| ||
|
В С.-Петербурге, в Петропавловской гранитной крепости, Кронверкской куртине предстоит очень важная роль в истории. Там содержались наши пять Мучеников! В настоящее время ров Кронверкской куртины, в котором повешены были наши пять Мучеников, перекопан и проведена вода с Невы, а гласис, прилегавший к Кронверкскому рву, срыт и на нем разведен английский парк, выстроен огромный арсенал, обведенный кругом бастионом, с выставленными вперед отдельными редутами, и вместо рвов, отделяющихся от парка, везде широкая канава, наполненная водой. Когда я был в начале января 1826 года приведен в казематы этой куртины, то еще в них плотники пристраивали к каждому окну по крошечной комнате, четыре шага в диаметре, так что в каждом каземате под сводом было три комнаты или три номера: один был пристроен трапецией к окну шестиаршинной стены — ко внешней стороне крепости и два номера к окнам внутренней. На каждом таком своде стоят по пушке на гнилых лафетах и платформах. В первом номере этой куртины содержался тогда Кондратий Рылеев, впоследствии переведенный оттуда; а на место его был посажен покойный Михайло Орлов, брат теперешнего председателя Государственного совета князя Алексея Орлова. Раз мне принесли обед, и как нас кормили весьма мерзко и аппетит совсем не проявлялся на эти кушанья, то в ожидании его я принялся рассматривать оловянные тарелки, и на одной из них я нашел на обороте очень четко написанные гвоздем последние стихи Рылеева: Тюрьма мне в честь, не в укоризну,
Подобные железы не замедлили и мне надеть; и в них я находился три месяца и девятнадцать дней! В высочайшем указе сказано было, что за грубость к великому князю Михаилу Павловичу, который на меня кричал с уродцем Дибичем и еще в живых находящимся Адлербергом, когда меня привели пред Тайный комитет, впоследствии переименованный в Следственную комиссию. Что мне было отвечать перед этими витязями? Я молчал, а требовали показаний. Право, было бы мне не легче, если бы еще пострадали со мной другие (некоторые единственно остались нетронутыми оттого, что я сознавал очень неблагоразумным и малодушным всякое подобное показание. Эти господа в день 14 декабря были у Репина: Базин, Гольтгоер и Очкин. В настоящее время первые два—генералы, а последний — статский советник и второй редактор «С.-Петербургских ведомостей»). Решившись умереть за правое дело России и зная, что от поступившего на трон Николая нельзя было ожидать помилования, я предоставил свою судьбу на волю Божию. Меня всего только раз и приводили в тайный комитет и, надев железные наручники, не трогали до самого апреля, в конце которого сняли с меня железы и обрили бороду, потребовали к коменданту и ввели в комнату для очных ставок, где сидели два генерал-адъютанта: Бенкендорф и Чернышев. Первый был очень тих со мной, а последний как змия, так бы кажется и бросился на меня. Я увидел, что меня хотят обвинить не логически разумными показаниями людей, со мной запутанных по одному и тому же происшествию, и, главное, Чернышев видел во мне человека, ускользающего от наказания, которое он заготовил каждому, и при замечании ему, мною сделанному, что бывшие на очных ставках эти господа — между собою родные братья — Беляевы, а третий мичман Дивов с ними всегда жил и был дружен, как родной брат, и что матросы, взятые во дворец великого князя Михаила Павловича, и подавно не могут быть законными свидетелями, как покровительствуемые и обласканные его высочеством, вдруг Чернышев разразился бранью на меня, что из меня следовало бы жилы тянуть. Конечно, опять мне оставалось молчать, как и в первый раз в тайном комитете. На лице же Бенкендорфа я заметил, что он не разделял с Чернышевым подобного мнения — мои жилы тянуть,— и Бенкендорф во все время очных ставок со мною молчал, а Чернышев продолжал шипеть!!! Кстати передать современникам, что