| ||
|
После отъезда Цвета для сообщения ему или пересылки, если возможность представится 1-я тетрадь. 1861 г., ноября 20-го. С-Петербург При вас еще начались сходки студентов, ознаменованные такими шальными распоряжениями правительственных лиц; живо помню, как вы, стоя вот здесь у печки, уговаривали одного из наших друзей из самых горяченьких, хоть н не студента. Разумные ваши слова не принесли, однако ж, пользы ему, за что я на него особенно зла. На другой день, кажется, после вашего отъезда приехал Саша (на сутки к нам) и пришел вечером с ним видеться наш Гулевич от Тютчевых, и пришел такой нарядный, endnnarrche [по-праздничному одетый (фр.)], каким я его никогда еще не видывала и без смеха смотреть не могла! Новый какой-то сюртук, великолепный и модный до того, что весь отворот рубашечного рукава был виден; новый модный галстук и булавочка якорь. Несмотря на это щегольство, он был угрюм, невесел и, несмотря на то что пришел видеться с Сашей, не остался его дождаться, хотя и упрашивали его, уверяя, что тот скоро будет домой. Напившись чаю, во время которого сидел подле меня и раза два повторил: "Что-то завтра будет??" — на вопрос мой, что же еще может быть, он сквозь зубы сказал, как будто не о себе говоря: "Да, сходка опять будет!.." — и ушел, говоря, что ему нужно еще вечером дома почитать и поработать... На другой день, и на 3-й, и на 4-й мы уже его не увидели, а между тем в тот же день узнали от очевидца (наш factotum [слуга (лат.)] носил ваше фортепиано в здание кадетского корпуса — рядом с подъездом университетским), что сходка действительно была и кончилась еще хуже первых. Начальство было предупреждено, вероятно, через шпионов из студентов же, и войско окружило их у ворот здания Университета; не знаю, сопротивлялись ли они быть арестованными, или само действие их против тех, которые пришли на лекции с матрикулами, было принято за бунт, только их били прикладами и гнали, как стадо, в крепость... На месте сражения отличился, говорят, кроме г-на, Игнатьева, Преображенский офицер гр. Толстой, который будто бы сам бросился на безоружных студентов и приказал своей роте действовать штыками... Возмутительно!! Наш посланный все это видел и некоторых окровавленных студентов тоже, уезжавших после битвы; говорят, этот мерзостный герой (который сделан флигель-адъютантом по приезде государя!..) сам собственноручно нанес удар студенту по голове своей саблею!.. Их погнали в крепость, где продержали, однако же, несколько суток, потому будто бы, что как приехал царь и близилось время панихиды по его матушке, то их сочли нужным удалить, — и, посадив на пароходы, послали в Кронштадт. В крепость Александр Васильевич ездил с одним из наших родственников Измайловым для свидания с братом жены его, бароном Дальгеймом, но видеться они не были допущены, и никто из родственников не знал почему, только съестные припасы, посланные нами при записке, были приняты, и ответ доставлен от Гулевича. Потом брат к нему ездил в Кронштадт и виделся, несмотря на то что и там получен был приказ не пускать никого к арестантам, кроме отцов и матерей!.. Фу, как грозно и как пошло!.. Точно Николай Павлович в карикатуре. Их поместили там в госпитале и, благодаря гуманности начальника порта, ассигновали прекрасное содержание, настоящий комфорт после крепости, где их суток двое морили голодом, кроме тех, которые попали под начальство нашего приятеля Пинкорнелли, и спали они, бедные, кучами на голом полу, пока спохватились им дать — соломы!.. A la guerre, comme a la guerre!.. [На войне, как на войне!.. (фр.)]. Комедия, да и только! Жаль, что очень грустная комедия!.. Наш приятель и там не унывал, т.е. в крепости; один знакомый, проходя через двор, узнал его курчавую голову и им был узнан, чего ради прокричал ему в окно кукареку... Брат Гулевича — Вадим, добрый, кроткий юноша и, кажется, весьма нежно любящий брата своего, заболел, бедный, от тоски и тревоги; теперь в лазарете; он мне рассказывал о своем посещении брата и о том, что его и там не оставляют его юмористические выходки. "Говорили мы о разном с братом, — сказал он, — и я не заметил, что во время нашего интимного разговора незаметно подошел и стал вслушиваться жандармский офицер. "Вот видишь ли, — сказал брат, — медведь, конечно, тоже маленькая птичка, да его не посадишь в клетку, а вот сорока другое дело — ее можно посадить, — она держит хвост кверху!.." "Что за чушь он городит", — подумал я, всматриваясь в его невозмутимую физиономию, и только тогда понял, что он кого-то морочит, когда офицер быстро отшатнулся от нас". Через несколько дней он писал всем нам очень много нежного в письме брату, просил нас, меня и Софью Христиановну, писать ему, что он перечитывает наши строки, как влюбленный гимназист. Мы послушались, написали длинные письма, но ответа не было; может статься, и