Л.А. Чарская
Южаночка

(Повесть)

СОДЕРЖАНИЕ

Глава III. Черные глаза не лгут

Глава V. Когда заеветились огни

Глава VI. Птичка попадает в клетку

Глава VII. Песенка пробуждения. Южаночка осталась одна

Глава XIV. Пари. Печальный финал

Глава XVIII. В пещере. Скандал

Глава XIX. "Седьмые" на допросе

Глава XX. Сочельник. Песнь за доской. Счастливая мысль Дуси

Глава XXV. На волосок от смерти

Глава I
Ее ждут

Дедушка, высокий, красивый старик в генеральском сюртуке нараспашку, вынул из бокового кармана жилета телеграмму и чуть ли не в сотый раз прочел: "Приедем сегодня в три. Бранд". Потом снова тщательно сложил бумажку, спрятал ее и, чуть-чуть приоткрыв дверь кабинета, громко спросил:

— Все ли у вас готово, Марья Ивановна?

На пороге комнаты появилась маленькая, толстенькая, розовая старушка в черном фартуке, с ослепительно белым чепцом на головке.

— Все как есть, все готово, ваше превосходительство, — весело отозвалась она, сияя добрыми ласковыми глазами, и ямочки появились на пухлых румяных щеках, — все готово: и комната для дорогой гостеньки, и парадный обед, и...

— А трубочки удались ли со сливками? — озабоченным тоном прервал ее на полуслове дедушка.

— Уж так-то удались, что и желать лучше нельзя, — так же весело отвечала Марья Ивановна.

— А в новый умывальник свежей воды налили? — еще более озабоченно осведомился генерал.

— Только что Сидоренко целый кувшин вылил, ваше превосходительство, — вся сияя добродушием, отозвалась старушка.

Дедушка с довольным видом кивнул белой как снег головой, взглянул на добродушное личико Марьи Ивановны и неожиданно по-юношески весело и радостно засмеялся:

— Едет она! Едет, наконец-то, наша Южаночка!

— Так точно, едут-с, ваше превосходительство! — послышался грубоватый голос с порога комнаты. И рядом с толстенькой шарообразной фигуркой Марьи Ивановны мгновенно выросла широкоплечая бравая фигура старого солдата — с коротко остриженной седой щетиной на голове, с маленькими заплывшими глазками на добром морщинистом лице и с рыжими, как у таракана, торчащими во все стороны усами.

Марья Ивановна и усатый солдат, иными словами, денщик Сидоренко, составляли старую дедушкину гвардию. Лет двадцать тому назад дедушка, тогда еще, впрочем, не дедушка, а просто генерал Аркадий Павлович Мансуров, вышел в отставку и вскоре овдовел, оставшись с семилетней дочерью на руках. Для маленькой Саши, лишившейся матери, и была взята бонна Марья Ивановна. Когда Саша выросла, вышла замуж и уехала с мужем далеко на юг России, где стоял его полк, Марья Ивановна осталась в доме старого генерала присматривать за хозяйством. Что же касается денщика Сидоренко, то он знал Аркадия Павловича в еще более отдаленные времена. Дедушка и Сидоренко служили в одном полку, вместе ходили в поход "на турку", вместе делили все трудности походной жизни, вместе были ранены под Плевной, причем серьезно раненного в ногу дедушку бравый молодец Сидоренко под громом неприятельских выстрелов вынес на руках из боя, несмотря на свою простреленную навылет грудь. В один и тот же день и генерал Мансуров, и денщик Сидоренко вышли в отставку и, не желая более разлучаться друг с другом, поселились вместе доживать свой век. Барин и денщик были связаны самой крепкой неразрывной дружбой. Один дополнял другого. Один без другого никак не мог обойтись. И сейчас, увидев в дверях своего верного слугу, делившего с ним и радость и горе, дедушка, чуть прихрамывая на больную ногу, приблизился к Сидоренко, хлопнул его по плечу и произнес глубоко прочувствованным голосом:

— Что, дружище, настал наконец и на нашей улице праздник? Уж теперь-то скоро увидим нашу Южаночку! Скоро, братец ты мой!

— Уж чего скорее, ваше превосходительство, — отозвался ему в тон слуга, улыбаясь всеми своими морщинами и шевеля тараканьими усами.

В это время Марья Ивановна, не отводившая глаз от окна, неожиданно всплеснула руками и вскрикнула полным отчаяния и страха голосом:

— Ах, ты, Господи! Еще этого недоставало! Снег пошел! Простудится еще, чего доброго, наша барышня.

— Простудится? Южаночка простудится? Ха-ха-ха! — разразился веселым смехом дедушка. — Не думаете ли вы, что какой-то снег может повлиять на здоровье Южаночки? Да она, голубушка наша, с детства приучена переносить всякие перемены погоды. В дождь босыми ноженьками покойная Саша ее бегать посылала, ванны из холодной ключевой воды ей делала, с непокрытой голо...

Тут дедушка умолк на полуслове, не успев докончить начатой фразы. Оглушительный звонок раздался в передней и десятками отголосков зазвенел, переливаясь по всей квартире.

— Она! — вырвалось из груди генерала Мансурова, и он махнул рукой.

Сидоренко, а за ним и Марья Ивановна с мало соответствующей их почтенным годам быстротой кинулись в прихожую, перегоняя друг друга. Дедушка хотел было последовать за ними, но радостное волнение было так велико, что совсем лишило его сил. Ноги старика задрожали, и он невольно остановился на пороге кабинета, протягивая вперед руки...

Глава II
Она приехала!

— Дедушка!

Что-то шумное, легкое, маленькое и ликующее, мокрое от снега, в белой шубке и таком же капоре, с быстротой стрелы и ловкостью котенка устремилось на грудь дедушки и повисло у него на шее.

И тотчас же целый град горячих поцелуев покрыл лицо старика. Белый капор сполз на спину, и перед генералом Мансуровым предстала прелестная смуглая головка с целым снопом густых смоляных кудрей. Кудри падали и на высокий умный лоб девочки, и на ее разгоревшиеся от холода щеки и спускались спутанной живописной бахромой на черные, как угольки, огромные, сверкающие весельем и задором глаза.

Девочка была крепка, как молодая репка, стройна, ловка и очень хороша собой. Дедушке же она положительно казалась красавицей.

— Вся в мать! Вся в покойницу Сашу! Марья Ивановна! Сидоренко! Глядите! Вся в покойницу барышню Сашу, не правда ли? Что за прелестное дитя! — с выступившими на глазах слезинками произнес старый генерал.

А "прелестное дитя" уже прыгало козленком перед лицом дедушки, держа его за рукав сюртука и болтая без умолку, как сорока:

— Ах, как интересно было ехать, дедушка! Кушать и спать в дороге! Очень хорошо! Только вот Крыса все портила. Всюду совала свой нос. Только и знала, что ворчала: "Ина, не ходите туда, Ина, не ходите сюда! Ина, сидите смирно, Ина, не болтайте ногами и не грызите ногтей!" Надоела — до тошноты! Если бы не она, все бы хорошо было! Ведь я ни на минуточку не забывала, что еду к тебе, дедушка! Я так хотела увидеть тебя поскорее, познакомиться с тобой... Вот и приехала! Вот и узнала! Ты чудо какой хорошенький, дедушка! Точно старый царь Берендей из сказки. Только у Берендея борода, а у тебя нет. Отчего ты не носишь бороды, дедушка? А Сидоренко? Где твой Сидоренко, про которого мне так много рассказывала мамочка?

Не умолкая ни на минуту и не выпуская из рук полы дедушкиного сюртука, чернокудрая девочка с очаровательной улыбкой завертелась из стороны в сторону, блестя разгоревшимися глазками и сверкая перламутровыми зубками.

— Вот он — Сидоренко! — не без гордости представил внучке своего верного слугу генерал Мансуров.

— Ах! — пронзительно взвизгнула девочка и, отскочив от дедушки, мгновенно очутилась на шее ошалевшего от неожиданности и счастья старика солдата. — Голубчик Сидоренко! Молодец, Сидоренко! Я вас очень люблю, Сидоренко, и всегда молюсь за вас, за то, что вы не дали погибнуть дедушке и спасли его жизнь! Ах, как я вас люблю за это! — с детской непосредственностью щебетала Ина.

Старый денщик сиял от радости. Дедушка с обожанием смотрел на внучку, светились от восторга глаза Марьи Ивановны... У всех троих на лицах появились умильные и счастливые улыбки.

И вдруг сухой, холодный голос нарушил всеобщее умиротворение.

— Ина! Куда вы забрались! Постыдитесь! Взрослая десятилетняя барышня — и висит на шее у прислуги!

Дедушка, Сидоренко и Марья Ивановна, как по команде, обернулись на голос.

На пороге кабинета стояла дама — небольшого роста, тощая, с сутуловатой спиной, в скромной дорожной шляпке на гладко причесанной голове, в простом, строгого фасона, гладком платье. Ее бледное худое лицо несло на себе печать сухости. От нее так и веяло холодком.

— Это и есть Крыса! — успела шепнуть дедушке Ина и, не слезая с рук Сидоренко, сердито сверкнув глазками, скороговоркой выпалила: — Во-первых, Сидоренко не прислуга, а герой, а во-вторых, оставьте меня в покое хоть сегодня!

— Ина! Вы грубая, дерзкая девочка, и я попрошу вашего дедушку сделать вам строгий выговор за эти слова! — с трудом сдерживаясь от охватившего ее гнева, произнесла дама и, сделав паузу, проговорила еще резче: — Сейчас же спуститесь с рук и оставьте денщика в покое!

— Сидоренко не денщик вовсе, а дедушкин друг! — горячо воскликнула Ина и, быстро соскользнув с рук солдата, продолжала дрожащим от волнения голосом: — Вы разве не знаете, что Сидоренко — дедушкин спаситель? Подумайте только: спаситель! Вообразите только, мадемуазель Бранд, такую картину! Битва кипит... турки дерутся... русские дерутся... все дерутся... Русские наступают... Турки их — пушками... ружьями, саблями... А русские молодцы! Все вперед! Все вперед! И дедушка тут же. Он ведет свой полк на приступ... Барабаны бьют... музыка... трубы... кричат ура!.. Вдруг откуда ни возьмись — турок! Огромный! Страшный. Кривая сабля в руке... Глазищи как у волка... Да как над дедушкой саблей махнет! А Сидоренко тут как тут. По руке турку бац! Сабля лязг, мимо дедушкиной головы, только ногу задела... Дедушка упал. Сидоренко его поднял и марш-марш назад. А турка — мертвый. И поделом ему — чуть было, противный, не убил дедушку!

Во время рассказа Ина бегала по комнате, размахивала руками, дрожа от охватившего ее волнения. Но мадемуазель Бранд, казалось, совсем не разделяла возбуждения девочки.

Тонкая усмешка скривила ее бледные губы.

— Перестаньте дурачиться, Ина, у вас ужасные манеры, — строго произнесла она и, быстрыми шагами приблизившись к дедушке, добавила с легким поклоном: — Позвольте представиться, генерал, Эмилия Бранд — попутчица и будущая воспитательница вашей внучки.

Дедушка низко наклонил свою серебряную от седины голову и почтительно приветствовал госпожу Бранд.

Последняя, бросив мимолетный взгляд в сторону Ины, вполголоса непринужденно болтавшей о чем-то с Марьей Ивановной, заговорила снова:

— Очень рада познакомиться с вами, генерал, и в то же время мне крайне больно доставить вам глубокое разочарование по поводу вашей внучки в первый же момент вашей встречи с ней. Я уже отчаивалась благополучно довезти ее к вам. С ней было столько хлопот! Боюсь, что и вам Ина доставит массу неприятностей. Впрочем, вам не придется терпеть их долго. Завтра вечером, не позднее девяти, я попрошу вас привезти девочку в институт.

— Как? Уже завтра? — вырвался у дедушки полный испуга и недоумения возглас. — Но побойтесь Бога, сударыня! Я что, пробуду только сутки с моей внучкой, свидания с которой ожидал столько лет? — и дедушка с грустью поник своей увенчанной сединами головой.

— Что делать, генерал! Такова была воля Агнии Петровны Палтовой, сестры вашего покойного зятя, опекунши Ины. Тетка девочки решила немедленно отправить Ину в наше учебное заведение, так как девочка зарекомендовала себя с самой дурной стороны. Как ни тяжело мне огорчать вас, генерал, но поступление Ины Палтовой в институт вызвано только одной целью: исправить ее с помощью строгого казенного режима. Я не хочу сказать, что это наказание, но...

— Наказание... исправление... строгий режим... Но вы буквально огорошили меня, сударыня! Чем так дурно зарекомендовала себя моя девочка, что нуждается в исправлении? — высоко подняв свои седые брови, взволнованным голосом спросил дедушка.

Тонкие губы госпожи Бранд стали еще тоньше. Она сердито поджала их и, уставившись своими выцветшими глазами в лицо хозяина дома, произнесла совсем уже сухо:

— Вы сами с минуты на минуту убедитесь, генерал, что продолжительное пребывание Ины у вас в доме немыслимо. Ваша внучка — испорченное, своенравное, злое дитя, требующее строжайшего присмотра и самого серьезного исправления. Только в самом дисциплинированном учебном заведении еще можно будет надеяться ее воспитать. И даст Бог, наш институт преуспеет в этом. Потому и прошу вас, генерал, не медля ни одного дня, доставить к нам вашу внучку, — и госпожа Бранд с легким поклоном поспешно вышла из кабинета, не удостоив ни единым взглядом виновницу своего негодования, которая немедленно воспользовалась этим и высунула вслед удалявшейся наставнице язык.

