Л.А. Чарская
Некрасивая

На главную

Произведения Л.И. Чарской


СОДЕРЖАНИЕ



Глава I
Неожиданная новость

— Ло, дитя мое, я должна побеседовать с вами.

Бабушка постоянно говорит мне "вы" и называет меня Ло, хотя зовут меня просто Елизаветой и я представляю собой маленькую четырнадцатилетнюю особу, занимающую скромное место на скамье среднего отделения пансиона мадам Рабе.

Бабушка любит говорить "вы" всем без исключения и называть людей и все живущее и мыслящее коротенькими, односложными именами. Так, компаньонку свою Зинаиду Петровну бабушка называет Зи, комнатную болонку Нитуш — Ни, а меня, ее сироту-внучку, дочь ее давно умершего любимца сына, — Ло, как уже сказано выше.

При первом же звуке хорошо знакомого голоса я вздрогнула и покраснела: это случалось со мной постоянно, когда бабушка приглашала меня "побеседовать" с ней. Как ни стыдно сознаться в этом, я должна сказать, что не люблю мать моего отца, даже больше того, боюсь ее.

На меня самым подавляющим образом действует ее высокая, еще очень стройная фигура, всегда одинаково затянутая в серое шелковое платье гладкого строгого фасона, ее красивое тонкое лицо, без малейшей улыбки, под высоко и искусно зачесанными седыми волосами, ее серые ясные холодные глаза, которые, кажется, видят насквозь всю вашу душу. Ее голос всегда так ровен и спокоен, ее движения плавны и рассчитанны, все в ней так прекрасно, сдержанно и полно достоинства, достоинства королевы, снисходительно относящейся к своим подданным. И вот это-то самое великолепное снисхождение к другим, которым веет от всего существа бабушки, это-то главным образом и подавляет меня.

О, какой маленькой, безобразной и ничтожной кажусь я сама себе в сравнении с ней! Я уже заранее знаю, что стоит мне подойти к бабушке, как ее серые холодные глаза в один миг оглядят меня с головы до ног, до малейшей подробности, и наверняка отыщут что-либо некорректное в моей внешности или в моем костюме. И хотя я еще никогда не слышала от моей бабушки ни одного резкого слова за все время моего пребывания у нее в доме, не говоря уже о том, что она ни разу не наказала меня, не поставила в угол, не оставила без сладкого за обедом, я предпочла бы получить какое угодно наказание или выговор в самой резкой форме, нежели чувствовать на себе этот пронизывающий ледяным холодом бабушкин взгляд.

И сейчас, услышав ее призыв, я машинально провела рукой по волосам и кинула мельком быстрый, трепетный взгляд в зеркало, прежде чем войти в нашу синюю гостиную, где в обществе Зи и Ни бабушка проводит за вязанием шелкового филе* большую часть своего времени. Услужливое стекло тотчас же отразило мою нескладную, высокую, угловатую фигуру с выдающимися лопатками и сутуловатой спиной (о, эта сутуловатая спина, испортившая, должно быть, немало крови моей бабушке!), мое изжелта-бледное лицо с черными тусклыми глазами, всегда одинаково печальными и унылыми, мой безобразно толстый нос и припухлые, как у негритянки, губы, и черные косы до пояса, густые и блестящие — единственное богатство всей моей некрасивой, почти отталкивающей внешности.

Вот она я — Ло, "une petite negresse" [Маленькая негритянка (фр.)], как прозвала меня одна из светских приятельниц моей бабушки, когда я была еще совсем маленькой четырехлетней девчуркой. Я помню отлично, как та же приятельница, чтобы смягчить хоть отчасти свой приговор, добавила тогда же, не замечая моего присутствия в комнате:

— Не могу себе представить, та chere Lise, как у вашего сына, красавца Арсения, мог появиться такой ужасно некрасивый ребенок! Впрочем, надо надеяться, что Ло похорошеет с годами.

На что, я помню это отлично, бабушка, тоже в свою очередь не заметив меня, ответила своим ровным, никогда не знающим никакого трепета, голосом:

— Что делать, chere Marie! Это — судьба! Будем надеяться, что ребенок, по крайней мере, окажется мягким, приветливым и веселым!

Увы! Я не оказалась ни мягким, ни приветливым, ни веселым существом! И это тоже судьба! Она создала меня печальной и унылой дурнушкой, и я не виновата в этом.

Но прочь, однако, все мои воспоминания и размышления: они неуместны сейчас, милая Ло! Ступайте же к вашей бабушке, чтобы услышать то, о чем она собирается беседовать с вами.

И еще раз наскоро пригладив свои мягкие, как лен, волнистые волосы, я поспешила в синюю гостиную...

Бабушка сидела там на своем обычном месте, в глубоком удобном кресле, выпрямив и без того слишком прямую спину, и вязала свое бесконечное филе. В кресле рядом с ней безмятежно дремала белая, как большой пушистый комок ваты, болонка, а Зи примостилась напротив бабушки, на мягком пуфе, — худая, длинная, с желтым морщинистым лицом, с зеленоватыми, беспокойными, постоянно бегающими глазами и со сладкой улыбочкой на тонких губах.

Зи читала вслух что-то из крошечного томика, по-французски. Когда я вошла, чтение тут же прекратилось. Бабушка вскинула на меня глаза и, подробно осмотрев меня по своему обыкновению, проговорила спокойным и ровным, как всегда, голосом.

— Ло, милая моя, вас ожидает в самом недалеком будущем крупная перемена. Садитесь сюда и слушайте внимательно, что я буду вам говорить.

Я исполнила ее приказание, опустилась на ближайший к ее креслу стул и, сложив руки на коленях, приготовилась слушать.

Новая пауза и новый взгляд со стороны бабушки, еще более испытующий и проницательный, нежели первый. Затем легкий, едва слышный вздох — и она заговорила, перебирая крючком тонкое вязанье:

— Милая Ло, мои дела складываются сейчас самым непредвиденным образом. Мое здоровье ухудшилось за последнее время, и врачи советуют мне ради восстановления сил провести этот год за границей. Я должна буду уехать туда в ближайшее время. Оставить вас одну, даже на руках такого верного и испытанного человека, как уважаемая Зи, я не могу, слишком большая ответственность ляжет на мою и на ее душу. А потому я решила перевести вас из пансиона мадам Рабе в закрытое учебное заведение, то есть в институт, где вы и окончите оставшиеся вам три года учения.

Этой совсем уже неожиданной для меня фразой и закончилась плавная, прекрасно обдуманная речь бабушки. Ее серые глаза, оторвавшиеся было от работы, снова вернулись к ней, и я могла вздохнуть свободно, не чувствуя больше на себе их проницательного взгляда, видевшего меня насквозь.

Институт! Вот оно что! Так вот о чем понадобилось беседовать со мной бабушке! Институт! Новая жизнь, новые люди, новые места! Прощай, милая знакомая обстановка пансиона, прощайте славные, добрые товарки-девочки! Мало кто понимал меня там, но те немногие, успевшие узнать сложную, угрюмую, одинокую душу дурнушки Ло, все-таки любили меня хоть самую малость. А те незнакомые, чужие мне девочки-институтки, будут ли они так же добры и снисходительны ко мне? И что ждет меня там, в новой обстановке, в серых, угрюмых стенах строгого учебного заведения? Бог знает...

Охваченная этими мыслями, я как сквозь сон слышала продолжение плавной речи бабушки, все еще относившейся к моей особе.

— Я уже подала прошение, Ло, о зачислении вас в N-ский институт. Там есть вакансия в третьем классе*. И лишь только придет бумага, я отвезу вас туда. Вы так недурно учились в пансионе, что наверняка выдержите экзамены и по институтской программе. Во всяком случае, я не уеду за границу до тех пор, пока вы не привыкнете немного к новой для вас обстановке. Умейте ценить это, дорогая моя!

______________________

* В то время седьмой класс был самым младшим. Аттестат об окончании института выдавался после окончания первого класса.

______________________

— О, я ценю это, бабушка! — нашла я в себе силы ответить и смущенно покраснела до корней волос.

— Наш разговор окончен. Вы можете идти, Ло, готовить уроки, — милостиво кивнув мне головой, произнесла бабушка.

Я поспешно встала со своего места, поцеловала ее руку и направилась уже было к двери, как неожиданно голос бабушки остановил меня снова.

— Я надеюсь, Ло, — проговорил этот голос, отчеканивая по своему обыкновению каждое слово, — я надеюсь, что вами останутся довольны и в институте, как были довольны в пансионе мадам Рабе. Вы позаботитесь об этом, не правда ли? И вы ни на минуту не должны забывать вашего происхождения, Ло. Вы — графиня Елизавета Гродская, дочь вашего отца и моя внучка! Помните это!

Голос бабушки звучал так торжественно, что я, красная и смущенная, пролепетала что-то, чего не помню сейчас, и поспешила скрыться за тяжелой плюшевой портьерой синей гостиной...

Глава II
Ло становится институткой

— Позвольте мне представить вам мою внучку. Надеюсь, девочка привыкнет скоро к вашему уважаемому учебному заведению и вы не найдете повода быть недовольными ею.

Всю эту короткую тираду бабушка произнесла, когда ее рука пожимала худенькую бледную руку маленькой, тоненькой и чрезвычайно изящной дамы пожилых лет с заметной проседью в гладко причесанных волосах, с усталым, бледным продолговатым лицом и умными, зоркими глазами.

— Я надеюсь, дорогая графиня, что ваша внучка будет чувствовать себя прекрасно в нашем муравейнике. Ведь она уже почти взрослая барышня. Сколько вам лет, дитя мое? — обратилась ко мне худенькая дама, оказавшаяся Александрой Антоновной Вязьминой, начальницей N-ского института.

— Четырнадцать! — отвечала я тихо, по привычке мучительно краснея под взором пристально обращенных на меня глаз.

— Только-то! А мне показалось, что вы несколько старше, — мягко произнесла она, протягивая руку и проводя ею по моим густым, тщательно причесанным волосам.

Увы! Это было так обычно для меня: всем я казалась намного старше моих четырнадцати лет! Ведь я была высока, как вешалка, старомодна и дурна при этом! Боже мой, как дурна и безобразна была бедная Ло!

Должно быть, мысли, бродившие у меня в голове, отразились на моем лице черной тенью, потому что начальнице как будто сделалось жаль меня и, положив мне на плечи свои маленькие аристократические руки с тонкими, длинными пальцами, усыпанными перстнями, она проговорила еще мягче и ласковее, нежно наклоняясь ко мне:

— О, мы будем хорошо учиться! Я не сомневаюсь в этом!

И крепко поцеловала меня в лоб своими мягкими розовыми губами, прежде чем я смогла ответить ей на ее слова.

— Ну, графиня, проститесь с вашей внучкой. Я отведу ее в класс. А вас попрошу приехать в ближайший приемный день навестить девочку! Проститесь и вы с вашей бабушкой, дитя мое.

И Александра Антоновна слегка подтолкнула меня к той, перед кем я беспричинно трепетала все долгие годы моего детства.

— До свидания, Ло. Учитесь хорошо, будьте прилежны и помните каждую минуту, что ваши покойные родители наблюдают за вами оттуда, с небес, — проговорила торжественно бабушка, поднимая указательный палец и глаза к расписному потолку комнаты, в которой госпожа Вязьмина принимала нас.

Потом она перекрестила меня, поцеловала в голову и, еще раз пожав руку начальнице, шурша длинным треном шелкового платья, скрылась за дверью.

С того самого дня, в который мне суждено было узнать неожиданную новость о моем поступлении в N-ский институт, прошло уже два с лишним месяца.

Много было перипетий и суеты за эти два последних месяца моей обычно однообразной и небогатой событиями жизни. Получение ответной бумаги из канцелярии института с заявлением о моем приеме, сборы и прощание с пансионом Рабе, где все-таки были у меня если не друзья и подруги, то сумевшие привязаться ко мне за четыре года совместного учения милые товарки-девочки... Мой альбом наполнился их карточками, моя тетрадка-дневник — стихами моих бывших одноклассниц, а в моих ушах до самого дня выхода из пансиона то и дело звенели ласковые фразы бывших соучениц:

— Смотри же, Ло, не забывай нас в новой обстановке!

— Немудрено и забыть среди новых друзей! Ведь теперь она уже не пансионерка больше, а "белая пелеринка"*, институтка, затворница!

______________________

* Институтки носили белые пелеринки — короткие накидки полукруглой формы, — отчего и получили такое прозвище.

______________________

— Слушай, Ло, старый друг куда лучше двух новых, говорит русская пословица! — между двумя поцелуями шептала мне Катя Зварина, моя соседка по парте. — А мы будем тебя помнить! — прибавила она. — Ты такая честная, правдивая, добрая!

Милая Катя! Она сама была всегда правдивая, честная, добрая, и поэтому все казались ей таковыми. Мне еще долго-долго будет грезиться наяву ее миловидное личико, утонувшее в ореоле белокурых кудрей, и веселые ласковые глазки! Милая Катя! Она была права, говоря так обо мне. Единственным моим достоинством является полное неумение лгать, говорить неправду... За то меня и любили в пансионе, несмотря на мое безобразное лицо и внешность негритянки.

Что-то будет теперь? Найду ли я здесь то, что оставила там, в моем недалеком прошлом?

Эта мысль неотлучно теснилась в моей голове, пока я поднималась рядом с моей новой начальницей по широкой каменной лестнице на второй этаж.

Еще не достигнув верхних ступенек, я услышала залившийся оглушительным резким звоном колокольчик. Где-то в отдалении хлопнула дверь... Потом вторая, третья — и в один миг все здание института наполнилось необычайным шумом, гамом и каким-то словно пчелиным жужжанием или веселым пением шмелей.

— Урок закончился. Началась перемена, — пояснила мне моя спутница на ходу, — это очень хорошо, что началась перемена, потому что вы успеете до следующего урока познакомиться с вашими новыми подругами, — с ободряющей улыбкой добавила она.

Между тем мы миновали лестницу и очутились за стеклянной дверью в длинном коридоре. Целое море голов, темных и светлых, целое море движущегося зеленого камлота и белого коленкора* заволновалось вокруг нас, моей спутницы и меня.

______________________

* Институтские платья шились из зеленого камлота (плотной шерстяной ткани), а передники, рукавчики и пелеринки — из белого полотна (коленкора).

______________________

— Madame la superieure [Госпожа начальница! (фр.)], — полетела по коридору крылатая фраза, и вмиг смолкло пчелиное жужжание. Живые волны, перекатывавшиеся с одного конца коридора на другой, остановились. Девочки, большие и маленькие, быстро строились в шеренги и низко мерно приседали стройными рядами, произнося одну и ту же фразу на разные голоса:

— Madame la superieure, nous avons l’honneur de vous saluter! [Имеем честь приветствовать вас, госпожа начальница! (фр.)]

Александра Антоновна приветливо кивала головой направо и налево, не переставая ни на минуту зорко всматриваться в окружающие ее юные лица и фигуры воспитанниц.

— Новенькая! Новенькая! Александра Антоновна привела новенькую! — в тот же миг сдержанно понеслась новость.

Под этот легкий говорок, на каждом шагу по пути встречая новые группы воспитанниц, низко приседавших перед начальницей и приветствовавших ее одной и той же французской фразой, мы проследовали в дальний конец коридора, где над стеклянной дверью была прибита черная доска с надписью "III класс".

Из класса вышла дама небольшого роста, полная, в синем платье и с наколкой на гладко причесанных седых волосах.

— Madame Roger, en voila une nouvelle eleve pour vous! [Госпожа Роже, вот вам новая воспитанница! (фр.)] — протягивая руку даме в синем, произнесла начальница.

Та почтительно пожала ее пальцы и, ласково улыбнувшись мне полными добродушными губами, проговорила на том чистейшем французском языке, на котором говорят только чистокровные парижанки:

— Enchantee de vous voire, petite, vous etes la jeune comptesse Grodsky? N’est-ce pas? J’espere nous serons bons amis, n’est-ce pas, chere? [Мы рады вас видеть, малютка. Вы молоденькая графиня Гродская? Надеюсь, мы будем друзьями? (фр.)]

Потом она широко раскрыла дверь класса и крикнула в пространство коридора:

— Mesdames les troisiemes! Rentrez vite! Madame la superieure a vous parler! [Третьи, входите скорее, госпожа начальница желает говорить с вами! (фр.)]

И быстро, как в сказке, в пустой за секунду до этого класс, где мы стояли с моей спутницей, хлынула волной целая толпа девочек возрастом приблизительно от четырнадцати до шестнадцати лет.

— Новенькая! Новенькая! — точно деревья в лесу, зашелестели сдержанным шепотом голоса моих будущих одноклассниц.

— Mesdemoiselles! [Девочки! (фр.)] Я привела вам новую подругу. Надеюсь, вы отнесетесь к ней любезно. Не будете обижать ее и приложите все старания, чтобы она как можно скорее привыкла к вам и ко всем правилам нашей институтской жизни. Ее зовут графиня Елизавета Гродская. Думаю, вы подружитесь с ней! — произнесла своим мягким голосом начальница, чуть-чуть выдвигая меня вперед.

— Графиня! — чуть слышно повторило эхо сразу нескольких голосов.

— А вы, дитя мое, постарайтесь привыкнуть к нам поскорее! — обратилась Александра Антоновна ко мне, целуя в лоб. Потом, пожав руку мадам Роже и кивнув головой на прощальное приветствие девочек, она вышла из класса.

Глава III
Первые тернии

— Как ваше имя?

— Вы графиня? Или мне послышалось?

— Вы русская?

— Может быть, вы негритянка?

— Mais oui, elle est negresse, mesdames! [Ну да, она негритянка, девочки! (фр.)]

— Вы похожи на нашу Аннибал! На Африканку нашу. Где Африканка? Позовите Аннибал!

— Бедная Римма, ей не польстили!

— Тише, Незабудка! Новенькая ведь не глухая! Она слышит твои слова!

— Без замечаний, Остранская! Не будь классной дамой! Тебе рано еще. Ты не старая дева!

— Но ты не умеешь себя вести!

О, как я хотела бы, как искренне хотела бы оглохнуть в эту минуту, чтобы не слышать всего того, что пчелиным роем звучало над моей несчастной головой. Около трех десятков девочек окружили меня, забрасывая вопросами.

Голубые, синие, серые, карие и черные глаза впивались мне в лицо с самым бесцеремонным любопытством, глаза, разглядывавшие меня с такой настойчивостью, с таким красноречивым удивлением, что в этот миг хотелось провалиться сквозь землю. О, как я краснела и смущалась под этими перекрестными взглядами, пронзавшими меня насквозь! Через пять минут мое лицо стало красным, как кумач, отчего сделалось еще безобразнее и непригляднее. Мои ресницы вздрагивали и трепетали, боясь выронить слезы смущения и стыда, застилавшие мне глаза серым туманом.

Мне казалось, что все эти юные более или менее миловидные девочки ужасаются моему уродству, моему мясистому, широкому сплющенному носу, моим толстым припухлым губам.

А маленькие мучительницы, не замечая моего волнения, подступали ко мне все ближе и ближе, закидывая меня все новыми и новыми вопросами, которым не предвиделось конца. И так как я все еще продолжала молчать, по- прежнему стоя с опущенными глазами, одна из зелено-белых фигурок выдвинулась вперед, встала передо мной и проговорила голосом, исполненным вызова и насмешки:

— Что же вы не удостаиваете нас ответом? Или вы считаете зазорным для себя вступать в разговоры с простыми смертными, госпожа сиятельная графиня?

Этот голос, звонкий и резкий одновременно, привлек мое внимание и заставил поднять на говорившую затуманенные глаза. Передо мной стояла девочка маленького роста, худенькая до прозрачности, с нежной просвечивающей голубыми жилками кожей, с бледными губками, с огромными голубыми глазами, полными затаенной насмешки и задора, глазами прекрасными и походившими своим цветом на прелестный голубой болотный цветок. Благодаря этим глазам Олю Звереву и называли с самого младшего класса, как я узнала впоследствии, Незабудкой.

Лишь только голубоглазая и белокурая девочка произнесла эту фразу, целый поток замечаний, шиканья и укоров полился на нее.

— Перестань, Зверева! Как тебе не стыдно! Не думаешь ли ты нападать на новенькую, как какая-нибудь "седьмушка". Стыдись, Незабудка! Мы выросли из этих глупостей! Не остроумно, душка, уверяю тебя!

— Но почему же она важничает и не хочет нам отвечать? — неожиданно вспыхнув, закипятилась Оля.

— Да! Да! Почему вы не желаете нам отвечать? — зазвенело, зазвучало и зашумело вокруг меня на разные голоса.

Почему я не могла им ответить?

Мое лицо все гуще и гуще покрывалось краской, глаза наполнялись слезами, а по губам то и дело пробегала судорожная гримаса, удерживавшая меня от слез. Я чувствовала, что еще один вопрос, один недоброжелательный взгляд — и я разревусь, как самый маленький и беспомощный ребенок. Мне было мучительно стыдно и своего безобразного лица, и своего графского титула. Я боялась этих новых незнакомых мне сверстниц, рассматривавших меня как вещь своими зоркими, беззастенчивыми глазами. О, как бы я была счастлива, если бы нашла в себе силы крикнуть сейчас: "Вы ошибаетесь, уверяю вас, вы неправы! Неправы! Я не горжусь и не важничаю, я просто сгораю от стыда. Я слишком застенчива, слишком стесняюсь моего гадкого некрасивого лица, моего угловатого вида, всей моей внешности негритянки, моей нелюдимости и угрюмости, наконец!"

Однако я не могла им крикнуть всего этого. Я чувствовала, что один только звук, одно только слово — и хлынут слезы...

Потянулась убийственная для меня минута молчания... Вопросов со стороны девочек больше не слышалось. Только неугомонная насмешница Зверева-Незабудка по-прежнему стояла предо мной, мурлыкая себе под нос нараспев:

Она была горда...
Ох, как горда!
Она была прекрасна!
О, как прекрасна!
Как... графиня!

Еще немного — и я бы разрыдалась. Насмешка этой тоненькой голубоглазой девочки остро жалила в самое сердце и сводила меня с ума!

Слезы уже клокотали в моем горле, сжимали его и душили меня. И тут вдруг новый голос, громкий и сильный, как у мальчика, заставил меня поднять опущенную на грудь голову и взглянуть вперед. Высокая, полная, смуглая девочка, с простодушным, скорее некрасивым, нежели хорошеньким лицом, с очень смуглой, оливкового цвета кожей, с румяными, алыми, как кровь, припухлыми губками и огромными черными блестящими, как два острых клинка, глазами под сросшейся густой полоской бровей, с беспорядочно падающими на лоб смоляными кудрями, мелко вившимися барашком, — вот что представилось моим изумленным глазам.

Такой институтки я не ожидала встретить. Все в ней, начиная с ее широкоплечей высокой и коренастой, с размашистыми манерами фигуры и заканчивая большими смуглыми далеко не первой чистоты руками, казалось далеким и чуждым вычурному, хорошо дисциплинированному строю институтской жизни. Белая пелеринка, съехавшая на спину, едва держалась на тонких завязках, "на честном слове", по выражению институток, которое я узнала впоследствии, обнажая смуглое и сильное плечо. Черные, как у негритянки, кудри беспорядочной волной спускались на шею и грудь. На белом переднике двумя огромными кляксами выделялись два чернильных пятна. Один полотняный рукавчик свалился с руки и болтался замусоленной тряпкой у кисти. Румяные губы были широко раскрыты, и сквозь их алые, как кровь, полоски белел ослепительный ряд красивых ровных зубов.

В ней не было ничего русского, в этой странной девочке, живой, как ртуть, порывистой, как молодая дикая лошадь.

— Ага! Новенькая! Господи, какая уродка! — крикнул тот же звонко-сильный, далеко не женственный голос, и два глаза-клинка так и впились в меня. Глаза эти со жгучим любопытством рассматривали меня, в то время как оливковое лицо и пурпурно-алые губы улыбались весело и простодушно. И нельзя было обидеться ни на эти милые глаза-кинжальчики, ни на эти добрые губы, ни на чистосердечно вырвавшееся из них слово "уродка". Действительно, я же была такова!

Однако окружающие меня девочки, очевидно, не разделяли моего взгляда. То, что можно было, по их мнению, скрыть под покровом насмешки, нельзя было никоим образом высказывать так открыто в лицо. Бледненькая Незабудка с саркастической улыбкой покачала своей белокурой головой и произнесла с укором, обращаясь к "оливковой" девочке:

— Ай-яй-яй, и тебе не стыдно, Аннибал? Надо уметь прятать свои впечатления, милая Римма!

— Ну что за глупости ты там болтаешь, Зверева! — захохотала курчавая Римма, сверкая крупными жемчужинами своих ослепительных зубов. — Не думаешь ли ты, что новенькая считает себя ужасно красивой?

И она снова захохотала во все горло, не переставая смотреть на меня.

Смущение овладело остальными девочками. Казалось, моя подавленность передавалась им. Они почувствовали себя неловко. Одна только Африканка по-прежнему, со свойственной ей бесцеремонностью продолжала разглядывать меня. Потом, очевидно, не удовлетворившись одним созерцанием, она взяла в обе руки мою тяжелую толстую косу и, взвесив ее на ладони, с восхищением оглянулась на подруг:

— Ага! Какова! Нет, коса-то какова! Сама некрасивая, а волосы-то, волосы, целое богатство! Тысячу рублей такая коса стоит. Как Бог свят, стоит!

И окончательно придя в восторг, она случайно так сильно дернула меня за волосы, что я невольно вскрикнула. Натянувшиеся нервы не выдержали, и, опустившись на первую попавшуюся скамейку перед учебным столом, я залилась слезами. Не то чтобы мне было так больно, просто все мое напряженное до сих пор состояние должно было найти исход и вылиться слезами.

— Африканка! Римма! Как тебе не стыдно, глупая этакая! Готова чуть ли не драться, как мальчишка! Стыдись! — послышались звонко шепчущие голоса, и я услышала в тот же миг шелест платьев разом отхлынувшей от меня толпы девочек. И почти одновременно на плечо мое легла чья-то маленькая ручка.

— Не плачьте, новенькая! Вытрите слезы и не обращайте на Африканку внимания. Она глупа, правда, но добра и дика, и на нее за ее глупость положительно нельзя сердиться, — услышала я плавно и спокойно журчащий, как лесной ручеек, голос.

Невольно мои руки с платком упали на колени, я широко раскрыла заплаканные глаза и увидела перед собой незнакомую институтку, высокую, стройную, как пальмочка, и такую удивительную красавицу, каких встречала до сих пор разве что на картинах. У нее было тонкое личико, бледное, без тени румянца, но с той здоровой матово-желтоватой бледностью, которую можно было принять летом за легкий налет загара.

Тонкий нос с горбинкой и гордые сомкнутые губы, тонкие же, словно выведенные кисточкой брови, чуть-чуть удивленно приподнятые над большими серыми холодными глазами, своим ясным спокойствием и глубиной похожими на тихое северное озеро.

Серые, как темная пыль или пепел, волосы, разделенные пробором, ложились двумя густыми пышными прядями по обе стороны красивого личика, переходя сзади в две длинные, до колен, но не толстые косы... Маленькие руки, маленькие уши и тонкая фигурка девочки говорили об аристократическом происхождении. И вся она казалась такой легкой, воздушной, прелестной и на диво хрупкой. Я смотрела на нее с невольным восхищением, любуясь ею.

— Кто вы? — невольно вырвалось у меня, когда ее глаза встретились с моими.

— Институтка. Белая пелеринка, какой и вы будете скоро, — чуть пожимая плечами, без малейшей улыбки произнесла девочка. — Меня зовут Диной Колынцевой, а прозвище мое Фея. А как вас зовут?

— Ло! — поторопилась ответить я, все еще не спуская со странной девочки восхищенного взгляда.

— Ло? — удивленно приподняла она тонкие брови. — Мне не нравится это имя. У вас должно быть другое... Ло можно называть пони, собачку, птицу, но не девочку. Так, по крайней мере, мне кажется. Ведь вы русская! Да?

— О да! — снова поспешила я ответить. — Елизавета Гродская. Вот мое настоящее имя.

— Графиня?

— Да! — краснея отвечала я, боясь, чтобы девочки не услышали меня и не подняли на смех.

— Я знаю одну графиню Гродскую. Она стройная, красивая, седая и всегда ходит в сером шелковом платье, — роняла Дина своим металлическим и спокойным голоском.

— Это моя бабушка.

— Она бывала в доме моей тетки. Когда я буду писать домой, я упомяну в письме о моей встрече с внучкой графини, Елизаветой Гродской. А теперь ступайте за мной. Около меня есть свободное место. Мадам Роже наверняка посадит нас рядом. Идемте же!

И взяв меня за руку, красавица Фея, неслышно и легко ступая своими изящными ножками, повела меня к своему пюпитру и усадила подле себя.

Едва я успела опуститься на указанное мне место, как в коридоре зазвенел звонок, широко распахнулась дверь класса и в комнату вошел молодой человек в вицмундире с бархатным воротником, с темной бородкой и такими же усами.

— Это месье Нидаль, наш французский учитель, он будет экзаменовать вас сию минуту! — успела шепнуть мне моя соседка, пока француз усаживался за кафедру и расписывался в классном журнале.

И как бы подтверждая ее слова, месье Нидаль окинул глазами класс и, остановив их на мадам Роже, с которой обменялся при входе почтительным поклоном, спросил:

— Et bien madame, vous avez une nouvelle eleve? [Ну, мадам, у вас новая ученица? (фр.)]