не дошло! Измайлов ездил тоже в Кронштадт, и как было позволено видеться только отцам, то он, явясь к коменданту, объявил, что он — отец! "Ваше имя и фамилия, — сказал комендант, — ваш чин?" — "Павел Афанасьевич Измайлов, надворный советник!" — "О! — сказал комендант, как будто удивясь большому чину молодого человека. — А сына вашего как имя?" — "Сына моего зовут барон Юлий Петрович Далъгейм Без малейшего возражения на это или замечания комендант приказал выдать записку, в которой тоже значилось допустить к свиданию с Дальгеймом его отца — Измайлова! Гуманность этого коменданта, говорят, совершенно восхитила подвластных ему студентов. Он говорил Измайлову, что он все сделал от него зависящее, чтоб облегчить участь бедных арестованных. "Я их тотчас по приезде сводил в баню, дал им чистые постели и хотя толстое, но все чистое белье и стол сытный, какой они там, конечно, не имели — по 29 к. с персоны". Воображаю Гулевича в его новом модном с иголочки сюртуке (недаром я на этот сюртук смотреть не могла равнодушно. Констанция, которая так охотно приписывает мне разные качества души, не прочь приписать мне и ясновидение: говорит, что я предчувствовала несчастие этого сюртука!): каков он был после проведенных нескольких суток в крепости на полу без соломы и даже с соломой!.. Несмотря на то что власти, т. е. Игнатьев и Путятин, телеграфировали императору о студентах и своих проделках, мы все ждали, как — чего бы — как манны небесной, как пришествия мессии, приезда в Петербург государя. И — дождались!.. Первые дошедшие до нас известия как обухом по лбу нас ошеломили: "Игнатьева и Путятина царь обнимал и целовал публично". На другой же день приезда был парад, по окончании коего благодарил Преображенский полк, а графа Толстого произвел в флигель-адъютанты. При всех этих неутешительных слухах я решительно от него отказалась, возненавидя его, и Констанция, по обыкновению, все старалась утешить нас своим манером, что он не совсем виноват, что он опомнится, что это с ним и прежде бывало, что он и целует иногда, да это ничего не значит, что это такая немножко его манера (куда какая разумная манера!) поцеловать прежде, а потом и дать пинка! Между тем Кавелин и трое других профессоров подали в отставку! Между тем как легко было властию, Богом нам дарованною, рассечь этот гордиев узел — всех их выпустить, хоть на поруки, а потом судить и рядить... Самое-то простое никогда на ум не всходит дуракам! Вместо того нарядили советы, суды, комитеты и т.п. — чем все это кончится, Бог знает. Городские слухи и сплетни были разные, напр.: будто Игнатьев телеграфировал царю, "что студенты бунтуют и слушать никого не хотят!". Царь отвечал: "Поступать деликатно, по-отечески"... Игнатьев опять: "Арестовано 400 человек! и ваш родитель так бы поступил..." Кажется, это выдумка; но "Se поп ё vero ma ben trovato" [Если и неправда, то хорошо придумано (ит.)]. Царь: "Дурак!" В это время в "Искре" появилась комедия "Карп Иванович и Нина Александровна", взятая из анекдотов о Николае Павловиче, tres authentique [весьма достоверно (фр.)]. Удивительно верный снимок; не знаю, как пропустили! Еще в "Искре" была картинка, где представлен куль и из-под куля вылезает вор, о котором говорят свидетели: "И бить его, и гнать его!" Не правда ли, удачное jeu de mots? [игра слов (фр.)]. Теперь — об уступках свыше: хоть это вы и знаете через газеты, что Игнатьев заменен, как утверждает глас народный, весьма удачно, кн. Суворовым, который будто бы заявил свою личность, гуманно посетивши студентов в крепости сперва, потом и в Кронштадте. (3-й ч. пополудни.) Я была оторвана от пелза визитом прощальным Николая Николаевича Тютчева. Я не очень здорова, потому эти дни не была у них, и он сказал мужу вчера (воскресенье), что он придет ко мне; шутил, по обыкновению, над силой моих молитв и рекомендовал особенно их направить на некоторые пункты... Сказал, между прочим, что Игнатьев отставлен с огромным трактаментом в 19 тысяч рублей серебром по смерть!.. От часу не легче!.. Да, и 10 тысяч десятин земли в награду за верную службу. Я сказала, что хочу написать по малой почте письмо Александру Николаевичу, сделать ему некоторые дружеские предостережения и т.