в это время тогда был в крепости плац-майором полковник Егор Михайлович Подушкин, которого вся наружность чрезвычайно как походила на того палача, раз мною виденного рано утром, когда я стоял в карауле на Сенной площади, проехавшего мимо на роспусках на конную площадь с своею жертвою и одним будочником. Подушкин, всегда поддержанный порядочною дозою водки, имел всегда красное лицо, всегда звериное. Он всегда был готов воспользоваться чужою собственностию, считая арестантов, как отпетых, и злоупотреблениям его не было конца, чему мог свидетельствовать стол наш, наисквернейший, какой только мог быть. Подавали грешневую кашу-размазню и всегда с прегорьким, зеленым, русским маслом. Щи из гнилой или мерзлой капусты. Через несколько лет потом плац-майор Подушкин, взяв с одного поляка семьдесят тысяч рублей ассигнациями, чтоб передать письмо другому поляку, готовившемуся с ним на очную ставку, был за это удален из крепости. Знал ли обо всех злоупотреблениях Подушкина ветеран, комендант Сукин, этого полагать нельзя, потому что Сукин в то время пользовался репутациею честного человека. Но я полагаю, что у Сукина голова, и без того очень не мудрая, кругом вертелась от ежедневного прилива прибывающих арестантов в крепость; почему в помощь Сукину, никогда не посещавшему казематы, наряжались тогда новенькие с иголочки генерал-адъютанты: Стрекалов, Мартынов, тоже очень разумные измайловские головы, только даром в наши казематы отворявшие двери, так что после их посещений ровно ничего в нашем столе не переменилось. Зная, что это были за люди, мы никогда ни на что не жаловались им на наших тюремщиков. Питались одним чаем пополам с зверобоем и булкою. Заточение наше, впрочем, смягчалось нашим обществом в казематах: внутренние деревянные стены, выстроенные из сырого леса, от железных печей высохли и дали огромные трещины, тотчас заросшие претолстою паутиною. Мы не могли видеть соседа своего, разговаривали хотя тихо, но все было нам слышно, проходящая же крепостная полиция не могла нас никак подслушать. Иной раз горьки были минуты заточения, еще того горше была неизвестность участи — и потом горькие мысли о судьбе России, в жертву которой столько благородно мыслящих себя принесли, со всею преданностию и с таким самоотвержением. Воображение ни минуты не покидало рисовать будущее России в самых мрачных красках. Ведь оно сбылось, оправдалось тридцатилетним стоном России! и как оправдалось! в самых громадных размерах потерь, скрываемых до сих пор молчанием скованного слова! Это тридцатилетнее царствование Николая с его дикою политикою ничего не могло и принести, кроме несчастия России!! Поезжайте во внутренние губернии — и вы встретите бедность крестьян, возмущающую душу, надрывающую сердце!.. Наконец наступило 12 июля 1826 года—день объявления приговора Верховного уголовного суда, которому в караул наряжен был для большей важности целый эскадрон кавалергардов, мимо которых я проходил с невозмутимым спокойствием, заметив на многих умилительные лица, в которых бы всякий видел сожаление и сочувствие к нам этих солдат! Иначе и не могло быть! По большей части они были малороссияне, близкие соседи чугуевцев, испытавших все тиранство графа Аракчеева в военных поселениях. Старики казаки с кагульскими медалями за свои права и привилегии спокойно шли на смерть сквозь строй зеленой улицы! Оказалось, что по приговору было одиннадцать категорий, которых бы столько и не выдумали сами немцы — и, Боже мой, за какие обвинения! Где же обещания, данные Николаем Веллингтону, что он удивит Европу, конечно, милосердием — и удивил (сначала qu'il a commance, son regne comme tyran) [что он начал свое царствование как тиран (фр.)], поставив пять виселиц, с гнилыми веревками, на которых надобно было по два раза умирать. Возвратившись из Верховно-уголовного суда, где каждого