— Oui, monsieur [Да, месье (фр.)], — поторопилась ответить классная дама и кивнула мне головой: — Allez, vite, mon enfant. Mousieur Nidal aura la comp-laisanse de vous examiner! [Идите, дитя мое, господин Нидаль будет так любезен проэкзаменовать вас! (фр.)]

Я быстро поднялась со своего места и направилась к кафедре.

— Как ваше имя? — спросил меня учитель по-французски.

— Гродская! — отвечала я.

— Графиня Гродская! — поправила меня внушительно со своего места мадам Роже.

— Ее сиятельство графиня Гродская! — зазвенел с ближайшей скамейки чей-то насмешливый голосок.

Мои глаза, беспомощно метнувшиеся по классу, встретились с голубыми дерзкими глазами Незабудки. Я вспыхнула до корней волос и потупила голову.

— Мадемуазель Зверева. Я попрошу вас молчать! — снова на чистейшем французском языке проговорил месье Нидаль, и его глаза сердито блеснули в сторону маленькой насмешницы.

Потом он попросил меня прочесть одну из басен Лафонтена и пересказать ее своими словами. Я хорошо владела языками — французским, немецким и английским — благодаря заботе бабушки, окружавшей меня иностранными боннами и гувернантками до одиннадцати лет, пока я не поступила в пансион Рабе. По мере моего рассказа лицо внимательно слушавшего меня учителя становилось все ласковее, а когда я закончила, он даже слегка зааплодировал мне:

— Прекрасно! Прекрасно! У вас чудесный выговор, мадемуазель! — произнес он по-французски и, одобрительно кивнув головой, отпустил меня на место.

— Вы прекрасно говорите по-французски! — встретила меня Фея, и ее красивое личико обратилось ко мне. — Только вам надо отвыкнуть от скверной привычки краснеть и смущаться. Иначе девочки будут постоянно поднимать вас на смех, а это очень неприятно! Я видела, как француз поставил вам 12*. Это очень хорошо! — произнесла она со спокойным, невозмутимым видом маленькой королевы.

______________________

* В институтах того времени оценки ставились по двенадцатибалльной шкале. Двенадцать баллов — лучшая отметка.

______________________

Я хотела ответить что-нибудь моей новой знакомой и подняла голову. В ту же минуту маленький скомканный шарик ударил меня в лоб и упал на мою парту. Я вздрогнула и чуть не вскрикнула от неожиданности.

— Это, верно, записка от кого-нибудь из наших! — шепнула мне Фея. — Прочтите ее скорее, а то мадам Роже заметит еще и будет бранить.

Я быстро схватила белый комочек, развернула его и прочла:

"Новенькая, пожалуйста, не сердись на меня. Ты плакала, я тебя обидела, но я не хотела тебя обидеть!
Я не хочу, чтобы ты плакала! Я не нарочно, как Бог свят. Это оттого, что я очень глупая. Так говорит моя милая Диночка и все другие. Если ты не сердишься, то обернись назад, я сижу за тобой. Покамест прощай.
Твоя глупая африканка Аннибал".

Я не могла не улыбнуться, прочитав эту наивную записку, написанную крупными, вкривь и вкось идущими буквами, с бесчисленными ошибками и четырьмя кляксами, ставшими непрошеными украшениями на ней. Я обернулась назад и в тот же миг увидела оливковое лицо, сверкающие, как морская пена, великолепные зубы и танцующие, похожие на живые черные вишни, обрызганные росой, глаза Аннибал. Все лицо девочки красноречиво выражало такую веселую и простодушную мольбу, что я бы охотно расцеловала ее смуглую рожицу.

Поймав мой взгляд, она радостно закивала своей курчавой головой и зашептала что-то, чего за дальностью расстояния я не смогла разобрать.

— Мадемуазель Колынцева! — прозвучал в эту минуту голос учителя. — Voulez vous me repondre votre letcon? [Не угодно ли вам ответить урок? (фр.)]

Фея быстро и легко поднялась со своего места, слегка одернула на себе белую пелеринку и легким шагом скользнула на середину класса. Она отвечала гладко и красиво и так же свободно владела французским языком, как и я. Во время ответа ее матовые щеки заалели нежным румянцем и она стала почти прекрасной. За ней были вызваны еще четыре девочки, в том числе и Римма Аннибал. Последняя не знала урока, заикалась и путала строки басни. Когда раздосадованный учитель отпустил ее на место, поставив ей двойку, Африканка, нимало не смущенная этим, направилась между рядами пюпитров к своей скамье, то и дело задевая по голове рукой то ту, то другую из товарок.

Вскоре вслед за этим прозвучал звонок, и девочек выпустили в коридор, пока в классе открывали форточки...

Едва только я перешагнула порог комнаты, как кто-то стремительно бросился мне на шею. Я успела только рассмотреть два огненночерных глаза; белую, как кипень, полоску зубов и яркие губы, полураскрытые в простодушной улыбке.

— Милая! Душенька! Не сердись на Африканку! На глупышку! На дурочку! Пожалуйста, не сердись! Больше не буду! Как Бог свят, не буду, шоколадная моя! Дай поцелую! Вот так! Вот так! — лепетала Аннибал, покрывая мои щеки, глаза, лоб и брови градом горячих, бурных поцелуев. Потом схватила меня за руку и, крикнув: — Пойдем, я покажу тебе институт! — помчалась куда-то с быстротой стрелы, увлекая меня за собой. Я поневоле должна была следовать за ней, потому что ее сильная и не по годам большая рука держала меня так крепко, что не было никакой возможности вырваться из ее цепких пальцев.

— Скорее! Беги скорее! Ну, ну же, беги, как молодой конек! Неужели ты не умеешь еще бегать? — подбодряла она меня, летя как стрела, пущенная из лука.

Увы! Она сама бежала с такой стремительностью, что я едва поспевала за ней. Институтки, попадавшиеся нам на пути, в ужасе отскакивали от нас и рассыпались в разные стороны. Их испуганные и негодующие восклицания долетали до моих ушей.

— Боже! Опять эта Аннибал взбесилась!

— Девочки, смотрите, она и новенькую начинает смущать!

— Кажется, и новенькая из породы "диких"!

— Да, да! Недаром у нее вид негритянки. Похожа на Аннибал, как родная сестра!

— Боже, они собьют нас с ног сию минуту...

А мы между тем бежали все быстрее и быстрее...

Вот закончился бесконечно длинный коридор. Вбежали в залу, белую красивую комнату со стенами, выкрашенными под мрамор, с развешанными по стенам портретами царствующих лиц, изображенных во весь рост. Из залы пулей вылетели на лестницу, поднялись на третий этаж (зал и классы находились на втором) и влетели в длинную, просторную, с шестью окнами спальню, где стояли четыре ряда кроватей, покрытых серыми нанковыми одеялами.

Аннибал метнулась птицей к ближайшей из них, ткнулась головой в жесткую подушку и, дрыгая ногами и хохоча во все горло, кричала так громко, что ее, я думаю, было слышно не только в соседней умывальной комнате, с широким желобом по стене и с целым десятком кранов, но и в самом дальнем конце института.

— Ха-ха-ха-ха! — заливалась она. — Вот так скачка! Как Бог свят, точно дикие лошади или молния на небе!

И сама она, говоря это, казалась мне в эту минуту такой дикой лошадкой, такой же огненной молнией. Ее глаза сверкали ненасытной жаждой веселья, белые зубы блестели, ноздри широкого носа трепетали и расширялись, а кудри так и плясали вокруг разгоряченного лица.

Вдруг радостное, восторженное выражение мигом потухло в черных глазах Риммы. Она вскочила с кровати, схватила меня за руку, впилась испуганными глазами в мое лицо.

— Новенькая! Да на тебе лица нет, что за измученный вид у тебя!.. Ишь как побледнела! Да ты не умираешь ли, новенькая? О, пожалуйста, не умирай!.. Голубушка! А то мне так попадет от нашей "командирши", скажет, что уморила тебя! А я, как Бог свят, не виновата, что ты двух шагов пробежать не можешь! Такая кисляйка!

Ее и без того толстые губы выпятились вперед с выражением явного презрения и казались теперь еще толще. Черные глаза, полные негодования, метали пламя. Очевидно, девочка презирала мою слабость и благодаря своей дикости не стеснялась показывать это.

Я действительно чувствовала себя неважно. Непривычная к такой скачке, головокружительной и безумной, я дышала прерывисто и тяжело... В моих глазах мелькали красные круги... Холодный пот выступил на лбу, ноги подкосились, и, прежде чем я смогла сказать еще хоть одно слово Африканке, все мое худенькое тщедушное тело зашаталось из стороны в сторону и я тяжело рухнула на ближайшую кровать.

Глава IV
Неожиданный оборот дела

— Вам худо, дитя мое?

Я с усилием открыла глаза.

Передо мной было испуганно-озабоченное лицо мадам Роже. Встревоженные глаза француженки старались заглянуть в мои.

— Дитя мое! Выпейте воды! Мурина, дорогая, принесите воды новенькой! — приказала она кому-то по-французски.

Кто-то слегка зашевелился с другой стороны кровати, на которой я лежала. Я взглянула туда и увидела девочку одного возраста со мной, бледненькую, некрасивую, с желтоватым нездоровым цветом лица, с неправильными чертами, но с такими ясными, кроткими, чарующими лиловато-синими глазами, полными ласки и доброты. Эти глаза лучились, и сияли, и озаряли, точно солнечным светом, все некрасивое личико, сообщая ему непонятную мягкую нежность. Нельзя было сомневаться в том, что эта девочка великодушна и добра как ангел: нежное сердечко и чуткая душа отражались как в зеркале в ее милом личике.

Встретив взгляд ее лучистых глаз, таких необыкновенно прекрасных, с горячим сочувствием смотревших на меня, я сразу почувствовала себя тепло и уютно. Я протянула руку, невольно сжала тонкие пальцы девочки в своей руке и тихо спросила:

— Как вас зовут?

— Валентиной. Я Валентина Мурина, а подруги называют меня Муркой, — ответила она низким, мягким бархатистым голосом, который так и просился в душу, и, помолчав немного, заговорила опять: — Лучше ли вам? Я сейчас принесу воды! Расскажите мне, как все это случилось. Почему вы упали в обморок?

Я упала в обморок? Так вот оно что! Так вот почему я лежу в этой большой комнате на чужой постели, а около меня хлопочут встревоженная мадам Роже и эта милая девочка с лучистыми глазами.

Моя новая знакомая вышла на минуту и тотчас же вернулась со стаканом воды в руках. Я заметила, что она мала ростом, сутуловата, и ее черные волосы, некрасиво зализанные спереди, заплетены сзади в тонкую жиденькую косицу, болтающуюся выше талии. А еще у нее была привычка щуриться, когда она говорила, но огромные, очевидно, близорукие глаза от этого не переставали кротко сиять и лучиться, как солнце в мае.

— Вот выпейте, вам будет лучше!

Тоненькая ручка протягивала мне стакан, а сощуренные глаза сияли все мягче и мягче...

Я послушно отпила воды и вернула девочке стакан, не сводя с нее благодарных глаз. Милое, милое было у нее лицо, которое притягивало меня к себе с каждой секундой все больше и больше.

— Ну, а теперь рассказывайте, — проговорила она, щурясь. — Я знаю, что вы новенькая и что Александра Антоновна привела вас к нам, в третий класс. Меня, к сожалению, не было тогда. Я ездила к зубному врачу с Лидией Павловной, нашей немецкой классной дамой, и только сейчас вернулась. Только успела войти в класс, как влетела эта безумная Аннибал и кричит, что "новенькая умерла", что она, то есть Аннибал, вбежала в дортуар, а там лежит мертвое тело на кровати... Мы бросились сюда и видим: вы без чувств. Что с вами?

— Как что? Разве Аннибал не рассказала вам, что она побежала из класса и потащила меня с собой так скоро, что у меня закружилась голова? — с удивлением обратилась я с вопросом к девочке.

— Так, значит, она... — лиловато-синие лучистые глаза сощурились снова, и легкий румянец залил бледное лицо Муриной. — Значит, она солгала, говоря, что нашла вас уже лежащей без чувств? Ах, как это нехорошо с ее стороны! — прошептала чуть слышно Валентина, и лицо ее точно померкло и осунулось в этот миг.

— Vilaine petite menteuse! Il faut la punir bien severement, cette petite sauvage! [Гадкая маленькая лгунья, надо строго наказать эту маленькую дикарку! (фр.)] — послышался строгий голос над моей головой, и, повернув голову, я встретилась со вспыхнувшим от негодования и гнева лицом мадам Роже.

Я сама густо покраснела в эту минуту. Мое сердце сжалось, потом забилось сильно-сильно... Я поняла, что помимо воли выдала Аннибал, совершенно позабыв о присутствии в спальне классной дамы. Крайне смущенная, взволнованная и испуганная, я тотчас же принялась уверять мадам Роже, что Аннибал не виновата, что я сама побежала за ней, что я, наконец, уже ранее чувствовала и головокружение, и упадок сил, и что... что...

Тут я уже окончательно замялась, смутилась и вынуждена была сконфуженно смолкнуть, так как мне еще никогда в жизни не приходилось лгать. Мадам Роже ласково взглянула на меня прояснившимися глазами и проговорила, погладив меня по голове:

— Вы доброе и великодушное дитя и хотите выгородить подругу. Но Аннибал виновна и заслуживает наказания. Она виновна уже в том, что побежала днем в дортуары и потащила вас за собой. Это у нас строго запрещено. А кроме того, между уроками воспитанницы должны быть все в коридоре, и отлучаться оттуда без моего разрешения не смеет никто. Аннибал будет наказана, но вы не виноваты в этом. Вам же, дитя мое, следует побыть здесь, в дортуаре, до обеда, Мурина останется с вами, а я должна идти в класс. Ведь вы чувствуете себя лучше теперь, моя милая? — закончила вопросом свою блестящую французскую речь мадам Роже.

— О да, мне лучше! — поспешила ответить я, вся красная от волнения за участь бедной дикарки Аннибал.

Мадам Роже ласково кивнула мне головой, похлопала по плечу и, улыбнувшись Муриной, вышла из дортуара. Мы с Валентиной остались одни.

Глава V
Моя новая знакомая

— Боже мой, что я наделала! — прошептала я, в ужасе хватаясь за голову. — Ей наверняка попадет теперь, бедняжечка Аннибал!

— Да, вы невольно причинили ей неприятность, — согласилась моя новая знакомая. — Но ведь вы не желали зла бедной Африканке?

— Разве вы можете сомневаться в этом?! — горячо вырвалось из моей груди, и слезы обожгли мне глаза.

— Успокойтесь. Не надо плакать, голубушка, — мягко зазвучал голос Вали Муриной у моего уха, — я верю вам... И потом... Такие наказания для Риммы ровно ничего не значат, она уже привыкла к ним. Ее наказывают так часто, почти ежедневно... Думают ее исправить, но ничего не помогает, — наша Африканка продолжает быть такой же дикой, необузданной дикаркой, какой она поступила сюда год тому назад. Вы знаете, Римма ведь — совсем особенная Римма! Она — потомок арапского племени, прапраправнучка того знаменитого арапа Ибрагима, который был денщиком и верным слугой царя

Великого Петра. Горячая, необузданная и шальная какая-то. Мы недаром прозвали ее Африканкой. Ее предки были детьми далекой знойной Африки, и до сих пор их живая южная кровь отражается и на дальнем потомстве. К тому же Римма всю свою жизнь провела в захолустье, где у ее отца есть огромное имение и где девочка до тринадцати лет росла на свободе, не слушаясь гувернанток, приставленных к ней, лишенная нежной заботы матери, умершей очень рано. Римма — единственная дочь и любимица отца, который, кстати сказать, постоянно занят делами по имению и не может строго следить за воспитанием Риммы... Понимаете теперь, почему она такая необузданная и буйная? И, разумеется, не осудите ее!

— О, разумеется! — горячо воскликнула я. — И мне теперь еще тяжелее, что я невольно выдала ее классной даме.

— Это пустое, — утешила меня моя милая собеседница. — Римма, к сожалению, смеется надо всем этим, и наказание для нее не имеет ровно никакого значения. Вот только как взглянут на ваш невольный проступок остальные девочки? У нас выдача кого-либо из подруг, хотя бы и нечаянно, считается большой виной. Нарушать правило товарищества — у нас позор. Я боюсь, что девочки не поймут вас и...

— Но их можно уверить, что все это произошло не по моей вине, — произнесла я робко. — И потом, моя соседка, которую подруги называют Феей, должна помочь в этом деле. Она, кажется, пользуется таким влиянием в классе, — припомнив прелестную девочку с тонким личиком, проговорила я.

— Вы говорите о Дине Колынцевой? — живо переспросила Мурка. — Не полагайтесь на Дину... Она — очень порядочная, честная девочка, но слишком уж холодная, какая-то слишком особенная, точно настоящая фея. Держит себя в стороне, только и занята, что сама собой. Учится она великолепно и считается первой ученицей класса.

— А вы? — неожиданно сорвалось с моих губ.

Валя взглянула на меня внимательно и кротко, потом сощурила свои лучистые близорукие глаза и проговорила тихо и печально:

— Я не могу дурно учиться. У меня нет отца, он недавно умер, а мама перебивается на небольшую пенсию и дает уроки музыки. Нас семеро детей, и я самая старшая. Я должна хорошо учиться, чтобы, окончив курс, помогать маме содержать семью. Вы понимаете, что я так должна!

Ее милый голосок зазвенел таким убеждением, а лучистые глаза, широко раскрывшись, наполнились таким дивным выражением готовности положить всю жизнь на пользу близких, что я не смогла удержаться, обняла ее за шею и крепко поцеловала в бледную щечку.

— Какая вы милая, Валя! Какая хорошая! — проговорила я, и вся душа моя потянулась навстречу этой чистой, кроткой, прекрасной девочке.

Ах, если бы эта девочка согласилась сблизиться со мной, стать моей подругой, помочь мне переносить мое одиночество в этих холодных, серых стенах! Эта мысль пришла мне в голову внезапно, я с несвойственной мне смелостью высказала ее.

— Милая Валя, хотите подружиться со мной? У меня никогда еще не было настоящей подруги, хоть я и была дружна со всем классом в пансионе мадам Рабе. Согласитесь же быть моим другом. Да? — проговорила я смущенно, ловя взгляд лучистых глаз моей собеседницы.

Валя Мурина чуть-чуть смутилась в свою очередь и, слегка краснея, проговорила, положив мне на плечи свои худенькие руки:

— Милочка, спасибо вам, душка, за ваше предложение, но простите меня! Я им воспользоваться не могу, — проговорила она своим мягким, бархатным голосом.

— Не можете? — уныло отозвалась я. — У вас уже есть подруга?

— Душка моя, не сердитесь и поймите меня, ради Бога, — с жаром и воодушевлением подхватила снова Валя. — У меня нет подруг, клянусь вам, и я не могу быть особенно дружной с одной какой-либо девочкой, потому что должна дружить со всеми тридцатью. Я их общая "Мурка", как вы узнаете скоро, я всем своим существом принадлежу всему классу и никому в отдельности. Каждая из девочек приходит ко мне поверять свои радости и горести, каждой из них я должна объяснить урок, который ей трудно дается, каждой обязана помочь советом. Так учила меня моя мамочка, когда отдавала сюда, так я и должна поступать. Не сердитесь же на меня, душка, будьте моим другом, как и все мои одноклассницы. И перейдем на "ты" — это быстрее сближает. Хочешь?

Ее милое личико приблизилось к моему, лучистые глазки сияли, рука, протянутая ко мне, ждала моей... Я пожала худенькие пальцы Мурки, поцеловала ее и с легким вздохом проговорила:

— Спасибо вам... То есть я хотела сказать — тебе, и... Спасибо большое... Ты...

Но мне не пришлось закончить фразу. Где- то заливисто и звонко зазвенел колокольчик. Сначала далеко, потом ближе, еще ближе... Совсем рядом в коридоре...

— Звонок к обеду, надо идти. Ты не сердишься на меня? — живо произнесла моя собеседница, машинальным жестом поправляя и без того гладко причесанные на ее головке волосы.

— Конечно, нет! — с усилием, стараясь казаться совсем спокойной, проговорила я.

Однако сердце наполнялось какой-то мне самой непонятной грустью, точно я чувствовала, что эта милая, так крепко полюбившаяся мне девочка не может никогда тесно и дружно сойтись со мной. С этим тяжелым чувством я вышла из спальни и направилась в столовую рука об руку с Муркой.

Глава VI
Мне объявлена война

— Шпионка! Доносчица! Девочки! Смотрите, душки, шпионка пришла! — услышала я смутный шепот трех десятков голосов, едва успев переступить порог огромной сводчатой комнаты с двумя рядами белых колонн, между которыми стояло несколько десятков столов, накрытых для обеда.

За столами сидели три сотни воспитанниц, распределенные по классам. У каждого класса было по три-четыре "своих" стола, за которыми девочек рассаживали по личному усмотрению классной дамы. Старшие классы помещались ближе к входным дверям столовой, младшие классы сидели почти у самой буфетной и кухни, отделенной от столовой, помимо стены, еще и высокой перегородкой из ясеневого дерева, посреди которой находилась икона Спасителя, благословляющего детей, с теплящейся перед ней день и ночь лампадой.

— Вот видишь, я не ошиблась! — шепнула мне Мурка, и ее лучистые глазки с беспомощным выражением растерянности устремились к тому столу, откуда слышался зловещий шепот. — Вот видишь, история с Аннибал настроила против тебя класс! Однако не отчаивайся, я постараюсь выгородить тебя как умею.

Моя рука, лежавшая в руке Вали, дрогнула. Я боялась понять значение тех слов, которые доносились со всех сторон. Как, неужели слова "доносчица" и "шпионка" относились ко мне?

Что-то сжало мне горло, губы дрогнули, но я сделала усилие над собой и продолжала идти вперед. Вот я уже у крайнего стола третьего класса. Мадам Роже подвела меня к нему. Я увидела красивое матовое личико Феи, насмешливо улыбающуюся Незабудку и еще с десяток девочек, смотревших на меня с вызовом и враждой.

— Voila votre place, ma chere! [Вот ваше место, дорогая! (фр.)] — произнесла мадам Роже, заботливо усаживая меня у края стола, где имелось еще одно незанятое место.

Я очутилась как раз около Незабудки. Она быстрым и резким движением отодвинулась от меня, как только я опустилась на скамью по соседству с ней.

Как раз в эту минуту одна из дежурных по столовой девушек-прислуг поставила на стол дымящуюся миску с супом и Фея — Дина Колынцева — принялась разливать его по тарелкам, передаваемым ей от одной девочки к другой.

— Госпожа шпионка! — услышала я над своим ухом резкий голос моей соседки, и сверкающие глаза Незабудки с откровенной ненавистью впились в меня. — Если не хотите умереть голодной смертью, встаньте со своего места и потрудитесь сами идти за супом. Вашу тарелку я не намерена передавать!

Я покраснела от неожиданности и обиды и, сделав над собой усилие, дрожащим голосом начала говорить о том, что, очевидно, здесь кроется какое-то недоразумение, что меня не поняли и что я никому не причинила никакого зла...

— Донесла, а потом еще оправдывается! Противная! — услышала я возмущенный голос с конца стола и, взглянув туда, увидела миловидную девочку, темноволосую, с серыми глазами и немного вздернутым изящным носиком, которая с явной ненавистью смотрела мне прямо в лицо бойкими и злыми глазами.

— Грибова, перестань! — прозвучал спокойный голос Феи. — А вы, Гродская, передайте вашу тарелку Зверевой. Что за глупости ты выдумываешь, Незабудка! — тем же, не допускающим возражения спокойным тоном проговорила она.

— Ваше сиятельство, высокочтимая графиня, соблаговолите протянуть мне вашу тарелку! — паясничая и насмешничая, произнесла Незабудка, а черненькая Ляля Грибова захохотала, дерзко глядя мне прямо в глаза.

Дымящийся суп мгновенно очутился передо мной, но я не могла к нему прикоснуться, увы — от незаслуженной обиды судорожно сжималось горло.

Незабудка и Грибова не переставали прохаживаться на мой счет, то и дело отпуская колкие замечания и насмешки. Остальные поддерживали их замечаниями о том, что в их чистый товарищеский кружок, где до сих пор не было предателей, затесалась шпионка и доносчица, достойная всякого презрения и справедливого гнева.

Мои уши разгорались все ярче и ярче, щеки начинали пылать, руки дрожали и кусок не шел в горло...

После второго блюда — жареных кусочков мяса с картофелем — чуть ли не на всю столовую раздался громкий, с выражением соболезнования и горя голос Незабудки:

— Смотрите, смотрите на бедняжечку Аннибал, она ничего не ест. Бедная, бедная наша Африканка!

Девочки, сидевшие за столом, повернули головы. Я машинально сделала то же самое. Посреди столовой, красная, растрепанная, с беспокойно бегающими глазами, злая и растерянная, стояла Аннибал, свирепо хмуря свои густые черные брови. Странным показалось мне и то, что Африканка стоит одиноко посреди столовой с тарелкой в руках, и то, что на ней нет обычного форменного белого передника. Это обстоятельство настолько удивило меня, что я, позабыв незаслуженно грубое отношение ко мне новых товарок, с живостью спросила красавицу Фею:

— Что с ней? Зачем она стоит одна посреди столовой?

— Вам это лучше знать! — взвизгнула Незабудка, и ее голубые, как два лесных цветка, глаза расширились от гнева. — Из-за вас "командирша" стащила передник с Аннибал, из-за вас же поставила ее посреди столовой. Нашу подругу подвергли двум самым позорным наказаниям из-за вас, сиятельная графиня! Вы отвратительная шпионка, доносчица, урод!

— Доносчица! Урод! — эхом отозвалась со своего конца стола Ляля Грибова и прыснула в тарелку.

Но я слышала теперь как сквозь сон весь этот рой нелестных для меня замечаний. Мои глаза помимо воли приковались к разгневанному личику Африканки, ловя ее взор. Мое расстроенное лицо, повернутое в ее сторону, очень красноречиво выражало всю мою невольную вину перед ней. Я хотела если не словами, то всем своим видом убедить дикарку, что я без вины виновата в ее несчастье. Но угрюмые глаза Риммы точно умышленно избегали встречи с моими. Девочка стояла неподвижно, как истукан, не обращая внимания на сыпавшиеся на нее сочувственные фразы как со своих столов, так и со столов "чужестранок", то есть воспитанниц других классов. Счастливая мысль мгновенно промелькнула в моей голове. Если я причинила неприятность Аннибал, то я же и должна поправить дело. Надо только пойти к мадам Роже, сейчас же, не медля ни минуты, и уверить ее в невиновности наказанной ею Аннибал. И, не отдавая себе отчета в том, насколько уместен мой поступок, я поспешно встала со своего места и, не обращая внимания на раздавшиеся за моей спиной насмешливые возгласы, стремительно подошла к первому столу третьего класса, за которым сидела на председательском месте мадам Роже. В следующую же минуту я говорила прерывистым, срывающимся от волнения голосом:

— Мадам Роже... Простите Аннибал, она не виновата... Ради Бога, простите... Она не хотела причинить мне зла! Ради Бога... Умоляю вас!.. Я во всем сама виновата одна... Пожалуйста, мадам Роже!

Сама того не замечая, я прижимала руки к груди, и мое красное от смущения лицо выражало самую красноречивую мольбу. Мадам Роже внимательным взглядом посмотрела мне в глаза и, помедлив минуту, проговорила по- французски:

— Дитя мое, у нас строго запрещается вставать из-за стола до окончания обеда. Садитесь на свое место. А что касается Аннибал, то она наказана достаточно и может идти к своему столу.

Тут мадам Роже величественно поднялась со своего стула и, подойдя к Римме, строго проговорила:

— Вы прощены, Аннибал! Благодарите новенькую. Ради ее великодушной просьбы — вы прощены. Allez!

Каково же было изумление классной дамы, когда Аннибал, все еще продолжая угрюмо супиться, пробурчала себе под нос, угловатым жестом поводя рукой:

— Не пойду, отвяжитесь! Оставьте меня в покое! Мне и здесь хорошо!

— Qu’est-ce que c’est que ca [Что значит... (фр.)] "отвяжитесь"? — переспросила, высоко вскидывая брови, плохо понимавшая по-русски француженка и тут же, очевидно догадавшись о воинственном настроении Африканки, произнесла уже значительно строже:

— Prenez votre place, vous dis-je! [Садитесь на ваше место, говорю я вам! (фр.)]

— He сяду! — тем же строптивым голосом буркнула Аннибал. — Не пойду! Слышите? Никуда не пойду, хоть тащите меня насильно! — самым неожиданным образом на всю столовую завопила Римма.

— Vilaine creature [Гадкое создание (фр.)], — вспыхнув, произнесла мадам Роже и, схватив за руку девочку, хотела отвести ее к столу.

Но тут произошло нечто совсем неожиданное как для мадам Роже, так и для воспитанниц всех классов, — словом, для всех находившихся в столовой в этот час. Быстро и стремительно молоденькая дикарка скользнула на пол, уселась на нем по-турецки, поджав под себя ноги, и завыла тем исключительно нудным невыносимым воем, каким деревенские бабы провожают своих покойников на кладбище.

— И... и... за... за... что... меня... мучают... и ко-му ка-кое до меня... де-е-е-ло!.. И нет со мной... родимого ба-а-тюшки... И не-ко-му за ме-ня за сту-у-пи-ть-ся!.. Го-ре-мы-чная я си-и-роти-нушка... Пожа-лей-те меня, лю-ди до-обрые!