п., а между прочим сказать вот хоть бы по поводу наград Игнатьеву, что лучше бы все это дать Виноградскому и выслать его в отставку. Николай Николаевич прочитал несколько строк из писанного в этой тетрадке и сказал, что вам это будет приятно прочесть и что, когда вы возвратитесь, это уже будет de 1'histoire ancienne [далеким прошлым (фр.)], и еще сказал (то же, что и я думаю), что вы не останетесь нескольких годов и что, объехав Америку, Японию, посмотрев Австралию и проч. и проч., вы с Амура прилетите к нам на почтовых! Дай-то Бог, и чтоб мне дожить до этого!.. Привезите мне духов из Англии непременно, иголок и ножницы. Послушайте: вы счастливый человек, однако ж: посмотрите, как все мы вас любим. Одно то чего стоит, что Николай Николаевич ни о ком в мире не говорит с такою нежностью. Знаете, что я вам скажу еще: нет сомнения, что мы все, привыкшие вас видеть и слышать, скучаем за вами, но я почти рада, что вас теперь здесь нет!.. Нам тяжело, нам нестерпимо смотреть бездейственно на все эти каверзные действия. Каково же вам было бы?? Вот-то головушка ваша трещала бы от досады!.. Однако долго тоже вал! не следует оставаться!.. Да, так вы знаете, что Тютчевы едут к родне с Александрой Николаевной и, вероятно, все рождественнские праздники проведут там же или в Москве. Весьма разумно! Муравьев объявил, что 15 января едет за границу... Гр. Стейнбок уехал, а свадьба, кажется, расстроилась!.. До завтра о свадьбе и размолвке. 1861 г. С.-Петербург 22-е ноября, утро. О свадьбе гр. Стейнбока u тоже без вас было объявлено; это известие нас отчего-то неприятно поразило... Пожилой человек когда женится, редко бывает удачно, так мне кажется, и хотя с его стороны было увлечение, а не расчет, конечно, но увлечение, вероятно, чисто физическое и слишком быстрое, чтоб предположить привязанность, основанную на чем-нибудь прочнее, кроме наружной красоты; с ее же стороны можно наверное было предполагать расчет. Какой?.. Это довольно длинный и сложный вопрос. Вследствие всего этого мы все, любящие, знающие его и зависящие от него, озаботились этим браком и пожелали узнать, что такое она! Стоустая молва не замедлила донести подробно, что она вдова с 4-мя детьми, еще очень молодая, лет 30, и весьма, весьма богатая!.. Такая богатая, что будь я на ее месте, не пожелала бы никакого графа, ни князя даже присоединить к этому богатству, а пользовалась бы им с любовию и желанием — поскорее его уничтожить... К этим сведениям присоединились другие, весьма мрачного содержания: что она известна в обществе по весьма скандалиозной истории с мужем!.. А именно, что муж — отъявленный негодяй, это правда, но что один господин, подозреваемый в коротком знакомстве с нею, прислал ему (мужу) по почте адскую машину и что муж, предчувствуя это, поехал на почту с полицейским, который и был убит при вскрытии посылки... Дело это хранится в архивах. Оная госпожа пробыла 6 месяцев в остроге. Муж же ее оправдывал ее перед судом; все-таки это пятно тяготеет над нею и ее детьми. Не знаю, известно ли было это гр. Стейнбоку, только то верно, что он, объявив своим друзьям и сослуживцам о своем браке, намеревался ехать к ней в Москву, где она проживает. Вдруг заболел, заболел опасно, — слухи носились, что у него разыгралось нечто вроде аневризма в сердце, почему и полагают, что брак невозможен!.. Граф уехал за границу на 6 недель, получив 10 т. сер. на излечение, а квартиру, нанятую за 3 тысячи для свадьбы, сдал совсем с убытком... Кажется, все кончено!?? Тютчевы видели ее акварельный портрет; она очень хороша, и симпатичная, грустная физиономия, чрезвычайно привлекательная. Грустно это все и нехорошо. Слухи носились, будто царь причиной размолвки, будто он сказал Адлербергу, когда тот просился ехать на свадьбу, что он знает эту гадкую историю и что неужели гр. Стейнбок ничего не нашел лучшего?? Будто граф и заболел после такого известия, переданного ему Адлербергом. Похоже на правду, но лучше, если б не была правда! Телесницкий протестует. Он говорит, что граф, если бы услышал что-нибудь подобное, то вышел бы в отставку и все-таки бы женился. Она, говорят, приехала сюда его навестить, когда он заболел так сильно, но неизвестно, что между ними произошло при свидании. Вчера утром Констанция и Саша проводили Николая Николаевича и его семью на железную дорогу; Александр Васильевич тоже провожал; оттуда в карете за мною заехали. Третьего дня вечером муж ходил проститься с Тютчевыми, а у меня сидели 2 мои институтки и Измайлов пришел. Я ему сообщила свое удивление, что этому мерзавцу Игнатьеву дали 19 т. сер.! "Двадцать две!" — сказал он. От часу не легче! Как тут не лопаться с досады каждую минуту?? Воображаю, каково вам, если до вас доходит что-нибудь подобное?? Он еще рассказывал, что царь приказал арестовать одного студента в толпе во время похорон Герштенцвейга; однако же вчера мне Констанция сказывала, что его скоро выпустили. История о студентах молчит!.. Измайлов говорил мне еще, что он на днях был в довольно большом обществе, где случился старичок-монархист, горячившийся крепко отстаивать свое отсталое мнение о Муравьеве и студентах. Все остальное общество протестовало, — кто громко, кто молчаливо. "Я тоже молчал все время, — сказал Измайлов. — Тогда он прямо обратился ко мне, вызывая ответ решительный на его доводы: "Ну, скажите мне, что бы вы сделали, как бы вы поступили, будь у вас сын в это время в университете?.." Измайлов: "Я и предвидел это затруднение, почему