Глава III
Черные глаза не лгут

Волнение дедушки было так велико, что он не только забыл предложить госпоже Бранд пообедать у него и отдохнуть с дороги, но и поблагодарить за все дорожные хлопоты о его внучке. Мысль о том, что его черноглазую Иночку, его ненаглядную Южаночку, отдают — как бы в наказание — в закрытое учебное заведение, не давала ему покоя. До сих пор генералу Мансурову не приходилось слышать о том, что его внучка — испорченный и скверный ребенок. Правда, сестра мужа его покойной дочери, опекунша Ины, часто писала дедушке, что ее племянница — очень беспокойное, не в меру шаловливое создание и что, рано или поздно, ее придется отдать для "шлифовки" в какое- нибудь учебное заведение для благородных девиц. Но ни об испорченности, ни о злом характере девочки не было и речи. Поэтому и не мудрено, что сообщенное госпожой Бранд известие явилось полной неожиданностью для доброго старика.

Ему стало бесконечно жаль Южаночку, эту маленькую десятилетнюю круглую сироту, девочку, с которой он вел горячую переписку с тех пор, как ребенок научился держать перо в руках и выводить им на почтовых листах свои незамысловатые каракульки. Дедушка, однако, ни на йоту не поверил словам строгой наставницы, и все его симпатии оставались на стороне Ины.

"Здесь, очевидно, кроется, какое-то недоразумение", — теряясь в догадках, решил дедушка, и ему остро, до боли, захотелось сейчас же подробно расспросить обо всем свою юную гостью.

С этой мыслью он оглянулся в тот угол, где черноглазая внучка только что беседовала с его "старой гвардией". Но, к великому изумлению генерала, ни Южаночки, ни "старой гвардии" уже не было в комнате. Только из столовой доносились звон посуды и веселый детский голосок, серебристым колокольчиком смеха заливавшийся на всю квартиру.

Предчувствуя недоброе, генерал Мансуров поспешил туда. Первое, что бросилось ему в глаза при появлении в столовой, — это растерянные лица Сидоренко и Марьи Ивановны.

— Что случилось? Где же Южаночка? — спросил дедушка, ощущая в душе нарастающую тревогу.

— На верхи-с, ваше превосходительство, их высокородие изволили забраться, — отрапортовал Сидоренко, опуская руки по швам и вытягиваясь в струнку перед своим генералом.

— На какие верхи? Что ты мелешь, дружище? — дедушка в недоумении широко раскрыл глаза.

Но тут взрыв неудержимого смеха, раздавшийся откуда-то сверху, заставил его поднять голову и разом понять, в чем дело. Ина сидела на буфетном шкафу с огромным блюдом вафельных трубочек на коленях. Она весело болтала стройными ножками в длинных черных чулочках и с заразительным смехом уничтожала десерт, не забывая при этом, прежде чем отправить очередную трубочку в рот, обмакнуть ее во взбитые сливки, красиво заполнявшие середину блюда.

— Что ты делаешь, Южаночка! Как можно кушать сладкое до супа и жаркого! И зачем ты влезла на буфет? Еще, сохрани Бог, свалишься оттуда! — с неподдельным ужасом воскликнул дедушка, инстинктивно протянув руки по направлению к буфетной крышке.

— А тебе это очень неприятно, милый дедушка? — лукаво прищурив черные глазки, осведомилась сверху шалунья.

— Очень неприятно, девочка, — самым искренним тоном ответил старик.

— В таком случае, я слезаю вниз! Голубчик Сидоренко, держите блюдо! Так. Великолепно! А теперь — раз, два, три! Поворот напра-а-во! Марш-марш вперед! Ур-р-ра!

И едва только денщик успел принять из рук Ины блюдо, как девочка с веселым смехом соскользнула вниз и, разметав руки и пронзительно взвизгнув, упала на турецкую оттоманку, стоявшую по соседству с буфетом. Крик испуга не успел сорваться с губ дедушки, когда Ина, как резиновый мячик, подпрыгнув на мягких пружинах оттоманки, уже стояла перед ним и, взяв под козырек, звонким голосом рапортовала, копируя солдата:

— Честь имею доложить вашему превосходительству — неприятель еще не показывался.

На горных высотах все спокойно. В долинах тоже. А теперь... — шалунья щелкнула языком, прищурилась и состроив потешную рожицу, прибавила уже обычным своим тоном: — А теперь обедать, обедать скорее, дедушка. Твой бедный солдатик ужасно проголодался, делая рекогносцировку. Надо к тому же доказать тебе, дедушка, что храбрые воины могут с успехом после трубочек со взбитыми сливками кушать и суп и жаркое...

И с тем же беспечным смехом Ина подпрыгнула на одной ножке и повисла на шее дедушки. Но вот глаза ее встретились с его глазами. Печальный взгляд этих глаз, идущий вразрез с общим выражением лица дедушки, улыбавшимся ласково и нежно, поразил девочку.

— Дедушка! Миленький! Хорошенький! Золотенький мой дедушка! Отчего ты такой грустный? Отчего у тебя глазки туманные, дедушка? Неужели из-за меня? Скажи, чем я огорчила тебя, дедушка?

Черные глаза Южаночки с тревогой, заботой и лаской заглядывали в лицо деда.

А сердце генерала сжималось все сильнее и сильнее. "Уж не за подобные ли поступки подвергнута столь строгому наказанию эта милая, ласковая черноглазая девочка?" — мысленно задал себе вопрос Мансуров и тут же решил во что бы то ни стало добраться до истины.

— Послушай, Южаночка, — промолвил он ласково и серьезно, взяв в обе ладони разгоревшееся румянцем смуглое личико внучки и приблизил его к своему лицу, — скажи мне правду, за что тебя тетя Агния отослала из дому и отдает в институт? Только правду, одну истинную правду хочу я знать, Южаночка!

— Конечно, я скажу тебе правду, дедушка, я всегда говорю одну только истинную правду, — послышался покорный ответ девочки, произнесенный так чистосердечно, что трудно было не поверить в искренность обладательницы такого милого, правдивого голоска...

Темные брови Южаночки нахмурились, черные угольки глаз чуть-чуть затуманились грустным облачком, а смуглое личико приняло вдруг строго-печальное выражение.

— Я очень, очень дурная девочка! — произнесла Ина самым искренним тоном. — Очень дурная девочка, и это тоже сущая правда, дедушка. Я не знаю только, почему я такая дурная, когда мне всей душой хочется быть хорошей! Хочется делать только доброе, прекрасное, а выходит на деле — одно дурное... Не находишь ли ты это поистине ужасным, дедушка? И так это всегда неловко выходит, если бы ты только знал! Тетя Агния постоянно бранила меня! За все бранила! И за то, что я по деревьям лазила, и за то, что с татарскими ребятишками потихоньку бегала купаться в море. И за то, что Эмильку Федоровну Крысой прозвала, эту самую Эмильку Федоровну, Крысу бесхвостую, которую ты сегодня видел. Она служит классной дамой в N-ском институте, в том самом, куда тебе придется отвезти меня завтра, дедушка. Она давнишняя подруга тети и провела у нас все последнее лето. Вот была потеха с ней! Ха- ха-ха-ха!

Тут Ина, вспомнив что-то, очевидно очень веселое, громко и раскатисто рассмеялась во все горло.

— Слушай, слушай, что только было у нас с ней, дедушка! — подхватила она еще с большим воодушевлением между шумными взрывами смеха. — Как-то раз я положила Эмильке-Крысе лягушку в постель... Ах, как она кричала!

Кричала и дрыгала ногами, точно паяц на ниточке. "Змея! Змея!" — кричит! И умоляла меня: "Спасите меня, спасите!" Я чуть не умерла со смеху. Но ты сам только посуди, дедушка, разве не смешно бояться лягушки, которая никому не может причинить вреда? Разве можно лягушку за змею принять? А кучер Ермила так испугался Эмилькиных криков, что прибежал с оглоблей из конюшни змею убивать! Вот была умора! Я так смеялась, что осипла, а тетя страшно рассердилась на меня. Заперла в чулан на целый день! А потом на другое утро я узнала, что они с Крысой решили меня в институт отправить. Ну, вот и все. Я тебе все самое главное рассказала, дедушка, а остальное все в том же роде. Видишь, какая я дурная! — совсем уже печальным голосом заключила Южаночка, и все ее радостное оживление исчезло в один миг.

— Все ли, деточка? — серьезным голосом переспросил дедушка, которому в одно и то же время хотелось и пожурить внучку, и расцеловать ее прелестное, приунывшее теперь личико. А она уже хмурила лоб, сдвигала брови, изо всех сил стараясь припомнить, не совершила ли она еще какой-либо предосудительный поступок "из важных", чтобы не забыть рассказать о нем дедушке.

— Вспомнила! Вспомнила! — неожиданно сорвалось с алых губок Ины веселое и радостное восклицание. — Ах, вот еще была потеха! Ты только послушай, что я сделала, дедушка. Ха-ха-ха! Я сняла с верхового Гнедки седло и переложила его на теленка Кичку. А сама села на Кичку и поехала на нем, как на лошади. Кичка прыгал, как полоумный, и, совершенно ошалев, кинулся к дому, влетел на террасу, где тетя с Крысой пили кофе, и прямо к столу... Тетя так испугалась, что упала со стула. И опять мне влетело по первое число. Опять целый день в чулане на хлебе и воде... Теперь уже я окончательно все, до капельки, тебе рассказала, дедушка!

— Нехорошо все это, Южаночка, — покачивая головой, произнес старый генерал, тщетно силясь скрыть улыбку, предательски растягивавшую его губы.

— Знаю, что нехорошо, дедушка! — опять становясь серьезной, проговорила девочка. — Но мне кажется, что, если бы тетя Агния не наказала меня, не отдала бы в институт, Бог знает, когда еще удалось бы мне повидаться с тобой, мой милый, мой хороший дедушка! А я так тебя люблю! — и она неожиданно закончила свою речь горячим поцелуем.

— Я и не сомневаюсь в этом, моя крошка! — ответил старик, нежно поглаживая прильнувшую к нему черненькую головку. — Ну, а теперь скорее обедать, а то и суп остынет, и пирожки.

— Слушаю-с, ваше превосходительство! — вытягиваясь в струнку, отчеканила Ина и, к вящему удовольствию совершенно очарованного ею Сидоренко, размахивая в такт руками, шумно, как заправский солдат, замаршировала к столу.

Глава IV
Кто была Южаночка

Когда молоденькая и хорошенькая Сашенька Мансурова вышла замуж за капитана Палтова и уехала на далекую южную окраину России, где квартировал полк ее супруга, Аркадий Павлович Мансуров совсем приуныл в разлуке с дочерью. Сашенька была единственной радостью, единственным утешением в жизни старого генерала. К тому же Аркадию Павловичу почему-то казалось, что он уже никогда больше не увидит своей ненаглядной дочурки, и эта страшная мысль бесконечно мучила старика.

Прошел год, и вскоре он получил известие от молодых супругов о рождении у них дочери. Там, далеко, на берегу теплого синего моря, на чудесном цветущем юге, родилась девочка — Южаночка, смуглая, большеглазая, крепкая и здоровенькая, как майский день.

Рассказами об этой девочке, описаниями жизни малютки были полны письма ее матери к старому генералу. А он, в свою очередь, еженедельно осведомлялся о здоровье новорожденной, слал ей игрушки, подарки, нарядные детские капотики, погремушки и разные красивые вещицы, необходимые в жизни его маленькой внучки.

Генерал сокрушался, что раненая нога время от времени давала себя знать и не позволяла ему выезжать из Петербурга, где были лучшие доктора, не перестававшие подлечивать Аркадия Павловича и тем самым поддерживавшие его жизнь. А как мечтал старик увидеть у себя свою маленькую Южаночку, как он прозвал далекую внучку. Увы! Его надеждам не суждено было скоро сбыться. Александра Аркадьевна Палтова недолго прожила на далеком юге. Красавица Сашенька умерла, оставив на руках мужа четырехлетнюю дочку.

Известие о смерти дочери старик Мансуров получил как раз в то время, когда ожидал всю семью Палтовых к себе в гости.

Это ужасное несчастье и ему едва не стоило жизни. Он опасно заболел и выздоровел только через несколько месяцев — благодаря заботливому уходу Марьи Ивановны и Сидоренко. Теперь письма с юга приходили значительно реже: зять писал тестю мало и скупо.

Капитан Палтов был слишком занят службой в своем далеком захолустье, и ему не хватало времени вести аккуратную переписку с отцом покойной жены. К тому же горе — потеря любимой женщины — так подействовало на молодого офицера, что он весь ушел в себя.

Зато какой бесконечной радостью наполнилось сердце старика генерала, когда в один прекрасный день его верный Сидоренко подал своему барину небольшой конверт, надписанный вкривь и вкось безобразными детскими каракульками. Это было письмо Южаночки! Первое письмо от далекой ненаглядной внучки!

С сердечным трепетом вскрыл это письмо старый генерал. Семилетний автор письма торжественно сообщал "милому, золотенькому дедушке", что теперь она, Ина, уже большая девочка, выучилась грамоте и обязательно будет писать дедушке длинные, подробные письма.

И вот с двух противоположных краев России, с севера на юг и с юга на север, полетели письма. Дедушка писал внучке, внучка — дедушке. Теперь старый генерал отлично знал всю подноготную своей ненаглядной Южаночки. Знал все ее радости и горести, знал все, что ни делалось там, на далеком юге, в охранявшем русские границы полку.

Ина писала дедушке обо всем: о постоянной задумчивости и угрюмом настроении отца в последнее время, о строгой тете, родной сестре ее папы, Агнии Петровне, заменявшей в доме место покойной матери, и о своих любимых солдатиках. О последних девочка отзывалась с бурным восторгом. Еще бы! Как ей было не любить их! Вся ее жизнь с самой колыбели проходила рядом с ними. Из окна своей спаленки она видела, как проводились учения на плацу, видела, с какой ловкостью и быстротой, стройно и красиво двигались солдаты под звуки военной музыки на парадах, с каким добродушием и готовностью старались угодить ей, "маленькой капитанской барышне", в которой все буквально души не чаяли. Принести букет цветов Ине из долины, спелой ягоды из лесу, поймать ей голосистую малиновку в роще, притащить зеленую ящерицу с поля — все это каждый солдатик считал своим непременным долгом.