Аннибал сидела, скорчившись посреди столовой. Мадам Роже, растерянная и недоумевающая, стояла над ней, как статуя безысходного отчаяния. Классные дамы других классов спешили к ней на выручку, воспитанницы старших отделений хохотали и, блестя глазами от удовольствия, обменивались впечатлениями по поводу выходки Аннибал. С дальнего конца столовой высовывались любопытные рожицы младших. На самом отдаленном столе кто-то испуганно кричал — какой-то маленькой седьмушке с перепугу сделалось дурно.

А Аннибал по-прежнему сидела на полу как турок и выла, причитая и раскачиваясь из стороны в сторону:

— Да на кого ты меня по-о-ки-и-нул, роди- и-мый мой ба-тюш-ка!

— Молчать! Сейшас молчать! — невероятно коверкая слова, прикрикнула, переходя на русский язык, мадам Роже. — Негодный девошка перестать певать! Сейшас перестать певать!

Аннибал смолкла на минуту и, дико вращая глазами, стала переводить взгляд с одной классной дамы на другую. И вдруг пронзительно взвизгнула так, что все они как ошпаренные отскочили от нее. Римма же вскочила с пола и стремительно бросилась из столовой, точно за ней гнался легион злых духов.

— О, негодная девочка! Ее необходимо отвести к начальнице. Мадам Роже, ведь вы не оставите этого так? Какой пример подает она своим отвратительным поведением младшим! — говорила худая, чахоточного вида, одетая в синее форменное платье дама пятого класса, сердито блестя глазами.

Лицо мадам Роже от волнения сплошь покрылось яркими пятнами, щеки багровели, седая голова тряслась. Мне стало жаль ее. Я быстрыми шагами подошла к своему столу, налила в стакан воды из графина и подала его классной даме.

— Благодарю вас, дитя мое! — произнесла она по-французски, дрожащей рукой принимая стакан и отпивая из него большими глотками.

Возвращаясь на свое место, я встретила несколько недоброжелательных взглядов, устремленных на меня.

— А вы, оказывается, не только шпионка, сплетница и кисляйка, но и изменница класса! — услышала я сердитый голос Незабудки.

Это новое обвинение, такое незаслуженное, обдало меня, как кипятком. Моя оскорбленная душа затрепетала. Я могла нечаянно, помимо воли, предать Африканку, но сознательно "изменить" классу — нет, никогда! Что-то гордое выросло в моей душе и точно заставило меня стать значительно выше в эту минуту.

— Послушайте, — прозвучал надтреснуто и глухо мой дрожащий голос, — послушайте, вы не смеете говорить так. Я не виновата в том, что Аннибал позволяет себе нарушать институтские правила и несет за это наказание... Где тут измена классу, прошу мне объяснить? — и я, всячески стараясь совладать с разгоравшимся во мне пожаром гнева и неловкости, обвела глазами всех сидевших за столом.

— Душки! Вы слышите? Новенькая заговорила! Кисляйка заговорила! Ее высокосиятельное уродство изволило раскрыть свои очаровательные уста, — Ляля Грибова вскочила со своего места, как кукла на пружинах.

— Нет, тон-то каков! "Не смейте"! А? Какова! Выдумала тоже, приказывать нам! — присоединилась к ней Незабудка. — И вы, девочки, можете терпеть все это от сиятельного урода?

— Молчи, Ольга. И ты, Ляля. Молчите обе! — послышался невозмутимый голос Дины Колынцевой, и серые глаза Феи повелительно обратились в сторону расхорохорившихся девочек.

Те мгновенно притихли, и тогда Фея снова обратилась ко мне:

— Вы поступили дурно, — прозвучал ее красивый бесстрастный голос, — очень дурно. Вы выдали Африканку Роже, и, когда Роже набросилась на нее, вы открыто приняли сторону классной дамы. Этим вы окончательно настроили против себя класс, и мы вам этого не простим никогда.

— Не простим! Никогда! — подхватили хором сидевшие за столом девочки.

— Противная, гадкая, уродка! — перекрыл звонкий голос Ляли Грибовой все остальные голоса.

Что-то ударило мне в самое сердце. "Зачем они мучают меня, зачем, зачем?! — вихрем завертелось в моей голове. — Я знаю, что я безобразна, гадка и уродлива, но разве я в этом виновата! И почему Вали Муриной нет здесь со мной. Милая девочка наверняка бы поддержала меня!"

— Разве я в этом виновата? — помимо собственной воли вырвалось из моей груди, и я впилась в лицо Грибовой настойчивовопрошающим взглядом.

Она вспыхнула и смутилась. За ней смутились и все остальные. Одна Фея сидела спокойная, величаво-красивая, как и прежде.

— Что вы некрасивы — в этом действительно вина не ваша, но что вы сделали подлость: выдали подругу и приняли сторону "командирши", когда наше правило товарищества велит стоять друг за друга горой, — в этом вы виноваты с головы до ног, — произнесла она сухо и хотела добавить еще что-то, но неожиданно раздавшийся звонок прервал ее речь.

Воспитанницы поднялись со своих мест, с шумом отодвигая скамейки. Одна из девиц старшего класса прочла молитву, ее однокашницы хором пропели ту же молитву. И триста девочек, больших и маленьких, стали быстро строиться в пары, чтобы подняться в классы на второй этаж.

Глава VII
Экзамены

— Ну-с, барышня, а что вы знаете про времена царствования Петра Великого? Ась? Чем отличалось внутреннее правление сего великого монарха? — и небольшого роста, худенький пожилой учитель выжидательно обратил на меня колючие и проницательные глаза, скрывающиеся под дымчатыми стеклами очков.

Я стояла посреди просторной светлой комнаты, большую часть которой занимали огромный стол, покрытый зеленым сукном, и высокие шкафы со стеклянными дверцами, доверху наполненные бесчисленными рядами книг. Около маленького человечка сидел господин в форменном синем вицмундире со светлыми пуговицами и синим же бархатным воротником. Он был невысок, но плотен, его тщательно выбритое лицо имело сосредоточенно-строгое выражение.

Полный господин, как оказалось, был инспектор Ананий Виталиевич Марков, маленький же — учитель истории Иван Федорович Бертеньев, прозванный институтками, как я узнала впоследствии, Спичкой за свою миниатюрность и худобу. На дальнем конце стола сидели учитель немецкого языка Август Августович Франц, еще довольно молодой розовый и белокурый немец, и учитель русской словесности Никанор Никанорович Артамонов — совершенно седой старик, высокий и стройный, похожий фигурой и лицом на древнего патриарха. Его неугомонные институтки прозвали Праотцом Авраамом, а тщедушного немца — Гоголь- Моголем, за его сладкую внешность розового юноши. Учитель географии, болезненно-нервный, некрасивый, не в меру раздражительный, ходил по комнате из угла в угол крупными нетерпеливыми шагами.

Все эти господа собрались сюда, в "инспекторскую", чтобы проэкзаменовать новенькую, то есть меня, Елизавету Гродскую, и убедиться на деле: достойна ли я по своим знаниям поступить в третий класс. Из-за отсутствия учителя физики и математики меня должен был экзаменовать сам инспектор, или Марс, как его окрестили щедрые на присваивание прозвищ институтки. С минуты на минуту ожидался приход священника. Ему надлежало проверить мои знания по Закону Божию.

Волнения, только что пережитые мной за обедом, еще не успели улечься в моей душе, а новые беспокойства и страх за исход предстоящего экзамена уже кружили мою голову и наполняли душу смутной тревогой.

"А вдруг не выдержу, вдруг осрамлюсь? Вот будут торжествовать мои новые враги!" — замирало мое беспокойное маленькое сердце. "Ну нет! Этого не может быть, — тут же успокаивала я себя. — Училась же я хорошо в пансионе, значит, должна выдержать предстоящие экзамены, как говорится, на ура", — и, уверив себя в этом, я смело начала рассказывать все, что знала о Петре.

Я говорила плавно, толково и ясно, и маленький учитель, по-видимому, остался мной доволен.

— Очень хорошо, барышня, утешили старика. Поставлю вам за ответ двенадцать баллов. Довольно? Ась? — пошутил он, и его болезненное лицо расплылось в улыбке, снисходительной и доброй.

Я сделала ему реверанс и поспешила подойти к противоположному концу стола, где сидел инспектор. Он усадил меня подле, вручил мне лист бумаги и карандаш и задал арифметическую задачу. Задача оказалась легкой, и я живо справилась с ней. Потом пришлось доказывать геометрическую теорему, и второй экзамен прошел так же гладко, как и первый.

Таким образом я переходила с одного предмета на другой, вызывая всяческие знаки одобрения со стороны учителей. Даже желчный учитель географии, вечно недовольный всем и всеми, пришел в искренний восторг, когда я подробно перечислила ему все озера и реки великой Российской империи, а Праотец Авраам остался вполне доволен, когда я продекламировала ему оду Державина "Бог".

— Великолепно, девица! Продолжайте так же, как начали, и институт будет справедливо гордиться вами! — произнес он с чувством и подал мне руку как равной.

— Действительно, вы прекрасно подготовлены, мадемуазель Гродская! И это делает честь вашей бабушке-графине и вашим учителям и наставницам! — сдержанно похвалил меня и инспектор. — Я дам лучший отзыв о вас госпоже начальнице. Теперь вам только остается ответить по Закону Божию. Батюшка сейчас придет! — добавил он и, кивнув мне головой, вышел из инспекторской в сопровождении учителей.

Комната опустела. Я осталась одна. Странное чувство наполняло мою душу: с одной стороны, гордость за себя поднимала все мое существо, мне было сладко и приятно, что учителя остались довольны моими знаниями, осыпали меня одобрением и похвалой; с другой стороны, я страдала от тяжелого, мучительного одиночества, от непосильной обиды, которую мне только что нанесли новые товарки по классу.

"Бедная Ло! Бедная Ло! — выстукивало мне мое уязвленное сердце. — Тебя не поняли и не поймут здесь никогда. Никогда!" — и мои глаза, застланные слезами, глянули в окно, откуда смотрел сумрачный и ненастный день осени... Старый сад с обнажившимися деревьями печально притаился за окном. Серое небо раскинулось над ним унылым куполом; дорожки, усыпанные опавшей засохшей листвой, убегали во все стороны от широкой площадки для крокета, где стояли высокие столбы качелей, уже снятых сейчас на зимнее время. По широкой площадке и по длинным аллеям гуляли институтки, одетые в смешные "клоки", с вязаными шарфами на головах.

Передо мной среди массы незнакомых лиц промелькнули Фея, Мурка, Незабудка, Ляля Грибова и другие воспитанницы третьего, "моего", класса, фамилии которых я еще не успела узнать. Вот черноокое, смуглое, чернобровое лицо Аннибал. Она мчалась прямо к окну, около которого я стояла, подбежала, остановилась как вкопанная, закинула назад кудрявую голову и показала мне язык. Потом подпрыгнула на месте, как дикая козочка, и затерялась в толпе гуляющих подруг...

Я невольно улыбнулась ее наивно-злой выходке, но на душе у меня скребли кошки. Вихрь неприятных горьких мыслей пронесся в голове:

"Да, тяжело тебе будет завоевать любовь класса, бедная Ло! — заговорил снова внутренний голос. — Не поняли и никогда не поймут тебя твои сверстницы. Твою застенчивость они принимают за гордость, твою неловкость — за вражду. Бедная, одинокая девочка, нелегка твоя жизнь! Был один человек на свете, любивший тебя без памяти, для которого твое безобразное лицо казалось прекрасным и который так нежно, так горячо ласкал свою маленькую дочурку, но увы! Судьба отняла его у тебя". Что-то больно и остро щипнуло меня за сердце. Что-то подкатилось к самому горлу и сжало его как тисками.

— Папа! Дорогой мой папа! Видишь ли ты, как тяжело подчас бывает твоей бедняжке Лизе! — прошептала я и, опустившись в большое мягкое кресло, стоявшее тут же у окна, горько заплакала.

Передо мной вырос образ моего отца, которого я прекрасно помнила, несмотря на то что он умер, когда мне едва лишь исполнилось четыре года. Бедный дорогой папа! Какое у него всегда было печальное лицо! Какая благородная осанка! А сердце его! Боже мой, сколько бедняков уходили осчастливленными из нашего дома, щедро оделенные "молодым графом", которого боготворили за великодушие и доброту! Во все тяжелые минуты жизни отец точно живой представал перед моим внутренним взором. И сейчас, обиженная, огорченная, несчастная, я видела его ласковое, милое лицо, его любящие глаза сияли мне, его голос шептал мне тихо-тихо:

— Успокойся, моя Лизочка, успокойся, моя родная! Я буду около тебя, я поддержу тебя в тяжелые минуты, ведь я неустанно молюсь за тебя Небесному Отцу, родное мое дитя!

Слезы по-прежнему текли по моим щекам, но их причиной было уже не прежнее отчаяние, а тихая грусть. Я так ясно чувствовала присутствие отца, что ощущала даже прикосновение его руки на своем плече. Радостный трепет пробежал по всему моему существу, точно весенний вихрь подхватил и понес меня куда-то.

— Ты здесь, мой папочка, ты со мной! О, не оставляй меня тут, возьми к себе. Упроси Господа Бога послать мне смерть, я так хочу быть с тобой и мамой! Мне так тяжело жить на земле! — прошептала я замирающим голосом, и новые слезы хлынули из моих глаз.

И вот другая рука легла на мою голову.

— Успокойтесь, дитя мое, о чем вы плачете? — услышала я нежный, ласковый голос над своим ухом. Я живо поднялась с кресла, взглянула на говорившего и... смутилась.

Передо мной в скромной темно-синей рясе, с наперсным золотым крестом на груди стоял незнакомый священник. У него было доброе лицо и кроткие глаза, смотревшие на меня с сочувствием и лаской. Длинные с проседью волосы и такая же борода обрамляли его тонкие черты, дышащие той же кроткой лаской. Одну руку он положил мне на плечо, другой гладил мои волосы.

— О чем вы плачете, дитя мое? Поведайте вашему будущему духовнику ваше горе, и может статься, я сумею своим участием или советом помочь вам, — произнес он тем мягким, ласковым голосом, который вливается прямо в душу.

Я посмотрела на незнакомого батюшку, готовая чистосердечно признаться ему во всем, но клокотавшие в груди моей рыдания мешали мне говорить. А хотелось сказать так много! Хотелось поведать этому доброму старику, как плохо отнеслись ко мне новые подруги, как несправедливо возненавидели меня. Но слова не шли мне на язык, и я молчала.

Батюшка пристально взглянул мне в лицо и, казалось, сам понял все в одно мгновение!

— Вы сирота, деточка? — спросил он.

— Да! — смогла только проронить я дрожащим голосом.

— Ни папы, ни мамы у вас нет? — еще более ласково задал мне новый вопрос священник.

— Нет! — так же односложно вырвалось из моей груди.

— Давно ли они умерли, деточка?

— Папа, когда мне было всего четыре года, а мамы я и не помню совсем. Я была двух месяцев от роду, когда она скончалась, — нашла в себе силы ответить я.

— Так-так. Сиротинка, значит, — как бы про себя произнес батюшка и, наклонившись ко мне, ласково поцеловал меня в голову добрым отеческим поцелуем.

— Господь с тобой, деточка, — произнес он, помедлив минуту, — не кручинься так. Знаю, тяжело оказаться в чуждой среде, трудно привыкать к новой жизни, к новым людям, ну да не без милости Господь. Он нам, милосердный, поможет, Он милостивый и любит сирот. А теперь, если успокоились, деточка, потихонечку да полегонечку расскажите мне все, что знаете о нашем великопостном богослужении в Страстную пятницу утром. Надо проэкзаменовать вас сегодня. Я за этим и пришел сюда! — закончил свою речь батюшка и, отойдя от меня, сел за стол.

Его доброе, ласковое отношение ко мне, его полные глубокого смысла слова о том, что Господь любит сирот, влили бодрость и силы в мою измученную душу. Я ожила, повеселела и теперь спокойно отвечала на задаваемые вопросы. Чем дольше длился мой ответ, тем одобрительнее кивала полуседая голова батюшки, тем ласковее сияли мне его кроткие глаза.

— Отлично, деточка, порадовали старика, — похвалил меня священник, — прекрасно подготовлены по Закону Божию, как и подобает истинной христианке. Ступайте с Богом в класс и не горюйте больше. Помните, отчаиваться грешно. Отец наш Небесный не оставляет сирот! Идите же, дитя мое, с миром! — и, осенив мою голову широким крестом, он отпустил меня, облегчив мое детское горе.

Глава VIII
Новая травля

Десять часов вечера. Всюду горят газовые рожки. В дортуаре, куда мы поднялись после ужина и вечерней молитвы, очень светло. Висячая лампа под матовым колпаком роняет мягкий приятный свет на ряды постелей, на огромные окна, завешенные синими шторами, на белые фигурки институток, успевших снять свои форменные зеленые платья и преобразиться в обыкновенных девочек в белых холщовых юбках и уродливых ночных кофтах с широченными рукавами и грубыми завязками у горла. Я стою около указанной мне мадам Роже постели и не знаю, что делать. Сраз

у после экзамена меня повели в гардеробную, где мне выдали грубое темно-зеленое камлотовое платье, шнурующееся сзади на спине, белый передник, рукавчики в виде трубочек, привязывающихся к зеленым коротким рукавам платья немного выше локтей, и белую пелеринку с бантом у воротника.

Теперь, одетая в непривычную для меня форму, с неудобной застежкой сзади, я не могла раздеться без посторонней помощи и растерянно стояла у своей постели. Обратиться же к кому-либо из девочек мне не хватало смелости. Весь остаток дня они продолжали издеваться надо мной, как и во время обеда. За ужином никто не удостаивал меня разговором, только Незабудка, Грибова да еще Наташа Строева, миловидная рыженькая девочка, отпускали то и дело разные колкости и насмешки в мой адрес.

Правда, после "дневного" чая, который пили в пять часов, ко мне подошла милая Мурка, желая успокоить меня и утешить в моем одиночестве, но девочки сумели отвлечь внимание Вали от меня. Фея, усадив ее рядом с собой, незаметно увлекала ее разговором, умышленно не давая нам обмолвиться ни одним словом.

Однако я видела, что лучистые глаза Валентины сияли мне с противоположного конца стола с нежной ободряющей душу лаской. И сейчас, вспомнив эти добрые взгляды милой девочки, я решила позвать Мурину на помощь и попросить ее расшнуровать мне платье.

Но, увы! Ее не было в дортуаре. Я нигде не видела ее маленькой подвижной фигурки с жиденькой косичкой, болтающейся за спиной.

Делать нечего, я попробовала раздеться без посторонней помощи. Неестественно перегнувшись назад, я заломила руки и всячески пыталась растянуть несносную шнуровку. Моя поза, красное от усилий лицо и неестественно вывернутые руки вызвали новый град насмешек со стороны моих врагов.

— Девочки! Смотрите! Сиятельная графиня корчится, как карась на сковороде! — крикнула рыженькая Наташа Строева и залилась веселым смехом.

— Нет, как минога в уксусе! — подхватила Грибова.

— Живых миног не маринуют, — ввернула свое слово Незабудка, — разве вы не знали этого? — Потом она, обратив ко мне свое хорошенькое лицо с голубыми глазами, напоминающими лесные цветы, добавила, отвешивая насмешливый реверанс: — Их сиятельство прекрасная графиня не может обойтись без помощи камеристки! Зовите же горничную к графине! Пусть разденет ее светлость! Сию же минуту горничную к графине!

— Горничную к графине! Горничную к графине! — зазвенели вокруг десятки различных голосов, и девочки со смехом окружили меня.

— Позвольте я расшнурую вас, ваше сиятельство! — подскочила ко мне рыженькая Строева.

— Извольте протянуть мне вашу прелестную ножку, я сниму с нее обувь, — вторила ей Незабудка, вперив мне в лицо свои дерзкие усмехающиеся глаза.

— Я расчешу ваши дивные волосы, графиня, только удостойте меня чести приблизиться к вам! — пищала неестественно высоким голосом Ляля Грибова, забавно морща вздернутый носик.

— А мне позвольте вымыть очаровательное личико вашего сиятельства! — перекрыл всех голос Аннибал.

Африканка, стремительно выскочив из-за спин подруг, кинулась ко мне, ухватила за руку и потащила в соседнюю умывальную комнату, где ярко начищенные большие медные краны жарко горели при свете лампы. Я упиралась всеми силами, цеплялась руками за стены и косяки двери, стараясь не поддаваться своей мучительнице, но это, увы, мне не удавалось: Африканка была слишком сильной девочкой для ее тринадцати лет. Она так крепко держала меня своими цепкими руками и так быстро тащила, что я при всем желании не могла помешать новой выходке необузданной и дикой шалуньи.

А кругом смеялись и шумели другие... Грибова забежала вперед и каркала вороной, прыгая на одной ножке, Строева подталкивала меня легонько в спину, когда я чересчур уж энергично оказывала сопротивление...

Таким образом, красные, взволнованные и напряженные, мы очутились в умывальной. Широкий желоб для грязной воды и медные краны находились теперь всего в двух шагах от меня. Сильная рука Аннибал подтащила меня к этому злополучному желобу, другой рукой маленькая дикарка ухватилась за кран... Вода брызнула мне в лицо фонтаном. Я вскрикнула от неожиданности...

И в тот же миг между мной и неистовствовавшей Аннибал выросла как из-под земли изящная фигура Феи... Дина Колынцева только что распустила волосы, чтобы расчесать их на ночь, и они падали ниже колен, окутав тонкий стан девочки красивым нежным покрывалом. Ее серые глаза смотрели холодно и строго, в них горел теперь какой-то несвойственный им горячий огонек. Тонкие красивые брови хмурились... Она была очень хороша в эту минуту.

— Стыдитесь, вы... Большие девочки! — произнес громко и резко ее металлический голос. — Аннибал! Я приказываю тебе прекратить эту травлю! Сию же минуту оставь новенькую в покое! А вы все сейчас же прекратите насмешки над ней! Гродская, — обратилась она ко мне тем же повелительным тоном, — поворачивайтесь спиной, я расшнурую вас!

Я не замедлила исполнить ее приказание, и в тот же миг ловкие, проворные пальцы Феи помогли мне раздеться. Между тем девочки, притихшие было на минуту от неожиданного заступничества подруги, снова зашумели и засуетились вокруг нас.

— Колынцева! Командир этакий! Генеральша! Как ты смеешь приказывать! — закричали громче всех Грибова и рыженькая Наташа, очевидно задетые за живое более других.

— Душки, что она воображает, в самом деле!

— Командовать вздумала! Ваше превосходительство какое. И в самом деле, вообразила себе, что она Фея и красавица и что ей все можно, — горячилась Незабудка, и ее небесного цвета глазки загорелись теперь далеко не небесным огнем.

— Да, да, противная какая! Против класса идет! — послышался чей-то нерешительный голос.

— А? Что такое? Кто посмел это сказать? Фея идет против класса? Фея? Да как вы осмелились произнести такое слово!

И Аннибал, со сверкающими глазами, запрыгнула на высокий табурет.

— Не сметь клеветать на Дину! Не сметь наговаривать на Колынцеву! Ни одного слова дурного не дам сказать про Феечку мою! Или... Или все разнесу вдребезги! Вы ведь меня знаете! — кричала она неистово, исступленно тряся своей курчавой головой и размахивая неуклюжими смуглыми руками.

— Молчите, душки, смиритесь и трепещите от благоговения! — насмешливо протянула Незабудка. — Или вы не знаете, что Колынцева — царица души Аннибал?

— Да, царицей была и будет царицей! — продолжала исступленным голосом кричать Африканка. — А ты не царица, ты мокрая курица, вот ты кто! — совсем неожиданно присовокупила она под дружный хохот подруг и с шумом спрыгнула со своего табурета.

— Тише! Мадам Роже идет! Тише! Расходитесь скорее, а то опять нам влетит... — засуетилась рыженькая Наташа и первая впорхнула в дортуар.

За ней бросились и остальные. Умывальная разом опустела. Я и Фея остались в ней одни. Я смущенно подошла к моей заступнице и тихо, робко проговорила:

— Благодарю вас, что заступились за меня. Вы не можете себе представить, как я глубоко признательна вам за это!

Фея изумленно вскинула на меня холодные, спокойные глаза и, продолжая заплетать в косу роскошные пряди своих пепельных волос, проговорила ровным голосом, чуждым всякой насмешки и неприязни:

— Не стоит благодарности. Каждая точно так же поступила бы на моем месте. Я не могу сочувствовать этой глупой и пошлой привычке травить новеньких, достойной одних разве малышей, "седьмушек". Но это еще не значит, что я сочувствую вам или вас жалею. Ваш утренний поступок мне так же точно глубоко несимпатичен, как и другим...

И равнодушно скользнув по мне взглядом, она, не дав мне произнести в свое оправдание ни одного слова, исчезла из умывальной комнаты, красивая и легкая, как мечта...

Глава IX
Короткая радость

— Спокойной ночи.

— Bonne nuit, enfants! Dormez bien! [Спокойной ночи, дети! Спите спокойно! (фр.)] — прозвучал в тишине дортуара голос мадам Роже, успевшей сменить свое синее форменное платье на просторный капот из мягкой персидской материи и надеть удобные ночные туфли.

Она скользила по широким промежуткам между кроватями воспитанниц и торопила их укладываться спать. Вскоре потухли газовые рожки, и дортуар погрузился в приятную полутьму. Только электрические фонари с улиц да небольшие лампочки-ночники, горевшие всю ночь в коридоре, проникали сюда слабым мерцающим светом: одни — через спущенные шторы, другие — через матовые стекла окон, выходящих в коридор.

Девочки лежали в своих постелях в широких ночных сорочках с безобразно длинными рукавами, в остроконечных полотняных чепчиках на головах. На прощальное приветствие классной дамы они ответили дружным хором: "Bonne nuit, madame!" [Спокойной ночи, мадам! (фр.)] После чего в огромной спальне воцарилась абсолютная тишина.

Я лежала на узкой и жесткой — настоящей "казенной" — кровати, под нанковым одеялом, которое едва ли могло хоть сколько-нибудь согреть, и прокручивала в памяти события только что закончившегося дня, такого насыщенного и такого тяжелого и печального для меня! Около меня лежала незнакомая девочка, лицо которой я не могла разглядеть в темноте. Через несколько постелей кто-то возился с подушками, ворча себе под нос:

— Камни... Голову продавить можно... Противная казенщина... Хоть бы пером набили подушки, если пуху жалко, а то коль попробовать подпороть наволочку — песок посыплется и камни. Как Бог свят!

— Аннибал, несносная! Дай поспать, пожалуйста, — послышался чей-то недовольный возглас; а на дальнем конце дортуара кто-то фыркнул, всей душой сочувствуя воркотне.

— Спи, пожалуйста! Разве я тебе мешаю? — невозмутимо отозвалась Африканка, продолжая глухую возню с подушками.

— Молчи и ложись, Аннибал! — крикнула из своего угла Незабудка.

— Не могу я ложиться! По мне блоха прыгает! Ложись сама, если хочешь! — откликнулась Римма. — Как Бог свят, блоха!

— Ха-ха-ха! — закатилась смехом рыженькая Наташа. — Аннибал хочет укусить блоху!

Кто-то рядом с ней фыркнул снова. Кто-то прыснул в подушку. Дверь соседней комнаты отворилась, и на пороге появилась мадам Роже с папильотками на седых волосах.

— Девочки! Спать! Сейчас же спать, или я буду записывать за разговоры! — рассерженным голосом проговорила она на своем родном языке.

— Я сплю! — крикнула Аннибал, мгновенно уткнувшись в подушку курчавой головой.

— Аннибал! Вы записаны первой! — прозвучала гневная французская фраза.

— Апчхи! — умышленно громко чихнула Аннибал и, выдержав минутную паузу, проговорила как ни в чем не бывало: — Будьте здоровы, Римма! Сто тысяч на мелкие расходы желаю вам от души!

Дружный взрыв хохота приветствовал эту неожиданную выходку шалуньи.

— Но вы с ума сошли, Аннибал! Вставайте тотчас же и становитесь к печке! Вы будете наказаны до одиннадцати часов, — гневно сыпались из уст мадам Роже французские фразы.

Она быстрыми шагами приблизилась к постели провинившейся девочки. Римма лежала в самой спокойной позе, подложив руку под голову, с плотно сомкнутыми глазами. Изо рта девочки вылетал сладкий храп. Аннибал притворялась так искусно, что невольно ввела в заблуждение и саму мадам Роже.

Классная дама с минуту постояла над ровно и мерно похрапывающей шалуньей, потом пожала в глубоком недоумении плечами и, еще раз приказав шепотом девочкам не шалить и не болтать, скрылась в своей комнате, где ее ждал обычный скромный ужин.

Теперь наступила полная тишина, Аннибал надоело потешать публику, и она вскоре уснула самым благонамеренным образом. Постепенно и все остальные воспитанницы последовали ее примеру.

Мне же упорно не спалось в этот вечер. Легкий шелест привлек мое внимание и заставил повернуть голову к соседней кровати. Девочки, спавшей со мной рядом, в постели не было. Она стояла в промежутке между двумя кроватями на голом полу, босая, в одной сорочке, и отбивала земные поклоны один за другим. Свет коридорного ночника слабо освещал ее длинное худое лицо с парой темных глаз, показавшихся мне в полутьме такими большими и печальными.

Девочка молилась. Ее губы шептали что-то... Это худое длинное лицо и жиденькая косичка, болтавшаяся за спиной с выдававшимися острыми лопатками, напомнили мне что-то милое, близкое, родное...

— Валя, Мурина! — сорвалось с моих губ помимо воли, и я окончательно узнала в моей соседке кроткую Мурку.