и обзавелся дочерью только". Слухи носились перед отъездом Тютчева, что Муравьев будет совершенно стушеван. Он и сам грустно прощался и говорил Николай Николаевичу, что едет непременно за границу 15-го декабря, в Ниццу. "Там ведь тепло уже в феврале; не правда ли?" Николай Николаевич сказал, что разумеется!.. Хотя бывает, и очень часто, в комнатах весьма холодно еще там в это время. Вчера же на железной дороге Шварц 18 сообщил, что Муравьев отстоял-таки себе свои пенаты: остался председателем Уделов таки!.. и Межевого корпуса. Такой жадный старик. Александра Бальтазаровна 19 не может этого слышать равнодушно. Как ему было не стыдно и не совестно не отказаться от всего??.. Шутила она: мы к квартирам привыкаем, да неохотно расстаемся, а оставить теплый даровой дворец!! Теперь, пожалуй, чего доброго, и за границу не поедет! Вчера к Тютчевым приходил один господин, очень знакомый у Ковалевских и которого он очень уважает. Он говорил, что на место Кавелина уже назначен профессор какой-то; еще говорил, что он был у Ковалевского, что тот, при всей сдержанности своей и осторожности, руки к небу подымает от истории со студентами и говорит, что если б он это мог предвидеть, то не вышел бы в отставку, хотя бы его били, гнали, выгоняли! что Богу ответит за все это Строганов. 25-е ноября, утро. А не правда ли, что мой-то царь Александр I был лучше ваших, несмотря на то, что 60 лет назад царствовал?.. Измайлов не хотел согласиться, опираясь на последние плохие годы!.. Я ему сказала, что он ведь по слухам и по преданиям судит, что он и при Николае I служил еще? "Служил шесть месяцев и выгнан был от службы!" Я: "Вот как! за что же?" Он: "Да я дал щелчка по носу экзекутору и казначею при московском губернаторе Капнисте, да крепко очень, так что кровь пошла". Я: "Жаль, что не Александру Николаевичу". Он: "Будь он на ту пору казначеем и экзекутором, и ему бы попало". Муж мне сегодня поутру сказал, что Телесницкий читал в Колоколе о студентах. Великолепно. Дорого бы дала, чтобы прочесть... Говорят, ваш Муравьев доволен и счастлив, как медный грош, что удалось отстоять Уделы и Межевой корпус. С голоду не умрет! Зеленый пока что министром государственных преимуществ. Кстати, о Зеленом, он ведь из моряков. Про него рассказывают, что во время доклада у царя царь спросил его, что он думает о Путятине. Будто бы Зеленый сказал, указывая на лоб свой: "Мы его всегда считали несостоятельным по этой части", — и будто бы, выходя от царя, он встретил и Путятина, который ему сообщил, что определение его министром просвещения уже состоялось! Бедная, бедная Россия! Упрямая Констанция не хочет-таки изгнать из своего сердца этого майора в штатском платье. Говорят, общество так сочувствует студентам, что не только они не нуждаются в чем-либо, но завалены роскошнейшими лакомствами. В крепости была маленькая демонстрация вот какого рода: так как туда ездят много родных, то начальство пожелало, чтобы для избежания тесноты чередовались бы родные, т.е. те, которые приезжали в четверг, не приезжали бы в воскресенье и vice versa [наоборот (лат.)]. Студенты узнали, что после этого распоряжения крепостное начальство сделало некоторые исключения в пользу аристократов или богатых — не знаю. Только студенты отказались выходить к своим, узнавши об этом, и объявили родным, что не желают ик видеть таким образом... Пора учить подлецов!.. Молодцы студенты! Всего приятнее, что между ними есть аристократы, и они, хоть нехотя, научатся уму-разуму! Вчера, пятница 24 ноября, мы провели день у Александры Бальтазаровны; нам хотелось праздновать этот день, так как и Тютчевы его праздновали там, в Знаменском, куда они уже приехали. От них получили из Твери коротенькую записку (в приготовленном здесь заранее конверте и надписанном Констанциею!), что дорога хороша, они здоровы, реки безопасны и что они имели удовольствие встретить в Твери выехавших к ним навстречу Маслова и Сергея Николаевича Тютчева, чтобы вместе отправиться в Знаменское. Вчера Констанция мне рассказывала, что видела вас во сне очень явственно, что вы к ним приехали, взошли и прямо поцеловали Сашу, потом и к ней подошли с таким же точно приветом, чему она, как водится (даже во сне), удивилась и выразила вам свое удивление!.. Что нашла в вас перемену, т. е. в вашей коже, что вы загорели; она мне говорила, что всегда удивлялась вашей неспособности загорать. Это, однако же, не доказывает крепкого сложения: очень здоровые всегда загорают легко. О студентах и их освобождении ни словечка!.. Вчера перед нашим уходом от Тютчевых пришел туда г-н Ржевский. Не знаю, знаком ли он вам, а если знаком, то и вы, верно, так же недолюбливаете его, как Николай Николаевич и они все! Он мне сразу стал антипатичен и по физиономии (это мой конек, вы знаете?), и по фразам своим... Мне еще не удавалось слышать