Ей на славу выездили гнедого Красавчика, на котором отец позволил девочке кататься по окрестностям в сопровождении тех же верных солдат. Для нее же с особой тщательностью выдрессировали маленькую чекалку, пойманную в лесу, ходившую всюду, как собачонка, по пятам за своей юной госпожой. Словом, между Иной и "ее солдатиками" царила самая трогательная дружба. О них-то, своих верных друзьях, и писала далекому дедушке маленькая внучка, писала много и часто.

Годы шли, Ина подрастала. Вдруг новое несчастье внезапно обрушилось на ее темнокудрую головку. Владимир Петрович Палтов неожиданно скончался, едва успев поручить опеку над дочкой ее тетке и своей сестре, о чем известило дедушку печальное письмо девятилетней Ины.

Глава V
Когда засветились огни...

После обеда в гостиной зажгли люстру, и дедушка, угостив Южаночку сладким десертом, провел ее туда.

Войдя в большую, просторную, ярко освещенную комнату, девочка внезапно притихла. На ее за минуту до этого оживленном личике отразилась печаль. Ее черные глазки устремились куда-то вперед и подернулись грустью. Дедушка взглянул в том направлении, куда смотрела его внучка, и глубоко вздохнул:

— Ты узнала свою маму, девочка? — тихо шепнул он, с печальной улыбкой вглядываясь в портрет, висевший на стене гостиной. На нем была изображена совсем еще молоденькая девушка в белом вечернем туалете, как две капли воды похожая на маленькую Ину.

— Я очень любила маму, — тихо сказала Южаночка, — и горько-горько плакала, когда Господь взял ее к себе на небо... Если б мама и папа были живы, мы бы приехали все вместе к тебе, дедушка... и... и... И меня не отдали бы в этот противный институт...

— Но в этом "противном", как ты называешь его, институте, есть много хороших девочек, Южаночка! — попытался утешить внучку старый генерал.

— Ах, дорогой мой! — серьезно, совсем как взрослая, ответила девочка. — Ты совсем позабыл, что там есть и Крыса, которая ненавидит меня... И... и потом, как же мне может быть весело с девочками, которые наверняка боятся уплывать далеко в море, лазить по деревьям, скакать верхом, как я умею! А петь песни, как я, они уж и точно не умеют, милый дедушка!

— А ну-ка, спой мне песенку, Южаночка! Покажи свое искусство! — с добрым смехом попросил Мансуров.

И прежде чем успел он закончить фразу, Южаночка кинулась к роялю, стоявшему в углу комнаты, подняла крышку и, усевшись на высоком табурете, положила на клавиши свои маленькие пальчики, заиграла и запела. Это была прелестная, хорошо знакомая дедушке песня про ангела, улетевшего на небо с душой умершего человека, песня, которую так часто пела ему покойная Саша...

Серебристый голосок Южаночки то звенел колокольчиком на всю квартиру, то затихал до шепота и, словно воркующий голубь, едва слышался в тишине.

Привлеченные пением, из кухни пришли Марья Ивановна, кухарка и мальчишка-поваренок. Из буфетной неслышно появился Сидоренко с полотенцем в руках, и все с блаженными лицами замерли на пороге. Марья Ивановна плакала от умиления, кухарка тоже вытирала передником слезы. У Сидоренко шевелились его тараканьи усы, а мальчик Прошка так широко разинул рот от изумления, точно хотел проглотить разом и самый рояль, и маленькую певицу, обладающую таким чудесным, неземным голоском.

Что же касается дедушки, то он не спускал глаз с Южаночки. Его сердце забилось сильнее, его душа трепетала, сжимаясь сладкой и нежной тоской...

И вдруг, когда все присутствующие, поддавшись очарованию пения, почувствовали себя словно отрешенными от земли, произошло нечто совершенно неожиданное. Южаночка изо всех сил забарабанила обоими кулаками по клавишам, стремительно вскочила с места, с грохотом повалив табурет, и в одно мгновение, растрепав свои черные кудри, упавшие ей на лоб, глаза и щеки и к тому же дыбом вставшие на затылке, завертелась волчком по комнате и неистово завыла во весь голос:

Гу-гу-гу-гу!
Я по лесу бегу!
Прочь с дороги, прочь!
Схорони, темна ночь!
Мне не птицей лететь,
Мне по сучьям хрустеть,
Я медведь, я медведь, я медведь!
Гу-гу-гу-гу!
Я по лесу бегу!
Прочь с дороги, прочь!..

Последние слова она так пронзительно выкрикнула перед самым носом Прошки, что злосчастный поваренок как ошпаренный отскочил к дверям залы и с перепуганным лицом бросился дальше, в кухню. А Южаночка кинулась к дедушке, уткнулась ему в колени своей черненькой, как мушка, головкой и разразилась веселым, звонким смехом...

Дедушка смеялся. Смеялись и Марья Ивановна, и кухарка. Рыжие тараканьи усы и морщинистые щеки Сидоренко плясали от удовольствия, а сузившиеся от смеха глаза с явным обожанием устремились на веселое личико маленькой шалуньи.

— Это медвежий танец, дедушка! Разве не хорош? Как ты его находишь! — хохотала Ина, целуя руки дедушки и блестя своими черными, разгоревшимися, как угольки, глазами.

— Очень хороший танец! И ты его прекрасно танцуешь, Южаночка! — со смехом отвечал генерал.

— Рады стараться, ваше превосходительство! — вытягиваясь в струнку и скосив глаза в сторону, как настоящий солдат, отрапортовала Ина.

Потом с тем же веселым смехом прыгнула на колени к дедушке и покрыла градом горячих поцелуев его глаза, губы, щеки и лоб.

* * *

В тот же вечер, тяжело вздыхая, Марья Ивановна раздевала Южаночку.

— Первую и последнюю ночку под дедушкиным кровом проводите, пташка вы наша голосистая, — говорила она, любуясь разгоряченным личиком девочки. — Мамашеньку вашу, покойницу Сашу мою, вынянчила, — продолжала со слезами в голосе добрая старушка, — мечтала на старости лет и вас понянчить, да, видно, не привел Господь! Ах, кабы вам, птичка наша, пожить бы хоть недельку под крылышком дедушки! — горячо заключила она свою речь.

Южаночка мысленно соглашалась с доброй старушкой. Если бы только одну недельку можно было провести здесь, у этого милого, доброго, очаровательного дедушки!

Все, решительно все вокруг говорило о любви и заботе о ней!

Как прелестно выглядела ее комнатка, заново оклеенная веселыми голубыми обоями, с чудесной мягкой мебелью, с японскими ширмочками, за которыми приютились ее уютная нарядная кроватка и похожий на игрушку умывальник!

А все эти фарфоровые безделушки, так заботливо расставленные на изящной этажерке в углу комнаты! А письменный столик со всеми необходимыми принадлежностями, включая нарядный бювар из голубой кожи с вытисненными на нем миниатюрными золотыми голубками!

Во всем, положительно во всем чувствовалась любящая и заботливая рука дедушки, приложившего все свое старание, чтобы порадовать любимицу-внучку. И со всем этим придется расстаться... И расстаться не далее как через сутки...

С этой тревожной мыслью Южаночка, помолившись, легла в постель. Институт представлялся ей каким-то мрачным чудовищным замком, где хозяйничала злая волшебница в образе крысы и где томились в неволе маленькие заколдованные девочки-принцессы...

Нескоро уснула в эту ночь Южаночка. Но вот незаметно подкравшаяся дрема так цепко опутала притомившуюся с дороги головку, что девочка и не слышала, как с легким скрипом открылась дверь ее комнаты и осторожно вошел дедушка. Легкими шагами, на цыпочках, затаив дыхание, генерал Мансуров приблизился к нарядной постели внучки, склонился над ней и осенил спящую девочку широким крестом. Потом нежно-нежно коснулся губами ее влажного лба и, опустившись в стоявшее рядом кресло, долго любовался темнокудрой головкой внучки и ее красивым смуглым личиком, чему- то сладко и радостно улыбавшимся во сне...

Глава VI
Птичка попадает в клетку

Ровно через сутки Южаночка подъезжала с дедушкой к большому каменному зданию, окруженному деревьями и высокой железной решеткой. Лишь только их карета подкатила к подъезду, из дверей здания вышел старик швейцар, увешанный медалями и орденами. Он высадил дедушку и Южаночку из экипажа и ввел их в просторный вестибюль, где топился камин и было очень тепло.

— Доложи-ка, любезный, Эмилии Федоровне Бранд, что генерал Мансуров привез внучку и просит их выйти на минутку, — попросил дедушка швейцара.

— Слушаю-с, ваше превосходительство! — почтительно ответил тот и поспешил исполнить возложенное на него поручение.

Не прошло и пяти минут, как перед дедушкой и Иной уже стояла госпожа Бранд с деревянной улыбкой на сухом, вечно недовольном лице. Строго и официально поклонившись, она заговорила, по привычке отчеканивая каждое слово:

— Вы немного опоздали, генерал. Госпожа начальница уже не сможет принять вас сегодня. Я отведу девочку к ней представиться завтра, а теперь попрошу вас проститься с внучкой, так как уже поздно и девочке необходимо сейчас же лечь спать, чтобы успеть хорошенько выспаться до завтрашнего утра.

— До скорого свидания, милая моя Южаночка! — произнес дедушка и, обняв Ину, несколько раз перекрестил ее дрожащей рукой и нежно поцеловал в успевшую побледнеть щечку. — До свидания, моя дорогая, дорогая девочка, завтра я приеду навестить тебя, а пока... — и, еще раз прижав к своей груди черненькую головку, генерал Мансуров вновь поцеловал ее.

— Извините меня, генерал, — неожиданно прозвучал скрипучий голос классной дамы, — но завтра мы не можем, к сожалению, допустить вас повидать вашу внучку. Посещения родственников у нас бывают только по четвергам и воскресеньям, два раза в неделю. Завтра же пятница и, стало быть...

— Значит, завтра я не увижу моего дедушку? — живо перебила свою новую наставницу Ина.

— Ты увидишь своего дедушку в воскресенье, через три дня! — строгим, не допускающим возражений тоном ответила госпожа Бранд.

— Никогда в жизни я не соглашусь на это! — горячо вырвалось из груди Южаночки. — Или пустите дедушку завтра, или я ни за что на свете не останусь в вашем противном институте! Клянусь вам!

— Ты невозможная девочка! — пожала плечами госпожа Бранд, и ее длинное лицо еще больше вытянулось.

— Дедушка, миленький, золотенький, ненаглядный мой! Возьми меня сейчас же отсюда, возьми немедленно! Или я умру, дедушка! — со страстным отчаянием взмолилась Ина и дрожащими ручками уцепилась за руку деда.

— Южаночка! Дитя мое! — только и смог произнести глубоко потрясенный этим порывом внучки генерал. Он так грустно, так печально взглянул на нее, что гнев и отчаяние Ины в тот же миг исчезли.

— Если так нужно, — пробормотала она, краснея от смущения, — то я... то я... Я останусь здесь... Но только, ради Бога, навещай меня почаще, дедушка! — дрогнувшим голоском заключила она.

— Разумеется, дорогая моя! Разумеется! — стараясь скрыть свое волнение, произнес дедушка. — А теперь дай мне еще раз перекрестить и поцеловать тебя, моя крошка!

Бледная, с широко раскрытыми черными глазами, Ина подставила дедушке свое милое личико. Потом сама горячо и порывисто прижалась алыми губками к его морщинистой щеке и, подавив тяжелый вздох, долго смотрела вслед старику, пока его высокая и все еще стройная фигура не скрылась за дверью.

Лишь только за дедушкой захлопнулась дверь, Ина живо обернулась к Эмилии Федоровне и решительно сказала:

— Пожалуйста, поскорее отведите меня в спальню, только как можно скорее, а то мне расхочется туда идти!

Слова девочки прозвучали как приказание. Услышав этот тон, госпожа Бранд была так удивлена, что в первую минуту буквально не могла произнести ни слова. Она стояла как истукан — с полуоткрытым ртом и вытаращенными глазами. Но потом разразилась буря.

— Как ты смеешь так говорить со мной! — крикнула дама, топнув ногой.

Однако ей удалось отчасти унять охватившую ее злобу. Она приказала швейцару снять с новенькой шубку и галоши и, крепко ухватив Ину за руку, потащила ее из вестибюля куда-то наверх по широкой каменной лестнице.

Эмилия Федоровна неслась, как разъяренная фурия, по бесчисленным ступеням; ее костлявые пальцы крепко, точно клещи, впивались в руку Ины. Девочка своими маленькими ножками едва поспевала за широко шагавшей спутницей.

Так они достигли третьего этажа и вступили в длинный коридор, освещенный тремя-четырьмя висячими лампами. По обе стороны коридора находились двери, ведущие в дортуары, то есть спальни, воспитанниц. Перед одной из них Эмилия Федоровна остановилась перевести дыхание; воспользовавшись этим, Ина подняла голову и прочла надпись, четко выведенную на прибитой к двери доске:

"Дортуар младшего класса"

Костлявые пальцы госпожи Бранд по- прежнему цепко впивались в руку Южаночки. Девочка попробовала сделать усилие и освободиться, но — увы! Это не помогло. Клещи только вцепились еще сильнее. Потеряв терпение, Ина изо всех сил дернула руку и резко выкрикнула:

— Да отпустите же меня наконец! Я не баран, которого тащат насильно!