из нас осудили, как хотели, и где Блудов, верный значению своей фамилии, блудил, заблудился, запутался и смастерил одиннадцать категорий приговора, отличающегося особенной кровожадностию, если подвергнуть строго юридическому анализу. Меня обратно из Верховно-уголовного суда повели в ту же Кронверкскую куртину. Проходя по коридору, я поднимал занавесочки стекол дверей. Мое внимание остановилось на князе Трубецком, снявшем с себя в последний раз свой мундир, развешанный на стуле. Бледный-пребледный был князь в это время, весь погруженный в думу. Не знаю, что у него в его душе происходило? Несбывшиеся ли его убеждения, стремления и верования или о постигшем несчастии думал он с самого утра 14 декабря?.. Честный, прямой, благородный человек должен всегда соразмерять свои способности и свои нравственные силы, и особенно г таком святом деле, как восстание за правое дело в России! Меня посадили в номер с окошком на ров Кронверкской куртины, в одном каземате с Пестелем и Каховским. По правую сторону, рядом со мной, в другом каземате находился Сергей Апостол-Муравьев, а против него Бестужев-Рюмин и Измайловского полка подпоручик Фок, самый последний 11-й категории. Разгорячившись и расшумевшись на пристрастный Верховный уголовный суд за объявленную мне сентенцию, я был тотчас спрошен Каховским, кто я такой? — И потом ответом было, что он осужден на смерть с тем равнодушием, которое тотчас же поселило во мне к нему глубокое уважение — равнодушие к смерти, не покидавшее его во все время! Каховский прибавил, с большим чувством сожаления, что он имел несчастие убить Милорадовича. Пестель говорил очень тихо. Он был после болезни, испытавши все возможные истязания и пытки времен первого христианства! Два кровавых рубца на голове были свидетелями этих пыток! Полагать должно, что железный обруч, крепко свинченный на голове, с двумя вдавленными глубокими желобами, оставил на голове его свои глубокие два кровавые рубца. Еще до сих пор в живых супруг Евдокии, писавшей о млеке Пречистой Девы; он был на очной ставке с Пестелем перед его смертию, видел эти глубокие два кровавые рубца на голове Пестеля!... В разговорах Пестеля с Каховским также проглядывало такое же равнодушие к смерти. Пестель просил меня кланяться его старику отцу, впрочем, очень утешившемуся вместе с другим своим сыном надетым на него флигель-адъютантским аксельбантом! Вероятно, еще помнят, что повешенного Пестеля отец очень долго был военным генерал-губернатором Сибири, из Петербурга управлявшим в то время, когда злоупотребления и взяточничество были в Сибири в громадных размерах! Неужели отец повешенного Пестеля совершенно был неповинен в грабеже иркутского губернатора Трескина и прочих чиновников, ужасных разбойников того времени в Сибири? Сперанский, ревизуя Сибирь, ужасался проделкам чиновничества, вместе с находящимся еще в живых, состоявшим при нем Батенковым, продержанным за участие в Тайном обществе Николаем двадцать лет в Петропавловской крепости, в Алексеевском равелине, и только в 1845 году отправлен он был на поселение в Сибирь! Двадцать лет заточения: ужасно как бесчеловечно! В этом Алексеевском равелине убит Петром I сын его царевич Алексей, и при Екатерине II во время наводнения утонула заключенная княжна Тараканова, которая обманом графа Алексея Орлова была перевезена из Италии. Молодому человеку Бестужеву-Рюмину было всего 18 лет, и ему, конечно, было простительно взгрустнуть об покидаемой жизни. Бестужев-Рюмин был приговорен к смерти. Он даже заплакал, разговаривая с Сергеем Муравьевым-Апостолом, который с стоицизмом древнего римлянина уговаривал его не предаваться отчаянию, а встретить смерть с твердостию, не унижая себя перед толпой, которая будет окружать его, встретить смерть как Мученику за правое дело России, утомленной деспотизмом, и в последнюю минуту