такого обвинения студентам (в нашем кружке им всем сердцем сочувствуют) и тем, которые не старались своим влиянием на них их удержать от этого. Весьма хвалил Строганова, при котором он 6 лет служил, и говорил, что его весьма удивляет, если он так изменился пли ему приписывают все эти распоряжения. Александра Бальтазаровна говорила ему с таким теплым чувством и с таким участием к судьбам этого юношества, что мне весело ее было слушать, и слезы навертывались на глазах. В это время муж позвал меня, было уже 11 часов; и Констанция мне сказала, когда я одевалась, что она его не любит... Вы не поверите, как мне он противен казался! А в светских-то гостиных, может быть, и многие так говорят. Вчера утром Констанция делала визиты и, между прочим, навестила Анненкову, которая простудилась. Ее там упрашивали и посидеть подольше, и даже остаться, но она сказала, что спешит еще сделать несколько визитов для того, что я у них буду обедать. Анненков тогда заговорил обо мне и о нас с Александром Васильевичем и о нашей согласной супружеской жизни. "Вот так надо жить", — сказал Анненков, обращаясь к жене. А Констанция сказала ей, что вот она когда-нибудь нас может у них встретить... Тогда Анненков сказал, что "можно и им ко мне поехать!". Последнему я вовсе не буду рада, потому что церемонные визиты давно оставила. J'ai rompu avec le monde depuis bien longtemps [Я уже очень давно порвала со светом (фр.)]. да, кажется, никогда и не жила с ним в ладу, слава Богу! Что же касается до наших матримониальных чувств и способностей, то мы можем сказать, как грациозной памяти Александр I: "Je ne suis qu'un accident heureux!" [Я лишь счастливое исключение! (фр.)]. 29-е ноября, утро, Здравствуй, мой сердечный. Каково вам?.. Меня на днях радостно потревожил Саша мой: в то самое время, как меня уверяли, что писем нет, потому что нет никаких сообщений и даже телеграф испорчен, он вошел во время чая нашего с кренделями. Отчего это радостное волнение сильнее горя?.. Ну, это меня и расстроило. Вчера, вторник, мы провели день у Александры Бальтазаровны и Констанции; я здоровалась с вашим портретом и беседовала с милым Колбасиным, которого очень люблю. За обедом он нам рассказывал очень подробно разговор с старым извозчиком своим. Хотелось бы мне вам здесь его передать его словами, т. е. словами извозчика. Отменно разумная личность. Странная вещь, мне часто случалось разговаривать с извозчиками весьма разумными здесь, чему я всегда удивлялась: русский мужик герой не моего романа! Вот малоросс — это другое дело. Вечером Колбасин нам прочел очень милую повесть, которую я им привезла, в вашей "Основе": "Украинские незабудки". Премилый рассказ, и, кажется, все портреты из нашей с вами родины — Черниговской губернии, Борзенского уезда. Там один господин проводит большую часть дня в своей детской, — так он называет комнату или кладовую, где у него сохраняются бочонки с наливками. Да, так извозчик рассказывал ему вот что: как он имел несчастье попасть к обер-полицмейстеру Паткулю. "Везу я барина; он встал, расплатился, пошел дальше, а я оглянулся на пролетку — бумагу оставил!.. Я ему кричать: "Вернись, барин, бумаги забыл", он — и след простыл! Так я с бумагами и домой вернулся, да знаете, как я грамотный, у меня и две девки есть, что в школу ходят, так я и прочитал бумаги-то!.. Ужасти, что там было! "Новое колено поколенное", так оно называлось! И что сто тысяч народу надо уничтожить и проч. Все такое нехорошее про царя, а уж если что против царя, так и против нас, значит. Я и припрятал бумагу-то подальше, в шкап, где посуда, — под чашку. Да вот, ехал вот так, как с вашим благородием, с барыней; я и рассказал ей такой случай, а она ехала на железную дорогу... Да и спросила меня, где я живу, и номер квартиры спросила. Я и сказал ей, да и невдогад, зачем ей это хотелось знать. А ночью в тот же день полиция ко мне приехала. Бедная акена моя так испугалась. Стали везде искать; а я еще им говорю, будто шутя, чтоб не заметили, что мне страшно: "Ищите, ваше благородие, — ничего, кроме тараканов, не найдете". 2-я тетрадь. 29-го ноября, вечер. Известие о студентах Софья Христиановна пишет: "Говорят, их разделили на три категории (дело их решено). Первые шесть человек подвергаются наказанию... 45 ссылаются в отдаленные губернии, а остальные освобождаются!.." Сколько комментарий можно бы сделать на это последнее слово: "освобождаются"! Значит, признаются совершенно невинными?? да? а за то, что их били, и за то, что они и в голоде и в холоде сидели, лишенные свободы около 2-х месяцев, — за это что?? (Продолжение рассказа извозчика). "Ну, вот совсем было ушли, да вспомнили шкапик с посудой, заглянули туда и вытащили бумагу, ну и повезли меня к обер-полицмейстеру. Тот так и вскрыкнул на меня: "Как ты смеешь развозить такие бумаги" и проч. Я, так и так, ему докладываю, что я, дескать, не развожу, что у меня на дрожках оставили и что я еще все искал случая, как бы самому об этом царю донесть. Ну, и отпустил, только наказывал строго, чтоб я прямо так и вез в часть, если еще такой седок попадется!" 