— Ты не баран, а глупая, дерзкая девчонка, которую следует примерно наказать! — задыхаясь от гнева, прошипела госпожа Бранд и, широко распахнув дверь, втолкнула в нее Южаночку.

Девочка очутилась на пороге длинной комнаты, слабо освещенной зеленоватым светом ночника. Она увидела около сорока кроватей, расставленных четырьмя правильными рядами. На каждой из них лежала спящая фигурка в белой кофточке и таком же чепце.

Что это были за фигурки, Южаночка не успела хорошенько разглядеть, так как едва она очутилась в дортуаре, как Эмилия Федоровна схватила ее за плечи, подтащила к смутно белевшей в полумраке печке и, толкнув девочку лицом в угол между стеной и печкой, прошептала со злостью:

— Наконец-то я добралась до тебя, скверная, дерзкая девчонка! Я буду наказывать тебя до тех пор, пока ты окончательно не исправишься! Поняла? Изволь же не выходить из угла до тех пор, пока я не приду за тобой! — и, помахав своим костлявым пальцем перед носом Южаночки, негодующая Эмилия Федоровна удалилась из дортуара.

Глава VII
Песенка пробуждения. Южаночка осталась одна

Лишь только за госпожой Бранд закрылась дверь, девочка стремительно повернулась лицом к белым фигуркам, стараясь разглядеть их в полумраке. Оказалось, что это были спящие девочки приблизительно одного возраста с ней.

Ина обладала горячим, пылким воображением. В детстве она со страстным увлечением слушала сказки, которые ей рассказывали покойные родители, няньки и ее верные друзья- солдатики.

Особенно запала ей в душу одна из них, в которой двенадцать спящих царевен, зачарованных злой колдуньей, просыпаются от песенки молодого пастушка, явившегося в темное подземелье Бабы-яги.

Сейчас, при виде огромной темной комнаты и стольких спящих девочек, Ина неожиданно вспомнила эту сказку. И в тот же миг веселая шаловливая мысль промелькнула в ее головке: "А что, не разыграть ли мне роль освободителя- пастушка?"

И прежде чем здравый смысл пришел на помощь девочке, она скрестила руки на груди, прислонилась к печке и, лихо тряхнув кудрями, запела негромким, мелодичным голоском:

В подземелье я стою,
Мою песенку пою...
Под чарующий напев
Встанет много спящих дев.
Пусть вспорхнут они, как птички,
Улетят из их темнички
Назло Бабушке-яге,
Костяной, кривой ноге,
Что девиц заворожила,
По кроваткам разложила.
В подземелье я стою,
Мою песенку пою.
Живо, девоньки, вставайте,
Злые чары разрушайте!
Назло Бабушке-яге,
Костяной, кривой ноге...

— Кто это там поет? — произнес чей-то заспанный голос, и с ближайшей к печке кровати поднялась кудлатая головка со съехавшим на затылок чепцом.

— Душки! Это привидение... Ай, как страшно! — пугливо пропищал другой голосок.

— Привидение у печки! Ай-ай, боюсь-боюсь!

— Это не привидение, а разбойник!

— Разбойник забрался в печку!

— Нет, нет! Он стоит около печки, я вижу его черную фигуру. Ай-ай-ай!

— Нет, это не разбойник! Разбойник не станет петь.

— И так хорошо петь! Так чудесно! — восторженно отозвался новый голосок.

— Слушай, если ты не разбойник и не привидение, то кто же ты там, фигура у печки?

— Да, да, кто ты? Кто ты? Говори скорее! — понеслось изо всех углов длинной полутемной спальни.

И тут какая-то белая тоненькая фигурка поднялась с постели, вытянулась во весь рост и одним прыжком перескочила на высокий ночной столик, стоящий как раз под висящим над ним ночником. Затем к ночнику протянулась маленькая ручонка, и в тот же миг в дортуаре младших стало светло как днем.

Глава VIII
Новые подруги

— Ах, что за красоточка девочка!

— Это новенькая?

— Ты новенькая?

— Прелесть! Очарование! Позволь мне, душка, поцеловать тебя!

— Смотрите, у нее волосы как смола!

— У нее смоляные кудри!

— А глаза точно две звезды!

— Савельева, ты могла бы не прибавлять "две". Всем известно, что трех глаз у людей не бывает.

— Не учи меня, Лина Фальк! Ты несносна!

— Mesdames, не ссорьтесь. Новенькая, как тебя зовут?

— Как твоя фамилия? - Послушай, ты ужасно хорошенькая! Настоящий амурчик. И какая румяная!.. Мы все такие бледные перед тобой. А Фальк, так та около тебя тень-тенью. Впрочем, Фальк первая ученица. Учится лучше всех...

— Оттого что Фальк зубрила. Пережевывает по сто раз каждую строчку.

— Неправда, ты сама зубрила-мученица! Отвяжись от меня... Новенькая, отвечай же нам. Что же ты молчишь как рыба?

Оглушенная градом посыпавшихся на нее вопросов, затормошенная всеми этими, так неожиданно окружившими ее девочками, Ина вряд ли могла сразу удовлетворить их любопытство. Шум, смех, бурные излияния восторга и начинавшая уже разгораться пикировка — все это ошеломило не привыкшую ни к чему подобному девочку.

К тому же все эти незнакомые институтки, в свою очередь, завладели вниманием Ины. Таких девочек она в своей жизни еще не видела. Там, на далекой южной окраине, под горячими лучами солнца, среди благодатной природы, где прошло ее раннее детство, она видела здоровых, рослых, загорелых и румяных детей. Эти же девочки были такие худенькие, изжелта-бледные, хрупкие и слабенькие на вид, точь-в-точь как ранние, чахлые северные цветочки. Правда, две- три из них казались толстушками, но у них были те же бледные щеки, те же вялые руки и тот же отпечаток усталости на лицах. Крепкая, румяная, на диво здоровенькая Южаночка казалась среди них настоящей красавицей.

Наскоро оглядев своих новых подруг, Ина со свойственной ей живостью объявила, что ее фамилия Палтова, а прозвище Южаночка, что приехала она с Крысой из полка, с дальней окраины России, к дедушке и Сидоренко, и что не успела сюда попасть, как уже была наказана Крысой.

— Южаночка! Какое прелестное, поэтичное имя! А зовут как? Ина? Тоже чудесно! А кто это — Крыса?

— Южаночка! Южаночка! Ах, как это хорошо звучит! — восторгалась худенькая белокурая девочка с большими синими глазами.

— Да врет она все! И смеется над нами! — неожиданно рассердилась Фальк — высокая, белобрысая, некрасивая, с подслеповатыми глазками и золотушным лицом. — Только спать по ночам не дает, — всех перебудила, бессовестная! Проучить бы ее хорошенько! — метнув в сторону Ины сердитый взгляд, заключила она.

— Ну, да! Так вот сейчас и проучить! Уж очень ты прыткая, Каролина! — выступила вперед миловидная курносенькая девочка с препотешно торчащими из-под чепца вихрами непокорных волос и, бесцеремонно взяв Ину за руку, обратилась к ней:

— Послушай, новенькая, расскажи толком, какая такая Крыса тебя наказала?

Южаночка быстрым взором окинула вихрастую девочку и улыбнулась ей доверчиво и ласково. Эта девочка, со своим вздернутым носиком, быстрыми темными глазками и с короткой заячьей губой, не скрывавшей редкие, как у щуки, острые маленькие зубки, очень ей понравилась.

— Меня наказала Крыса, то есть Эмилия Федоровна Бранд. Разве вы ее не знаете? — в свою очередь, спросила столпившихся вокруг нее девочек Ина.

— Ха-ха-ха! Ха-ха-ха! — дружно разразились веселым смехом четыре десятка детских голосов. — Ха-ха-ха! Вы слышите, mesdam’очки, это она нашу Мильку Крысой прозвала, ха-ха-ха!

Вихрастая девочка обвила рукой плечи Ины, ласково заглянула ей в глаза и со смехом воскликнула:

— Молодец, Южаночка! Вот ведь как остроумно окрестила Мильку! Люблю за это! Молодчина! И я такая же! Познакомимся же: меня зовут Даня Верховская, а прозвали меня все эти, — тут курносенькая бесцеремонно ткнула пальцем в подруг, — Щучкой. Зубы у меня, видишь ли, как у щуки, ну вот щучка и готова. У нас это просто делается, в один миг!

— А меня прозвали Цаплей. Моя фамилия Цаплина, а зовут Зоя!

И миловидная, синеглазая, белокурая девочка, только что громко восторгавшаяся наружностью Ины, выступила вперед.

— А я Гаврик! Шалунья Гаврик, честь имею представиться! — и откуда-то вынырнула необычайно живая, подвижная девчурка лет одиннадцати, с бойким, задорным и насмешливым взглядом синих глаз и коротко остриженной, под гребенку, как у мальчика, головкой.

— Я — Жемчужинка!

— Я — Николаева!

— Савельева!

— Ланская!

И тут целый град имен, прозвищ и фамилий посыпался на Ину.

Девочки теснились к новенькой, перебивая друг друга, засыпали ее вопросами, бесцеремонно целовали ее и пожимали ей руки. Все сразу поддались очарованию, которым обладал этот прелестный ребенок. Одна только Фальк держалась в стороне. Ее худое, бледное лицо несло на себе печать презрения и надменности. Неприятная гримаса то и дело морщила его. Тонкие губы Лины улыбались, но недобро и неприветливо.

— Надулась наша мышь на крупу! — поймав один из ее недоброжелательных взглядов, заметила Гаврик и наморщила свой хорошенький носик.

И тотчас же, обращаясь к Ине, проговорила шепотом, но так что и Лина, и все остальные могли ее услышать:

— Ты, Южаночка, остерегайся этой Линки! Она племянница Крысы и то и дело к ней с доносами шастает! Племянница, достойная тетушки... Кто из них лучше — Крыса Милька или фискалка Фальк, ей-Богу, уж и не...

Но Гаврик не суждено было докончить фразы. Чьи-то легкие крадущиеся шаги послышались в коридоре. Девочки, как стая испуганных птиц, разлетелись в стороны. И не прошло и трех секунд, как они уже лежали в своих постелях, точно и не оставляли их с той минуты, как легли спать.

Дверь скрипнула, и на пороге дортуара появилась Эмилия Федоровна Бранд.

— Ступай спать, и да послужит тебе уроком сегодняшнее наказание! — строго сказала она, подойдя к Южаночке и взяв ее за руку. Потом она подвела девочку к пустой кровати, стоявшей близ дверей. — Вот твое место. Ложись спать и помни, что с завтрашнего дня ты должна окончательно переродиться и забыть все свои мальчишеские выходки и шалости. Они неуместны здесь, в институтских стенах!

С этими словами Эмилия Федоровна так же быстро, как и появилась, исчезла за порогом спальни.

Южаночка живо разделась, наскоро заплела в косичку свои непокорные кудри и, юркнув в постель, показавшуюся ей такой жесткой и неуютной, очень скоро заснула, утомленная массой новых впечатлений.

Глава IX
Первый враг

Наступило утро. Где-то гулко и весело звенел колокольчик. Под эти звуки девочки просыпались, наскоро накидывали на себя нижние юбки, натягивали чулки и неуклюжие казенные ботинки и наперегонки бежали в соседнюю с дортуаром умывальную.

Смех, визг и веселая болтовня наполняли спальню.

Только одна Южаночка крепко спала, не слыша шума и не замечая всей этой кутерьмы.

Возвратившись из умывальной, девочки, порозовевшие от холодной воды, быстро причесывались и, помогая друг другу, надевали зеленые камлотовые платья, белые передники, белые нарукавники и такие же белые пелеринки, завязывавшиеся под горлом небольшим изящным бантом.

— А новенькая-то все спит! И звонка не слышала. Верно, очень утомилась с дороги, бедняжка, надо ее разбудить, однако, — с участием сказала белокурая Зоя Цаплина.

Только она хотела было подойти к Ине, как длинная и худая, как палка, Фальк опередила ее. Стремительно подскочив к спящей Южаночке и довольно сильно тряхнув ее за плечо, она произнесла своим резким, неприятным голосом:

— Вставай! Вставай! Нечего прохлаждаться — опоздаешь к молитве. Я дежурная сегодня, еще попадет за тебя. Изволь сейчас же вставать!

Противный голос и грубое прикосновение сразу разбудили спящую девочку. С минуту она сидела на постели, ровно ничего не понимая, и усиленно терла глаза. Эта длинная неуютная спальня, все эти зеленые платья и белые пелеринки в первый момент ее пробуждения казались девочке такими странными, такими необычными, точно она видела их во сне.

А белые пелеринки уже толпились вокруг нее веселым роем, разглядывали ее любопытными глазками, улыбались ей, торопили ее.

— Скорей, скорей одевайся! Сейчас придет Дуся!

— Дуся? — в недоумении переспросила Южаночка, делая большие глаза.

— Ну да, Дуся! А вот и она!

В спальню вбежала молоденькая, пухленькая девушка в сером платье и черном переднике, с прелестными ямочками на румяных щечках, хорошенькая и свежая, как весенний цветок.

— У нас новенькая, мадемуазель Надин! У нас новенькая, Дуся! — понеслись ей навстречу веселые голоса.

Девушка в сером быстро приблизилась к Ине, положила ей на плечи свои маленькие ручки и спросила, ласково заглянув ей в лицо:

— Ты и есть Палтова, маленькая девочка с юга? Да какая же ты прелесть, однако! Очень, очень рада познакомиться с тобой! А я — Надин Смолянская, помощница классной дамы, Анны Васильевны Вощининой. Ты ведь знаешь, у нас две классные дамы в каждом классе. Один день присматривает за девочками француженка, другой — немка. Фрейлейн Бранд — немка, ты ее, конечно, уже хорошо знаешь... Она нам не раз говорила о тебе. А я — пепиньерка. Так называются у нас старшие воспитанницы, которые специально посвящают себя воспитанию детей.