Она повернула ко мне голову, чуть-чуть кивнула и тотчас же снова в земном поклоне склонилась к полу. Не желая мешать ей молиться, я повернулась на другой бок и попыталась уснуть. Но, увы! Сон бежал от меня сегодня. Мое сердце еще трепетало, будучи не в состоянии затихнуть после нанесенной обиды.

Ну и пусть эта Аннибал по своей наивности и дикости обижает меня, пускай шалунья Грибова, хохотушка Строева и насмешница Незабудка глумятся надо мной! Ну а Фея?.. Эта гордая миловидная девочка, с таким благородным лицом, зачем же она так презрительно обращалась со мной в умывальной? Ее жестокие слова: "Ваш утренний поступок мне... глубоко несимпатичен" — до сих пор звучат в моих ушах. Боже мой, сколько презрения и холодности было в них! За что? За что?

Я зарылась горячим лицом в подушку, пытаясь прогнать навязчивые болезненные воспоминания, но от этого они делались, точно нарочно, вдвое мучительнее и острее...

— Лизочка! Ты опять плачешь? — услышала я прерывистый шепот у моего уха и подняла голову.

Вся собравшись в комочек, босая, в одной сорочке, на краю моей постели сидела Мурка. Ее худенькие руки гладили мои плечи и спину, а сияющие глаза тревожно и ласково смотрели на меня мягким успокаивающим взглядом.

— Лиза, милая, кто тебя обидел? Не плачь, Лиза, расскажи-ка скорее! Тебя опять "травили" наши? Да? Будь же откровенна со мной! Как досадно, что меня не было здесь. Я бегала в младший дортуар к сестренке. Знаешь, у меня маленькая сестра в седьмушках. Ей всего девять лет. Аллочкой зовут, смешная такая, нос пуговкой, глаза как у куклы, лилового цвета. Ее весь институт боготворит, Куклой так и зовут. Балуют напропалую мою Альку! Ну, да не в ней дело, а вот ты... Ты... Еовори же, рассказывай! Что с тобой случилось, Лиза? — и низко наклонившись к моему лицу, добрая девочка пытливо и озабоченно всматривалась в него глазами.

Я поспешила уверить ее, что не плачу, и тем же взволнованно-прерывистым шепотом рассказала ей и про историю в умывальной, и про дикую выходку Аннибал. Она внимательно слушала меня, кивала своей черной головкой, поглаживала в своих теплых руках мои захолодевшие от волнения пальцы, а потом заговорила тихотихо:

— Ты на Римму не сердись. Она не со зла ведь, Лизочка, — она не злая, только необузданная и дикая какая-то. К тому же ее Фея усмирить может. Одним взглядом, одним словом. Африканка Фею больше всех в мире любит и бегает за ней по пятам, как собачка. Грибова и Строева тоже далеко не дурные девочки. На них добрым словом повлиять всегда можно. Они только шалуньи страшные... Незабудка — та хуже. Незабудка так уколоть умеет... Так больно по самолюбию в другой раз хлестнет, но и ее образумить можно... А вот Фея...

Тут Валя запнулась и покачала головой.

— Фея? Разве она недобрая, Валя? — спросила я.

— Нет, не то... Может быть, и добрая она, Лиза, я не знаю, — еще тише и отчетливее, точно что-то соображая, проговорила девочка, — но только этой доброты ее не видно в иной раз. И не показывает она ее, такая она вся гордая, холодная, красивая и так распорядиться всегда умеет, вовремя от шалостей остановить других. И слушают все, как взрослую... Ты заметила, да? И никогда не солжет, не отгородится от беды. И великодушная, помогает многим... Только холодная какая-то... Весной у нас воспитанница умерла, хорошая такая девочка, дружна была с Феей. Кроткая, ласковая. Жаль было ее всем безумно. Все плакали: и начальница, и инспектриса, и классные дамы, а о нас всех и говорить нечего. Рекой разливались на отпевании. То и дело то ту, то другую из церкви выводили. А Фея, Дина Колынцева, стоит как ни в чем не бывало. Бледная, но спокойная, как всегда. И недовольно поглядывала на тех, которые ходу богослужения слезами мешали. А на другой день матери покойницы письмо послала, — что так, мол, и так, хоть и умерла Люся Марликовская, ваша дочка, но она, Дина Колынцева, никогда не забудет покойной, и если что когда- либо понадобится осиротевшей и небогатой госпоже Марликовской, то она, Дина, всегда, чем может, пособит ей. Фея ведь богатая, у нее отец — придворный генерал, и все родственники — аристократы. А у Люси покойной семья — бедная-пребедная, и детишек, как и у нас, дома куча. Через месяц мальчика, Люсиного братишку, папа Динин в корпус на казенный счет определил — Дина упросила, а через полгода еще двух сестер — в институты. Вот она какая, наша Фея! А о письме ни слова, его тогда же сама Марликовская со слезами начальнице показывала и Дину ангелом Божиим называла.

— Ты ее любишь, Мурочка? — спросила я, невольно пораженная ее рассказом.

— Я всех люблю, — горячо подхватила девочка, — и тебя, и Дину, и Аннибал, и Незабудку, и рыжую Наташу, и Грибову. Бог велел любить всех и за всех молиться, — еще горячее заключила она.

— Ты и молилась за всех сейчас, Мурочка?

— За тебя молилась! — проговорила она. — Сейчас только за тебя, Лиза! Просила, чтобы Милосердный Бог помог тебе привыкнуть к нам поскорее, к нашей жизни, чтобы ты сблизилась скорее с девочками, чтобы они полюбили тебя!

— Они не полюбят меня, Мура. Никогда! Никогда! — вырвалось у меня стоном горечи из груди.

— Полюбят. Если Бог захочет, то полюбят, Лиза. Ведь я же люблю тебя!

— Любишь, а подругой моей не хочешь быть! — невольным упреком сорвалось с моих губ.

Валя вся встрепенулась, заволновалась. Схватила меня за руку и торопливо заговорила:

— Лиза, Лизочка! Пойми меня, пойми, пойми! Голубонька, душка, милая! Пожалуйста, Лиза! Слушай, сейчас ты несчастна — и я буду рядом, утешать тебя и успокаивать, пока ты не почувствуешь себя счастливой. А потом подойду к другой девочке, тоже печальной, огорченной или одинокой, ее утешать и ободрять буду, пока и ей на душе не станет лучше, светлее. С веселыми и счастливыми мне нечего делать. С несчастными мне как-то легче! Их успокоить, добиться от них улыбки, доверия — ведь это так хорошо! Ведь и Христос так учил: "Придите ко мне все труждающиеся и обремененные, и я успокою вас". Так и мы... Мы все должны поступать по Его примеру. Он наш учитель и Бог. Вот почему я не могу примкнуть к одной подруге, утешать и радовать ее, когда есть еще более несчастные, нуждающиеся в утешении девочки, нежели она. Понимаешь ли ты меня теперь, Лиза?

"О да, я поняла тебя, милая худенькая девочка с таким всегда некрасивым лицом, а теперь ставшая почти прекрасной благодаря выражению святого восторга, заигравшего на нем!"

Ее большие глаза казались теперь еще более кроткими и чудесными, они лучились, как звезды. Такими глазами должны смотреть небесные ангелы в Пречистое лицо своего Творца. И меня потянуло к этим глазам, к этому лицу, и на душе стало вдруг легко и радостно, как в светлый праздник.

— Мура, дорогая, добрая Мура! — прошептала я и, обняв девочку за худенькие плечи, крепко поцеловала ее.

— Грибова, дрянь этакая, отдай мне мою тетрадку, я мадам Роже пожалуюсь! — закричал кто-то во сне в дальнем конце спальни.

С ближайшей постели поднялась всклокоченная рыжая голова Строевой, казавшаяся червонно-золотой в обманчивом свете ночника.

— Девочки! Кто это шепчется по ночам? Спать не дает! — ворчливо буркнул сонный голос, и, повозившись немного, всклокоченная головка снова повалилась на подушку с очевидным намерением продолжить прерванный сон.

— Спокойной ночи, Лиза! Спи хорошенько. И не тоскуй больше, — наскоро целуя меня, произнесла Мурка и ловко прыгнула прямо с моей постели в свою, не ступая босыми ногами на пол.

— Спокойной ночи, милая Валя! — ответила я и стала плотно кутаться в холодное, неуютное нанковое одеяло.

— Слушай, Лиза, а ты разве не молишься перед сном? — через минуту услышала я снова знакомый голос.

Я густо покраснела в темноте, точно уличенная на месте преступления. Я имела привычку молиться утром и вечером, но сегодня, взволнованная десятком новых впечатлений, я совершенно забыла об этом.

Ни слова не говоря, я поднялась со своей постели и, завернувшись в нанковое одеяло, стоя на коленях, прочла все молитвы, которые только знала, перед крошечной собственной иконой Божией Матери, привезенной мной из дома и повешенной у изголовья кровати. По окончании молитвы я перекрестила подушку, поцеловала образок и, перегнувшись через проход, разделявший мою постель от постели Муриной, взглянула на девочку. Она еще не спала. Подложив под голову худенькие ручонки, Валентина лежала, вглядываясь в полумрак дортуара, и улыбалась кротко и светло.

— Ну, видишь, теперь тебе еще легче на душе станет! — проговорила она и протянула мне руку. — Я решила, Лиза, как можно больше времени проводить с тобой, пока ты еще чужая здесь, — услышала я ее милый голосок.

Поцеловав добрую девочку, я улеглась в постель с облегченной душой. Молитва и Валя успокоили меня...

Глава X
Прием

— Графиня Гродская! Пожалуйте в залу! К вам пришли родные!

Я услышала эту фразу через три дня после моего поступления в институт. Было воскресенье.

Воспитанницы, с утра одетые в чистые, более нарядные, нежели в будни, с многочисленными складочками передники, в батистовые рукавчики и пелеринки, ходили в церковь, располагавшуюся на третьем этаже институтского здания. После чая в столовой был подан праздничный завтрак с горячей кулебякой и кофе.

Теперь, вернувшись из столовой, они все чинно расселись группами и парами в классе. Одни готовили уроки на понедельник, другие читали книги, третьи переговаривались с подругами в ожидании счастливой минуты, когда прибежит маленькая "шестушка" (шестые дежурили в приеме в назначенные часы) и позовет на свидание к родным.

Я сидела над тетрадкой французских переводов, когда незнакомый звонкий детский голосок позвал меня.

— Графиня Гродская, в прием! — маленькая шустрая девчурка наскоро отвесила мне книксен и помчалась дальше.

С забившимся сердцем я поднялась с парты, спрятала тетрадь в пюпитр, или тируар, как назывались ящики учебных столов на языке институток, и поспешила в залу.

"Должно быть, бабушка, — приехала проститься!" — вихрем пронеслось в моей голове, и не без обычного трепета в ожидании свидания с ней я вошла в прием.

Огромную институтскую залу было трудно узнать в этот час, так ее преобразила пестрая толпа посетителей. По четвергам и воскресеньям здесь были и нарядные светские дамы в светлых и темных пышных визитных туалетах, и скромно одетые женщины, и дети, пришедшие вместе с родителями и родственниками навестить своих сестер-институток. Здесь и там мелькали сюртуки и мундиры военных — отцов, братьев, дедушек и дядей, навещавших маленьких затворниц. Генеральские эполеты, красивые расшитые формы молодежи, скромная одежда братьев-кадетов и других учеников столичных учебных заведений — все это запестрело и замелькало в моих глазах, непривычных к подобному зрелищу.

В зале стоял гул от нескольких десятков, если не сотен голосов, и от этого гула моя голова наполнилась звоном, а глаза застлались туманом, сквозь который я едва-едва могла бы отыскать знакомое лицо бабушки, приехавшей ко мне.

— Ло, дитя мое, я едва вас узнала! — услышала я знакомый голос и сразу увидела ее.

Она стояла на самом видном месте посреди залы, в своем обычном сером шелковом платье, с ослепительным воротничком вокруг шеи и с высоко поднятыми и искусно приглаженными снежно-белыми волосами. За бабушкой виднелось высохшее и желтое, как лимон, лицо Зи, из-под руки которой торчала умная мордочка Ни. Ее черные, как живые коринки, бегающие глазки и белые ушки были очаровательны. При виде меня Зи закивала головой и обнажила свои огромные зубы, очевидно, желая поприветствовать меня одной из своих самых любезных улыбок. Что же касается Ни, то...

Силы небесные! Что сделалось с маленькой собачонкой! Начать с того, что она залилась радостным лаем, задвигала ушами, завертела хвостом и стала рваться как угорелая из цепко державших ее рук бабушкиной приживалки, всем своим собачьим существом порываясь ко мне.

Милая маленькая Ни! А я и не знала, что ты меня так любишь! Я и не подозревала, что ты признаешь в этой безобразной, неуклюжей институтке свою прежнюю знакомую Ло! Милая маленькая Ни, спасибо тебе за твое доброе, преданное собачье сердце. И я стремительно бросилась навстречу приветствовавшей меня громким лаем болонке. Едва только я приблизилась к ней, как Ни сделала отчаянное движение, кубарем скатилась с рук бабушкиной компаньонки и с тем же заливистым лаем, перешедшим в тихий радостный и пронзительный визг, бросилась ко мне. Я невольно наклонилась к собаке, и в тот же миг розовый язычок Ни прошелся по моим рукам, щекам, лбу и шее.

Я подхватила ее, все еще тихо подвизгивающую от радости встречи, на руки и, прижимая к груди, подошла к бабушке.

— Добрый день! — произнесла я, целуя руку графине, потом пожала всегда холодные и влажные даже сквозь перчатку пальцы Зи.

Бабушка поцеловала меня в лоб и опустилась в обитое зеленым репсом кресло, стоявшее под портретом одного из покойных царей. Зи поместилась на стуле рядом, а я, не выпуская Ни из рук, — на другом.

— Милая Ло, — начала бабушка, лишь только счастливый визг Ни прекратился и все мы притихли на своих местах в ожидании ее первого слова. — Милая Ло, — повторила бабушка, — я завтра уезжаю на всю зиму до весны за границу. Зи поедет со мной. Вы проведете все время до мая одна, в институте. А первого мая или несколько позднее Зи приедет за вами и отвезет вас в Швейцарию, где я буду ждать вас обеих. А сейчас вы позовете вашу классную даму, я хочу вручить ей сумму, необходимую для молодой девушки ваших лет, когда ее родные уезжают далеко. Кроме того, я желала бы спросить ее о ваших успехах и о впечатлении, которое вы на нее произвели. Которая из ваших дам дежурит сегодня? — закончив свою плавную, как журчащий ручей, речь, обратилась ко мне с вопросом бабушка.

— Лидия Павловна Студнева, — ответила я, и голос мой почему-то предательски дрогнул.

Мне показалось, сейчас Лидия Павловна подойдет и скажет бабушке, что, несмотря на то что я учусь хорошо и выдержала экзамены прекрасно, класс не выносит меня, не терпит, и мне станет от ее слов так мучительно стыдно на душе, хоть сквозь землю провалиться. И, едва чувствуя под собой ноги, я передала Ни бабушкиной спутнице и поторопилась подойти к высокой стройной даме лет тридцати пяти, в синем платье, с сухими черными волосами и серыми, немного выпуклыми глазами на худощавом энергичном и красивом лице.

— Лидия Павловна, моя бабушка просит вас пойти к ней переговорить по делу! — делая по правилу институтского устава реверанс фрейлейн Студневой, произнесла я.

Она тотчас же отложила вязанье, которым занималась, дежуря в зале, и, слегка обняв меня за плечи, пошла со мной по приемной.

— Ваша внучка, графиня, — прекрасная девочка, — заговорила Студнева, почтительно склоняясь перед бабушкой. — Экзамены она выдержала блестяще, и манеры ее безупречны. Все начальство с Александрой Платоновной во главе и мы, скромные служащие, очень довольны вашей девочкой! — заключила она, ласково улыбнувшись мне подбадривающей улыбкой. Бабушка положила мне руку на плечо и произнесла со своим обычным спокойствием в голосе:

— Очень рада, Ло, что вы заслужили такой лестный отзыв за столь короткое время. Надеюсь, что мнение начальства о вас не изменится и в дальнейшем во время вашего пребывания здесь. А теперь я попрошу вас, chere mademoiselle, принять на себя труд взять деньги, назначенные мной Ло на ее маленькие потребности, и распоряжаться ими, так как, вероятно, крупных сумм девочкам иметь на руках не полагается, — обратилась бабушка к Лидии Павловне и вручила ей небольшой конверт.

Затем она подала руку классной даме и, когда та отошла от нас, стала собираться домой. Отыскивая бабушкину муфту, на которой успела улечься Ни, я вдруг почувствовала чей-то пристальный взгляд, устремленный на меня.

Обернувшись, я вспыхнула от смущения и обиды. Большие лукавые и насмешливые глаза Незабудки, неожиданно очутившейся с нами по-соседству, впились мне в лицо пристальным взглядом. Другая пара глаз, таких же голубых и красивых, как две капли воды похожих на глаза Оли Зверевой, так же беззастенчиво и насмешливо рассматривали меня. Около Незабудки сидел розовый упитанный пятнадцатилетний кадетик, очевидно, ее родной брат, и оба они, глядя на меня, бойко и оживленно о чем-то шептались.

Но вот бабушка поднялась, собираясь уходить, за ней Зи, и мы все направились к двери. Проходя мимо скамейки, занимаемой Незабудкой и ее братом, я услышала относившиеся, бесспорно, ко мне, произнесенные маленькой насмешницей стишки:

Умница-разумница,
Об этом знает вся улица,
Петух да курица,
Поп Ермошка
Да я немножко...

И тот же насмешливый голос, обращаясь к соседу-кадетику, прибавил еще тише, но так, чтобы я смогла услышать:

— Послушай, Мишук, разгадай мою загадку: когда ум бывает глупым, как пробка?

И давящийся от смеха мальчик звонким шепотом отвечал сестре:

— Когда он бывает в графине!

И оба — и кадетик и Незабудка — так и залились при этом торжествующим смехом.

Шутка была плоская и неостроумная, в сущности, совсем ребяческая, но она почему-то уколола меня, залила мое лицо румянцем, оставив в сердце обиду. Я сразу же поняла, что злой выходкой Незабудки руководила исключительно зависть. Девочка не могла не услышать похвал, расточаемых на мой счет Лидией Павловной, и теперь я расплачивалась за них по-своему. Но... все-таки мне было очень больно выносить все эти незаслуженные оскорбления, так нестерпимо больно, что моя маленькая душа разрывалась на тысячи кусочков.

Однако краску смущения и затуманенные слезами глаза бабушка приписала моему волнению из-за предстоящей разлуки с ней.

— У вас доброе сердце, Ло, и вы заслуживаете всяческой похвалы и поощрения! — говорила она, стоя на верхней площадке лестницы, высокая, красивая, величественная, как королева. — Я буду спокойна за вас, — она положила свою стянутую лайковой перчаткой руку мне на плечо, — знаю, что оставляю порядочную, хорошо воспитанную девочку, которая не уронит никаким предосудительным поступком высокочтимое имя своего отца. Ло, дитя мое, вы хорошо поняли меня, не правда ли?

Я молча наклонила голову вместо ответа, не находя в себе силы ответить, и думала в эти минуты свою скорбную думу: "Сейчас бабушка поцелует меня в лоб, перекрестит и начнет спускаться с лестницы, с тем чтобы уехать от меня надолго, очень надолго, а я останусь здесь одна, непонятая, одинокая, среди толпы чужих девочек, враждебно настроенных ко мне, насмешливых, злых... Как ни холодна была всегда со мной бабушка, но все же она мне близкая, родная, единственный "свой” человек, оставшийся у меня на земле. И вот она уезжает... Оставляет меня одну с моей тоской, с моим страданием..."

И эта разлука с последним близким мне в мире существом показалась мне до того чудовищной и невозможной, что, не отдавая себе хорошенько отчета в своем поступке, я бросилась к бабушке, вся дрожащая, исступленная, и, схватив ее руки и покрывая их бурными поцелуями, роняла как в полусне:

— Бабушка! Милая! Дорогая! Не оставляйте меня здесь! Возьмите с собой! Я буду прилежной и послушной... И там с вами... Мне тяжело... Мне больно... Мне грустно... О, возьмите, возьмите меня! Я сама не узнавала себя. Обычно сдержанная, умеющая владеть собой, сейчас я вся трепетала как птица... Мое сердце разрывалось... В эти минуты я чувствовала, что люблю бабушку, холодную, важную, строгую бабушку, которая называет меня странным именем Ло, говорит мне "вы" и никогда не ласкает меня и которую я до сих пор только беспричинно боялась... Но сейчас, сейчас эта бабушка мне дороже жизни, и, если она не приласкает и не поймет меня, мое бедное детское сердчишко разорвется от горя и тоски.

— Ло, дитя мое, что с вами? — услышала я тот же всегда спокойный голос над моим ухом, и рука бабушки ласково провела по моим волосам.

Этот ровный голос, эта обидная сдержанная ласка подействовали на меня как ушат воды, вылитый на голову, и тотчас же вернули меня к прежнему спокойствию. Я как-то сразу затихла, замерла...

Бабушка меня любит, заботится обо мне, но она не понимает и никогда в своей жизни не поймет меня! Бедная Ло, тебе суждено остаться одинокой! Эта мысль вихрем носилась в моей голове, пока бабушка говорила мне о том, как необходимо для молодой девушки уметь сдерживать свои порывы.

— Подумайте, Ло, если бы все мы вдруг стали причитать, говорить необдуманные глупости и высказывать нелепые желания, что бы тогда было? И чем бы мы отличались тогда от дикарей? Будьте умницей, Ло, и помните, что человеку необходимо постоянно работать над собой и совершенствоваться, чтобы не быть в тягость своим ближним.

О, конечно, бабушка была права, я не хотела быть никому в тягость и поэтому тут же решила научиться сдерживать себя. И странное дело! Острая боль в сердце прошла настолько, что я совершенно спокойно простилась с бабушкой, с Зи, и только две случайные слезинки упали на шелковистое ушко Ни, лизнувшей напоследок мою похолодевшую руку.

Все закончилось с этой минуты. Шелест шуршащего бабушкиного платья затих вдалеке, и теперь дурнушка Ло самостоятельно вступила на новую ступень своей жизни.

Глава XI
Заговор

— Девочки, к завтрашнему дню Спичке урока не готовить! Бог знает до чего он дошел — по двадцать страниц задает! Возможное ли это дело! Мы не в старшем классе, чтобы полкниги долбить!

И Ляля Грибова, самая предприимчивая и отчаянная девица изо всех "трешниц", если не считать дикарку Аннибал, высоко подбросив кверху учебник истории, испустила воинственный крик, каким, должно быть, вопили когда-то краснокожие в девственных прериях.

— Ведь ясно же говорили, что у нас на пятницу уроков куча, а он все-таки задал целую гору по истории, противный. Подло это! — хорохорилась рыженькая Наташа, сверкая глазами и заметно сердясь.

— И откуда только прыти понабрался! — усевшись на кафедру и болтая ногами, кричала Аннибал.

— Раньше был тише воды, ниже травы, задавал мало, спрашивал по-божески, отметки ставил хорошие, а тут взял да и начал ехидничать.

Из Спички превратился в змею, — хорохорилась Римма.

— Не в змею, а в тигра лютого, — поправил кто-то.

— Много чести. Слишком благородно для него! Просто в шакала!

— В гиену полосатую!

— В волка!

— В крысу!

— В злого филина, — посыпались со всех сторон предложения рассерженных институток.

— А я знаю, отчего Спичка испортился! — снова вынырнула из толпы рыженькая Строева.

— Ну?

— Он, душки, с Монаховым сдружился, с Теоремой нашим, а потом еще с физиком Мужиком. Разговаривает с ними в учительской каждую переменку, ей-Богу, сама видела! — Наташа, тряхнув рыженькой головкой, закрестилась на икону, висевшую в углу.

— Не ври, пожалуйста, Рыжонок, он и с Марсом дружит! — поправила девочку Незабудка.

— А разве это хорошо? Инспекторская дружба — все равно как если бы я с Началкой нашей по коридорам ходить стала! Подлизывание одно!

— Или с Федором-истопником!

— Фи, что за сравнения? Бр-р-р! Какая проза!

Девочки фыркнули и расхохотались. Сконфуженная Наташа отошла в сторону, и только Аннибал по-прежнему сидела на кафедре и болтала ногами, одетыми в грубые казенные нитяные чулки и стоптанные прюнелевые ботинки с дыркой у носка на одной ноге и свернутым каблуком на другой.

— Ну так и решим вместе, — кричала она, размахивая руками, — урок истории на завтра не учить. Спичка спросит — молчок. Пусть хоть взбесится, заорет — ни слова. Так и так, трудно, мол, не выучили, не успели. Один за всех, и все за одного. Пусть "колы" и "пары" летят — не сдаваться! Идет?

— Идет! Идет! — отозвалось кругом, как эхо.

— Ну, смотрите же, кто против класса — тот отступник. Слышали все?

— Все! Все! — снова подхватило эхо.

Я стояла в углу у окна, только что вернувшись из приема, и не пропустила ни одного слова, ни одной фразы из всего сказанного. Воспитанницы волновались. Я видела их разгоряченные лица, их сверкающие глаза. Среди них, однако, не было ни Феи, ни Мурки.

Я еще не успела подумать, где они могли находиться, как неожиданно отворилась дверь и в класс своей необычайно легкой походкой вошла Дина.

— В чем дело? Что за сборище? — высоко подняв темные брови, спросила она.

— Диночка, душка, божество ты мое, подойди ко мне на минутку. Слушай, что мы решили! — и Аннибал протянула свои сильные смуглые руки навстречу подруге. — Спичке — бенефис завтра. На все вопросы — ни слова. Молчок.

— Начнет спрашивать — отречься, — торопливо, в свою очередь, роняла Ляля Грибова, хватая Фею за руку и втаскивая ее в общую толпу.

— Грибова, отстань! Что за манеры! — нахмурясь и досадливо краснея, произнесла Фея. — У меня есть ноги, сама подойду. Аннибал, у тебя дыра на ботинке, — брезгливо повела она взглядом на далеко не изящные ноги Аннибал.

— Дыра! Где дыра? Ах, да! Правда, дыра! Наплевать на нее, — небрежно роняла Африканка, не удостоив даже взглядом своей обуви, — а ты, Диночка, скажи лучше, какого ты мнения обо всем этом?

— Самого нелестного, разумеется! — усмехнулась красавица Дина. — Бертеньев задал много, правда, но все это очень легко запомнить при желании, и я решительно сейчас не понимаю вас... Такие большие и такие глупые девочки, а вздумали ни с того ни с сего отказываться от урока.

— Колынцева! Не смейте браниться. Вы с ума сошли! — послышался чей-то обиженный голос.

— Умна, видно, очень! — вторил ему другой.

— Первая ученица и воображает! — звенел третий.

— Зазналась! Царица какая!

— Сами виноваты. Произвели в Феи! — дрожали волнением и гневом молодые голоса.

Дина стояла спокойная, прямая, как стрелочка, и чуть-чуть улыбалась тонкими розовыми губами. Мне показалось, что улыбка эта была и насмешлива, и не по-детски серьезна. Аннибал вьюном вилась на кафедре, била неистово в ее края руками и ногами и вопила во все горло на весь институт:

— Не сметь обижать Диночку, или я выцарапаю вам всем за нее глаза!

На весь этот шум из приема с испуганным лицом выбежала Лидия Павловна.

— Still, Kinder! Still! [Тише, дети! Тише! (нем.)] Что за шум, что с вами? Зачем вы опять собрались толпой и кричите как на пожаре? — волнуясь и краснея, возвысила она голос, оглядывая с порога класс.

— Аннибал! Какой ужас! Опять ведете себя как уличный мальчишка! Сейчас же слезьте с кафедры! Что за манеры! Боже мой, и это барышня! Конюх какой-то! — вдруг увидев восседавшую на столе девочку, она с искренним отчаянием всплеснула руками.

— Совсем не конюх, а папина дочка, а папа — действительный тайный советник. А прапрапрапрапрадедушка был арапом Великого Петра. Вот что! — прищелкнув языком, закончила свою бравурную речь Аннибал.

Но Лидия Павловна уже не слушала ее и, махнув рукой и взяв девочку за плечи, хотела уже насильно стащить ее со стола, как неожиданно увидела огромную дырку на башмаке Риммы.

— Что это? — почти с ужасом воскликнула Лидия Павловна, указывая на злополучное место пальцем.

— Что? Дыра! Разве вы не видите, что самая обыкновенная, самая простая дыра на башмаке, — спокойно ответила Африканка, тяжело спрыгивая со стола.

— Но, ведь башмаки совсем новые. В прошлом месяце дали. На вас все горит, Аннибал! — продолжала возмущаться Студнева.

— Ну, если бы горело, огонь был бы виден. А видите, все благополучно пока! — придавая глуповатый вид своему подвижному личику, произнесла невозмутимым тоном Африканка.

Кругом фыркнули. Лидия Павловна, как говорится, зашлась от гнева. И неизвестно, чем бы закончилась эта сцена, если бы в дверь класса не просунулась голова "первой" и старшая воспитанница не пригласила фрейлейн Студневу к начальнице вниз.

Лишь только дежурная дама скрылась за порогом, девочки, отхлынувшие было от кафедры, столпились у нее снова. Теперь уже не Аннибал, а Незабудка стояла на ее возвышении среди класса.

— Девочки, в последний раз решаем это, — кричала она, изо всех сил стуча линейкой по столу. — Спичке урока не готовить и завтра отречься!

— Отречься! Отречься! И друг за друга стоять горой. Или всем единица, или никому! — послышались снова взволнованные голоса.

— А Фея? Она не согласна? Что говорит Фея? — выкрикнул задорный голосок Ляли Грибовой из толпы.