иметь в памяти справедливый приговор потомства!!! Шум от беспрестанной ходьбы по коридору не давал мне все слова ясно слышать Сергея Муравьева-Апостола, но твердый его голос и вообще веденный с Бестужевым-Рюминым его поучительный разговор, заключавший одно наставление и никакого особенного утешения, кроме справедливого отдаленного приговора потомства, был поразительно нов для всех слушавших, и в особенности для меня, готового, кажется, броситься Муравьеву на шею и просить его продолжать разговор, которого слова и до сих пор иногда мне слышатся. Моя ссылка в отдаленные сибирские гарнизоны и вся картина безвыходного положения несчастного русского солдата, равняющегося Мученику, казались мне смертию, каждый день витавшею вокруг меня; а чтоб быть лишену совершенно жизни, надобно было быть в первой категории, приговорившей всех в этой категории весьма повесить, тогда как и десятая категория, в которой я находился, также приговаривала к смерти мученическою жизнию солдата. Николай уже с первого раза становился мастером распределения мученических наказаний не до смерти! В семь часов вечера того же 12 июля пришли служители алтарей приготовить наших Мучеников к смерти. В восемь часов им принесли саваны и цепи, грустно со стуком прозвеневшие. Потом все затихло. Усталость, изнеможение и душевные волнения этого дня всех прочих заставили притихнуть, и эта торжественная тишина, только прерываемая беспрестанными повторениями плац-майора и плац-адъютанта не говорить с приговоренными к смерти, была поразительно величественна. Солдаты, прислуживавшие в номерах, чтоб не прерывать эту тишину, ходили на цыпочках. Они плакали. В два часа ночи в последний раз прозвенели цепи. Пятерых Мучеников повели вешать в ров Кронверкской куртины. Сергей Муравьев-Апостол дорогою сказал громко провожавшему священнику, что вы ведете пять разбойников на Голгофу — и «которые,— отвечал священник,— будут одесную Отца». Рылеев, подходя к виселице, произнес: «Рылеев умирает как злодей, да помянет его Россия!» Лейб-гвардии Павловского полка Степанов со взводом, построенным в каре, вел их на виселицу. Капитан Степанов впоследствии был полковым командиром гренадерского Екатеринославского полка, а потом командиром лейб-гвардии Измайловского, отличался жестокостию с нижними чинами и тем нравился Николаю, был его фаворитом. Но тогда же говорили в крепости, что веревки, на которых Рылеев и Бестужев-Рюмин висели, оборвались, и их сызнова в другой раз повесили. Были ли эти веревки гнилые или от неумения палачей это произошло, но во всяком случае этими двумя Мучениками была встречена ужасная смерть, когда кем-либо испытанная! Нельзя без особенного содрогания вспомнить об этой ужасной пытке, превзошедшей все возможные казни! В 3 часа ночи вывели всех узников из крепости на площадь, где жгли их мундиры и ломали шпаги над головами перед выстроенными гвардейского корпуса первыми гренадерскими ротами и лейб-эскадронами, лицом пред деревянного церковью Троицы. Перед каждою гвардейскою дивизиею был выстроен каре, в котором находились осужденные офицеры той дивизии. Их было всего три, и четвертый, особенно большой каре, в котором заключались все остальные, и между ними Михаил Лунин, который по окончании чтения сентенции, обратясь ко всем прочим, громко сказал: "Messieurs, la belle sentence doit etre arrose" [Господа, прекрасный приговор следует оросить (фр.)] и преспокойно исполнил сказанное. Прекрасно было бы, если б это увидел генерал-адъютант Чернышев, командовавший под командою генерал-губернатора Кутузова этим парадом аутодафе, не преминувший бы в посланной с фельдъегерем в Царское Село записке доноса об нашем равнодушии непременно упомянуть и об выходке Лунина. Михаил Иванович Лунин, одна из тех личностей без страха, был любим и уважаем покойным цесаревичем Константином Павловичем. После уже 14 декабря, в Варшаве, Лунин приходит проситься к цесаревичу съездить на силезскую границу поохотиться на медведей.