— Я ни разу не видела пепиньерок и до сих пор не знала, что это за звери. Но если все они похожи на вас, то пепиньерки — это просто чудо! — не спуская глаз с хорошенькой девушки, которая нравилась ей все больше и больше, самым чистосердечным тоном произнесла Южаночка.

— Ха-ха-ха! Пепиньерки — звери! Ха-ха-ха! — весело расхохотались девочки, услышав слова Ины, и сама Дуся-Надин, прозванная так своими маленькими воспитанницами за милый, добрый характер, едва удержалась от улыбки.

Одна белобрысая Фальк, стоя с недовольным вытянутым лицом подле кровати Южаночки, резко проговорила:

— Послушай, Палтова, если ты не будешь готова ко второму звонку, я тебя запишу!

— Когда я нахожусь здесь, с вами, тебе незачем делать замечание твоим подругам, Фальк, — быстро повернувшись к девочке, строгим тоном заметила Дуся, нахмурив свои тонкие бровки. — И потом, следи лучше за собой, а не за другими: у тебя передник наизнанку надет.

Фальк вспыхнула до самых ушей и, заикаясь, ответила:

— Я дежурная сегодня, мадемуазель Надин, и, если девочки не будут готовы к молитве, Анна Васильевна сделает выговор мне, — и, бросив еще более сердитый взгляд в сторону Южаночки, Фальк круто повернулась на каблуках и отошла от ее кровати.

— Фальк — злючка! — крикнула ей вдогонку Гаврик, в то время как Южаночка поднялась на цыпочки, втянула щеки, расширила и без того огромные глаза и высунула кончик своего розового языка вслед сердитой Лине.

Девочки дружно расхохотались, но хорошенькая Надин не последовала их примеру. Она казалась теперь чуточку смущенной.

— Дитя мое, — сказала девушка, и ее румяные щечки еще больше покраснели, — разве ты не знаешь, что показывать язык очень неприлично, это свидетельствует о дурных манерах. Где ты видела, чтобы кто-либо, кроме уличных мальчишек, показывал язык?

Южаночка на минуту задумалась. Ее личико приняло напряженное выражение. Потом радостные искорки вспыхнули в глубине черных глаз девочки.

— Видела, видела! — весело и громко вскрикнула она, хлопая в ладоши и прыгая на одном месте. — Видела, видела! Когда проходил папин денщик Тарас, ротный Михалкин всегда ему язык показывал и кричал при этом: "Ишь, толсторожий, на капитанских хлебах отъелся, в ширину так и лезет!"

— Что?!

Едва только Южаночка успела, захлебываясь от восторга, произнести эти слова, как все девочки разразились взрывом гомерического смеха. А у Дуси-Надин так даже кончик носа покраснел от желания последовать их примеру.

— Молчи, молчи, крошка, так нельзя выражаться! — почти с ужасом прошептала она, замахав своими пухленькими ручками.

— Нельзя? Ну, и не буду, если нельзя! — покорно согласилась Ина. — Слушаю-с, ваше благородие, — неожиданно весело крикнула она на весь дортуар.

— Так тоже не говорят, детка! — на этот раз уже не в силах удержаться от смеха, промолвила Надин, в то время как девочки хохотали до слез над эксцентричном выходкой новенькой. Такой новенькой им еще не приходилось видеть в суровых институтских стенах. Эта новенькая, такая живая, непосредственная и притом хорошенькая, как херувим, невольно завоевывала симпатии девочек.

И саму Надин, вполне взрослую девушку и притом воспитательницу, скорее забавляли, нежели раздражали неподобающие выходки этого прелестного, кудрявого, черноглазого ребенка. А Южаночка, успев схватить полотенце и перекинув его через плечо, со стеклянной мыльницей в руках и с зубной щеткой за щекой, вытянув руки по швам и по-военному вскидывая ноги, уже маршировала в умывальную комнату настоящим солдатским шагом, громко высчитывая:

— Раз! Два! Левой-правой! Раз-два! Левой- правой! Раз-два! Раз-два!

Девочки хохотали без удержу и никак не могли остановиться. А Дуся, всеми силами стараясь подавить улыбку, делала то сердитое, то страдальческое лицо.

Пока Ина торопливо умывалась, непозволительно брызгаясь мыльной пеной и водой, к ней подошла маленькая, живая Верховская и сообщила без всяких предисловий:

— Ты мне очень понравилась, Палтова! И Гаврику тоже, и мы с Гавриком решили взять тебя к нам.

— Куда — к нам? — фыркая от удовольствия под струей свежей студеной воды, фонтаном бившей из крана, Ина подняла на нее свою изумленную, покрытую мыльной пеной рожицу.

— К нам — в подруги. Я и Гаврюша — подруги с первого дня поступления и до самой гробовой доски! — торжественно заявила вихрастая Даня. — Хочешь быть подругой — втроем с нами?

— Хочу! — ни минуты не задумываясь, ответила Ина, потому что и Верховская и Гаврик показались ей забавнее и живее других девочек.

— Ну вот и отлично! — обрадовалась Даня. — Сидеть в классе ты будешь около Гаврика, спать тебя положили рядом со мной. Вот только одно плохо — в столовой тебе придется сидеть около фискалки Фальк.

— Этой белобрысой?

— Да, да. Она очень скверная девчонка, хотя учится "на ура". Ты не обращай на нее внимания, пожалуйста. Не стоит, право. Впрочем, я и Гаврик не дадим тебя в обиду, поверь мне. И так как ты отныне будешь нашей подругой, мы обязаны помогать тебе чем только можем.

Хочешь, в знак дружбы и любви к тебе я разлиную твои тетради? Я очень, очень хорошо линую, — и Даня гордо вскинула плечики, забавно тряхнув при этом своим милым вихром.

Южаночке с каждой минутой все больше и больше нравились и этот белокурый вихор, и сама Даня.

— А я научу тебя петь про ангела, уносящегося на небо с душой ребенка, и танцевать медвежий танец! — широко улыбаясь, в свою очередь предложила она.

— Какой такой танец? — полюбопытствовала Даня.

Южаночка открыла было рот, чтобы рассказать про свой танец, но в эту самую минуту раздался звонок, призывающий к утренней молитве, и одновременно с ним на пороге умывальной появилась высокая дама в синем платье и с совершенно седой головой.

— Ага, новенькая! Здравствуй, девочка. Еще не готова? Дети, помогите же ей! Надо вставать раньше, моя милая! — серьезно, но без малейшего раздражения сказала седая дама, положив руку на плечо Ины.

— Я будила новенькую, но она не вставала! — неожиданно вынырнув из-за спин подруг, заявила белобрысая Лина.

— Фальк! Как тебе не стыдно! — прозвенел в ответ голос Дуси, которая бросила в сторону девочки укоризненный взгляд. Потом, помолчав с минуту, добавила, презрительно оттопырив свою хорошенькую губку: — Я тебе удивляюсь, Фальк! Неужели тебе доставляет удовольствие постоянно устраивать неприятности твоим подругам?

Лицо белобрысой Лины из бледно-желтого мгновенно стало малиновым от стыда и гнева.

— Все из-за этой дрянной девчонки! — процедила она сквозь зубы и недобро посмотрела на Южаночку.

По этому взгляду сразу можно было понять, что она, Лина Фальк, с этой минуты объявляет новенькой непримиримую войну. Но Южаночка спокойно и стойко выдержала этот взгляд. Она не знала страха.

Глава X
Утро в институте

Утро институтского дня началось.

Молились девочки в большой столовой, куда их отвели, построив предварительно парами, по широкой, устланной ковром лестнице. Анна Васильевна Вощинина, французская дама, и пепиньерка мадемуазель Надин шли во главе класса. Как только шеренга младшего отделения, спустившись со ступеней, вошла в длинный коридор, как неожиданно легкие смешки и сдавленное фырканье заставили классную даму насторожиться.

— Кто там шалит в парах? — недовольно окликнула Анна Васильевна девочек и, повернув голову, окинула зорким взглядом свою маленькую паству.

В четвертой паре с конца наблюдался какой-то странный беспорядок. Смуглая черненькая девочка, одетая в синее "собственное" платье, так резко отличавшееся от белых передников и пелеринок ее сверстниц, высоко вскидывая стройные ножки, обутые в длинные черные чулки и изящные сапожки, маршировала, как заправский солдат, громко отсчитывая на весь коридор:

— Раз! Два! Раз-два! Левой-правой! Левой! Вот так, вот так! Так солдаты ходят!

— Это еще что такое? Палтова, сейчас же перестань! — стараясь придать строгость своему доброму лицу, остановила расшалившуюся девочку Анна Васильевна.

Дуся же, не говоря ни слова, красноречиво погрозила Южаночке пальцем.

— Сейчас же перестань вести себя как мальчишка! — повторила классная дама, хмуря брови, в то время как ее добрые синие глаза с невольной лаской останавливались на милом, живом и жизнерадостном личике новенькой институтки.

— Так точно, ваше... — начала было Южаночка, но не договорила, так как Даня Верховская со всей силой дернула ее за платье.

— Перестань же, перестань, ради Бога! У нас так не полагается разговаривать с классными дамами, — прошептала она, одновременно впиваясь в Южаночку восхищенным взглядом.

— He полагается? — удивленно и вслух спросила Ина. — У нас все солдаты так к начальству обращались, а мы-то чем лучше их?

— Солдатка! — оборвал ее чей-то сердитый голос.

Южаночка живо обернулась. Белобрысое золотушное лицо и покрасневшие глазки Фальк были с ненавистью обращены на нее.

Между тем девочки успели войти в столовую — огромную комнату, сплошь уставленную столами, на которых были расставлены кружки дымящегося чая и разложены румяные казенные булки. По обеим сторонам столов стояли деревянные скамейки, на которых полагалось сидеть воспитанницам. Но не столы со скамейками, не кружки с чаем или сухие казенные булки привлекли внимание Южаночки, а нечто совсем иное. Никогда еще в своей жизни Ина Палтова не видела столько девочек — больших и маленьких, черных и белокурых, красивых и некрасивых, одетых совершенно одинаково в зеленые камлотовые платья, белые передники и пелеринки. Девочки сидели, девочки стояли, девочки перебегали от стола к столу, опасливо оглядываясь на классных дам, бдительным оком следивших за ними. Разговоры, возгласы и сдержанный смех наполняли столовую подобно пчелиному жужжанию.

Лишь только младшее отделение появилось в столовой и заняло свои столы, "иноземки", то есть воспитанницы других классов, повскакивали со своих мест, вытягивая шеи в сторону "седьмушек".

— У вас новенькая? Откуда она? Когда поступила? Как фамилия? Отчего такая смуглянка?

Некоторые из воспитанниц, преимущественно старшего класса, громко восхищались внешностью Ины, посылали ей издали воздушные поцелуи и улыбки, выкрикивая звонко на всю комнату:

— Какая душка! Какая прелесть! Очарование! Божество! Ангелочек! Восторг!

Быстроглазая Гаврик согнулась в три погибели и, прошмыгнув к столу "первоклассниц", уже успела завладеть их вниманием, совершенно серьезно уверяя, что новенькую зовут Фекла, а фамилия ее Дурындова-Умноголовая и что прилетела она ночью через форточку на воздушном шаре. Гаврик хотела еще что-то прибавить в этом роде, но тут одна из взрослых воспитанниц вышла на середину столовой и громко, отчетливо, на всю залу прочла:

— "Во имя Отца и Сына и Святаго Духа! Аминь".

Молитва началась. Девочки притихли. Пчелиное жужжание разом прекратилось, и все успокоились.

Но вот окончилась молитва, старшие хором пропели "Отче наш" — и снова зажужжали пчелы, застучали скамейки, зазвенели веселые детские голоса, поминутно обрываемые шиканьем воспитательниц.

За чаем Южаночка сидела между Фальк и Гаврик. Первая то и дело фыркала на нее и строила презрительные гримасы, но девочка не обращала на нее внимания. Черненькая, стриженая, круглая, как шар, головка Гаврик то и дело наклонялась к ней и шептала на ухо Ине такие забавные замечания, что та покатывалась со смеху.

Едва успели выпить чай, показавшийся Южаночке каким-то настоем из мочалки, как снова раздался оглушительный звонок, возвещающий о начале уроков.

— Mesdames, встаньте парами! — вторили ему классные дамы, и снова белые передники и пелеринки, шумно повскакав со своих мест, стали строиться в пары.

И снова замелькали перед глазами Южаночки коридор и лестница, ступеням которой, казалось, не было конца.

Глава XI
Неудачный ответ

Было ровно девять утра, когда маленькие "седьмушки" под предводительством Анны Васильевны и миловидной Дуси вошли в класс. Он представлял собой большую светлую комнату в четыре окна, выходящих в сад, с двумя десятками пюпитров, за которыми обычно помещалось по две девочки. Пюпитры были расставлены таким образом, что стенка одного составляла подпору для скамьи другого. Они стояли тремя рядами посередине комнаты, образуя четыре широких прохода, которые на институтском языке назывались "переулками".

У правой от входа стены находилась кафедра с колонками вместо ножек. Между колонками было пустое пространство, огороженное с трех сторон основанием кафедры. В это пространство учителя и учительницы имели обыкновение протягивать ноги, и девочки прозвали его "пещерой". По обе стороны от кафедры висели большие черные доски, на которых девочки писали мелом упражнения и решения задач. Еще одна доска, но уже не черная, а красная, располагалась на другой стене, и на ней красовались фамилии воспитанниц, отличавшихся примерным поведением — так называемых "парфеток" (в отличие от "мовешек" — девочек, приводивших в ужас своими шалостями "синявок", то есть классных дам).