8-е декабря 861 г., утро. Гулевич вернулся вчера! Я радостно обняла его, и все его друзья тоже. Боже, Боже, что он порассказал нам!.. Мы много знали, о многом слышали от почти очевидцев, но что он рассказал нам, превосходит все слышанное нами. Думала ли я, что доживу до такой безобразной обстановки?.. Я ненавижу его и все это!.. Горе тому, кто не найдет в себе способность ненавидеть!.. Вот как это происходило: Гулевич шел мимо Университета, не имея никакого положительного намерения. Подошел к толпе, чтобы спросить, что там такое? — Их будочники окружили. Так как он и многие другие были в партикулярном платье и заметно было, что они только что подошли, то им предложили (начальство, полиция) отойти, выйти из цепи, удалиться. "Я бы мог выйти, — сказал он, — но считал это неловким, и потому еще, что, выйди я, за мною вышло бы и несколько других, и было бы нехорошо, неприлично!.. Я остался..." Тут жандармы с лошадьми и преображенцы со штыками вышли на сцену кровавым пятном на русскую честь и правительство!.. "Я не потерялся, все помню, — сказал Гулевич, — и штыки блестящие, обращенные на нас, безоружных (потому что мы все, у кого были трости, и их бросили, повинуясь громкому голосу одного из нас бросить трости и остаться совершенно беззащитными), лошади жандармские, теснящие нас, лезшие на дыбы прямо на нас; одну минуту потом меня так стиснули, что мне сделалось дурно, и я бы упал, если б меня двое товарищей не поддержали... Потом отвели нас во двор, где заперли и переписали наши имена. Потом провели между солдатами, жандармами и будочниками, так что на каждого из нас было по трое вооруженных людей!.." Кровавая комедия! Человек шесть было ранено штыками и прикладами: Лебедев, которого солдат ударил так сильно прикладом по голове, что тот упал и вскрикнул: "За что ты бьешь безоружного?" Тот в ответ еще раз его ударил, уже лежачего, так что он некоторое время находился в опасности помешаться: от раны па голове потрясен мозг! Их гнали в крепость, подгоняя отсталых прикладами. В крепости же они были 5 дней без постелей и при самой гнусной пище. Одна женщина, жена кого-то из живущих в крепости чиновников, раздавала им хлеб и все, что только нашлось у нее съестного, — бедной, измученной голодом толпе!.. Когда их повезли в Кронштадт (они не знали еще куда), то один из пароходов зацепился за плашкоут моста и чуть было не погиб; в это время на берегу стояли и смотрели Михаил и Николай Николаевичи... Холод был очень силен (12-е октября), но капитан того парохода, где ехал Гулевич, был добр и милосерд; он всех пускал в каюту, где Гулевич улегся у камина и проспал до Кронштадта. Другой же капитан (надо будет узнать его имя) не позволял озябшим входить в каюту, отчего один, слабый еще после недавнего тифа, простудился насмерть — он получил чахотку, от которой теперь умирает. А знаете ли что? У нас есть пытка!.. Когда я это услышала от одной дамы в 1-й раз, я думала, что это сплетня, выдумка, клевета!.. Увы! Это факт. Это то, что, описывают, делали будто бы с маленьким дофином во время терроризма... Приготовляемого к допросу несколько дней томят бессонницей, — лишь только он уснет, его будят, стучат; потом, когда он достаточно раздражен и ослаблен такой процедурой, его ведут изнеможенного к допросу... Так было, вероятно, с Михайловым!.. Он уже осужден сенатом на 12 лет в каторжную работу — царем милостиво уменьшен срок наполовину!.. Студентам объявили милостивое избавление от тюрьмы 6 декабря — день тезоименитства наследника!.. Как мило!.. Он пресмешные, преуморительные эпизоды рассказывал, да я сегодня в желчном и грустном настроении; после расскажу. Tout cela est de domaine de Fhistoire [Все это из области истории (фр.)]. Где-то вы теперь, наш хороший, наш милый Цвет? Если бы вы знали, как мы вас любим! А Гулевич? Он хорошая, честная, разумная натура. Вообразите — они разделены на 4 категории, да так смешно, так смутно, так бестолково, что я уж и рассказать не умею. Например: самое слабое наказание (ссылка в дальние губернии) и самое сильное — то же. Потом, или ссылка, или дозволение остаться, если есть родные поручители. Гулевичу назначено выехать чрез 2 недели и пока пребывать под строжайшим надзором полиции, потому он пи за что не хотел пока у нас остаться. Вчера Софья Христиановна прибежала к нам и провела у нас вечер; сегодня нас зовет обедать и Гулевича. 9-е декабря 861 г., С.