— Кто смел сказать это? — послышался звонкий голос с металлическими нотками, и стройная, красивая девочка в тот же миг очутилась на кафедре. — Или ты, Грибова, не знаешь меня? Не знаешь, что Дина Колынцева никогда не предавала своего класса? И даже все ваши нелепые выходки покрывала всегда и всюду? И всегда, и теперь, и завтра будет то же самое. Несмотря на то что мне глубоко противна ваша лень, слабость, нежелание подготовить несколько лишних страниц, я буду заодно с классом и отрекусь от урока, хоть я и первая ученица у вас и знаю его наизусть.

И, закончив с гордым достоинством эту тираду, Фея, негодующая так сдержанно, как только она была способна, сошла с кафедры под оглушительное "браво" и аплодисменты подруг.

И вдруг она почти что столкнулась лицом к лицу со мной. Что-то мелькнуло в ее взоре, быстрое, как зарница. Усмешка тронула губы, и она произнесла, глядя мне прямо в глаза, тоном, не допускающим возражений:

— Гродская, вы, конечно, последуете общему примеру, и хоть еще не успели войти в жизнь класса, но пойдете с ним заодно и не станете учить заданного историком урока.

Ее голос был пронизан повелительными нотками, а холодные серые глаза, казалось, смотрели мне прямо в душу.

— Увы! Этот урок я уже знаю, — с сожалением в голосе вырвалось у меня, — но отвечать его не стану, разумеется, как и весь класс.

Легкая краска заиграла на бледных щеках Феи.

— Когда же вы успели выучить все двадцать страниц? — спросила она небрежно, все еще впиваясь в мое лицо пристальным взором.

— Я учила их раньше в пансионе. Мы проходили это в прошлом году, — ответила я просто, но сердце мое почему-то сильно билось в груди.

— А! — не то разочарованно, не то завистливо проронила Фея и потом, чуть прищурив глаза, проговорила с насмешливой улыбкой: — Знаете ли, Гродская, вы или действительно какой-то феномен по знаниям и подготовке, или же... Или ужасная хвастунья... Право! — уже с чуть слышным смехом заключила она и отошла от меня.

Глава XII
Заговор приводится в исполнение

Он казался очень нервным и встревоженным в это утро. Уже по тому, как стремительно вбежала в класс его тщедушная, миниатюрная, худая до невозможности фигурка в стареньком вицмундире с затертыми локтями, по тому, как он нервно пощипывал свою седую, клинышком, бородку, и по сероватой бледности его лица можно было угадать, что учитель истории был не в духе.

Размашистым жестом Бертеньев раскрыл журнал и расписался в нем на скорую руку. Потом, сгорбившись на кафедре и сделавшись еще меньше и невзрачнее, произнес, мельком окидывая взором класс:

— У нас сегодня, кажется, задано великое переселение народов. Готы, остготы, вестготы, гунны и Аттила? Правильно я говорю, барышни? Ась?

Но "барышни" отвечали дружным молчанием на вопрос учителя, точно воды в рот набрали.

Спичка подождал минуту. Потом недоумевающе покачал головой, еще раз обвел класс удивленным взглядом, перевел его на страницу журнала, где значились фамилии воспитанниц, и снова спросил:

— Госпожа Иглова, вы записаны дежурной по классу. Пожалуйте, барышня, не угодно ли ответить, что задано к сегодняшнему дню!

Иглова, высокая, рябая девочка с сильно развитыми скулами, за что в кругу подруг и получила прозвище Киргизка, с маленькими, застенчиво бегающими глазами, неловко поднялась со своей парты и тихим, нерешительным шагом поплелась на середину класса. Она остановилась в трех шагах от учителя и встала неподвижно, красная как вареный рак.

— Великое переселение народов, готы и гунны нам заданы на сегодня, Иван Федорович, — заикаясь от волнения, залепетала Киргизка, — но... но... мы не приготовили на сегодня урока, никто! — обливаясь потом, заключила она и, судорожно стиснув похолодевшие от волнения пальцы, уставилась в лицо учителя испуганными глазами.

Спичка в свою очередь внимательно взглянул на нее.

— Что это значит, барышня? Ась? С какой это поры вы берете смелость отвечать за других? Ась? — произнес он с заметным раздражением в голосе. — Если поленились выучить урок вы сами, то это еще не значит, что вашему дурному примеру последовал весь класс. Садитесь, барышня! Я ставлю вам единицу. Ась? — заключил он свою речь любимым словечком.

— Ась! — громко откликнулся чей-то голос с того места, где сидела Аннибал.

— Госпожа Аннибал! Прошу молчать, — строго проговорил учитель, бросив в сторону Африканки сердитый взгляд.

— Это не я, Иван Федорович, это эхо! — отозвалась опять Римма, не вставая с места.

— Прошу без эха. Здесь не пустыня и не лес.

— Не лес! — покорно согласилась Африканка, опустив свою курчавую голову, в то время как остальные девочки сдержанно захихикали в пюпитры.

— Госпожа Аннибал! Пожалуйте к кафедре и извольте отвечать урок! — произнес совсем уж рассерженным голосом учитель.

Аннибал стремительно вскочила со своего места, почти бегом, отчаянно стуча каблуками, выбежала на середину класса и, оскалив зубы в самой приятной и любезной улыбке, проговорила:

— Как Бог свят, Иван Федорович, мы не учили урока. Никто-никто! Ни самые ленивые, ни самые прилежные. Как Бог свят, и я, конечно, тоже ничего не знаю. Мы не могли... Двадцать страниц... — лепетала она, улыбаясь своими толстыми губами, сверкая черными глазами и перламутровыми зубками снежной белизны, как будто то, о чем она говорила, было удивительно весело и приятно.

— Как, и вы не знаете? Впрочем, это немудрено. Вы ленивы, барышня, очень ленивы! — все заметнее и заметнее волновался Спичка. — Ступайте на место, у вас будет единица! Это так же несомненно верно, как меня зовут Иван.

— Единица так единица! Что такое единица, — возвращаясь на место, звонким шепотом рассуждала Аннибал, строя уморительные гримасы, -

Единица — это такая птица,
Которая в конце года
Не дает перехода! -

пропела себе тем же шепотком под нос шалунья, а весь класс сдержанно засмеялся, пригибаясь к доскам пюпитров.

— Что вы там ворчите, госпожа Аннибал? — раздражительно произнес Бертеньев. — Что вы себе под нос говорить изволите, ась?

— Сонный карась! — неожиданно буркнула Римма, да так громко, что мы все подскочили на своих местах.

Спичка сделал вид, что не заметил ее дерзкой выходки, и с преувеличенным вниманием погрузился в классный журнал.

— Госпожа Колынцева, — после небольшой паузы произнес он снова, — не желаете ли вы исправить бестактность вашей предшественницы и ответить мне о великом переселении народов? Нет сомнения в том, что вы, как первая ученица класса, выучили этот урок.

И маленькие глазки Спички впились в лицо Феи.

Последняя не спеша поднялась со своего места и, не выходя из-за своего пюпитра, проговорила отчетливо и ясно, ничуть не меняя спокойного выражения в своем красивом лице.

— Нет, Иван Федорович, вы ошиблись на мой счет. Я, как и весь класс, не знаю на этот раз урока.

И легкий румянец залил ее обычно бледные щеки.

Казалось, если бы удар грома и майский ливень разразились над головой Спички в этот зимний день, они не произвели бы такого потрясающего впечатления, какое произвел на него совершенно неожиданный ответ первой ученицы. Впалые щеки учителя истово побагровели, вся кровь бросилась ему в лицо, маленькие глазки забегали и заблестели. С минуту он молчал с растерянным выражением на лице. Потом его костлявые руки нервно защипали бородку, и он разразился целым потоком негодующих слов в адрес Феи:

— Не ожидал... Признаться, не ожидал... Разочаровали, барышня... Ей-Богу-с, разочаровали... Это травля какая-то... Ась? Умышленная травля... Ей-Богу-с, даже гадко видеть и слышать все это... Ну, пускай бы все остальные, из какого-то нелепого чувства стадности, из- за неправильно понятого чувства товарищества, сделать бестактность, но вы-с, вы-с, первая ученица... Развитая умственно, интеллигентная по уму, вы, с солидными знаниями, несмотря на юные годы... Вы могли поддаться общему заблуждению? Да вы шутите, барышня, может быть?.. Шутите, ась? Может статься, вы знаете урок?.. Знаете, но из желания поддержать класс молчите... Вы скажите только, что знаете, госпожа Колынцева, но не хотите, не можете отвечать, и я останусь вполне удовлетворенным, — закончил в сильном волнении Спичка и вытер пот, градом катившийся по его худому лицу.

Я взглянула на Фею. Румянец сбежал с ее лица. Брови свелись в одну темную черточку над загоревшимися гордым блеском глазами. Она закусила зубками нижнюю губу, и лицо ее приняло недоброе, почти жесткое выражение. Она молчала. Только худенькие плечи ее и грудь прерывисто поднимались и опускались от тяжелого дыхания.

Спичка исподлобья посматривал на нее и почти машинально повторял одно и то же:

— Первая ученица... Надежда и гордость института... И не знаете? Ась? И не знаете!.. Не может быть, однако... Не может быть!

Он вдруг тряхнул головой и произнес, как отрубил, громко и резко:

— Госпожа Колынцева! В последний раз спрашиваю: желаете ли вы мне сознаться в знании сегодняшнего урока? Или... Или я поставлю вам единицу, как и тем, другим...

В ответ на это Фея отвела рукой упавшую ей на бровь пушистую кудрявую прядку волос и молчала.

— Я жду! — зловеще проговорил Спичка. — Слышите, госпожа Колынцева? Я жду...

Дина молчала. Только дышала неровно и тяжело. Прошла минута, другая, третья... Прошло пять минут. Дина стояла по-прежнему, неподвижная и красивая, как мраморная статуя. Стояла и молчала.

И класс молчал, замирая от ожидания вместе с ней. Класс понимал отлично, какое волнение мучительно уязвленного самолюбия испытывала в эти тяжелые для нее минуты первая ученица.

— Предатель, Спичка — предатель! Ась — карась сонный, противный, мерзкий. Диночку нарочно подвел, мою душку-Диночку, мою прелесть! — несся иступленный шепот с той скамейки, где сидела Римма Аннибал.

И вот скорее, нежели ожидали этого девочки, наступила развязка.

— Садитесь, госпожа Колынцева. Я был уверен, что вы знаете урок, но не просил вас отвечать его, а только сознаться в том, что вы его знаете, но... Вы не пожелали сделать это... И... И я вам ставлю обещанную единицу! — произнес сердитым голосом Спичка и твердым движением руки, вооруженной пером, четко нарисовал злополучную палочку в журнальной клетке напротив фамилии Дины.

Класс ахнул как один человек. Случай был совсем неожиданным, странным, из ряда вон выходящим. Первая ученица, святоша, парфетка*, и вдруг — единица! Все смотрели на Дину: кто с явно выраженной гордостью — молодец, мол, рыцарь, не посрамила класс, предпочла позорную отметку нарушению правила товарищества; другие с сочувствием, третьи с восторгом.

______________________

* Парфетка (от фр. parfaite — "совершенная") — так называли институток, отличавшихся послушанием и хорошим поведением.

______________________

— Ангел, душка, красавица, героиня! — кричала Аннибал, перекинувшись всем телом через пюпитр и не замечая в своем усердии, что конец ее белой пелеринки попал в чернильницу, ввинченную в стол, и постепенно перекрашивается из белого цвета в черный.

Спичка с ехидной улыбочкой переводил взгляд с одной воспитанницы на другую, и маленькие глазки его все больше и больше разгорались неудовольствием и гневом. Вдруг неожиданно его глаза остановились на мне.

Я невольно смутилась, встретив их странно засветившийся благодушием взгляд, предчувствуя всем своим существом что-то недоброе, что должно было сейчас совершиться со мной. Да, не с кем другим, а именно со мной. И моему предчувствию суждено было оправдаться. В маленьких глазках Спички засветилось торжество, когда он после недолгого молчания произнес снова;

— А я знаю одни замечательно честные и правдивые глаза, которые не солгут. Не прибегнут к непорядочной увертке и прямо и открыто ответят мне... Графиня Гродская, знаете ли вы сегодняшний урок? — совсем уже неожиданно повернул дело Бертеньев, и его маленькие глазки, как две горящие на солнце стальные иголки, впились в мое лицо.

Точно какой-то вихрь сразу закружил меня... Я хотела ответить длинной и пространной фразой о том, что если я и знаю урок, то это не значит, что он его услышит из моих уст... Но язык не слушался, слова не шли мне на ум, а глазки-иглы все приближались ко мне и приближались... Смутно, как в тумане, я увидела, что историк сошел с кафедры, приблизился к моей парте и уже не сводил ни на секунду инквизиторски-упорного взгляда с моего лица.

Этот взгляд гипнотизировал меня, мешая сосредоточиться, путая мои мысли, смущая душу и, казалось, все мое внутреннее "я". Солгать ему? Сказать, что я не знаю урока? Но Боже мой, как я могу сделать это? Я, которая еще никогда в жизни не произнесла ни единого слова неправды и лжи. Да, ни единого слова лжи! Я дурна, безобразна, я завидую красоте других, я злюсь на судьбу порой за то, что она создала меня такой дурнушкой, но я никогда не лгу, никогда, никогда!

"Будь честной и правдивой, моя Лиза! — говорил мне, когда я была еще маленькой трехгодовалой девочкой, мой папа. — Знай, что правда в устах человека — это лучше всяких богатств, всякой красоты!"

О, милый, ненаглядный папа, я обещаю тебе это! Да, я твердо обещаю это тебе.

Быстрым вихрем пронеслось во мне теплое воспоминание, легкой тенью промелькнул любимый образ покойного отца... Класс, жестокие правила товарищества, искаженно понятые восторженными девочками, — все это мгновенно скрылось куда-то. Волна горячего, острого самолюбивого чувства, чувства достоинства и жажды непоколебимой правды залила меня, затопив мою душу и сердце, все мое тщедушное существо.

А иглы-глаза все следили и следили за мной горящим взором и как бы торопили меня.

— Еще раз спрашиваю, графиня Гродская, знаете ли вы урок? — пытливо глядя мне в самые зрачки, спросил учитель.

— Да! — вырвалось у меня негромко, но твердо. — Да, я знаю его, но отвечать не буду, как и все!

И, с усилием закончив фразу, я тяжело и устало опустилась на скамью.

Глава XIII
Отступница

— Как вы смели пойти против класса?

— Да, как вы смели?

— Вы должны были сказать, что не знаете урока или молчать, как Фея.

— Вы должны были молчать!

— Это низко, гадко с вашей стороны!

— Да, гадко и низко!

— Это называется — предать класс, отступиться от него!

— Изменить нам!

— Предательница! Изменница! Отступница!

— Отступница! Отступница! Отступница!

Я стояла под градом негодующих криков и обвинений. Спички давно не было в классе. Лидия Павловна тоже вышла еще задолго до его урока, я осталась лицом к лицу перед злобствующей толпой своих разгневанных одноклассниц. Передо мной мелькали сердитые лица, дрожащие от негодования губы, сверкающие глаза...

Больше всех бесновались Незабудка, Грибова, Строева и Аннибал. Последняя была буквально на себя не похожа. Ее черные глаза метались и сверкали, растрепавшиеся кудри прыгали и били девочку по смуглым, ярко разгоревшимся щекам при каждом порывистом движении ее головки...

— Позор! Срам! Безобразие! — криком кричала Римма, потрясая в воздухе сжатыми в кулаки руками. — Позор! Гадость! В нашем классе предательница, отступница! Срам! Срам! Срам!

— Мерзость! — поддакивала ей Незабудка, и ее тонкие губы складывались в ехидную улыбочку.

— Господа! Подвергнем ее остракизму*, изгнанию из нашей среды! Помните, душки, как это делалось в Древней Греции? Выгнать ее нельзя, но и оставаясь с нами, она будет чужая, ненавистная нам с этого дня, — кричала Наташа, блестя глазами, и ее рыжие кудри сверкнули плавленым золотом, когда она одним прыжком вскочила на ближайший пюпитр.

______________________

* В Греции был обычай изгонять провинившегося гражданина судом сограждан, причем имя провинившегося писалось на черепках (по-гречески — ostrakon), и по этим черепкам подсчитывались голоса в пользу изгнания.

______________________

— Да, да! Остракизму! Остракизму! — зашумели вокруг.

— За что? За что? — невольно вырвалось из моей груди громким стоном тоски и бессилия.

— И вы еще смеете спрашивать? — услышала я насмешливый голос за собой; бескровное лицо и без того обычно бледной Незабудки близко придвинулось к моему. — Она еще смеет спрашивать, какова?

И тут же, окинув толпившихся вокруг нас девочек злыми торжествующими глазами, она заговорила быстро, резко и громко, обращаясь ко мне:

— Слушайте, вы, ваша светлость, сиятельная графиня Финтифлю-де-фон-Финтифлюшкина! Вы сделали непозволительную гадость, даже подлость по отношению к классу, и мы вам не простим этого никогда, никогда, никогда! Когда весь класс решил не учить урок и сказать Спичке, что не смогли приступить к нему, вы просто и спокойно изволили ответить учителю, что знаете его. Насколько это мило с вашей стороны, судите сами!

— Я не могла солгать! — вырвалось из моей груди. — Я не могу говорить неправды!

— А разве Фея лгала? Фея молчала... Фея — первая из первых, душка, прелесть, бриллиант! — неистовствовала Аннибал, вскакивая, в свою очередь, на стул и размахивая линейкой.

— Да, Фея же молчала! — с той же ехидной усмешкой подтвердила Незабудка.

— Но я не могу лгать! Раз меня спрашивают, я должна отвечать правду, — вылетело из моей груди иступленным, вымученным стоном.

— Ага! Говорить правду! Вы говорите одну только правду, госпожа сиятельная графиня, только правду, да? — снова громко и резко выкрикнула моя мучительница. — Отчего же вы, такое высокочестное, правдивое и искреннее существо, отчего же вы не сказали правды, а именно того, что не здесь, в институте, а там, в вашем пансионе, учили этот урок? А? Смутились что-то? Совесть заговорила, сиятельная графиня! Это недурно, в общем, что у вас еще имеется совесть! — дерзким смехом закончила она свою речь.

Боже мой! Так вот оно что! Какая ужасная, какая роковая оплошность! Она права, тысячу раз правы они все! И эта злая девочка с двумя незабудками вместо глаз, моя главная мучительница, и смуглая Аннибал, и рыженькая Наташа, и Грибова с ее лицом лукавого мальчишки-постреленка, они правы все, все, все, все! Я должна была тогда же признаться Бертеньеву, что не смогла бы выучить урок, если бы не учила его раньше в пансионе мадам Рабе, но я упустила это из виду, я не сказала, и теперь меня постигла справедливая кара.

Вот каковы были вихри мыслей, закружившие меня в ту же минуту. Отчаяние, раскаяние в собственной оплошности буквально сломили мои силы. Я почувствовала почти физическую усталость. Мои ноги подкосились, и я наверняка упала бы, если бы рядом со мной не стояла спасительная скамья. Я опустилась на нее, уронила голову на пюпитр и судорожно сжала ее руками. А вокруг меня продолжал бушевать ураган криков и оскорблений.

— Я ненавижу вас, слышите, ненавижу! — раздавался точно во сне взбешенный возглас Незабудки.

— Душке Фее — единица, а этой противной уродке — двенадцать баллов. Дрянь она этакая! — стараясь перекричать Звереву, безумствовала Аннибал.

— Девочки! Кто скажет ей хоть одно слово, кто будет гулять с ней на переменах или одевать ее по утрам, тот враг классу! Правильно я говорю? — снова повысила свой и без того звонкий голос Незабудка.

— Правильно! Правильно! — подхватили сразу три десятка голосов.

— Неправильно! Нехорошо! Неверно! Вы несправедливы! О Боже мой, как вы несправедливы к бедной Гродской! — слабо и нежно прозвенел где-то милый, дорогой мне голос.

Точно теплый ветерок повеял в мою разгоряченную голову и освежил ее нежной лаской. Точно ароматный розовый цветок вырос в моей душе, такой воздушный, благоухающий и милый. Что-то светлое пробудилось в сердце, и оно забилось... забилось... забилось... Моя голова невольно приподнялась от пюпитра... Глаза взглянули туда, откуда неслись родные звуки...

Усиленно работая плечами и руками, крайне взволнованная, сквозь плотно сомкнутую толпу подруг ко мне пробиралась Мурка.

— Лиза! Лиза! — кричала она мне издали, щуря свои лучистые, красивые близорукие глаза. — Я с тобой, Лиза! Ничего не бойся! Я поняла тебя... Я поняла... Ты не нарочно, знаю... Знаю... А они пусть сердятся... Когда-нибудь поймут... Сейчас слишком много в них злобы и негодования... Пускай... А я с тобой! С тобой, Лиза моя! Пустите меня к ней, пустите же меня! — неожиданно прикрикнула она на загораживавших ей путь одноклассниц.

— Мурка! Дурочка ты этакая! С ума ты сошла, что ли! Опомнись, что ты! Против класса идешь? С отступницей разговариваешь? Очнись, дурочка. Мура! Муренок! Что с тобой? — посыпались вокруг нее скорее изумленные, нежели негодующие голоса.

— Молчите! — с несвойственной ей энергией и твердостью проговорила Мурка. — Молчите! Все равно я не буду с вами заодно. Если Гродская и виновата, то не из подлости, как вы это сейчас решили, а единственно из необдуманности, и я буду за нее. Слышите, девочки? Я буду стоять за нее! Она одинока, несчастна и...

— Святоша Мурина всегда стоит за всех несчастных! О, она истинная христианка! — ввернула Незабудка, сложив бледные губы в презрительную улыбку.

— Да, я стою за одиноких и несчастных! — с горячностью воскликнула Мурина, и ее глаза залучились и вспыхнули, делая некрасивое личико девочки таким светлым и прекрасным в эту минуту.

Она быстро подошла ко мне, обняла за плечи и, приподняв со скамейки, проговорила с нежной заботой и лаской в голосе:

— Не обращай на них внимания, Лиза, они когда-нибудь поймут, а теперь... Теперь я с тобой... Всегда буду неотлучно с тобой, пока ты одинока и несчастна. Даю тебе слово! Пойдем отсюда! Следующий урок — свободный, я хочу тебя немного развлечь, пойдем к моей сестре, Лиза. Я давно собиралась тебя познакомить с Куклой. Хочешь?

Разумеется, я поторопилась изъявить свое согласие. Мурка взяла меня под руку и повела к выходу из класса. Вслед нам полетели насмешливые замечания, крики и даже угрозы моих одноклассниц.

— Берегись, Мурка! Ты играешь в опасную игру!

— Мурина не лучше новенькой! Порядочное дрянцо тоже!

— А дружба-то какова! Орест с Пиладом!

— Голубки, что и говорить!

— Подождите, эта душка Гродская еще подведет Мурину, долго будет помнить!

— Мурина отлично знает это. Ей нужно только разыграть роль мученицы за идею!

— Добродетельная христианка!

— В монастырь ступай, Мурина! Тебе это больше к лицу.

— Мурина! И тебе не стыдно идти против нас, ты всегда была нашей любимицей! Вернись к нам! Останься с нами!

Услышав последнюю фразу, я и моя спутница встали как вкопанные. К нам спешила своей легкой, воздушной походкой Фея.

Избегая смотреть мне в глаза, она, однако, пристально вглядывалась в лицо Муриной и, протягивая ей руку, говорила:

— Останься с нами, Валентина. Так хочет весь класс и я. Гродская тебе не товарищ. Ты слишком чиста и простодушна для нее, Мура! Слышишь?

Лучистые глаза Муриной вспыхнули негодованием, губы дрогнули. Она вздрогнула и покраснела.

— Как, и ты, Фея? И ты заодно с ними? Дина Колынцева, слушай: я до сих пор считала тебя такой умной и развитой, я так уважала и любила тебя. Не оскорбляй же моего чувства к тебе, моего доверия, Дина. Зачем ты поступаешь так же опрометчиво и несправедливо, как и все другие... Это неблагородно, Дина, обвинять человека в том, в чем он заведомо не виноват.

— Вы с ума сошли, Мурина, вы забылись! — в свою очередь вспыхнула Фея, и глаза ее надменно сверкнули. Однако она тотчас же сделала усилие над собой и через минуту уже произнесла другим, более спокойным тоном:

— Не забудь одного, Мурина: если дружишь с отступницей и врагом класса, ты сама делаешься нашим врагом! А больше я не прибавлю ни слова.

Мурка вскинула на говорившую свои лучистые глаза, потом перевела их на меня.

— Идем на половину малышей, Лиза. Я хочу познакомить тебя с моей сестрой, — произнесла она своим милым голоском и быстро потащила меня из класса.

Глава XIV
Новая интрига

Прошел месяц.

Передо мной стоит девочка, маленькая, юркая, подвижная, быстрая, как мышка. Она до того мала, что кажется шестилетней, а между тем малютке Аллочке Муриной, родной сестре Мурки, уже восемь лет. Это самая крошечная воспитанница во всем институте, самый прелестный ребенок в серых, скучных учебных стенах, и потому неудивительно, что весь институт считает своей нравственной обязанностью баловать Альку напропалую. Особенно наши "третьи", одноклассницы старшей Муриной, преуспевают в этом. Им всем без исключения Алька говорит "ты" и называет их тетями. Кому бы ни принесли в прием гостинцы, каждая, поделившись ими с подругами, львиную долю откладывает Альке. Хорошенькие статуэтки, безделушки, красивые картинки, изящные карандаши и ручки — все, чем богаты институтки, то и дело переходит в один из пюпитров седьмого класса, где по большей части царствует самый хаотический беспорядок и хозяйкой которого состоит Алька.

Эта живая игрушка действительно прелестна и вполне справедливо заслуживает всеобщую любовь. Ее лилипутский рост, умное живое личико с носиком-пуговицей и чудесными быстрыми глазенками такого же странного лиловато-синего цвета, что и у сестры, но не лучащиеся кротостью и печалью, как глаза последней, а горящие задорным веселым огоньком, — все это делает ее кумиром всего института. С первого же дня ее поступления в учебное заведение Альку прозвали Куклой, и прозвище это так и закрепилось за ней.

Сейчас Кукла со мной. Идет большая перемена, то есть послеобеденный час, когда воспитанницы обычно гуляют в институтском саду, а сегодня из-за ветреной, мглистой, снежной погоды сидят "дома". Большая двухсветная зала кажется такой серой и неуютной в этот скучный день. Слышно, как шумит ветер за окном, как воет вьюга на улице, и от этого на душе становится еще тяжелее.

Но Альке, очевидно, решительно нет никакого дела до ветра и вьюги. Она сама — вихрь, сама — ветерок, со своим живым темпераментом и заразительной веселостью. Девочка прижимается ко мне и, лукаво поглядывая на меня снизу вверх, говорит:

— Тетечка-графинечка (с первого же дня нашего знакомства Алька не называет меня иначе)! Тетечка-графинечка, не надо грустить! Не надо делать печальных глазок. Алька с тобой, Кукла любит тебя!

— Ты очень любишь меня, Кукла? — спрашиваю я и порывистым движением притягиваю к себе ребенка, вся всколыхнувшись от радости, от жгучего острого желания быть кому-нибудь близкой и дорогой...

Есть одно прелестное существо здесь, в этих серых стенах, которое меня любит искренне, по-детски чисто и неподкупно!.. Ведь не у Феи же, Аннибал, Грибовой, Строевой и насмешницы Незабудки искать мне любви и утешения!

Вот уже месяц, как я в институте, и за этот месяц пришлось пережить столько, сколько другая не переживет и за целый год! Девочки действительно подвергли меня остракизму. Никто не разговаривает со мной, кроме Мурки, никто не гуляет в переменку между часами уроков, и если приходится по необходимости оказать какую-либо услугу мне, например передать тетрадку за уроком или тарелку за обедом, то это проделывается с таким явным нежеланием и не охотой, что сердце мое обливается кровью, а душа замирает от тоски. И если бы не постоянное присутствие Вали, не ее поддержка и дружба да не бескорыстная детская привязанность Альки, я бы, кажется, сошла с ума за этот мучительный месяц моего пребывания здесь.

Я хорошо училась, и учителя постоянно хвалили меня. Но это только вызывало ненависть класса ко мне, еще более усиливало его вражду. Немудрено поэтому, что любовь Альки действовала на меня как первый луч солнышка в ненастное утро...

— Кукла, милая, детка моя, так ты любишь меня? — еще раз переспрашиваю я в ожидании благоприятного, желанного ответа.

— Люблю, тетечка-графинечка, люблю! — лепечут пухлые губки.

Лиловые глазенки и носик-пуговка близко придвигаются ко мне. Так ужасно близко. Я в одну минуту покрываю бесчисленными поцелуями и пуговку-носик, и пухлые, совсем ребяческие губки, и лиловые глазки...

— Меня нечего любить, Кукла, я ведь уродка, — говорю я против собственного желания и тихонечко вздыхаю.

— Неправда! Неправда! Ты дуся! Ты прелесть! Ты — божество! — неистово кричит Алька и топает ногами, потом смотрит на меня с восхищением, не говоря ни слова, и вдруг с пронзительным визгом бросается мне на шею и в, свою очередь, принимается меня целовать...

Вот она — неподкупная сила любви, не замечающая моего уродства! Милая, милая крошка, я никогда не забуду тебя за эти минуты, что подарили мне такое светлое, большое счастье! Ведь она далеко не избалована человеческим теплом, твоя бедная, безобразная Ло!