— «Но ты поедешь и не вернешься».— «Честное слово, ваше высочество».— «Скажите Куруте, чтоб написал билет». Курута не соглашается дать билет и бежит к цесаревичу. «Помилуйте, ваше высочество, мы ждем с часу на час, что из Петербурга пришлют за Луниным, как это можно отпускать?» — «Послушай, Курута,— отвечает цесаревич,— я не лягу спать с Луниным и не посоветую тебе лечь с ним, он зарежет, но когда Лунин дает честное слово, он его сдержит». И действительно, Лунин возвратился в Варшаву тогда, когда другие сутки из Петербурга его уже ждал фельдъегерь. Когда в Следственной комиссии стали допрашивать его, что он говорил об истреблении царской фамилии, он отвечал, что никогда не говорил, но думал об этом. Лунин говорил, что он непременно пошлет две тысячи рублей в Рим, чтоб папа торжественно отслужил панихиду по цесаревичу за то, что он приказал по взятии его под арест кормить его гончих и борзых. C'est une generosite de se part [C его стороны это было благородство (фр.)]. Над первым Якушкиным профос-палач изломал над головою так шпагу, что всю ее окровавил. Александр Муравьев и Оржитский, над которыми не ломали шпаг, до того испугались ловкости профоса, что Оржитский бросился к полицмейстеру Чихачеву напомнить ему, что таким образом совершенно не ломают шпаг так близко над головой, и, показал Чихачеву, что все сабли и шпаги бььчи надпилены и что гораздо выше головы их надо ломать, чтоб никак не задеть головы, как это сделано с головой Якушкина; и сам Оржитский пошел было показать невинному полицмейстеру Чихачеву, командовавшему этим большим каре, как следовало бы ломать шпаги. Генерал-адъютант Чернышев большой каре приказал подвести к виселицам. Тогда Федор Вадковский закричал: "On veut nous rendre temoins de l'execution de nos camarades. Ce serait une indignite infame de rester temoins impossibles d'une pareille chose. Arrachons les fusils aux soldats, et jettons nous en avant" [Нас хотят заставить быть свидетелями казни наших товарищей. Постыдно быть безучастными свидетелями этого зрелища. Вырвем ружья у солдат и бросимся вперед (фр.)]. Множество голосов отвечало: "Oui, oui, faisons-ca, faisons-ca" [Да, да, да, сделаем это, сделаем это (фр.)], но Чернышев и при нем находившиеся, услышав это, вдруг большой каре повернули и скомандовали идти в крепость. Чернышев показал необыкновенную ревность на экзекуции этим маневром. Усердие его, можно полагать, непременно превышало всякое данное ему наставление Николаем. Адская мысль подвести любоваться виселицами, на которых уже висели Мученики, принадлежит собственно Чернышеву, а не Николаю. Тиверий еще был новичком в новом своем ремесле подобных вещей. Чернышев в самое время экзекуций сожжения мундиров, ломания шпаг послал к Николаю фельдъегеря с запискою, доносившей о нашем равнодушии к новому своему положению, прибавив, что некоторые смеялись, так что об этом равнодушии продолжали долго говорить в Петербурге и очень обвиняли нас. Конечно, каждый из нас помнил, что не наказания делают стыд, а преступления... Нам хорошо было видно, что на Троицком мосту довольно много было дам, из которых очень многие плакали. Это были жены и родственники пострадавших; но, как всякая, экзекуция была очень рано утром, и публика совершенно не знала об ней, то ее и было очень немного в сравнении с тем числом публики, которой следовало быть, когда бы было распубликовано и извещено день и час этого самодержавного торжества. Вот последние стихи Сергея Муравьева-Апостола, переданные мне после его смерти: Je passerai sur cette terre,
Впервые опубликовано: Полярная звезда. 1861. Кн. 6-я. С. 61—71.
Николай Романович Цебриков (1800—1866) — мемуарист, декабрист, сын Романа Максимовича Цебрикова. | ||
|