У одного из окон находился столик и два мягких кресла для воспитательниц и почетных посетителей, начальницы с инспектором, инспектрисы и институтских опекунов. Во всю длину задней стены класса тянулись шкафы с верхним платьем воспитанниц, теплыми платками, галошами и капорами. В эти же шкафы прятались на отдельные полки и всевозможные лакомства, которые приносили родители детям в приемные дни.

Всю эту нехитрую обстановку быстроглазая Южаночка успела охватить одним взглядом, пока ее не окликнула Дуся-Надин.

— Иди сюда, Палтова. Ты будешь сидеть рядом с Гаврик. Вот твое место!

Едва только Ина уселась подле широко и радостно улыбнувшейся ей Гаврик, как к ним обеим шариком подкатилась Даня, словно вынырнувшая из-под земли.

— Вот и я — теперь уже вся троица налицо, в полном составе!

— Мне Щучка говорила, что ты будешь нашей подругой, — зашептала Гаврик, сияя живыми карими глазами. — Смотри же, только не измени! Тебя от нас наверняка "отбивать" будут, но ты не поддавайся! Помни: гуляем все втроем вместе — и в зале, и в коридоре, и в саду. Гостинцы, которые в прием приносят, на три равные части делим. По утрам другим помогать одеваться нельзя, только друг другу. Будем неразлучной тройкой удалой: ты, Щучка и я! Ладно?

— Ладно!

— Ну, давай лапку! И молчи покамест, а то сейчас герр Шталь войдет. Немец-перец-колбаса, купил лошадь без хвоста!

— Как? Ха-ха-ха-ха! — Южаночка залилась было звонким смехом, но тотчас же осеклась.

Снова прозвучал звонок. Широко распахнулась дверь класса, и в комнату вошел или, вернее, вбежал старик — маленького роста, в очках, седой как лунь.

Это был учитель немецкого языка, господин Шталь — добрейшее в мире существо, — за всю свою жизнь не обидевший и мухи.

Присутствие смуглой черноглазой девочки в партикулярном платье сразу бросилось в глаза старику. И только успел он взойти на кафедру, как тотчас же впился в Ину своими добрыми, ласковыми глазами. - A-а... У новость на классе, — произнес он на ломаном русском языке, — однаво маленькова шюлерин... Пожалуйте сюда, маленькова барышня, и говорит мене, што ви знайт из немецкого слов, — уже непосредственно обратился он к Ине.

— Надо встать и выйти на середину класса, — успела подтолкнуть Южаночку ее соседка Гаврик.

Та неторопливо встала, прошла по классу и нерешительно остановилась перед кафедрой.

— Сделай реверанс, Палтова, — прозвучал голос Анны Васильевны, вязавшей что-то у столика под окном.

— Обмакнись! Обмакнись! — шептала ей со своей скамейки Гаврик, усиленно кивая своей черной, круглой, как шар, головкой.

Но Южаночка продолжала стоять неподвижно и спокойными, безмятежными глазами рассматривать учителя. И слово "реверанс", и слово "обмакнись" (то есть "присядь" на институтском жаргоне) были ей одинаково непонятны. Но зато ей сразу стало мило и понятно добродушное лицо седого учителя.

"На дедушку похож! Такой же хорошенький, старенький!" — вихрем пронеслось в ее голове, и она улыбнулась ему своей чарующей улыбкой, от которой в неуютной казенной классной комнате как будто стало светлее и радостнее.

При виде этой улыбки добродушное лицо Шталя стало еще более мягким и приветливым.

— О, каков карош маленькое девушка! Совсем карош маленькое барышня! А что знайт маленькое барышня по-немецку? — ласково произнес он, желая заранее приободрить прелестного ребенка с такими ясными, славными, живыми и честными глазками.

Южаночка подняла руку и крепко потерла лоб — так, что он стал у нее багрово-красным; она изо всех сил старалась припомнить хоть какую-нибудь немецкую фразу, случайно запавшую ей в голову.

Увы! По-немецки тетя Аня, или, вернее, Агния Петровна Палтова, не успела выучить Южаночку, а уроки Крысы, прогостившей у них только два летних месяца, мало подвинули немецкий Ины. Зато денщик Тарас не раз дразнил при Южаночке ротного портного, немца Франца, двумя фразами на сомнительном немецком диалекте, которые и старалась теперь вспомнить черноглазая девочка.

— Ну? Ну? Что же ви молшит? Ничего не знайт по-немецку? О, как шаль! Как шаль! — сокрушенно покачал головой добрый старик.

— Нет, нет, я знаю! Пожалуйста, не огорчайтесь! Я целых две фразы знаю по-немецки! — оживленным голоском произнесла Ина, разом припомнив то, что слышала там, на далекой, милой южной окраине, от Тараса-денщика.

— Ну! Ну! Gut! Gut! Говарит поскорее! — обрадованно закивал головой учитель, подбадривая ее.

— А, вот первая: "Шпрехен зи дойч? — Йа, Иван Андрейч"! А вот и вторая: "Морген фри — нос утри", — под оглушительный взрыв хохота всего класса торжествующе продекламировала Южаночка.

— О! О! — с неподражаемой печалью и разочарованием в голосе произнес господин Шталь. — Вы не знайт по-немецку, маленькое барышня. Совзем не знайт, совзем не знайт! — старый учитель снова грустно покачал своей белой, точно снегом покрытой головой.

— Палтова! Как можешь ты говорить такие глупости господину учителю?! — послышался строгий голос классной дамы. — А вы, прочие, не сметь смеяться! Молчать! Сейчас же замолчите у меня! — горячилась она.

Девочки смолкли как по команде. Только кое-где еще вырывался сдавленный смешок или кто-нибудь сдержанно фыркал, закрыв лицо пелеринкой.

— Как глупа эта Палтова! — прошептала Лина Фальк своей соседке, всегда несколько грустной белокурой Зое Цаплиной. На что кроткая Цапля отвечала таким же тихим шепотом:

— О, нет... Она премилая! Только чуточку смешная... Но у нее доброе сердце, и мне она нравится.

— Ну и поздравляю тебя! — резко оборвала ее Лина и, повернувшись спиной к соседке, злыми глазами впилась во все еще стоявшую перед кафедрой Ину.

А та все еще смотрела на учителя, склонив набок свою хорошенькую головку...

Ей было бесконечно жаль этого милого, доброго старика, так живо напомнившего девочке ее любимца-дедушку, и ей захотелось во что бы то ни стало сейчас же успокоить и утешить его. Не откладывая своего доброго побуждения в долгий ящик, Южаночка сделала несколько шагов вперед, приблизилась к кафедре и, прежде чем кто-либо успел остановить ее, положила на плечо учителя свою крошечную ручонку и сказала так ласково, как могла и умела говорить только она, Южаночка:

— Пожалуйста! О, пожалуйста, не огорчайтесь, господин немец, голубчик! Милый господин немец, не огорчайтесь... Я знаю только две фразы пока, это правда, но через неделю я буду их знать двадцать и тридцать даже, даю вам честное слово, милый, дорогой господин немец! Честное слово! Да!

В тот же миг в классе произошло нечто невообразимое. Взрыв громкого, веселого, неудержимого хохота наполнил комнату.

Смеялись до упаду, смеялись так, как никогда еще, должно быть, не смеялись в этих суровых и хмурых институтских стенах.

Напрасно Анна Васильевна и хорошенькая Дуся перебегали от одной парты к другой, призывая к порядку; смех вспыхивал то здесь, то там и серебристой волной переливался по классу.

Старик Шталь то высоко вскидывал брови и, грозя пальцем, с деланой строгостью торжественно провозглашал: "Aber sein Sie still, Kinder!", то сидел растерянный, смущенный, будучи не в силах унять этот безудержный поток веселья, охвативший всех девочек.

Наконец классной даме и ее помощнице удалось кое-как навести порядок. Смех прекратился. Госпожа Вощинина подошла к Южаночке и сказала сдержанно и серьезно:

— Так нельзя обращаться к учителям, Палтова. Ты должна быть как можно почтительнее к начальству. Учителя — это тоже начальство. Понимаешь?

— Так точно, понимаю, ваше благородие... То есть Анна Васильевна... — мгновенно поправившись, отрапортовала Ина, опуская руки по швам.

Госпожа Вощинина пытливым взглядом посмотрела на новенькую.

"Что это — упрямство, шалость или наивность?" — живо мелькнуло в ее уме.

Но личико Ины было так серьезно в эту минуту и изъявляло такую готовность угодить своей новой воспитательнице, что Анна Васильевна сразу успокоилась и, помолчав с минуту, прибавила:

— И еще советую тебе как можно скорее отвыкнуть от тех замашек, которые ты приобрела дома... Нельзя благовоспитанной барышне говорить "так точно", "рады стараться" и тому подобные слова, годные лишь для солдата. Ты меня поняла?

— Слушаю-с... То есть хорошо... Не буду говорить ничего такого, — покорно согласилась Ина и, отвесив немцу-учителю по приказанию классной дамы глубокий реверанс, вернулась на свое место.

— Это ничего, что ты по-немецки не умеешь, я тебе помогу выучиться! — прошептала Гаврик, приблизив к Южаночке свою стриженую головку.

Ина радостно закивала и тут же стала внимательно присматриваться и прислушиваться ко всему, что делалось в классе. Господин Шталь, позабыв уже о недавнем инциденте, как ни в чем не бывало вызывал девочек на середину класса, и те читали ему по-немецки какой-то небольшой рассказ. Этот рассказ в устах воспитанниц звучал так плавно и красиво, но при этом так монотонно и тягуче, что на невыспавшуюся за последнюю ночь Южаночку он подействовал как отличное усыпляющее средство. Веки Ины тяжелели, глаза смыкались, и она, наверное, уснула бы под это однозвучное чтение, если бы внезапно раздавшийся в коридоре звонок не вернул девочку к действительности.

Глава XII
Урок рисования

— Мадемуазель Палтова! Пожалуйте в бельевую!

— Что? — Южаночка широко раскрыла изумленные глаза. — В какую бельевую? Меня?

На пороге класса стояла румяная толстая девушка-прислуга в полосатом ситцевом платье, с добродушно улыбающимся лицом.

— Вас, вас-то мне и надо, новенькая барышня! — весело ответила круглолицая Агаша. — Пожалуйте со мной в бельевую. Там вас переоденем в казенный наряд.

— Ступай с Агашей и постарайся вернуться как можно скорее! — приказала Ине Анна Васильевна, отпуская ее.

Румяная девушка в полосатом платье взяла за руку Южаночку и, весело шепнув ей:

— А ну-ка, барышня, как вы скоро бегать умеете? — чуть ли не бегом пустилась с ней по коридору.

— Mesdam’oчки, глядите! Новенькую "преображать" тащат! — высунувшись из дверей соседнего класса, говорили маленькие "шестушки".

— Честь имеем поздравить с формой!

— На чаёк бы с вашей милости! — тут же сострила какая-то шалунья.

Через полчаса Южаночка действительно преобразилась настолько, что с трудом узнавала саму себя. В большой бельевой комнате, где сидели за шитьем десятка два девушек, одетых в такие же полосатые костюмы, как и Агаша, Ину живо переодели в зеленое, тугое, точно накрахмаленное камлотовое платье, белый передник, белые рукавчики и такую же белую, завязывавшуюся под горлом миниатюрным бантиком пелеринку. Та же краснощекая Агаша под наблюдением кастелянши, маленькой дамы в черепаховом пенсне, разделила на две пряди и заплела в две коротенькие тугие и толстые косички ее смоляные кудри, тщательно пригладив их щеткой.

— Ну, вот вы теперь совсем "наша" барышня, совсем институточка, "белая пелеринка", — шутила Агаша, любуясь неуклюжей фигуркой, путавшейся в длинном, безобразно топорщившемся платье до пят.

Южаночка чувствовала себя в нем прескверно. Всюду жало с непривычки. Еще бы! У себя на юге она так привыкла к своим широким, удобным "матроскам", что это узкое в талии, зашнурованное, длинное — до полу — платье показалось ей таким неудобным, жестким и противным! А башмаки! Узкие прюнелевые ботинки сильно жали ноги, которые больше привыкли бегать в мягких желтых сандалиях или даже без обуви, благо и покойный капитан Палтов, и его жена находили это очень полезным для здоровья.

Прихрамывая и путаясь в длиннейшей юбке, Южаночка медленно побрела в класс.

Там уже начался урок. Еще далеко не старый, но худой, болезненного вида учитель рисования кивнул ей головой в ответ на ее поклон и положил перед ней на пюпитр большой, совершенно чистый лист бумаги, карандаш, резинку и, приказав нарисовать для начала круг, пошел давать задания на сегодня другим воспитанницам.

Черненькая Гаврик, как только господин Русов (так звали учителя рисования) удалился от их скамейки, придвинулась к Ине и зашептала, низко наклонив голову над столом:

— Послушай... Ты очень мила в казенной форме, право... Ей-Богу же, прелестно!.. Ты душка в ней! Верховская и Щука то же говорят!

Она быстро кинула взгляд в том направлении, где сидела Даня. Та ничего не говорила, однако глазами, носом, ртом, бровями и всей своей вихрастой головкой старалась выразить полное восхищение по поводу нового вида Ины.

Переглянувшись с Даней, Южаночка взяла карандаш и быстро стала водить им по бумаге. Девочка любила рисование и с самого раннего детства с любовью рисовала на листках бумаги животных и птиц, людей и дома. Поэтому заданный учителем круг был готов у нее через две минуты. На секунду она задумалась над ним, склонив свою черненькую головку. Ей было скучно. Вспомнился далекий юг, покойный отец, денщик Тарас, "своя" рота — родные, милые сердцу солдатики... И дедушка. Единственный оставшийся у нее на свете близкий и любимый человек! Дедушка. И Сидоренко. Славный Сидоренко!..