Я обнимаю девочку, крепко прижимаю к себе и тихонько шепчу ей на ушко:

— Хочешь сказку, Кукла?

Вместо ответа она начинает визжать от радости и скачет на одном месте.

— Сказку, тетечка, сказку!

У меня с детства есть способность рассказывать сказки. Дочь бабушкиной кухарки, маленькая Дуня, часто пробиралась ко мне в комнату, и я ей целыми часами рассказывала все то, что приходило мне на ум. А так как на ум мне приходили самые неожиданные вещи, то выходили очень интересные сказки, приводившие Дуню в безумный восторг. Кажется, за это умение рассказывать и полюбила меня Алька. По крайней мере, после первой же рассказанной мной фантастической истории девочка стала смотреть на меня очарованными глазами и ходить за мной по пятам, как собачка. И сейчас при одном упоминании о сказке она затормошила меня всю, с хохотом и визгом засуетилась вокруг меня.

— Расскажи, тетечка-графинечка, расскажи!

Делать нечего, Ло, принимайся за сказку!

Мы усаживаемся поуютнее на жесткой скамейке в углу залы и, подумав с минуту, я начинаю: "В одном большом городе, в роскошном богатом доме жила девочка-княжна. Маленькая княжна была богатой сиротой и воспитывалась у своей тетки, старой княгини. Родители княжны, которую звали Зозо, давно умерли. Тетя ее была важная, строгая барыня, она не умела ласкать племянницу, и бедная маленькая княжна томилась и страдала в одиночестве без любви и ласки в доме строгой родственницы.

Однажды Зозо сидела в своей хорошенькой комнате, где было столько чудесных нарядных вещей и блестящих безделушек, но не было главного — счастья и радости, и горько плакала, тоскуя о своей сиротской доле. Вдруг кто-то постучал в ее дверь.

— Войдите! — крикнула Зозо. Дверь тихо растворилась, и очаровательное маленькое существо, в блестящем, как иней в зимнюю пору, платьице с воздушными крылышками за плечами, впорхнуло к ней.

— Не бойся меня, милая девочка, — прозвенел серебряный голосок крылатого существа, — я видела твое горе и пришла помочь тебе, пойдем за мной..."

— Пойдем за мной! — повторил мою фразу, оборвав дальнейший ход сказки, чей-то насмешливый голос, заставив меня и мою слушательницу подпрыгнуть от неожиданности на скамье.

Перед нами стояли три самые удалые и шаловливые девочки класса: Грибова, Строева и Аннибал. Все три с насмешливым вызовом смотрели мне прямо в лицо. Аннибал, сверкая своими ослепительными зубами, потянула за руку Альку и обратилась к ней вкрадчивым голосом:

— Пойдем, Кукла, пойдем. Тебе здесь не место. Охота слушать глупые сказки! Все это вздор и вранье, душка. И ничего подобного не бывает на свете. Давай лучше устроим игру в гуси- лебеди, позовем еще нескольких "седьмушек", а? Что ты на это скажешь, Кукла?

Но Кукла только отрицательно покачала милой головкой. Ее лиловые глазки были полны ожидания, сказка, очевидно, захватила ее.

— Нет, нет, оставь меня, тетя Аннибал, — отмахнулась она от Африканки досадливым жестом избалованного ребенка, которому все сходит с рук, — оставь! Я не хочу играть... Пусть тетечка-графинечка доскажет мне сначала, что стало с княжной Зозо и куда повела ее маленькая Фея.

— Княжна Зозо! Маленькая Фея! — грубо расхохоталась Аннибал. — Ну уж это дудки, моя милая, я не позволю засорять тебе голову всякой чепухой! Пойдем-ка лучше ко мне, я тебе покажу в классе мышонка, который бегает совсем как настоящий, хочешь?

— Нет! Я хочу сказку! — упрямо оборвала ее Алька и еще крепче и нежнее прижалась ко мне.

— Душка, ты маленькая дурочка, не понимаешь, что для тебя лучше, — вмешалась Наташа Строева. — Пойдем-ка лучше мы с тобой сыграем в ведьму, хочешь?

— В ведьму? Ах! — на одну минуту колебание отразилось на милом личике Альки.

Игра в ведьму! О, это было так забавно! А тетя Огонек, как называла девочка рыженькую Наташу, к тому же так искусно умела изображать Бабу-ягу, костяную ногу, прыгая на одной ножке и гоняясь за малышкой и за другими по большой зале, разметав по плечам свои огненные кудри. Определенно это было большое искушение для бедной маленькой Куклы! Но она колебалась недолго...

— Сказку! Я хочу сказку! — тоном избалованного дитяти снова затянула Алька.

— А ты погляди-ка, что у меня есть! — и Грибова тихонько опустила руку в карман и вытащила оттуда что-то пушистое, желтенькое и мягкое, как клубок.

— Ах! Морская свинка! — не своим голосом, дрогнувшим от радости и восторга, воскликнула Алька. — Живая свинка здесь, в институте! Ах, откуда ты ее взяла, тетечка Грибок?

И уже всем ее вниманием завладела морская свинка, действительно точно чудом появившаяся в чопорных институтских стенах. Свинка, положим, была не живая, но подделка была так хороша, что не оставляла желать ничего лучшего. Очевидно, юные искусительницы приложили много труда, изобретая то, чем можно было бы отнять у меня Альку, привязанность которой к негодной "отступнице" долго не давала им покоя.

Действительно, Кукла точно обезумела от восторга... Визжала от радости, прыгала и скакала, забавляясь прелестной игрушкой.

А мои враги, пользуясь этим, отводили ее от меня все дальше и дальше... Вот живая, сверкающая весельем Строева одним движением руки распустила свои рыжие кудри и, замотав свирепо головой и рыча, как зверь, помчалась по зале. В ту же минуту Аннибал с хохотом подхватила Альку на свои сильные руки и вместе с ней бросилась по гладкому паркету в противоположную сторону от воображаемой ведьмы. Рыженькая Наташа погналась за ними, и игра закипела с головокружительной быстротой.

Мне стало грустно. Я наклонила голову и стала смотреть в сад через огромное окно с широким выступом подоконника. Там за обледенелым стеклом плясала и кружилась вьюга, пела метель, безумствовал ветер... А в душе плясала вьюга тоски, бессильное горе, точно беспросветным туманом застилавшее сердце...

"Отняли у меня Альку, отняли последнее мое утешение! Отняли Куклу мою!" — печальный рой мыслей промелькнул у меня в голове.

— Что изволите кручиниться, сиятельная графиня?! — раздался насмешливый голос за моей спиной.

Я живо обернулась. Знакомое, недоброе, бледное и болезненное личико... Злая усмешка и голубые, невинные, как два северных лесных цветка, глаза. Опять Незабудка!

Не знаю, но почему-то во мне вдруг бешенство проснулось. Терпение мое разом закончилось. Переполненная раздражением чаша плеснула через край...

— Что вам надо от меня, наконец? — крикнула я сердито, почти злобно. — Не мучайте меня, оставьте! Мало вам того, что вы на каждом шагу доставляете мне неприятности, вы еще отняли у меня этого милого ребенка, который своим детским лепетом так утешал меня! Не понимаю, кому могла прийти в голову такая жестокая мысль!

Незабудка выслушала меня, потом насмешливо прищурилась, усмехнулась своими тонкими губами и медленно проговорила, отчеканивая каждое слово.

— Мне пришла эта мысль, сиятельная графиня. Я решила прервать вашу дружбу с девочкой. И не только с ней, с Муриной тоже... У отступницы не может и не должно быть друзей. Вы не стоите их дружбы, ваша светлость, вы портите их. Ваш бесчестный поступок никогда не забудется, и мы все, всем классом, слышите ли, всем классом ненавидим вас и не дадим вам портить Куклу и Мурку!

— Бесчестный поступок? Какой? Что? Как вы смеете! Я еще ничего бесчестного не сделала в жизни! — вырвалось из моих уст вымученным криком.

Но Незабудка только резко расхохоталась в ответ на мою фразу и, отвесив мне насмешливый реверанс, поспешила присоединиться к играющим. А я с сильно бьющимся сердцем осталась стоять как истукан, машинально повторяя вслух одну и ту же фразу:

— Бесчестный поступок! Я? О, никогда-никогда я не совершала бесчестного поступка. Никогда! Никогда в жизни! Нет! Нет! Нет!

Глава XV
Тайна. — Письмо. — Мой замысел

— Вот, душка, я слышу, будто кто-то скребется, точно кошка в дверь... Гляжу — стоит что-то белое прямо напротив моей постели и на окошко залезть хочет. Хватается руками, царапает ногтями и ничего поделать не может! Я хочу крикнуть — и не могу! Хочу позвать на помощь — язык немеет. Лежу холодная, как лед, а волосы дыбом поднимаются...

— Ну уж и дыбом, врешь ты все!

— Правда, чистая правда, душка, ей-Богу! — и Маша Петрова, большеглазая девочка всегда с несколько удивленным, а теперь испуганным лицом, захлебываясь от увлечения, продолжала свое повествование.

Сидевшие за столом воспитанницы придвинулись поближе со своих мест к рассказчице и вперили в нее загоревшиеся любопытством глаза. Одна только Фея продолжала спокойно сидеть на месте с легкой улыбкой на красивом лице.

— Маша! Петрушенька! Да неужели же это было, или ты, уж сознайся, душка, соврала немножко? — делая лукавую рожицу, произнесла рыженькая Наташа Строева.

— Ну вот! Ну вот! Вы всегда так, Строева! — обиделась и разгорячилась рассказчица. — Выслушаешь все, а потом говоришь: "Врешь!" Ей-Богу же, я не вру, девочки! Клянусь Богом! — слезливым голосом присовокупила Петрова.

— И ты скажешь, что это было привидение, что ли? — громко, на всю комнату прозвучал недоверчиво голос Незабудки.

— Ах, почем я знаю, что это было, душки! — уже с полным отчаянием проговорила Маша. — Я видела только, как "она" стояла спиной ко мне и пыталась вскарабкаться на окно. А что было потом, я не знаю. Я залезла головой под подушку, накрылась одеялом и лежала тихо-тихо, не двигаясь и не дыша, до тех пор, пока не уснула. И уж не помню, что было после.

— Храбрая девица! Нечего сказать! — засмеялась во все горло Аннибал.

— Ну да, а ты бы не струсила, нет, если бы "ее" вдруг увидела? — снова задетая за живое, захорохорилась Петрова.

— Конечно, нет! Я вступила бы с ней в борьбу, как Самсон со львом! — продолжала смеяться Аннибал, сверкая зубами и глазами.

— Душка, ты дура, ей-Богу! С привидением нельзя драться, оно бестелесно! — авторитетно проговорила Грибова, с аппетитом принимаясь за чай с булкой.

— А я уверена, девочки, что это было не привидение, а мадам Роже или Лидия Павловна, делавшие ночной обход.

— Ну уж это совсем глупо с твоей стороны, Гриб. Зачем нашей командирше или Лидии Прекрасной лезть на окошко, да еще ночью? Что они, акробатки, что ли?

— И совсем не акробатки. Не острите, Петрова, — обиделась Грибова. — Может, просто кто-то штору спускал. Вот и все.

— Ну уж и глупая же ты, Лялька! Штора и ночное видение, что может быть общего? — засуетилась рыженькая Наташа и, сделав минутную паузу, подхватила с жаром. — Нет, девочки, я предлагаю узнать, что это было. Тем более что и Аннибал как-то ночью видела белую фигуру, скользившую по коридору. Ведь ты видела ее, Африканка, не правда ли, да?

— Как Бог свят, видела, душка! — ответила, как отрубила, Аннибал, мгновенно делаясь серьезной.

— Ну вот видите! Видите! — еще более заволновалась торжествующая Наташа. — Значит, двое видели: и Африканка и Петрушок. Стало быть, и мы все должны увидеть. Предлагаю караулить всю сегодняшнюю ночь привидение! — неожиданно предложила она.

— Отлично! Превосходно! Прекрасно! Будем караулить всю ночь! — подхватили возбужденные голоса.

Одна только Фея, оставаясь по-прежнему спокойной, серьезно проговорила:

— Не дело это, девочки. Узнают синявки* — не поблагодарят. Станете шуметь и шалить — весь институт перебудите. И готов скандал.

______________________

* Синявки — так институтки называли классных дам, носивших синие форменные платья.

______________________

— Ну уж это оставьте, Диночка-душка! Я берусь обеспечить порядок! — неожиданно объявила Аннибал, подскакивая на одном месте, как резиновый мячик.

— Ты? Ха-ха-ха-ха!

— Да, я! Вы думаете, что я не умею быть серьезной? — с обидой произнесла Африканка, делая такую потешную физиономию, что все покатились со смеху.

— Итак, девочки, решено! Не спать всю ночь и караулить: что за привидение повадилось гулять по ночам по нашему дортуару и коридору, — предложила Незабудка, до сих пор все время молчавшая.

— Решено, решено. Не спать и караулить! — подхватили девочки хором.

Едва лишь успели стихнуть их голоса, как зазвенел звонок, призывающий к молитве, и все, как один, поднялись со своих мест. После ужина все выстроились по обыкновению в пары и пошли в дортуар. Здесь девочки, наспех раздевшись, причесавшись и умывшись на ночь, разбились на группы и разместились по кроватям, собираясь как следует обсудить интересовавший их вопрос.

Я же и Мурка улеглись в наши постели, поставили в проход между кроватями стул, положили на него подушку и, опираясь на нее локтями, стали беседовать шепотом обо всем пережитом за сегодняшний день.

Говорили и о Кукле, и ее "измене". Валентина, обычно кроткая и спокойная, теперь сердилась и негодовала:

— Гадкая Алька, дрянная! — хорохорилась она. — На кого тебя променяла! На хитрую Звереву, на дрянную Аннибал! Нечего сказать, хорош выбор! Непременно скажу завтра маме на приеме, чтобы она вразумила девочку. Не может понять, кто ей искренний друг и кто ее ласкает из мести и зависти к тебе. Дурочка она!

— Она еще маленькая, Мурка! — попробовала заступиться за девочку я. — Подумай только: ей восемь лет. Что она может еще понять и усвоить?

— Нет-нет, не оправдывай мою сестру, Лиза! Она глупая, ветреная девочка, и ее следует хорошенько пожурить.

Мурка еще долго распространялась бы на эту тему, если бы перед нами неожиданно не предстала высокая фигура Лидии Павловны, успевшей сменить свое синее форменное платье на широкий домашний пеньюар.

— Милая Гродская, вы получили письмо от вашей бабушки и большую сумму денег! — проговорила она, протягивая мне конверт.

Я смущенно протянула руку за письмом, вскрыла его и тотчас же принялась читать:

"Милая Ло, — писала бабушка по-французски, — через месяц наступают Рождественские праздники, и я хочу, чтобы вы их провели как можно более приятно. Поэтому посылаю вам деньги на имя вашей уважаемой наставницы. Распоряжайтесь ими по вашему усмотрению. Я знаю, что вы вполне благоразумная молодая особа и не будете тратить такой большой суммы по пустякам. Спешу также разрешить вам провести эти рождественские каникулы у кого-либо из подруг, если, разумеется, они вашего круга и пригласят вас к себе. Надеюсь, что ваш выбор будет достоин моей благоразумной внучки. Что же касается нас с Зи, то мы устроились прекрасно. Ницца в эту пору великолепна!"

Дальше шли подробнейшие описания южной природы и времяпрепровождения самой бабушки и ее компаньонки.

Буквы, строки, знаки препинания — все это завертелось в моих глазах. Если бы только знала графиня, как больно ранит меня ее фраза о том, что я могу по собственному выбору провести Рождество у кого-либо из подруг...

Подруг! Да разве они у меня есть, подруги? Одна только Мура, этот искренний и добрый товарищ, еще может считаться пока что моим другом, но и сама Мура, и Кукла не едут на Рождественские праздники, так как этого не позволяют скромные средства их матери. У девочек даже нет теплого платья, чтобы выйти на улицу. Стало быть, Мура не может дать мне того, чем не пользуется сама. Значит, я обречена на тоскливое двухнедельное праздничное сидение в сырых институтских стенах! Правда, Мурка и Кукла будут со мной, но Кукла уже не принадлежит мне, Аннибал с Незабудкой успели так пленить девочку своими вновь выдуманными шалостями и играми, что

Алька точно очарованная ходит за ними по пятам...

И, обдумывая все это, я так живо в эту минуту представила себе моих врагов и Альку, что сердце вновь больно защемило от зависти... Еще бы! Ведь Кукла так могла развлечь, утешить и приласкать меня, так отвлекала меня от грустных мыслей!..

Нехорошее, злое чувство зашевелилось во мне. А что если... Что если попробовать отнять у них Куклу, заставить их злиться бессильной злобой, доставить им такие же неприятные минуты, какие они доставляли мне... Я могу, сумею сделать это. Бабушка прислала мне такую большую сумму на праздник, что я могу буквально задарить Альку подарками, игрушками, сладостями. Могу даже нарядить девочку как куколку и предоставить ей возможность, наконец, уехать на Рождество. Посмотрим тогда, что запоют мои враги и останется ли с ними моя Алька! Ведь Кукла — лакомка и баловница, и все нарядное, изящное и новое тянет ее, как бабочку на огонек! Прекрасно, я так и сделаю, я накуплю ей нарядов, ей и Муре, кроме того, уговорю Валю принять от меня деньги, чтобы они обе могли поехать на Рождество. Завтра же попрошу Лидию Павловну съездить и купить самые хорошенькие платья, шубки и капоры для обеих сестер!

Чем-то злорадно торжествующим и нехорошим повеяло в мою душу. Я хотела делать добро не ради добра, а ради мести моим врагам, преследовавшим меня и отнявшим у меня все самое дорогое. Это было дурно, я чувствовала и вполне это осознавала, но остановить свое желание уже была не в силах. Долго переносимая втайне обида переполнила теперь, казалось, чашу моих страданий, и я озлобилась, едва ли не впервые за всю мою юную жизнь.

Око за око, зуб за зуб! Пусть это не по-христиански; но что делать! Я слишком страдала до сих пор. Бог мне простит это невинное маленькое мщение, которое к тому же никому не принесет вреда.

И я легла в эту ночь удовлетворенная и радостная, но с сильно бьющимся сердцем и с целой массой новых планов в голове.

А кругом, несмотря на позднюю пору ночи, кипела жизнь. Сегодня никто не хотел спать. Все решили караулить страшное привидение, выяснить во что бы то ни стало, откуда берется белый призрак, разгуливающий по ночам.

Чтобы сократить время ожидания, девочки собрались группами на постелях.

Аннибал, завернутая в простыню, с чем-то вроде чалмы из полотенца на голове, стояла во весь рост на своей кровати и пела себе что-то под нос, изображая нечто среднее между факиром и индийским жрецом.

Незабудка, с фосфорически горящими в темноте глазами, артистически мяукала, подражая кошке. Грибова сбивала гоголь-моголь из сахара и яиц, за которыми с вечера посылала коридорную Дашу. Рыженькая Наташа, распустив волосы по плечам, задавала целое эквилибристское представление, стоя на ночном столике в одной рубашке. Она то изображала балерину, кружась на своем оригинальном пьедестале, становясь на носки, то, повязав голову платочком, копировала чухонку, пришедшую продавать сливки и творог.

Каждая, словом, проводила время по своему вкусу. Мурка лежала на своей кровати, вперив куда-то в темноту свои лучистые глаза.

— Мурушка, знаешь, милая, что я придумала, — будучи уже не в состоянии скрыть своих планов, проговорила я, поворачиваясь лицом к девочке. — Ты на Рождество поедешь домой, и Алька тоже... Я вам устрою это... Ведь ты не обидишься на меня, Валя, дорогая моя?

И, перепрыгнув на кровать моей соседки, я рассказала ей все, что пришло мне в голову в эту ночь, разумеется, умолчав о том, что толкнуло меня на все эти мысли.

Мурка выслушала серьезно, как только она одна, пожалуй, и умела слушать, и долго молчала, неподвижно лежа на своем жестком матрасе. Потом вскинула на меня свои лучистые глаза, и я увидела, что в них стояли слезы.

— О, как ты добра, Лиза! Милая! — прошептала она... — Я не заслужила этого... Такой огромный, такой дорогой подарок. Не знаю даже, позволит ли мне мама принять его... Впрочем, Лиза, душка моя, если ты это делаешь из доброго чувства, желая доставить мне радость, то мама позволит принять твой подарок; я знаю, знаю. Я уговорю ее принять. Она так любит нас и не лишит радости ни меня, ни Альку. Но только я с одним условием соглашусь на него, Лиза, — с жаром подхватила она, — с одним условием: чтобы и ты поехала с нами и провела праздники у нас. Слышишь, Лиза?

В наших двух комнатках скромно и бедно, но ты должна быть там с нами! Тогда я приму твой подарок, дорогая моя!

Я даже смутилась от так неожиданно обрушившегося на меня счастья. Оно было так прекрасно и велико. Радость захватила меня, закружила и понесла в своем вихре.

— Мурка, — проговорила я тихо, — голубушка... Да ведь я же стесню вас... Ты сама говоришь, прости... Но... Но ты же сама сказала, что семья твоя живет бедно и часто отказывается от всего, даже от самого необходимого... А тут, тут вдруг я, лишняя... чужая... Ты понимаешь?

— Молчи! Молчи! — воскликнула Валя и обвила мою шею своими худенькими ручонками. — Один человек ничего не значит в семье, где кормится девять! Там и десятая наверняка будет сыта. Ты мне столько сделала Лиза, столько радости принесла своим подарком, которого я не могу не принять, зная, что даришь мне его от доброго сердца и единственно из желания порадовать меня и сестру! Ведь правда, душка? Только из-за этого, Лиза? Да?

— Правда! — прошептала я дрогнувшим голосом, впервые в своей жизни произнося ложь, и все мое лицо залило краской стыда.

О, если б только знала Валя, чем руководствовалась я, доставляя удовольствие ей и ее маленькой сестренке! О, она бы не приняла его тогда, моя чистая, честная, строго корректная Валя, она не приняла бы такого подарка, который делался ей из побуждения насолить другим.

Я уснула в эту ночь со смутным чувством чего-то недоброго, темного на душе. Впервые сказанная мной ложь, казалось, жгла мне губы. А Валя, стоя в одной рубашонке, босая на голом полу, еще долго молилась Тому, кого так свято чтила ее чистая, прекрасная душа.

Глава XVI
Злополучное сочинение

— Девочки, никакого привидения нет! Я не спала всю ночь и ничего не видела! — прозвенел на всю спальню веселый, свежий голос Ляли Грибовой, лишь только заливчатый утренний звон колокольчика замер в глубине коридора.

— И я ничего не видела! А караулила между тем очень усердно до трех часов! — отозвалась со своей постели рыженькая Наташа Строева, высовывая из-под одеяла заспанную рожицу и целую копну спутанных огненно-золотистых кудрей.

— А я, душки, так до пяти часов дежурила, слышала, как газовщик ночники тушил, и, как Бог свят, ничего не видела! — высунув нос из-под подушки, кричала со своей кровати Аннибал.

— Вы сочиняете, девочки, вы преблагополучно спали всю ночь до самого утра, а Аннибал и вовсе храпела, как целая рота солдат, — неожиданно прозвучал голос Феи, и она поднялась с кровати, стройная, худенькая, с большими, неестественно сейчас блестевшими глазами, окруженными заметной синевой.

Ее утомленный вид, усталое лицо и эти обычно спокойные, а теперь лихорадочно поблескивающие от бессонницы глаза сегодня было невозможно не заметить.

— Фея! Душка! Ты что-нибудь видела? Неужели ты не спала всю ночь? Неужели подкараулила привидение? Видела "ее"? Да говори же, душка, говори! Не мучай нас, Феенька, милая! — посыпались со всех сторон на Дину Колынцеву нетерпеливые расспросы подруг.

Последняя нервно повела плечами, точно ей было холодно, откинула за плечо свою тяжелую пепельную косу и проговорила спокойно, обводя пристальным, внимательным взором подруг:

— Вы все сказали неправду. Вы все прекрасно выспались в эту ночь... Я же решила доискаться истины, во что бы то ни стало узнать, действительно ли появляется привидение в нашем дортуаре и... и...

— И? Ты его видела? Да? Какое оно? Длинное? Страшное? Как смерть? Да? Или высокое, под потолок? Или шарообразное, как мячик? — снова зазвенели вокруг Феи нетерпеливые голоса.

Она снова повела плечами и улыбнулась с едва заметной усмешкой.

— И не длинное и не страшное вовсе... — послышался снова ее спокойный голос. — Я видела только, как после полуночи от одной из кроватей отошла тонкая белая фигура и, едва касаясь ногами земли, пошла, точно поплыла по воздуху, легко и плавно, растопырив вперед руки... Она прошла в умывальню, потом, кажется, в коридор и вернулась снова в дортуар. Проскользнула к окну, влезла на него и стояла долго с поднятыми кверху руками, точно птица, расправившая крылья и приготовившаяся взлететь. Я не видела ее лица, но заметила только, что вся она была белая, точно статуя из мрамора.

— Ах, какой ужас! — всплеснув руками, прошептала трусливая Петрова.

— Петя, молчи! Фея, душка, говори скорее, что же потом было? — дрожащим от нетерпения и любопытства голосом спрашивала Аннибал.

Фея загадочно улыбнулась и, немного сдвинув свои темные брови, заговорила снова:

— Она минут десять стояла на окне... Потом соскользнула с него и снова пошла, точно поплыла по дортуару, прямо к одной из постелей...

— К чьей? — в один голос слились почти три десятка голосов.

Фея опять сделала короткую паузу, окинула окружающую ее толпу девочек тем же внимательным взглядом и произнесла с расстановкой:

— Привидение остановилось у постели Незабудки и потом исчезло совсем.

— Ай! — взвизгнула не своим голосом Оля Зверева, и ее голубые, как цветы, глазки испуганно запрыгали и заблестели. — Колынцева, противная этакая, как ты смеешь пугать!

Неожиданно для всех Незабудка запрыгнула со всего размаха на постель и подобрала под себя ноги.

— Я боюсь! Боюсь! Зачем ты говоришь это? Зачем? Зачем? — визжала она, вся сжимаясь в комочек и мгновенно делаясь белее платка. — Колынцева, дрянь этакая, ты нарочно меня пугаешь!

— Ты сама дрянь, душка, если оскорбляешь мою Диночку! — сверкая черными глазами, грозно подступила к ней Аннибал.

— Она врет, девочки! Ей-Богу, врет, душки, все врет, никакого привидения она не видела! — неистовствовала Незабудка на весь дортуар.

— Зверева, вы, кажется, с ума сошли! — металлические нотки зазвучали в негодующем голосе Феи. — Вы смеете говорить, что я лгу! Или ты сейчас извинишься за сказанное, или... Или, Зверева... Я презираю тебя! — раздувая тонкие ноздри и теряя обычное спокойствие, заключила Дина, бросая на Незабудку уничтожающий взгляд.

— И презирай сколько влезет, а пугать я не позволю, да!

— Чем я виновата, что привидение остановилось именно над твоей постелью? — пожала плечами, живо обретая прежнее свое спокойствие, Фея.

— Ты опять?!

— Девочки, не ссорьтесь, ради Бога! Мадам Роже идет. Bonjour, madame Роже. Comment avez vous dormi cette nuit? [Здравствуйте, мадам Роже. Как вы спали в эту ночь? (фр.)]

— Merci, mes enfants! [Благодарю вас, дети! (фр.)]

И мадам Роже принялась сновать по дортуару, подгоняя запоздавших воспитанниц, лениво совершавших свой утренний туалет.

В восемь часов все уже были готовы и, выстроившись в пары, ждали нового звонка.

Первый урок был русский. Праотец Авраам — благообразный, с наружностью древнего патриарха учитель — принес проверенные им к сегодняшнему дню сочинения, заданные нам вне класса неделю тому назад. По недовольному лицу словесника было видно, что наша письменная работа не доставила ему приятных минут.

Поздоровавшись с мадам Роже и кивнув в ответ на наше почтительное приветствие, Праотец Авраам неторопливо взошел на кафедру, уселся на приготовленный для него стул и развернул принесенную с собой пачку тетрадок.

— Ну, девицы, признаться, я ожидал лучшего, — произнес он с легкой гримасой. — Последняя ваша работа на тему "Путь жизни", не говоря дурного слова, просто ужасна! Тема нетрудная, как видите, а между тем кроме одного сочинения, приведшего меня в полный восторг, я буквально сгорел от стыда за моих дорогих барышень. Возьмем, например, сочинение госпожи Грибовой. На полутора страницах какой-то белиберды четырнадцать ошибок, грубых и нелепых, не считая знаков препинания. Я поставил вам двойку, госпожа Грибова, не взыщите-с. При всем желании больше не мог, — с чуть-чуть насмешливой улыбкой произнес учитель. — Но все это еще не так ужасно, как сочинение или, вернее, чепуха, нацарапанная госпожой Аннибал, — продолжал он. — Вы послушайте только, девицы, что написала госпожа Аннибал.

И, взяв несколько брезгливым жестом грязную, запятнанную кляксами тетрадку, он начал:

"Путь жизни. Сочинение Риммы Аннибал". Вступление довольно звучно, но Боже мой! Чего только не настрочила ваша подруга в тексте. Послушайте только: "Человек идет по пути... Всё идет, идет, идет! Ноги даже заболят, мозоли натрет, а всё идет, идет, идет. Ему нельзя остановиться. Путь далекий, конца-края ему нет и скамеечек нет, и вот он всё идет, идет, идет. Солнце блестит, ветер шумит, трава улыбается". Где вы видели улыбающуюся траву, госпожа Аннибал? "И пот с него катит фонтаном". Какое оригинальное выражение, не правда ли, барышни? — "А он всё идет, идет, идет... Пока не придет. А когда придет — тогда умрет, и ему не надо будет больше ходить. Так и вся наша жизнь!" Смелое умозаключение. Однако больше единицы я вам за него поставить не могу. Сохраните эти листки, госпожа Аннибал, и учитесь по ним, как не надо писать!