-Петербург. Вообразите мое, наше удивление. Констанция вчера была у меня и сказала новость: что "Богатырь" и Попов возвращаются!.. Теперь такие новости распускаются в Петербурге, что не сразу всякой поверишь; но я таки задумалась над этой... и — сообщила ее у Даневских. На что Пий Никодимович Даневский сказал: "Это значит, денег нет на экспедицию!" — и прибавил еще: "Передержано сто миллионов!" Ужасно!.. Что же тогда вы будете делать? Ясно, что если предполагаемая экспедиция не состоится, то и вы должны вернуться! Радоваться ли этому или нет? А вы молчите, и ни словечка от вас не получено вслед за первым грустным вашим письмом. Вчера ждали Константина Николаевича. Почему вчера, 8-го, а не 5-го или 6-го, как предполагали, — это неизвестно пока; не знаю почему, я интересуюсь его приездом... Я думаю, потому, что тут есть хоть что-нибудь; все остальное так бесцветно, пошло!.. Вот еще один рассказ извозчичий, очень занимательный, идея почти та же. Один юноша желал услышать, как они понимают студенческую историю... Извозчик был хмелен маленько, следовательно, разговаривал, a in vino veritas; молодой человек сказал ему, что приехал недавно издалека и желал бы знать, что тут такое была с студентами за история. "А вот я вам расскажу, барин; все как есть видел собственными глазами... Они, вот видишь ли, все такие умные да ученые нынче, уж без книжек ни-ни. Вот они и хотят все учиться, а им говорят: "Подавай 50 целкачей, так будешь учиться, а не то убирайся". Ну, а иные есть такие, что разбеднеющие... Ну, ени и пришли раз в Ниверситет. Хвать, а Ниверситет заверт! Как быть? Что делать? Они к набольшему их, к генералу-то что в Колокольной улице, — так все гурьбой и иошли спросить, что, мол, это значит, что заперт Ниверситет! Ну, генерал им сказал: "Подите, отопрут!" Они и вошли так тихо, скромно и все книжки читают, так по Невскому проспекту идут смирно и все читают! Пришли к Ниверситету-то, а там войско всякое такое и жандары... "х и накрыли, моих голубчиков! Больно жалко их, бедненьких. Не хорошо только, что, говорят, между ними будто есть и такие, что замышляли что-то недоброе против царя. Ну, это неладно! Царь добрый, он нам волюшку дал. Его не замай". Вчера у Даневских, где мы обедали с Гулевичем, он нам рассказывал тьму-тьмущую вещей, одна другой раздирательнее, возмутительнее; между прочим, что когда их гнали в крепость, то отстававших от слабости или болезни подгоняли солдаты Преображенские прикладами; один из них едва тащился на костылях... В Кронштадте же, где нам говорили, что их так хорошо содержат, им давали чай (из пожертвованного им) в оловянных кружках, от которых их постоянно тошнило, потому что грязные и после больных... Однажды у них по всем камерам сделалась тошнота и корчи. Это событие навело на них всех страшное уныние. Кроме того, от спертого воздуха и прочих условий тюремной жизни развился тиф, Я сама, узнавши это, чуть не написала царю послание или Александре Сергеевне Долгоруковой. Но, к счастью, меня уведомили, что дело решено... Я попрошу Гулевича, чтоб он тут у меня вписал несколько строк об этом Абдеритсском решении и распределении категорий!.. Аи да мы! Вот тебе прогресс 19-го века!.. Смешно и грустно, грустно до слез, до кровавых слез! Допрос Красильникову: — Были ли вы под судом или под следствием? — Был. — Отчего же вы здесь? — Взят на поруки. — Где же ваш поручитель? — Во второй камере второго каземата. Однажды им предложили, не желает ли кто из них в церковь православную. Они все пожелали. Комендант чрезвычайно обрадовался, подумав, что все они православные. На 2-е воскресенье комендант предложил: если есть католики между ними, то могут идти в католический костел, все пошли опять! Потом, когда они пожелали в лютеранскую церковь, их уже не пустили, побоявшись, что они и в мечеть и в синагогу, пожалуй, попросятся. При первом же допросе вместе, — говорит Гулевич, — Андреевский сказал им: "Ведь вы не были на сходке, ведь вы не нарочно туда пришли?"... Это добродушное предостережение заставило их всех засвидетельствовать, что они туда попали нечаянно... Впрочем, их ответы не имели никаких последствий, на них не обращалось никакого внимания... Как это логично, справедливо и честно... Например: человек говорит, что он давным-давно кончил курс Университета, — его записывают студентом. — Во всех их действиях явно высказывается желание заподозрить, сделать виноватым правого! Гулевич сказал, что он три года слушал курс в Харьковском университете, потом жил в Москве на кондиции, теперь в Петербурге ходил вольнослушающим, — его записали харьковским студентом, как он ни протестовал! Вследствие чего его, захваченного нечаянно, мимоходом, партикулярного человека, присудили, после почти 2-х месяцев тюремного заключения, отдать под строжайший надсмотр полиции на 2 недели, потом выслать на родину (на родину, где больной старой матери нечего есть, где он ее содержал своими уроками в Петербурге!) или оставить здесь, если найдутся родные поручители... Любо-дорого слушать такие дела и