С живой, радостной улыбкой Южаночка перенеслась мыслями в уютную, просторную дедушкину квартиру. Милые образы встали перед ней... Они кивали ей издали... Манили к себе... Вот мелькает красивая седая голова дедушки, его добрые глаза, губы... А вот белый чепец и пухлые щечки с ямочками Марьи Ивановны... А вот и узкие щелочки глаз, коротко остриженная щетина и знакомые рыжие тараканьи усы... Мысль Южаночки работала все быстрее и быстрее, а рука машинально набрасывала на бумаге посреди нарисованного ею круга и маленькие глазки, и широкое лицо, и толстые губы, и тараканьи усы, стоявшие торчком во все стороны... Маленькие пальчики работали усердно. Высунувшийся язычок тоже работал в такт, равномерно переходя от одного угла алого ротика в другой. Точка за точкой, черта за чертой — и постепенно в центре круга образовалась чья-то смешная усатая физиономия. Последний штрих, последняя точка — и торжествующая Южаночка отбросила карандаш далеко в сторону.

— Ура! Ур-р-ра! Сидоренко вышел! У меня вышел Сидоренко! Как живой, настоящий! О, милый! Милый Сидоренко! — весело хлопая в ладоши и прыгая на одном месте, громко и возбужденно закричала она на весь класс.

Кто-то неслышно приблизился сзади и положил руку на плечо девочки. Тихий гармоничный голос зазвучал над ее ухом:

— Чему ты радуешься, дитя мое? И кого это ты нарисовала?

Ина обернулась со свойственной ей живостью и увидела высокую, полную, величественной внешности даму в шуршащем синем шелковом платье, с белой наколкой на седых волосах. Вокруг "синей" дамы на почтительном расстоянии стояли девочки, Анна Васильевна, учитель, Дуся; все с благоговейным молчанием смотрели на нее.

Но ни почтительное отношение окружающих, ни величественный вид высокой представительной дамы нимало не смутили Южаночку. Неожиданно она схватила седую незнакомку за руку и тем же ликующим голосом, с теми же сверкающими, как два огромных черных алмаза, глазами воскликнула, захлебываясь от восторга:

— Ну только посмотрите на него! Ну разве он не похож? Ну, совсем, как живой: его волосы щетиной, его усы, его нос и губы... Ах, милый Сидореночко! Таракашка ты мой!

— Какой Сидоренко? Ничего не понимаю! И зачем ты изобразила на листе для рисования чье-то лицо? — чуть-чуть нахмурив свои темные брови, спросила седая дама, стараясь в то же время удержаться от улыбки, помимо воли морщившей ее губы.

— Как, вы не знаете его? Вы не знаете Сидоренко? — с непритворным ужасом вскричала Ина, всплеснув своими маленькими руками. — Да ведь это Сидоренко, тот самый Сидоренко, который вынес на руках из боя дедушку!.. Тогда, под Плевной. Вообразите только: русские идут, турки бегут, русские — трах-тарарах! Бац! Бац! Бац! Гранаты! Пушки! Штыки! А турки: "Алла! Алла!" А русские: "Ура!" Турок дедушку штыком. Моего дедушку! Понимаете? А Сидоренко! Молодец такой! Тут как тут... И турку бац... Наповал... А дедушку — на руки и марш- марш налево кругом... Вот он какой герой — Сидоренко!

Глаза Ины сверкали, как звезды, нежные щечки пылали, руки размахивали перед самым лицом начальницы (так как седая дама в синем была не кто иная, как начальница института княгиня Розова), и остановить девочку в этот миг было решительно невозможно.

Княгиня позволила ей высказаться, дала немного утихнуть охватившему девочку пылу, по том осторожно взяла ее смуглые ручки, с которых, несмотря на зиму, еще не сошел летний загар, и проговорила тихо и сдержанно:

— Видишь ли, дитя мое, это очень похвально, что ты так привязана к солдату, спасшему жизнь твоему дедушке. Но это еще не значит, что ты должна так странно выражать свою привязанность, рисуя его изображения на ученических листах и тетрадях во время урока. Постарайся же не делать этого больше!

Голос княгини звучал так нежно и ласково, а прекрасное лицо, склоненное к Ине, было исполнено такой доброты и снисходительности, что Южаночку невольно, горячо и неудержимо потянуло к нему, к этому лицу. Не отдавая себе отчета в том, что она делает, Ина высоко подпрыгнула на одном месте, закинула за плечи княгини свои сильные маленькие ручки и прижалась к ее груди, стараясь дотянуться румяными губками до щеки очаровавшей ее дамы.

— Вы такая красавица! Такая милочка! — лепетала она, снова разгораясь восторгом. — Вы мне Марью Ивановну напоминаете. У нее такое же толстенькое лицо, ямочки на щечках и белые как снег волосы. Вы не знаете дедушкину экономку, Марью Ивановну? Нет! Ах, какая жалость! Она такая прелесть, и я уверена, что если вы познакомитесь с ней, то обязательно подружитесь!

Трудно описать смущение, которое точно сковало всех присутствующих после слов девочки. Лицо Анны Васильевны то делалось багрово-красным, то вдруг мгновенно белело, как платок. Учитель рисования топтался на месте с округлившимися от удивления глазами. На прелестном личике Надин, казалось, застыла тоска предсмертного ужаса, а что касается девочек... Даже девочки не могли смеяться. Все они были ошеломлены и подавлены столь дерзким поступком новенькой, не исключая и шалунью Гаврик и Верховскую. А Фальк, зеленая от ужаса, представляла собой застывшую от неожиданности статую и только чуть слышно шептала побелевшими губами:

— О, эта новенькая! Это ужасно! Ужас что такое! Ужас! Ужас!

Только доброе красивое лицо начальницы по-прежнему сохраняло выражение снисходительной и мягкой ласки. Она нежно, но настойчиво отвела руки Южаночки от своей шеи и сказала, приглаживая растрепавшиеся кудри девочки:

— Ну, дитя мое, довольно! Я рада, что ты так сразу привязалась ко мне, но надо уметь несколько сдержаннее выражать свои чувства. Ты подумай только, что произошло бы, если бы все триста девочек — воспитанниц вверенного мне института — стали бросаться на меня и так бурно выражать свою любовь! Будь же умной, сдержанной барышней и постарайся заслужить мое одобрение успехами в ученье. Этим ты еще сильнее подтвердишь свое чувство ко мне! Постараешься, девочка?

— Рада стараться, ваше... — начала было звучным выкриком Южаночка, но, точно поперхнувшись на полуслове, густо покраснела от смущения и, виновато моргая длинными ресницами, тихо ответила:

— Я постараюсь... Да, я постараюсь сделать вам приятное! Я вас так люблю!.. Ах, если б вы знали, как я люблю вас! Ужасно! Ужасно сильно!

И неожиданно Южаночка звучно чмокнула полную белую руку княгини, покоившуюся на ее плече.

Глава XIII
Опять наказана

— Изволь повторять за мной: Ich bin, du bist, er ist.

— Их бин, ду бин... Дубина! Ха-ха-ха-ха!

— Не дубина, a du bist! Я не понимаю, что тут смешного?! Знаешь, смех без причины — признак дурачины! Изволь же повторять! — и, багрово краснея от досады и бестолковости своей ученицы, Лина Фальк снова затянула певуче-нудным, в нос, голосом:

— Ich bin, du bist, er ist.

Южаночке скучно. И для чего эта несносная Крыса заставила ее готовить уроки под руководством этой противной Фальк? Противная! Противная! Противная! Никого в жизни, кажется, не ненавидела до сих пор Южаночка, а вот Фальк ненавидит. Одну только Фальк. Даже Крыса не так противна и гадка, как эта Фальк! Крыса своей злостью смешит, а Фальк раздражает. А впрочем, одна стоит другой... Южаночка смотрит в лицо белобрысой Лины, и оно кажется ей все более неприятным...

Вот уже два дня провела Южаночка в институте, успела ко всему понемногу привыкнуть, запомнить много институтских прозвищ, правил, традиций. Только к золотушному лицу Фальк она никак не может привыкнуть. И отчего оно у нее такое? Глаза красные, слезящиеся, лицо желтое и прыщи. Почему слезятся глаза и почему прыщи?

— Почему у тебя красные глаза и прыщи? — нимало не задумываясь, спрашивает она свою маленькую учительницу.

Фальк подскакивает на скамейке, точно ее укусила блоха. В ее красноватых глазах стоят слезы.

— Ты порядочная дрянь, Палтова, — шипит она. — Я не виновата, что меня Господь Бог создал такой.

И она уже готова разрыдаться.

Южаночке становится вдруг нестерпимо жалко обиженную ею Фальк. Правда, ведь она не виновата, что родилась такой. И маленькое сердечко Ины уже бьет тревогу. О, зачем, зачем она обидела девочку?

И тут же, желая исправить свою ошибку, она берет холодную, всегда влажную руку белобрысой Каролины, пожимает ее и шепчет с виноватым видом сконфуженного зайчонка:

— Это ничего, Фальк, это все вылечить можно. У нас есть доктор на юге, Сморов, он одного солдатика вылечил от золотухи, и командирскую собачонку Луньку. Совсем запаршивела Лунька, а он ей мазь прописал, и все прошло... Как рукой сняло. И тебе пропишет, хочешь, я его попрошу в письме?

Голос Ины звучит так нежно, так убедительно, черные глазенки сияют так мягко. В ее хорошеньком личике столько заботы и желания угодить. А Фальк... Боже великий, что сделалось с Фальк?.. Слезы брызнули двумя фонтанами из золотушных глаз немки, она сделалась красной, как вареный рак, и, упав головой на пюпитр, разразилась слезами.

— Ты гадкая, злая насмешница, Палтова, ты — дрянь!.. Ты... О-о-о! Как я ненавижу тебя! — вырывается из груди Фальк истерический крик.

Южаночка вконец уничтожена. Разве этого она хотела?.. О, напротив, совсем напротив! А Фальк рыдает все громче и громче... Вокруг них уже собирается толпа. С кафедры спешит госпожа Бранд, за ней из противоположного угла — черненькая, апатичного вида девушка в сером, мадемуазель Карасева, немецкая пепиньерка и помощница Бранд.

— Лина! Лина! О чем ты? — с искренним испугом вопрошает Эмилия Федоровна племянницу.

— О, tante, tante! — всхлипывая, рыдает Фальк. — Она... Палтова эта! Она... назвала меня паршивой собачонкой! — и новый взрыв рыданий, еще более громкий, разрывает грудь Лины.

Мадемуазель Карасева злыми глазами впивается в лицо Южаночки и шипит:

— Ага! Опять твои проделки! И как ты смеешь произносить такие слова! О, невозможная, испорченная девчонка! Становись сейчас же к доске. Ты будешь стоять там до шести часов, слышишь?

До шести часов еще много времени. Целый длинный час остается до шести. Теперь только пять. Простоять шестьдесят минут у доски — о, это нелегкая штука. И за что стоять? За то, что Фальк говорит неправду... Разве она, Ина, назвала ее так? Нет! Желая ей исключительно добра, только добра, она, Южаночка, сделала, может быть, несколько неподобающее сравнение, допустила маленькую оплошность... Но она не виновата. Право же, совсем не виновата! И, размышляя таким образом, Ина направляется к доске, не пытаясь даже просить прощения, — все равно ведь не поможет. Фальк плачет — значит, она чувствует себя несчастной. А виной этого несчастья, хотя и невольного, — она, вот, значит, она одна и должна расплатиться за все...

Южаночка стоит у доски и старается думать о чем-то очень хорошем. Завтра воскресенье, и она увидит своего дедушку, милого, дорогого. "Ура! Ура! Ура!" — мысленно ликует девочка, теперь уже не решаясь, однако, крикнуть это "ура" вслух. Потом ее мысль с поразительной быстротой перескакивает на другое. Она и Гаврик держат пари. Надо проделать нечто, что не приходило еще в голову ни одной институтке и что она, Ина, придумала сегодня утром, ужаснув своей смелостью даже шалунью Гаврик. Они тогда так долго спорили и пререкались!

— Сделаю! — горячилась Южаночка.

— Нет! — спорила с ней Гаврик.

— А я тебе говорю, что сделаю!

— Не посмеешь!

— Не посмею? Я?

Этого было достаточно, чтобы в следующую минуту Ина, закипев, в приливе негодования и готовности произвести какой угодно переполох воскликнула:

— Ну, вот, ты меня просто не знаешь! Нет ничего такого, перед чем я остановилась бы! Хочешь пари?

— Хочу! Хочу! На банку варенья! — обрадовалась Гаврик.

— Нет, без всякой банки, а просто так. Приходи сегодня после дневного чая в залу, когда там будут бегать наши "седьмушки" и прочие младшие. Я тебе докажу!

— Идет! — согласилась Гаврик, и план был готов.

И вот Южаночка наказана — и так не вовремя! Так некстати подвела ее эта плакса Фальк! Как же ей теперь не проиграть пари?

Добрых две трети девочек находятся теперь в зале, бегают, резвятся, устраивают игры, танцуют под рояль. И Щука там, и Гаврик, обе подруги, а она здесь... Целый час, целый час!..

Чтобы как-нибудь поскорее и незаметнее провести этот час, Южаночка смотрит в окно.

За окном настоящая зима. Снег идет... Погода — ужас! Что, если завтра будет такая, приедет ли дедушка в прием? Ах, если бы приехал! Конечно! Конечно, приедет! Он так любит ее, Ину! И потом, что значит погода для старого героя? А?

— Господа! В классе угар! Выходите скорее, надо открыть форточку. Я столько раз говорила истопнику, что по два раза в день нельзя топить печь, — послышался недовольный голос Карасевой, и ее обычно апатичная фигура с несвойственной ей живостью вышла на середину класса.