Учитель даже не взглянул на подошедшую за тетрадкой к кафедре с пылающими щеками воспитанницу. Потом, помолчав немного, он заговорил опять:

— Госпожа Мурина — по идее недурно, но... Если бы я был преподавателем Закона Божия, то ваше сочинение, сплошь заполненное текстами из Священного Писания и молитвами, удовлетворило бы меня. Но, увы, я только преподаватель русской словесности, и оно не подходит моему предмету. Запомните, кстати, что "единородный" пишется через одно "н", — чуть-чуть скривив губы в усмешке, заключил он.

— Госпожа Колынцева, хочу сказать вам, что и вы на этот раз глубоко меня разочаровали. Я ожидал от первой ученицы несколько иного изложения. Что это такое? Что за чушь вы написали тут? Какая высокопарность, что за сравнения! Правда, ни одной ошибки, но... Но послушайте только сами, что вышло из-под вашего пера: "Путь жизни грязен, как бушующие очи страшного деда Океана, и страшен, как опасные подземелья в средневековых замках, где умирали в неволе храбрые, как львы в африканской пустыне, военнопленные. Путь жизни широк, как широкая аллея райского сада, по которой непорочные и прекрасные, как ангелы, Адам и Ева гуляли при блеске дня вместе со зверями, которые, как древние чудовища, были грозны по виду и, как кроткие агнцы, тихи и покорны..." И так далее и так далее без конца... Сравнения, сравнения и сравнения, "которые, которые и которые". Никуда не годится, госпожа Колынцева. Но, по крайней мере, правописание у вас хорошо и хоть отчасти искупает стиль и идею! — с легкой улыбкой, маскирующей досаду, произнес учитель.

— А теперь, — после минутной паузы проговорил он снова, — я прочту вам одно сочинение, которое доставило мне огромное удовольствие и привело в восторг. Я прочту вам его, кстати сказать, написанное самым тщательным образом и без единой ошибки, а вы сами присудите за него отметку, которой достоин автор. Итак, слушайте, девицы, я начинаю.

И красивым, мягко звучащим голосом Праотец Авраам стал читать по небольшой синей тетрадке:

"Я не знала счастья всю мою жизнь. В детстве я рано лишилась отца и матери. Последней я даже не помню, а папа... О мой милый, мой дорогой папа... Зачем ты умер так рано! Родной мой, ненаглядный мой, хороший, добрый, прекрасный! Если бы ты видел только, как страдает твоя бедная дочурка. Нет-нет, ты не умер бы тогда, ты бы упросил Бога оставить тебя подольше на земле, если бы знал, как тяжел, как невыносимо тяжел будет жизненный путь твоей девочки! Родной мой папочка... Я хорошо помню, как ты говорил мне: "Дитя мое, что бы ни было, как бы тернисто ни складывалась твоя жизненная дорога, будь благородна душой, чиста и честна!” Милый мой отец, я всеми сила ми буду стараться исполнить твой завет. Мой жизненный путь тернист и узок, острые камни, колючие кустарники и крутой подъем на гору — вот что он собой представляет... Мне трудно идти по нему, папа. Милый мой папа, поддержи меня! С той минуты, когда тебя положили в гроб и стали петь над тобой печальные мотивы и читать молитвы, с тех пор, как я увидела тебя таким красивым, спокойным и важным в гробу, я почувствовала, что я одна, совсем одна в большом, страшном мире. Мой жизненный путь с этой минуты стал узким, тяжелым и кремнистым: окружающие мучили, ненавидели меня, не понимали и смеялись надо мной. И я плакала горько и неутешно, но всё так же шла по тяжелому, колючему, кремнистому пути. Я знала одно и знаю: там, далеко и высоко, у предела, у конца моего пути ты ждешь меня, мой ненаглядный, протягиваешь ко мне руки, улыбаешься мне, и я иду, иду — туда, к тебе, с легким сердцем и чистой душой..."

Учитель закончил чтение и, показалось мне или нет, но незаметным движением рука его смахнула слезинку.

Кто-то всхлипывал в углу, кто-то вздыхал судорожными короткими вздохами плачущего человека. По лицам девочек катились слезы. Лиловатые глаза Мурки щурились более чем когда-либо, силясь удержать слезинки на длинных темных ресницах. Что же касается меня, то я была как на горячих углях. Мое лицо пылало, руки были холодны как лед, а пальцы машинально крутили край белой пелеринки.

Долгое молчание воцарилось в классе. Казалось, был слышен полет мухи и биение тридцати детских сердец. Вдруг тишина прервалась.

— Итак, девицы, — громко, на весь класс снова прозвучал голос учителя, внезапно прерывая царившую в нем тишину, — чего достойно это поистине прекрасное сочинение одной из ваших подруг?

Этот призыв не остался без ответа. Невообразимый шум поднялся в классе: девочки засуетились и заговорили все разом.

— Поставить за него двенадцать с плюсом и поместить в рамку! Повесить на стене в нашем классе, чтобы класс мог гордиться им! — кричали одни, вскакивая с места и окружая кафедру беспорядочной толпой.

— Выучить его наизусть и прочесть кому- либо из нас на литературном утреннике после праздников! — вторили им другие.

— Переписать на красивый лист и преподнести начальнице! — кричали третьи.

— Но кто же автор сочинения? Кто? Кто?! — звенели кругом молодые нетерпеливые голоса.

— Кто? — Праотец Авраам улыбнулся доброй, мягкой улыбкой.

Он внимательным взором обвел класс и, привстав на кафедре, через головы всей толпы воспитанниц обратился ко мне, остававшейся сидеть, как приклеенная, на своей скамейке.

Сердце мое дрожало и билось так, точно готово было выскочить из груди... От разом охватившего меня волнения я едва осознавала действительность. А ласковые глаза учителя все смотрели на меня, и одобрительная улыбка играла на его губах.

— Госпожа Гродская, возьмите ваше прекрасное сочинение, и дай вам Бог всего хорошего за него. Утешили старика. Спасибо вам, дитя мое! — произнес Праотец Авраам.

— Ах! — дружным изумленным и разочарованным вздохом вырвалось из груди тридцати девочек.

— Ах! — радостно, восторженно вздохнула Мурка и как безумная бросилась меня целовать.

Все головы обернулись ко мне. Все лица выражали одно сплошное недоумение и недовольство. Снова наступила тишина. Какая-то зловещая, жуткая... Потянулись секунды, казавшиеся минутами, часами, целой вечностью для меня.

И вдруг неистовый вой, не плач, а именно вой пронесся по классу.

Аннибал упала курчавой головой на свой пюпитр и, завывая диким голосом, без слез, но с отчаянными всхлипываниями, сотрясалась всем телом.

Воспитанницы, мадам Роже и Праотец Авраам, испуганные и недоумевающие, бросились к ней. Последнему показалось, что он понял истинную причину волнения Африканки. И пока девочки с мадам Роже закидывали вопросами рыдающую без слез Римму, учитель с добродушной улыбкой положил руку на кудрявую голову Аннибал и сказал мягким, задушевным тоном:

— Успокойтесь, дитя мое, я вижу, какое сильное впечатление произвело на вас сочинение вашей подруги, но не надо так распускать свои нервы. Каждый человек должен уметь владеть со...

Однако докончить фразу ему не пришлось. Аннибал вскочила на ноги, как дикая кошка, и, сжимая свои маленькие, но сильные кулаки, пронзительно закричала:

— С чего вы взяли, что я растрогана такой дрянью?.. Сочинение Гродской — дрянь, гадость! Да. Да! Я не оттого плачу... Совсем не оттого, а... а... А своим мерзким сочинением Гродская... осмелилась попробовать затмить славу Диночки... Феечки! И... Этого я никогда не прощу, никогда!..

И с тем же взглядом обезумевшей от злости дикарки Африканка метнулась со своего места, быстро протолкалась вперед и крикнула мне в лицо:

— Противная уродка, что ты воображаешь? Не быть тебе лучше Диночки — никогда! Никогда! Уж я тебе покажу сочинение, будешь помнить меня.

И, как сумасшедшая, не внимая приказанию мадам Роже и замечаниям учителя, она выскочила из класса.

Глава XVII
Мои опасения

— Девочки! Душки! Слушайте меня! Новость! Новость! На черной лестнице сломались перила... Два столбика выпали... Синявки строго-настрого запретят нам ходить в Чертов Грот! Я сама слышала, как Началка говорила нашей Лидии Прекрасной в нижнем коридоре: "Пожалуйста, не пускайте детей на площадку четвертого этажа, Лидия Павловна". Ей-Богу, не вру, душки!

И рыженькая Наташа, выпалив на одном дыхании эту животрепещущую новость, остановилась на мгновение перевести дыхание. Она вся так и кипела, эта рыженькая Наташа. Ее щеки разгорелись, глаза блестели, более чем когда- либо отливали золотом рыжие кудри.

— Врешь! Ты все это наврала, душка! Поклянись! Вчера еще ходили мимо Чертова Грота, и все там было на месте, — послышался чей-то недоверчивый голос.

— Клянусь девочки, ей-Богу, клянусь, — закрестилась и затрясла кудрями рыженькая Наташа. — Ей-Богу, клянусь! — повторила она. — Пускай мне единиц завтра не обобраться, пускай в прием в воскресенье не придут, пускай зубы будут болеть целую неделю! Всем этим клянусь вам, душки!

— Полно дурить, Наталья! Девочки, да мы ее проверить можем. Бежим на черную лестницу, посмотрим сами, ведь с нашего этажа Чертов Грот прекрасно видно, — предложил кто-то.

— Чего там с нашего этажа смотреть, я и в Чертов Грот слетаю! — воскликнула Грибова, уже собираясь бежать.

— Гриб! Гриб! Ты мне за недоверие свой розанчик отдашь завтра за чаем! — обиделась Строева.

— Грибова! Грибуша! Грибок! Стой, остановись, безумная! — посыпались вслед убегавшей девочке смущенные возгласы ее подруг, но Грибова была уже далеко...

— Гриб, синявки накроют, берегись! — громче всех выкрикнула Наташа и, обернувшись к остальным, проговорила нерешительным тоном: — А что, девочки, не пробежаться ли нам всем к Чертову Гроту? Пропадать, так уж всему товариществу разом, за милую душу! Ты что скажешь на это, Фея? — живо обернулась она к Дине.

Колынцева пожала плечами.

— Ты знаешь меня, Строева, я никогда не шла против класса! Только ведь все равно, весь класс — тут она особенно подчеркнула слово "весь" и насмешливо посмотрела на меня, — весь класс не пойдет с нами. Мадемуазель Гродская предпочтет остаться.

— Гродскую я и не считаю "нашей", — с убийственной резкостью оборвала Наташа. — Ну, девочки, если идти, так идти!

— Идем! Идем! — послышалось со всех сторон, и вся толпа девочек метнулась из класса.

— Пойдем и мы, Лиза, — шепнула Мурка. — Нельзя отставать от них, а то еще снова в отступницы произведут!

И рука об руку с Валентиной мы поспешили присоединиться к остальным.

Чертовым Гротом называлась небольшая площадка на черной лестнице между четвертым и чердачным этажом, с окном, вровень с полом и никогда не завешивающимся шторой. От этой площадки шло несколько ступеней на чердак, и ее добрую треть занимали дрова, сложенные здесь один Бог знает для какой цели. Днем тут не было ничего особенного, но вечером и ночью, когда в открытое оконце сияла луна и причудливые пятна света, играя на дровах, на камне пола, казались маленькими живыми существами, здесь было уютно, таинственно и жутко красиво.

Чертовым же Гротом площадка называлась по двум причинам. Здесь был самый высокий пункт "чертовой стремнины", так прозвали институтки высокую и крутую черную лестницу, в отличие от "райского пути" — лестницы парадной. Огромный и глубокий четырехугольный пролет, образуемый многочисленными изгибами лестницы, открывался из Чертова Грота как настоящая бездна. Институтки, склонные к различным фантастическим выдумкам и любящие необычайные происшествия, передавали из уст в уста, что когда-то в этой "стремнине", или попросту в пролете лестницы, погибла, бросившись в него, дортуарная девушка Алена. Говорили, что призрак Алены бродит по чердаку, плачет и поет, а иногда садится у окна в Чертовом Гроте и громко шепчет, насылая на кого-то свои страшные заклятия.

Разумеется, этого было довольно, чтобы трусливые девочки избегали Чертова Грота, но самые отчаянные частенько навещали его из одного удальства, желая отличиться в смелости перед подругами. Ходили туда и парочки "коридорных союзов", то есть старших воспитанниц из вторых и первых классов с их поклонницами из средних отделений.

Обожание все еще было в большом ходу в институтских стенах. Младшие бегали со старшими, кричали им вслед: "Душка, ангел, прелесть, божественная" — и по двадцати раз в день подбегали пожелать доброго утра. Средние же воспитанницы считали для себя позором "обожать" старших. Они "союзничали" с ними, то есть клялись им в вечной дружбе, писали им стихи в альбомы, выцарапывали булавкой на руке, чуть повыше кисти, вензеля старших, а старшие — средних, а главное, устраивали с ними свидания, несмотря на строгое запрещение начальства, и в коридорах, и на церковной паперти, а главное, в Чертовом Гроте. Здесь почти каждый вечер можно было увидеть несколько пар таких "союзниц", сидящих на чердачных ступеньках и тихо нашептывающих друг другу клятвы дружбы до гроба, обещание "умереть, но не забыть" союзницу-подругу и тому подобную прочую чепуху...

И вдруг эти сладкие встречи здесь, в Чертовом Гроте, где было всегда так таинственно и прекрасно, должны были прекратиться! Два столбика перил лестницы были действительно сломаны и, должно быть, из-за этого вынуты совсем. Сбоку у перил зияла над пролетом огромная зловещая дыра.

При виде этого отверстия я невольно вздрогнула, стоя вместе с другими посреди лестницы, соединяющей наш этаж с площадкой Чертова Грота. Вздрогнули и остальные девочки, кто был более впечатлительным и нервным... Я видела, как побледнела Валентина и как обычно спокойный голос Феи произнес с чуть заметным трепетом:

— Александре Антоновне нечего волноваться. Никто из нас не придет сюда больше. Это слишком опасно.

— Не ручайся за других, Фея. Наталья и Гриб наверняка прибегут сюда, — произнесла Мурка, — а Аннибал с Незабудкой непременно. Они обе такие отчаянные.

— Аннибал! Незабудка! Римма! Зверева! Слышите? Не смейте сюда приходить, пока не починят перила. Мы всем классом запрещаем вам это! — зазвучали кругом взволнованные голоса.

Но, к удивлению девочек, ни Африканки, ни Незабудки среди них не было.

— Девочки! Что это значит, где они обе?! Ведь они вышли из класса вместе с нами! — здесь и там посыпались вопросы недоумевающих воспитанниц.

— Но они ведь тоже бежали сюда! Куда они исчезли? Что за глупые шалости, наконец! — уже с раздражением в голосе кричали девочки.

— Девочки, звонок к обеду. Вставайте сразу в пары и марш в столовую. Лидия Прекрасная еще у Началки, и в класс за нами не придет, а мы чин-чином, как пай-девочки, пойдем кушать ням-ням! Прямо из Чертова Грота! — предложила, гримасничая, Грибова и захохотала во весь голос.

Все охотно приняли это предложение. Под оглушительное дребезжание колокольчика девочки быстро выстроились в пары и шаг за шагом стали спускаться с лестницы. Длинные шеренги воспитанниц старших и младших классов степенно продвигались впереди нас, с удивлением поглядывая на "трешниц", спускавшихся с дортуарного этажа в такое неурочное время.

Поравнявшись с классным коридором, я вдруг вспомнила, что забыла запереть мой пюпитр, что делала каждый раз, выходя из класса. В ящике моего стола находились дорогие для меня вещи, показывать которые я ни за что на свете не решилась бы никому, кроме Валентины. Там был портрет моего ненаглядного папы с такой прочувственной надписью, которая всегда трогала меня до слез. Было там и адресованное мне письмо отца, написанное им, когда он уже чувствовал приближение смерти. Письмо, залитое моими слезами и осыпанное тысячами исступленных от любви, горя и нежности поцелуев. Был альбом со стихами пансионерок мадам Рабе и их портреты, подаренные мне. Я берегла все это как святыню, а особенно драгоценное письмо, завещание моего отца, в котором он со свойственной ему одному кротостью и лаской поучал, как надо жить его одинокой, тогда еще совсем маленькой сиротке! Этого письма я не прочла бы даже Мурке, несмотря на то, что так горячо и сильно любила ее!

Одна мысль о том, что по строкам письма, моей святыни, могли пробежать чужие глаза любопытных, буквально сводила меня с ума. А я еще была так опрометчива, что не заперла пюпитр!

— Валя, голубушка! — шепотом произнесла я. — Ты иди прямо в столовую, а я сейчас же вернусь к тебе! Мне надо только забежать в класс на минуту...

И прежде чем девочка успела меня спросить о причине такой поспешности, я с несвойственной мне стремительностью уже мчалась по классному коридору.

Глава XVIII
Опасения сбываются

Я неслась так быстро, что, добежав до двери нашего класса, должна была приостановиться на минуту, чтобы перевести дыхание... Тяжело дыша, я прислонилась к стене неподалеку от двери, оказавшейся, к моему крайнему удивлению, полуоткрытой. Внезапно до меня донесся неясный шорох. Кто-то хозяйничал в классе и переговаривался шепотом, но так громко, что слова, хоть и заглушались расстоянием, однако долетали до меня. Это меня поразило.

"Подслушивать дурно и нечестно!" — вихрем промелькнула мысль в моей голове, и я уже хотела отворить дверь и переступить порог класса, как неожиданно резкий выкрик знакомого голоса остановил меня.

— Граф Гродский — такой же урод, как и его милейшая дочка! И что за надпись глупейшая на портрете! Ты послушай только, Незабудка: "Моей деточке ненаглядной, моей крошке дорогой, моему сокровищу единственному. От всей душой горячо ее любящего папы". Ненаглядное сокровище с губами негритянки и с носом до завтрашнего утра! Ха-ха-ха-ха! Вот так сантимент. А вот и письмо: "Крошке Лизе, когда ей стукнет двенадцать лет. Слу..."

Но тут голос дрогнул и оборвался. Аннибал (это был ее голос, это была она) остановилась на полуслове с разинутым от изумления и испуга ртом и дико вытаращенными глазами.

— Гродская! — крикнула Незабудка, и я увидела, как краска залила ее смущенное лицо.

Я стояла на пороге класса, трепещущая, взволнованная, потрясенная до глубины души. Должно быть, мое лицо было очень бледно, потому что на лицах Зверевой и Аннибал было написано желание броситься мне на помощь и поддержать меня. Обе девочки стояли около моего пюпитра с отброшенной назад крышкой. Предчувствие не обмануло меня. В руках Аннибал была карточка моего незабвенного папы, Незабудка же держала отцовское письмо...

Прошла, по крайней мере, добрая минута, пока я нашла в себе силы и возможность действовать и говорить.

— Как вам не стыдно! — крик, полный отчаяния и гнева, вырвался из моей груди. — Как вам не стыдно забираться в чужой пюпитр, трогать чужие вещи... Оставьте их!

В один миг я бросилась к ним, выхватила драгоценное письмо из рук Незабудки и протянула было руку к Аннибал, чтобы вырвать у нее папин портрет, как неожиданно она отскочила от меня и, высоко подняв руку с портретом над головой, закричала своим резким, пронзительным голосом мне в самое ухо:

— Ты не получишь изображение твоего драгоценного папаши до тех пор, пока не отдашь нам своего знаменитого сочинения "Путь жизни". Мы с Незабудкой никак не могли его найти. Куда ты спрятала его?

— Как вы смеете распоряжаться моей собственностью! — вне себя от гнева крикнула я.

— Пожалуйста, без скандалов! Давай сочинение или... Или я разорву этот портрет!

Быстрым движением руки Аннибал уже приготовилась привести свой замысел в исполнение, но я схватила ее за локоть и молящим голосом зашептала:

— Оставьте... Не рвите... Пожалуйста... Это самое для меня дорогое... Это... Это...

Слезы брызнули из моих глаз, но я не вытирала их, я почти не замечала их и стремительно бросилась к пюпитру... В один миг я перевернула пачку аккуратно сложенных в его ящике тетрадок и, вытащив последнюю работу, так расхваленную учителем и классом, поспешно подала ее Аннибал.

— Ага! Подействовало! — захохотала она резким смехом. — Живо нашлась тетрадка! Ну, получай своего папашу, и мы квиты. А сочинение...

— Вот чего заслуживает ваше сочинение, сиятельная госпожа графиня, — услышала я насмешливый голос Незабудки и, прежде чем я смогла произнести хоть слово, Зверева подскочила ко мне, вырвала из моих рук тетрадку, и в следующую же минуту от моего "Пути жизни" остались одни только жалкие клочки, дождем посыпавшиеся на крышку пюпитра.

— Ха-ха-ха-ха! — заливалась громким смехом Аннибал. — Вот тебе и премированное сочиненьице! Повесь его теперь на стену в рамке, поднеси начальнице, прочти на вечере. Ха-ха-ха-ха!

И она в сопровождении Незабудки с тем же громким хохотом выскочила из класса, предварительно отвесив мне глубокий насмешливый поклон. Я долго еще слышала их не стихающие в коридоре голоса, топанье ног и непрерывный веселый смех... Слышала и едва решалась поверить тому, что все только что пережитое мной было не сном, не игрой расстроенного воображения, а действительностью, правдой.

Я так углубилась в острое и мучительное переживание происшедшей сцены, что не заметила, как чья-то высокая фигура осторожно вошла в класс, тихо, очевидно, на цыпочках, приблизилась ко мне. Я очнулась только от прикосновения чьей-то руки к моему плечу.

— Что с вами, Гродская? Почему вы здесь, когда весь институт обедает в столовой? И что значат эти клочья бумаги перед вами на столе?

Лидия Павловна Студнева, неожиданно вошедшая в класс, говорила непривычным ей строгим голосом, ее выпуклые глаза пытливо всматривались в мое лицо вопрошающим взглядом.

"Ага! Вот каким может быть возмездие! — мысленно пронеслось в моей голове. — Вот когда я могу обличить моих врагов и примерно наказать их за причиненное мне горе. Стоит только чистосердечно рассказать обо всем классной даме, и строгая кара постигнет виновных".

У меня даже сердце быстрее забилось в груди от несвойственного ему чувства злобного торжества и недоброй радости... "Сейчас! Сейчас, — мысленно твердила я, — наступит минута расплаты, и берегитесь, Зверева и Аннибал!"

— Почему вы здесь в такой неурочный час, Гродская? Что же вы не отвечаете мне? — снова зазвучал в моих ушах голос Лидии Павловны. — И скажите же, что значат эти разорванные клочки бумаги?

И так как я все еще продолжала стоять и молчать в неописуемом смятении, Студнева взяла один из лоскутков бумаги и, близко поднеся его к своим выпуклым глазам, прочла:

— "III класс. Сочинение Гродской. Путь жизни".

Это было так неожиданно, что Лидия Павловна в первую минуту как бы онемела от изумления. Потом, все более и более недоумевая, снова спросила:

— Что это значит, Гродская?.. Ваше сочинение?.. Ваше прекрасное сочинение разорвано на мелкие кусочки? Кто осмелился сделать это?

"Зверева и Аннибал, Зверева и Аннибал, — хотела я выкрикнуть голосом, полным торжествующей злобы, — Зверева и Аннибал разорвали его, уничтожили так предательски подло и гнусно!"

И мои губы уже раскрылись, готовясь произнести ненавистные мне имена девочек. Но тут милое, доброе и кроткое лицо моего отца, изображенное на портрете, глянуло на меня своими честными задумчивыми глазами.

"Лиза, моя Лиза, будь великодушна, моя любимая, моя родная", — казалось, говорило это лицо, эти глаза, ясные, как у ребенка.

Вся моя душа затрепетала... Заныла одним горячим желанием сделать что-то приятное дорогому усопшему, который, я была уверена, смотрел на меня с неба в эти минуты. Ответить добром на зло, великодушием — на предательство и подлость — вот что необходимо было сделать сейчас во имя моего папы. И, опустив глаза и багрово краснея, я прошептала чуть слышно:

— Я сама порвала мое сочинение, Лидия Павловна. Я одна во всем виновата.

И сердце мое усиленно забилось.

— Вы порвали сами? Но как же вы осмелились сделать это? — тоном скорее глубокого удивления, нежели негодования или гнева строго допрашивала меня воспитательница.

Я молчала. Только все ниже и ниже клонилась моя голова, только ярче и ярче горел на моих щеках предательский румянец...

Лидия Павловна, довольно спокойная в начале этой сцены, теперь стала заметно волноваться.

— Гродская! Извольте мне отвечать. Зачем вы порвали ваше сочинение, которое, как вы прекрасно знаете, по институтским правилам должно храниться до самого конца учебного года? — прозвучал совсем уже сурово ее дрогнувший голос...

Я молчала... Молчала, как рыба, и только тяжело дышала.

— И зачем, для чего вы пришли сюда в то время, когда это строго запрещается нашими институтскими правилами? — все более и более волнуясь, продолжала свой допрос классная дама.

Я продолжала молчать... Голова начинала кружиться, глаза застилал знакомый туман...

— Вы будете мне отвечать или нет? — уже совсем гневно раздалось над моей головой.

Мои губы сомкнулись плотнее, мои глаза упорно рассматривали квадратики паркета, закапанные чернилами, а язык, как одеревенелый, не шевелился во рту.

— Вы упрямы, Гродская! Это новость! — иронически усмехнулась моя наставница. — Такая прекрасная ученица, так хорошо воспитанная девушка и вдруг... Нет, я положительно не узнаю вас сегодня! Какой демон вселился в вас? В последний раз обращаюсь к вам с вопросом: зачем вы разорвали вашу письменную работу и как вы осмелились явиться сюда в запрещенный час? Вы будете отвечать или нет? Берегитесь, Гродская, у меня немало терпения, но и оно может иссякнуть! Извольте же чистосердечно раскаяться, или вы будете строго наказаны. Я не остановлюсь ни перед чем!

И так как я все еще молчала, по-прежнему неподвижно стоя у пюпитра, Лидия Павловна схватила меня за руку и, побагровев, гневно крикнула:

— Передник! Снимите передник сейчас же, Гродская! Как видите, я умею держать свое слово. Вы останетесь весь день без фартука, а теперь ступайте за мной в столовую!..

И, сорвав с меня передник, Лидия Павловна, небрежно бросив его на скамейку, стремительно вышла из класса.

Большего эффекта, чем от моего появления в качестве наказанной "без передника" перед всем институтом, вряд ли можно было себе представить! Едва я появилась на пороге столовой, как все головы повернулись ко мне, несколько сот глаз устремились на меня, сотни пар губ зашептали громко:

— Девочки! Новенькая наказана! Успела "отличиться"! А еще говорили, что она святоша! Такой же, очевидно, "сорванец", как и все мы, грешные! — переговаривались воспитанницы.

Я взглянула на Аннибал и Незабудку. Обе девочки сидели как на иголках, с горящими ушами и пылающими лицами, избегая моего взгляда. Очевидно, совесть подсказывала обеим, каким образом я очутилась в роли наказанной. Зато другие, ровно ничего не понимая, хлопали глазами и изумленно смотрели на меня. У Валентины Муриной в ее лучистых глазках стояли слезы, и казалось, что она вот-вот разрыдается...

— Что с тобой случилось, Лиза? Почему тебя наказали? — дрожащим голосом обратилась она ко мне.

Я хотела назвать ей наскоро выдуманную мной причину, но судьба, очевидно, сжалившись над бедной Ло, избавила ее от новой лжи, такой ненужной и бесполезной. Около нашего стола точно из-под земли выросла Лидия Павловна и строгим голосом проговорила так громко, что ее могли с успехом слышать и остальные столы "третьих"...

— Не удивляйтесь, дети! Гродская наказана мной за то, что она осмелилась разорвать свое сочинение по русскому языку и отказалась объяснить мотивы этого поступка. Вы видите, что и к хорошим и к дурным воспитанницам я бываю одинаково справедлива и наказываю наравне тех и других, если они заслуживают этого! — торжественно заключила свою речь Студнева и отошла к своему обычному месту за первым столом.

Глава XIX
Страшная ночь

Ночь... Полная тишина царит в длинном полутемном дортуаре. Коридорный ночник еле мерцает за матовым стеклом двери. Впрочем, он едва ли необходим сегодня. Полный месяц бродит по небу, его лучи назойливо пробиваются сквозь темно-синюю штору на окне. Белые пятна лунного света играют на полу дортуара, на чисто выбеленных стенах, на темных нанковых одеялах и на лицах крепко спящих в этот полуночный час девочек.

Что все они крепко спят, в этом я не сомневаюсь. Легкий храп, короткие обрывистые фразы спросонок, неровные вздохи, то и дело вылетающие то из одного, то из другого угла спальни, свидетельствуют об этом крепком, глубоком сне. Подле меня, заложив, по обыкновению, под голову свои худенькие ручки, спит Мурка... Она дышит неровно и глубоко, изредка судорожно всхлипывает, точно плачет...