умиляться над ними! Мы с Софьей Христиановной кипим; Констанция тоже, несмотря на свое прежнее предубеждение насчет его величества. Она и теперь говорит: "Будь он здесь, ничего бы подобного не случилось!" Что касается до меня, я уже ем у совершенно не верю! У меня всегда вертится один характеристический факт об нем — я при случае его рассказываю; и теперь расскажу, если не рассказала еще. После 8-летнего заключения Михаила Бакунина в Шлиссельбургской крепости мать, старуха лет около 70, приехала сюда (отец 90-летний умер, не дождавшись); ей сказали, чтобы она попробовала еще одно средство: встретясь с царем в Петергофском саду, попросить лично царя о помиловании преступного сына. Она, бедная, это и исполнила. Подошла к нему с видом умоляющим и сказала, на вопрос его, кто она, что она мать кающегося сына и проч. и проч. Он остановился, вспомнил, о ком речь, скорчил, вероятно, николаевскую гримасу и сказал: "Перестаньте заблуждаться, ваш сын никогда не может быть прощен!" И только. Она как стояла, так и повалилась, как сноп, на стоящую тут скамейку. Удивляюсь, как ее, бедную толстую, тучную женщину, не пристукнуло тут же! Он постоял немножко, посмотрел на нее и — пошел дальше! А вы скажете: "Да как же это? Да ведь он прощен, то есть сослан". Разумеется, что после Шлиссельбургской крепости позволение жить и служить даже в Омске или Томске, не знаю, — милость; да не в том сила, а вот в чем, что через несколько месяцев все это последующее совершилось; не знаю, как и откуда зашли, чтоб это устроить... Матери-то, надеющейся на милосердие, каково должны были прозвучать адские слова: "Lasciate ogni speranza" [Оставь всякую надежду (ит.)] Дантовы. А вот он теперь в Лондоне, говорят. Желаю ему от всего сердца иметь возможность отблагодарить за прочувствованное его матерью в эти минуты!.. Вчера, 14 декабря, прочитала в газетах, что в 8 ч. утра на площади близ Мытнинского рынка будет объявлено решение суда бедному Михайлову по приговору на 12 лет в каторжные работы, по царскому велению на 6 лет. Это прочитала в 10 ч. утра в газете, что в 8 ч. это совершится. Как ловко!.. Ожидали демонстрации на 14 декабря от студентов, которые собирались служить панихиды по декабристам, но полиция уже знала и послала запрещение служить панихиды по Кондратии, Сергее и проч. и проч.; и с той и с другой стороны глупо. Нам сказали, что Попов возвратится, мы и думали: "Неужели и Цвет возвратится?" Вдруг он третьего дня явился с визитом к Александре Бальтазаровне и Констанции Петровне и — ни гугу о Цвете: ни письма, ни вести, прямо ничего!.. Нам стало очень грустно; а мы бы могли вот эти подробности переслать, все же лучше, чем "посылаю вам поклон, мы здоровы, чего и вам желаем" и проч. и проч. Вчера, 14-го декабря, отправлена прелестная мантилья и зеленая бархатная шляпка с пером вашей матушке. Шляпа стоит (измутельно дешево по времени) 11 р.; мантилья 26 р. Пересылка три рубля. Все это устроила Констанция Петровна; я очень довольна, что так успешно. День ото дня ее больше люблю, а меня она так любит, что мне даже совестно и за нее и за себя. Гулевич у нас живет и кипятится страшно... Сегодня Суворов ему позволил отдаться на поруки Даневскому. Я жду там романа (inter nos) [между нами (лат.)], не знаю только, в каком роде. Прочитайте (кстати о романах) новую современную повесть, прелестную, хотя юную совершенно и первый опыт: наблюдательности бездна. Она называется "Молотов", в "Современнике". Фамилия подписавшегося Помяловский и — вообразите — семинарист!.. 18-е декабря, утро. Вчера, воскресенье, у Тютчевых были; слышали, во 1-х, вести свежие о вас!.. Какой-то юный господин, видевший вас почасту, — их привез и письмо... Письмо, конечно, отправлено нераспечатанное к Николаю Николаевичу в деревню. Я такой веры, что этого бы не сделала по 99-ти причинам; во 1-х, потому (если по почте), что письмо может или пропасть, или попасть не туда, куда нужно, а потом и не узнают, что в нем находилось весьма интересное; конечно, если по почте, мы ничего от вас интересного не получали! Потом вечером пришел Pinto и рассказал много приятных новостей: что Путятин уничтожается и проч. и проч. (на его место, кажется, Головнин), и потом кое-что о новых постановлениях университетских, довольно утешительных, — Казанский уже открыт. Суворов своей гуманностью и благородным образом действий производит фурор! Дай Бог ему здоровья! Между прочим, один из красных выразил такую мысль: что это страшно, какую он приобретает популярность!.. Понимаете?.. Вот мазурики-то неугомонные! Впервые опубликовано: в журнале "Минувшие годы", в 1908 году № 10, с. 49-69.
Анна Петровна Керн (1800-1879 урождённая Полторацкая, по второму мужу — Маркова-Виноградская) — русская дворянка, в истории более всего известна по роли, которую она играла в жизни Пушкина. Автор мемуаров. | ||
|