Бедная Мурка! Как помимо собственной воли я измучила ее за весь сегодняшний день! Несмотря на все приставания и вопросы девочки по поводу разорванного сочинения, я отвечала молчанием или отделывалась общими фразами, едва ли еще более не затемняющими настоящую суть дела. Бедная Мурка! Чуть ли не в первый раз за все время нашей дружбы она легла спать, недовольная своей Ло.

Впрочем, недоумевала не только одна Валя. Весь класс, кроме Африканки и Незабудки, которые по-прежнему избегали встречаться со мной и вели себя необычайно тихо весь остаток дня, весь класс поглядывал на меня недоумевающе и изумленно. Даже далеко не любопытная Дина Колынцева подолгу останавливала на мне свои красивые серые холодные глаза, настоящие глаза Феи или владетельной принцессы. Мне было как-то странно чувствовать себя под перекрестным огнем этих вопрошающих глаз, и я была рада-радехонька, когда мы поднялись в дортуар и я смогла укрыться от всех этих любопытных взглядов в моей жесткой холодной постели.

Но увы, в эту ночь я долго не могла уснуть. Пережитое за день слишком переполняло все мое существо, чтобы дать место благодетельному сну и успокоению. Я лежала с широко раскрытыми глазами, устремленными на мягкие лунные блики, играющие на полу, и на душе моей становилось постепенно все тише, умиротвореннее и спокойнее.

"А все-таки, Ло, тебе удалось сделать доброе дело! Ты не выдала двух злых, враждебных тебе девчонок и великодушием отплатила за причиненное ими зло! — говорил мне внутренний голос, и сердце мое наполнялось тихой и сладкой грустью и жалостью и к самой себе, и к целому миру, и к моей горькой одинокой судьбе. — Папа, милый, ради тебя все это. Ты спас меня от нехорошего поступка, папа! Ты научил меня быть великодушной, мой дорогой!" — выстукивало мое бедное сердце, а душа разгоралась все сильнее и сильнее от сознания принесенного добра. И опять моя мысль устремлялась к своей излюбленной теме: "Ах, если бы мне увидеть тебя хоть на миг, мой папа, если бы почувствовать хоть на секунду твою руку на моей голове, твою добрую благословляющую руку, — думалось мне в эти минуты. — Господи, как бы я тогда была счастлива".

Постепенно легкая призрачная дрема коснулась меня своей крылатой лаской. Сон легкой кошачьей поступью незаметно подкрался ко мне, мое сознание затуманилось, глаза сомкнулись. Я незаметно уснула...

Мой сон был прекрасен, как давнишняя несбыточная мечта... Я спала и видела во сне отца. Он сходил ко мне по воздушной лестнице, протянутой с неба, к нам, в нашу неуютную темную спальню... Лучи месяца освещали его, пока он шел, простирая ко мне руки и улыбаясь своей задумчивой улыбкой... Вот он ближе, ближе, весь сияющий, светлый, в белом хитоне, какие обычно рисуются на плечах у святых, в белой мантии, пронизанной лунными лучами... Его поступь легка и воздушна... Ему остается сойти несколько ступеней, и он будет здесь, со мной... Еще всего два шага, мягких, неслышных, и призрак моего отца стоит, улыбающийся и ясный, четко выделяясь на темной шторе окна.

— Папа, мой ангел! — вскрикиваю я, протягивая вперед руки, и... просыпаюсь.

По-прежнему ночь... Тишина... Лунные блики на полу, стенах и кроватях, а там, на окне... Великий Боже! Что это делается со мной? Я сплю и грежу или... Холодный пот выступил у меня на лбу. От ужаса волосы встали у меня на голове... Руки и ноги похолодели, а сердце забилось в груди, как подстреленная птица...

Прямо передо мной, на широком выступе подоконника, четко вырисовываясь на темном фоне шторы, стояла белая тонкая фигура, вся пронизанная светом месяца... Это не была фигура моего отца... Это была девочка, худенькая, белая, точно серебряная, в одной длинной ночной сорочке... Я не решалась взглянуть в ее лицо. Страх, панический ужас, охвативший разом все мое существо, мешал мне сделать это... Но я чувствовала всем моим трепетным "я", что лицо это обращено ко мне и глаза смотрят прямо в мои не мигая...

Фигура стояла неподвижно, точно изваянная из мрамора, с протянутыми вперед руками... Ее босые ноги, казалось, впились в выступ окна...

Страшным усилием воли я заставила себя поднять глаза вровень с ее головой и... Чуть не вскрикнула от того, что представилось моему взору. В пяти шагах от меня было неподвижное, как маска, и белое, как известь, точно мертвое лицо... Лицо, знакомое и чужое в одно и то же время... Два огромных, без малейшего блеска, тусклых, точно пустых, глаза смотрели прямо на меня тем леденящим душу оловянным взором, каким смотрят мертвецы и лунатики.

Губы, слипшиеся в одну тонкую полоску, были неподвижны, и только руки были протянуты так, точно белая девочка хотела поймать кого-то, хватая пустое пространство. И еще раз, вся обливаясь холодным потом, я отважилась взглянуть на странное видение. "Незабудка!" — чуть было громким криком не вырвалось у меня из груди.

Незабудка! Это она! Я узнала ее!

"Бедняжка, она — лунатик!" — вихрем пронеслось в моей голове, и весь страх, весь ужас мигом отхлынул, оставив какое-то легкое неприятное ощущение чего-то жуткого в моей душе. Я поняла, что это не призрак и не видение, а бедная больная девочка, страдающая болезнью сомнамбулизма.

Я менее всего думала сейчас о том, что эта несчастная девочка не далее как сегодня уничтожила, разорвав в клочья, мою работу и что из-за ее гадкого поступка я была так позорно наказана перед всем институтом. Мне было просто бесконечно жаль больную, бродившую по ночам под действием лунного света Незабудку и хотелось во что бы то ни стало помочь ей.

Но чем помочь? Разбудить ее, позвав по имени, было слишком опасно. Я много раз слышала о том, как разбуженные сомнамбулы потом страдали от нервных заболеваний или даже умирали от испуга, если их будили внезапно и неумело во время их припадка. А оловянные глаза всё впивались в меня, ничего не видя, пустым мертвым взглядом.

И вдруг спящая Зверева легко и беззвучно спрыгнула с подоконника и с теми же простертыми в пространство руками медленно направилась прямо ко мне. Колючие холодные иглы страха мурашками забегали по моему телу. Липкий пот снова выступил на лбу. Я чувствовала, что сейчас должно было свершиться что-то ужасное, роковое, в ожидании чего мои волосы на голове шевелились, а зубы застучали во рту дробным звуком.

Незабудка шла, шла прямо к моей постели, вся белая, точно неживая, как призрак. Простертыми вперед руками она хватала пустоту. Вот она ближе... Ближе... Бесшумно скользит к моей кровати... Ко мне... Вот уже стоит подле, в промежутке между моей и Муркиной постелями, вот наклоняется надо мной... Оловянные глаза впиваются, смотрят не мигая страшным, ничего не видящим взором... Какой ужас!.. Еще немного, и ее руки обвивают мою шею цепким холодным кольцом... Оловянные глаза теперь уже находятся вблизи моих вытаращенных от страха глаз.

Я слышу ее шепот, тихий, чуть слышный.

— Я одна... Я виновата... Я подговаривала Римму... Порвать... Она бы не решилась... Я рвала, она смотрела... Меня мучит это... Прости... Прости.

И прежде чем я успела отмахнуться, холодные как лед губы прижались к моей щеке: сомнамбула во сне поцеловала меня.

Мои глаза сомкнулись от ужаса, а когда я раскрыла их снова, белой фигуры надо мной уже не было. Только легкие шаги слышались в умывальной, потом скрипнула коридорная дверь... Очевидно, припадок лунатизма бедной девочки продолжался, и Незабудка пошла "бродить". Вдруг смутное опасение промелькнуло в моей голове. Что если больная девочка забредет на лестницу... В Чертов Грот?.. К сломанным перилам... Не видя ничего, она может оступиться и...

И опять леденящий душу ужас пронзил меня всю с головы до ног... Медлить было нельзя ни минуты... Я хорошо поняла это. Надо было помешать лунатику проникнуть на лестницу, во что бы то ни стало водворить Звереву назад в дортуар.

С лихорадочной поспешностью я натянула на себя юбку и туфли, накинула платок... С по- прежнему дробно стучащими зубами, дрожащая, трепещущая, я быстро проскользнула в умывальную, оттуда в коридор, взглянула на стеклянную дверь, ведущую на черную лестницу, и... обомлела...

Луна, врываясь матовыми лучами в окно, заливала серебром и площадку Чертова Грота, и ступени лестницы, и сломанные перила, и темную дверь, ведущую на чердак. Незабудка стояла, облокотись на перила, как раз у того места, где отсутствующие столбики образовали пустое пространство над пролетом. Облитая мягким серебристым светом луны, она еще более, чем там, в спальне, походила на призрак, явившийся из загробного мира.

Вдруг на моих глазах она внезапно наклонилась, подсунула голову под перила, и, прежде чем я успела подбежать к ней, цепко ухватилась обеими руками за перила, и, вытянувшись как струна, всем своим худеньким телом повисла над пролетом.

Не знаю, какая сила удержала меня от раздирающего душу крика ужаса, готовившегося было сорваться с моих губ в эту минуту. Но Всесильный Бог вмешался в это дело, и я вовремя сдержалась: малейший звук мог погубить Незабудку. Ей нельзя было просыпаться сейчас... Иначе она рухнет вниз с четвертого этажа и разобьется насмерть.

Не медля более ни секунды, я очутилась возле нее. Она по-прежнему висела, слегка покачиваясь, над пролетом... Рассуждать было некогда... Все мои мысли сводились к одному: спасти Звереву во что бы то ни стало, даже если бы мне пришлось пожертвовать собственной жизнью...

Что моя жизнь... Жизнь бедной дурнушки Ло, такой безобразной и ненужной, к тому же круглой сироты... Кто любит меня здесь, в этом мире? Никто! Мурка поплачет и утешится, если я умру, у нее есть Кукла, мать, братья и сестры... А я одинокая, ненужная... А эта бедная больная Незабудка, у нее есть отец с матерью, обожающие ее; брат — румяный кадетик, веселый насмешник, которого я видела тогда в приеме; может быть, еще другие братья или сестры...

Бедняжка Незабудка, ведь она бродит сегодня исключительно из-за меня... Да... Очевидно, поступок с моей письменной работой не давал ей покоя. Вследствие этого нервы разошлись (я кое-что знаю о болезни лунатиков, у нас рассказывали об этом в пансионе), и снова наступил припадок, из-за раскаяния, мучений совести, из-за меня, из-за меня... Недаром же она во сне целовала меня, прося прощения. Бедная девочка, я должна спасти тебя или погибнуть за тебя, или... Или с тобой...

А Незабудка все висела, чуть покачиваясь над пролетом, облитая серебряными лучами луны. Теперь ее лицо было спокойно. Очевидно, ей грезился сладкий сон. На размышления мне больше не оставалось ни секунды. Каждый миг худенькие руки Зверевой могли ослабнуть и отпустить опору, и... Какая ужасная смерть!

Заглушая срывающиеся с моих губ стоны ужаса, я рванула к ней, скользнула под перила, села на боковой стороне ступени лестницы, и в следующую же минуту одна моя рука крепко обвила талию Незабудки, другая же цепко стиснула пальцами столбик перил. Я сидела в жутко неудобной позе, перегнувшись всем телом, и судорожно сжимала худенький стан спящей девочки, всеми силами пытаясь водворить ее назад за перила.

Увы! Это плохо получалось! С каким-то безотчетным упрямством сомнамбула не поддавалась моим усилиям. А под нашими ногами зиял огромный глубокий колодец лестничного пролета, при одном взгляде на дно которого у меня захватывало дух и кружилась голова...

На одну минуту у меня мелькнула даже мысль осторожно разбудить Незабудку... Но увы! Она была совершенно неудачна, эта моя мысль! Проснувшись, больная девочка наверняка затрепещет, испугается, забьется, и у меня не хватит силы удержать ее...

Но с другой стороны, невозможно сидеть так долго, скорчившись на ступеньке, со спущенными вниз ногами и удерживать одной рукой четырнадцатилетнюю, хоть и худенькую девочку.

Я уже с ужасом подумала о том, что ночь продлится бесконечно долго и что газовщик, который явится сюда, чтобы потушить ночник в коридоре, придет не ранее пяти часов утра.

Вдруг я ощутила, что все тело Незабудки как-то дрогнуло, вытянулось и бессильно повисло на моей руке... В то же мгновение я почувствовала, что под тяжестью этого тела меня с неудержимой силой тянет вниз...

Еще миг — и я, соскользнув со ступени, очутилась над провалом, держась лишь правой рукой за столбик перил...

Боже Великий! Теперь наша гибель была уже несомненна... Я поняла это, когда колючие искорки напряжения забегали от локтя к пальцам и плечо начало заметно и быстро неметь...

С тяжелой ношей в одной руке и ненадежной опорой в другой я висела над пролетом...

Мои мысли начинали путаться... Сердце теперь билось тяжелыми гулкими ударами, ледяной пот градом катился по лицу... Так вот они каковы, последние минуты жизни! Сколько их вынесет еще моя затекшая рука?.. Все тяжелее и тяжелее становится Незабудка! О, если бы удалось спасти ее, только ее... Но сладкая мечта так и останется мечтой... Никто не войдет сюда ранее пяти часов...

А рука еще больше немеет... дрожит... Сейчас выпустит она спасительный столбик... Что ж, так и надо! Так и должно быть! Значит, так указано самим Богом! Милый папа, скоро я увижу тебя!

И вдруг мне показалось, что за моей спиной вырастают крылья... Что пролет лестницы наполняется розовым туманом... Я закрываю глаза...

Сейчас! Сейчас — конец... Я смотрю вниз... На площадке четвертого этажа я вижу бледные, встревоженные лица... Передо мной мелькает испуганное, белое как мел лицо Аннибал, округлившиеся от ужаса глаза Мурки, искаженные черты Феи...

"Это сон! Сон! Я вижу их всех во сне, — шепчет мне уже притупившееся сознание, и в тот же миг последние силы покидают меня. — Смерть!" — быстрым вихрем проносится в моей голове...

Моя рука слабеет... Я судорожно прижимаю другой к своему телу худенькое тело Незабудки... Мои пальцы разжимаются... Те, что держались за столбик перил, и... В мои глаза заглядывает ужас последнего мгновения. Это смерть.

У нее, у моей смерти, было бледное, без кровинки лицо, округленные от ужаса глаза и сильные руки... Этими сильными руками она схватила меня за плечи... Потянула к себе, и в тот же миг я, не выпуская из рук Незабудку, почувствовала прикосновение чего-то холодного к моей спине, плечам и босым ногам...

— Воды! Воды и мокрых полотенец! — приказывал чей-то повелительный шепот, и опять то же лицо смерти, но уже похожее не на смерть, а на кого-то знакомого мне, того, кого я много раз видела, склонилось надо мной...

— Дитя мое! Выпустите вашу ношу, вам будет легче, — услышала я мягкий голос.

Я взглянула усталыми глазами вокруг себя... Все знакомые, все те же насмерть перепуганные лица. Мурка... Фея... Строева... Аннибал... И она, спасительница наша, моя и Незабудки, Лидия Павловна Студнева, успевшая в самый последний момент подхватить меня...

Но об этом я узнала позднее, а пока я плохо соображала, что случилось со мной. Какая-то суета... Те же испуганные лица и новое прикосновение чего-то мокрого и холодного к моим плечам, затекшим рукам и голове. На минуту мелькнула четкая, вполне осознанная мысль: "Не испугали бы они Незабудку!"

И я тотчас же высказала ее вслух:

— Не разбудите ее... Она — лунатик. Только не испугайте... И скорее ее в спальню, и не пускайте сюда больше... Второй раз мне ее будет уже не спасти... Ни капли силы в руках не осталось... Не спасти...

И с этими словами я лишилась сознания...

Глава XX
Я — героиня

Мой обморок перешел в сон, и этот сон был сладок и приятен. Я грезила странными видениями, казавшимися продолжением недавних событий. Я видела себя летающей над бездной, с сильными крыльями за спиной, в каком-то розовом облаке, и кто-то певуче, как музыка, шептал надо мной:

— О, как хороша ты теперь, Ло! Как чиста твоя душа, давшая тебе возможность подняться так высоко! Прости же, прости, милая, великодушная Ло, за нанесенные тебе так несправедливо обиды и муки...

— Прости! Прости! — глухо вторили где-то другие голоса.

В ту же минуту что-то ударило мне в глаза ослепительным светом и... я проснулась.

Я лежала на моей постели в нашем дортуаре, на ночном столике горела свеча, а на коленях у моих ног, обхватив их крепко руками, кто-то бился, исступленно рыдая и произнося безостановочно одно только слово:

— Прости! Прости!

Я успела увидеть только курчавый затылок и протянула руку:

— Римма? Аннибал? О чем ты, милая?

В тот же миг курчавая голова приподнялась, и ко мне повернулось опухшее от слез лицо.

— Она не умерла! Она пришла в себя, она выздоровеет! Да, она выздоровеет теперь! Ах, Лиза! Лиза!

И прежде чем я успела прийти в себя, Африканка с ей одной присущей стремительностью бросилась ко мне, обхватила мою голову, тесно прижала ее к своей взволнованной груди и заговорила, трепетно и бурно выкрикивая слова сквозь рыдания, разрывавшие ей горло...

— Гродская! Лиза! Ло! Родная! Светлая ты наша! Прости ты меня! Прибей! Искусай! Исцарапай, мне легче будет. Но прости! О, ты великодушная! Ты лучше всех нас! Даже Феечки лучше! Даже моей Дины! Я обожаю тебя! Я боготворю тебя! Я преклоняюсь перед тобой! С той минуты ты мне сердце вывернула, все сердце наизнанку, когда... Когда за нас с Незабудкой наказание приняла, не выдала ни одним словом, а сегодня... ночью... Звереву спасла от смерти... Сама жизнью рискуя... Феечка все видела... Она не спала... Она, как Незабудка из дортуара выходила, проснулась... И когда ты вышла за ней, она за тобой следом пошла... Подоспели тогда, когда вы уже обе над провалом висели... Она умница — Дина... Сразу поняла, в чем дело... Что Незабудка — лунатик... И оповестила Лидию Павловну и нас... Мы все на лестницу высыпали... Лидия Павловна строго запретила произносить хоть одно слово вслух, и сама — к вам... Подхватила тебя, когда ты уже срывалась, спасая Ольгу. Лиза! Гродская! Графинечка ты моя непонятая, золотая! Прости ты меня за все, Лизочка! Я собачкой твоей буду, рабой, Фею для тебя разлюблю, если хочешь! Как Бог свят! Милая ты моя!

Град исступленных поцелуев сыпался на мое лицо, голову, руки, и горячие искренние слезы юной дикарочки стали обливать мои щеки, губы, лоб и глаза... А вокруг стояли девочки, и при свете горящей свечи, поставленной чьей-то услужливой рукой на мой ночной столик, я видела их всех, растроганных и взволнованных, с глазами, полными слез, восхищения и глубокой нежности. Десятки рук тянулись мне навстречу, десятки губ искали моих поцелуев. И снова, как и из уст все еще рыдающей Аннибал, я услышала тихие, робкие слова любви... признательности... дружбы.

— Мы не понимали тебя... не ценили, — за всех своих подруг наконец нашла в себе силы проговорить рыженькая Наташа и потянулась ко мне...

Прощу ли я? О милые мои, милые, родные! Мое сердце давно было раскрыто для вас. Все забыто, все прощено... И дурнушка Ло чувствует себя такой счастливой, такой ужасно счастливой!

Кто это плачет там в темном уголке? Это Мурка... Она так дрожала, бедняжка, так боялась за жизнь своей Лизы, и теперь напряжение вылилось в слезах!

Но почему же среди сияющих и растроганных лиц я не вижу ни Феи, ни Незабудки... Или одна все еще не хочет меня знать, а другая лежит беспомощная, потрясенная, испуганная, больная?

— Где Фея? Где Незабудка? — со страхом спрашиваю я у окружающих меня девочек.

— Не бойся, милая, душка ты наша! Они здесь!

И Ляля Грибова закрепляет свою фразу крепким поцелуем. Вмиг вся толпа девочек расступается передо мной и пропускает вперед две тонкие фигурки, которые стремительно бросаются ко мне.

— Вы героиня, Лиза! Позвольте мне поцеловать вас! — слышу я красиво вибрирующий всеми своими металлическими нотками голос.

Серые, обычно холодные глаза теперь мягко сияют мне, как вряд ли кому из чужих сияли они когда-либо в жизни. Я протягиваю руку... Мои губы не в силах произнести ни слова... Мое сердце слишком полно... Я пожимаю изящные хрупкие пальцы Феи, я принимаю ее ласковый поцелуй.

— Я уважаю вас за силу вашей души, графиня Лиза! — звучит снова металлический голосок, и от слов красавицы Дины веет искренностью.

— Лиза! Лизочка! Дорогая! Любимая! А меня... А меня пожелаешь ли ты простить и поцеловать? — слышу я дрожащий голос и с каким-то мне самой непонятным чувством нежности и любви широко раскрываю объятия.

Один миг — и бледное, худое личико, подернутое усталостью, с огромными глазами, оттененными синевой, обычно насмешливыми, а теперь полными такого глубокого и горячего чувства, скрывается у меня на груди.

Целую минуту мы обе, я и Незабудка, крепко сжимаем друг друга в объятиях. Ведь обе мы избежали смертельной опасности в эту ночь... Ведь обе были на волосок от смерти... Оля судорожно всхлипывает на моей груди... Потом быстро откидывает голову назад... Забрасывает мне на плечи свои худенькие руки и говорит прерывистым шепотом:

— Я все знаю... Аннибал мне все рассказала. Если бы не ты... Отец с матерью никогда бы не увидели больше их Олю... О, как ты отплатила мне за принесенное тебе зло, моя добрая, моя чудная, моя смелая Лиза! Ах, если бы я могла, если бы умела благодарить!..

И она еще долго целовала меня, пока неожиданно появившаяся Лидия Павловна не приказала всем разойтись из дортуара, чтобы дать мне покой. Последнее обстоятельство крайне поразило меня. Я думала, что все еще длится ночь, ночь моего ужаса и борьбы за жизнь. Но оказалось, что уже утро и девочки вернулись сюда после молитвы — ждать моего пробуждения.

— Дитя мое, если вы чувствуете себя хоть сколько-нибудь дурно, скажите, и я отведу вас в лазарет! — услышала я тревожный голос классной дамы и, взглянув на нее, увидела заботливо устремленный на меня взгляд.

И тут только я вспомнила, чьи сильные руки подхватили меня в страшную минуту опасности, кто вырвал меня и Незабудку из когтей смерти. И не отдавая себе отчета, принято ли так поступать, я, исполненная неизъяснимого чувства признательности, схватила руку Лидии Павловны и благоговейно, как святыню, поднесла ее к своим горячим губам.

Глава XXI
Мой выбор

Моему сладкому сну было суждено продолжаться еще долго. Происшествие со мной и Незабудкой очень быстро облетело весь институт. Меня звали к начальнице, благодарили... Старшие и "свои" смотрели на меня восхищенными глазами и всячески старались сделать что-нибудь приятное для меня. Младшие толпой бегали за мной наперегонки и обожали меня так, как никого еще не обожали до сих пор...

Наконец, в один из четверговых приемов меня позвали в лазарет, куда на время излечения была помещена Незабудка. Когда я вошла в приемную комнату нашей институтской больницы, навстречу мне поднялся высокий статский и небольшого роста худенькая дама, как две капли воды похожая на Незабудку, которая в своем белом больничном халатике встретила меня еще на пороге и, схватив за руку, потащила к своим.

— Папа, мама! Вот она, моя спасительница! Вот спасительница вашей Оли! — и, прыгнув мне на шею, она буквально душила меня поцелуями, плача и смеясь.

Глубокие прочувствованные слова отца, нежный поцелуй матери, в котором ощущалось чувство долго сдерживаемой признательности, сладко отозвались в душе неизбалованной лаской Ло! Наконец маленькая ручка госпожи Зверевой перекрестила меня, а ее губы еще раз прошептали на прощание:

— Благослови тебя Бог, милая девочка, за нашу Олю!

Здесь я не выдержала и расплакалась.

Уже вдогонку мне летели поспешные предложения и просьбы приехать к ним, провести с ними праздник одной родной и тесно сплоченной семьей.

Я не помню, как выскочила из лазарета, как пролетела всю длинную лестницу, весь "райский путь", выражаясь институтским слогом, и очутилась в классе.

Очевидно, мне было суждено оставаться счастливой весь этот день до конца...

Едва я переступила порог знакомой светлой комнаты, как царившие там волнение и суматоха сразу бросились мне в глаза. Девочки теснились вокруг кафедры, на которой торжественно восседала Аннибал и, неистово колотя по столу руками, кричала:

— А я говорю вам, что она скорее всего согласится поехать ко мне! У нас в "Затишье" чудно... Горы ледяные, каток, охота, стрельба в цель... Тройки с бубенцами... Словом, как Бог свят, все, чего душа попросит!

— Нет, нет, лучше ко мне! Она повеселится у нас на Святках! Мама устроит костюмированный бал... — звонким голосом выкрикивала рыженькая Наташа.

— А мы елку для бедных устроим! Ей это больше всего придется по душе! — старалась перекричать Ляля Грибова.

— Да вот и она! Пусть сама решает! — зазвенел металлический голосок Феи, и все головы повернулись к порогу комнаты, у которого я стояла, прислонясь к дверям.

— Вот, Лиза, — подходя ко мне своей легкой, воздушной походкой, произнесла Дина, — решайте сами, у кого из нас вы желали бы провести Рождество. Нечего и говорить, что все мы жаждем иметь вас своей дорогой гостьей и только от вас самих зависит, к кому вы отправитесь... Выбирайте же, Лиза!

Я была смущена таким неожиданным оборотом дела. Чем я заслужила такую дружбу, такое внимание к себе?.. Я хотела говорить, но от охватившего мою душу волнения слова не слушались меня... А Аннибал уже стоит надо мной и кричит мне в самое ухо:

— Ко мне! Ко мне поедешь на Святки, непременно! У меня елка до потолка и тройки, стрельба и горы...

— А у нас костюмированный бал! — прерывает ее Наташа.

— А у нас праздник для бедных!..

— А у нас любительский спектакль. Поезжай к нам, Лиза! Непременно к нам!

Я, смущенная и красная, окидываю глазами все эти приветливо обращенные ко мне лица. О, сколько заманчивых, сладких удовольствий, которых ты еще не встречала в жизни, бедная Ло, сулят они тебе!.. Но вот глаза мои снова перебегают с одного лица на другое, отыскивая кого-то. Где же она?

Передо мной мелькает унылое, грустное личико... Печальные глаза теперь лучатся так тускло и скорбно.

"Ах, как жаль, что я не могу предложить тебе всех этих заманчивых удовольствий. Я ведь лишена всего этого!" — казалось, говорят эти лиловато-синие глаза.

Точно что-то мягкое и нежное, как теплая, благоухающая роса, разливается по моему сердцу. Я бросаюсь навстречу этим глазам, хватаю худенькие, бледные руки и говорю трепетным голосом, исполненная нежности и любви:

— Мурка, милая, дорогая Мурка, с тобой... У тебя... В твоих скромных двух комнатках... Весь праздник я проведу у тебя. Слышишь, Мурка? И надеюсь, подруги не осудят меня за это... — добавляю я тихо, обводя смущенным взором весь класс.

Нет, они поняли и не осудили... А лиловато-синие глаза заискрились и засияли снова ласковым, лучистым светом, словно весеннее небо в солнечный день.

* * *

Снег... Ветер... Морозец... Морозец на диво... Настоящий крещенский денек... Через два дня Сочельник. Марья Дмитриевна Мурина, Валя, Кукла и я едем в небольших санях, все четверо сжавшись в тесную группу. На Вале и Кукле новенькие салопы, капоры и платья, только вчера привезенные Лидией Павловной из Гостиного двора.

Марья Дмитриевна долго не желала принимать мои подарки, и только настойчивые просьбы Мурки и мои, да неистовый рев Куклы решили дело в нашу пользу. Бедная труженица, истерзанная непосильной работой и борьбой с бедностью, поддалась, наконец, на наши горячие мольбы и приняла от меня эти вещи.

— Отработаю — отдам, — говорила она растроганным голосом, и слезы застилали ее глаза, такие же лиловато-синие, как у обеих ее девочек.

Снег... Ветер... Морозец! Холодно и славно...

Щиплет нос и щеки, уши и лоб... Мы едем и смеемся... И сами не знаем отчего... У Куклы ее нос-пуговка покраснел как вишня... Кукла пищит:

— Уж скорее бы доехать, что ли...

Пищит и смеется. И Мурка смеется, беспричинно весело, по-детски... И смеется, и щурится, и сияет от удовольствия своими лучистыми глазами...

Как хорошо! Боже мой, как хорошо! Дурнушка Ло забывает все былое горе, все свои печали и невзгоды... Впереди все так радостно и легко... Счастливые тихие праздники в тесной и дружной семье рядом с любимыми друзьями, а потом возвращение — не в чужие холодные стены, не в чужую неприязненную среду, а к милым подругам, любящим и нежным, успевшим понять бедную одинокую Ло...

Милый папа! Видишь ли ты это?..


Впервые опубликовано: Чарская Л.А. Белые пелеринки: СПб.: В.И. Губинский, 1911. 285 с.

Лидия Алексеевна Чарская (наст. фамилия Чермилова, урожденная Воронская) (1875-1937) — русская писательница, актриса.


На главную

Произведения Л.И. Чарской

Монастыри и храмы Северо-запада