— В залу, маленькие, ступайте все в залу!

Что это? Или она ослышалась? В залу?

Ах, отпускают в залу! Какое счастье! Угар в классе! О, благодетельный угар, о, милая печка! Фрейлейн Бранд, проходя мимо нее, говорит сердито:

— Ступай, Палтова. Перед ужином достоишь, что тебе осталось. А теперь марш со всеми остальными в залу.

И ликующая Южаночка выбежала из своего угла, торжествуя неожиданную победу.

ГЛАВА XIV
Пари. Печальный финал

— Гаврик! Гаврик! Щука! Даня! Где вы! Вот и я!

Бесцеремонно расталкивая то и дело попадавшихся ей на пути воспитанниц, своих и из чужих классов, Ина ураганом неслась по зале, отыскивая своих подруг.

— Боже мой, эта новенькая толкается, как мужик с барки! — слышится за спиной мчащейся девочки недовольный возглас какой-то чопорной девицы из пятого класса.

— У нее манеры извозчика! — вторит ей в тон другая "пятушка".

— Mesdames! Что вы хотите, если ее воспитывали солдаты в полку! — презрительно поводит плечиками третья.

А Южаночке и горя мало от всех этих замечаний. Она стрелой пронеслась через всю залу, сбив с ног какую-то не вовремя подвернувшуюся ей "чужеземку", пославшую ей вдогонку негодующее восклицание, и в следующую минуту уже стояла перед Гаврик и Даней, восседавшими на подоконнике широченного окна.

— Вот и я! Пришла держать пари! Не ждали? И раньше прибежала бы, да Фальк наябедничала Крысе. Крыса наказала, поставила у доски. К счастью, угар в классе... Выпустили рабу грешную. Вот она — я! Сейчас же и пари мое выиграю!

И, сверкая глазами, пылая румянцем на смуглых щечках, Южаночка скомандовала:

— Смир-р-рно! Ружья на-а плечо! А теперь — за мной! Шагом марш!

И замаршировала в дальний угол залы. Здесь, между печкой и огромным портретом одного из покойных императоров, образовался небольшой уютный уголок. Сюда, в этот уголок, и бросилась Ина в сопровождении своей маленькой команды. Здесь, в уголке, живо примостившись на краю деревянной скамейки (такие скамейки были расставлены вдоль стен по всей зале), не успели Гаврик с Верховской оглянуться, ловкими движениями рук в один момент стащила со своих крошечных ножек грубые институтские башмаки, белые нитяные чулки и осталась босиком.

— Ага! Вот и сделала, что хотела! А теперь глядите! Раз! Два! Три!

Вскочив со скамейки, быстро перебирая своими голыми ножками, сверкая пятками и звонко смеясь, Южаночка снова понеслась по зале.

Гаврик и Щука, "премированные" шалуньи, как их называли в институте, со всех ног кинулись вдогонку за ней.

— Выиграла пари! Выиграла! Ай да Южаночка! Ай да молодчина! — визжала Гаврик, ликующим взглядом окидывая попадавшихся ей навстречу воспитанниц.

— Mesdam’oчки! Смотрите! Какой ужас! Палтова — босая, как какая-то деревенская девчонка! С ума она сошла, что ли? — обменивались негодующими замечаниями девочки.

— Эта Палтова — разбойник какой-то! Подумайте, она держала с Гаврик пари, что три раза обежит босиком вокруг залы! — захлебываясь, рассказывала Жемчужинка, маленькая девочка, нежная и хорошенькая, с белым личиком и такими же ручками.

— Боже! Боже! Ну и достанется ей от Миль- ки, если та ее увидит! — прошептала высокая, стройненькая Маша Ланская и крикнула мчавшейся ей навстречу Ине:

— Палтова! Безумная! Остановись! Тебе говорят, остановись сейчас же! Обувайся скорее!

Но Южаночка, как говорится, и бровью не повела в ответ на этот благоразумный призыв. Она уже успела сделать два круга, теперь ей оставалось еще раз обежать залу, и тогда пари будет выиграно и она докажет подругам свою удаль!

Как раз в то время, когда босые ножки Ины дробно стучали по паркету, едва касаясь его пятками, а сама она неслась быстро, как призовая лошадь, описывая круг на арене цирка, чья- то тощая фигурка незаметно метнулась от входа в противоположный конец залы, туда, где между печкой и портретом чернели прюнелевые ботинки и сиротливо белели на скамье нитяные чулки Южаночки. Подбежать к скамейке, схватить то и другое, сунуть под передник и тем же стремительным шагом вернуться в коридор было для Каролины Фальк делом одной минуты.

В следующее мгновение она уже стояла перед своей теткой, госпожой Бранд, и шептала, закатывая под лоб свои золотушные глазки:

— О, tante, tante! О, какой ужас! Она сняла обувь и бегает по зале — босая!

— Кто? Кто бегает босая по зале? Говори же толком, Лина! — испуганно воскликнула та.

— Палтова, тетя, Палтова. Кому же еще придет в голову такая мысль?! Ах, тетя! Вот ее обувь! Я принесла ее тебе! — и Лина протянула классной даме злополучные башмаки.

Между тем Южаночка, не подозревая предательства, с легким сердцем заканчивала последний круг своей скачки — головокружительным галопом, под неумолкаемый хохот столпившихся в кучку "чужеземок" и "своих", как вдруг раздался неожиданно громкий голос испуганной Верховской, стоявшей "на часах" у двери во все время "номера":

— Милька идет! Ина! Палтова! Беги скорее обуваться!

— Выиграла пари, выиграла! — пронесся по зале ответный крик.

И Южаночка стрелой бросилась к заветному уголку между портретом и печкой.

Каково же было изумление и даже испуг девочки, когда она не нашла там ни башмаков, ни чулок!

— Ищи под скамейкой! Ищи под скамейкой! — кричала ей в самое ухо Даня, и белокурый вихор забавно трясся над умным, высоким лбом девочки.

Ина, а за ней Гаврик и Щука — все втроем кинулись под скамью.

Увы! И там не оказалось злополучной обуви Южаночки!

— Mesdames! Сознайтесь, кто так глупо и жестоко подшутил над Палтовой? — кричала Гаврик, бросаясь от одной воспитанницы к другой.

— Мы не трогали! Мы не брали! Ей-Богу! Никто из нас не мог сделать этого! — слышались тут и там взволнованные голоса.

И вдруг все стихло. На пороге залы появилась госпожа Бранд. Одну минуту она молчала и только обводила проницательным взором присмиревшую толпу девочек. Потом зазвучал ее голос; она заговорила резко и повелительно, почти грозно:

— Палтова! Подойди сюда!

Эффект вышел неожиданный. Ина Палтова должна была подняться со скамейки, на которую успела сесть при входе классной дамы, чтобы спрятать поджатые под себя голые ножки, и идти на зов воспитательницы.

— Присядь! Присядь к полу! Авось не заметит! — успела шепнуть на ухо своей подруге находчивая Даня.

Но куда там! Не заметить босые ноги было невозможно. Совершенно невозможно! К госпоже Бранд шла чернокудрая девочка с голыми ножками, потешно шлепая пятками по паркету. При виде этого необычного зрелища кто-то из "чужеземок" не выдержал и фыркнул. Зато "свои" хранили гробовое молчание...

А Южаночка все шла и шла, и этот путь от печки до дверей залы казался ей бесконечным...

"Накажет! Непременно накажет! И куда только могли деться эти несчастные чулки и башмаки? Неужто их унесла злая фея?" — пронеслось в голове девочки.

А над ее победной головушкой уже собиралась гроза, уже звучал неприятный голос:

— За отвратительное, мерзкое, мальчишеское поведение, недопустимое в наших стенах, ты будешь строго наказана! Завтра я не позволю тебе выйти к твоему деду. На этот раз ты останешься без приема!

— Что?

Это "что" сорвалось так неожиданно, так наивно и так трогательно, что никто даже не засмеялся. Черные глаза Южаночки испуганно блеснули. Личико ее побледнело. Углы рта невольно опустились вниз...

— Что ты переспрашиваешь, точно глухая? — уже окончательно вышла из себя госпожа Бранд. — Не слышала разве? За твое дурное поведение я запрещаю тебе завтра видеться с дедушкой. Понимаешь?

Увы! Чернокудрая девочка очень хорошо понимала значение этой ужасной для нее фразы. Ее румяное личико потускнело, голова опустилась на грудь.

— Теперь ты поняла меня, надеюсь? — произнес над ней все тот же резкий голос и тут же добавил — уже значительно мягче, совсем по- иному:

— Лина, дитя мое, отдай этой скверной девчонке ее чулки и башмаки.

И в тот же миг, как по щучьему велению, перед Южаночкой очутилась ее исчезнувшая обувь. Нимало не смущаясь присутствием в зале "чужеземок", Ина тут же опустилась на паркет и стала медленно натягивать чулки на свои стройные ножки. А кругом уже шумели и волновались и "свои", и "шестые", и "пятые" — словом, все младшее отделение института.

— Нет, желала бы я знать имя той предательницы, которая выдала Палтову! Бедняжка!..

— Ведь это такая подлость, такой... — горячась и волнуясь, говорила Маша Ланская, прослывшая среди подруг образцом безупречной честности.

— Бог знает, что за гадость! Неужели такой иудушка может найтись среди институток, — хорохорилась Гаврик, и ее темные глазки сверкали негодованием.

— А я догадываюсь, mesdam’oчки, кто это сделал! — ничуть не смущаясь присутствием в зале классной дамы, крикнула Верховская, и ее белокурый хохолок снова заплясал свой обычный танец.

— Я знаю имя предательницы! — крикнула она еще раз, задорно и громко, вперив в лицо Фальк загоревшиеся гневом глаза.

Белобрысая Лина густо покраснела и бросила на тетку испуганный взгляд. Последняя, как бы угадывая ее молчаливую мольбу, сразу засуетилась, захлопала в ладоши и закричала по- немецки на всю залу:

— "Седьмые", становитесь в пары! Ступайте готовить уроки... Скорей! Скорей!

— Фальк! Вот кто это сделал! — неожиданно выкрикнула Верховская, и после ее слов в зале сразу поднялся невообразимый шум.

— Фальк предательница! Фальк ябеда! Фискалка, фискалка! Прочь от нас, Фальк! Какая подлость! Какая низость! Вон! Вон! Мы ненавидим тебя, Фальк! Шпионка! Доносчица! Дрянь!

— Молчать! Сию минуту молчать! Лина Фальк никому ничего не доносила! Вы, кажется, все с ума сегодня сошли. Я буду жаловаться вашим дамам, "шестые" и "пятые", что вы не умеете себя вести. А вы, маленькие, извольте сейчас же построиться в пары и марш в коридор!

И госпожа Бранд, едва не задохнувшись от охватившего ее волнения, снова захлопала в ладоши.

— Mesdames! Не сметь разговаривать с Фальк, пока она не искупит перед нами свой подлый поступок! — кричала Гаврик, и ее стриженая головка с бледным лицом снова замелькала между строившимися в пары "седьмыми".

— Гаврик! Я записываю и тебя за дурное поведение на завтра без приема! — не терпящим возражений тоном произнесла госпожа Бранд, поспешно вынимая из кармана маленькую книжечку и что-то отмечая в ней карандашом.

Через две-три минуты "седьмушки" под предводительством Крысы двумя ровными шеренгами выходили из залы, а позади них, замыкая шествие, с растерянным лицом и блуждающим виноватым взором плелась Фальк.

Девочки как-то разом отшатнулись от нее, никто из них не хотел идти в паре с "доносчицей"...

Глава XV
Добрая волшебница

Ненастный сумрачный день. С утра хлопьями валит снег, все небо обложено серой снежной пеленой. И праздник сегодня, кажется, не в праздник... Дежурящая в этот день Анна Васильевна зябко кутается в теплый вязаный платок. Ее настроение, очевидно, тоже соответствует погоде. Утром институток водили в церковь. Батюшка — еще молодой, симпатичный священник из академиков — прочел проповедь о том, что люди должны любить друг друга, поддерживать друг друга в горе и несчастье, стоять друг за друга горой...

Гаврик с Иной молча переглянулись.

— Не то что Фальк! Она всех ненавидит! — прошептала Гаврик.

— Где она — Фальк? Отчего ее нет в церкви? — также шепотом осведомилась Ина.

— Она лютеранка. Они с Милькой поехали в свою церковь молиться, — поспешила пояснить Южаночке Даня Верховская, ее соседка с другой стороны.

И, помолчав немного, добавила еще тише, но с таким радостным, торжествующим выражением лица, которого подруги у нее до сих пор еще не замечали:

— Слушай, Южаночка! Слушай, Гаврик! Что батюшка говорит... поняли? А? Надо положить душу "за други своя"... Ну, вот я и придумала сейчас, как мне за вас обеих сегодня душу положить... Вы обе наказаны Милькой — и ты, Южаночка, и ты, Гаврик... Вот и я накажу себя заодно с вами! Страдаете вы, пострадаю и я. Ей-Богу же, мне это будет и сладко и приятно! И горе и радость пополам! Я тоже не пойду сегодня в прием к маме. Если терпеть и страдать — так уж всем вместе! — неожиданно заключила милая девочка и, опустившись на колени, стала усердно отбивать земные поклоны, касаясь паркета своим белокурым вихром.

После службы институткам дали "парадный обед": кулебяку с рисом, тетерку с вареньем и кондитерские пирожные — все это полагалось девочкам по воскресным дням.

За обедом Южаночка не притронулась ни к одному блюду. Даже ее любимое пирожное на этот раз не произвело на девочку никакого впечатления. С грустным личиком и потускневшими глазами она поднималась по лестнице с одной и той же печальной думой, неотвязно преследовавшей ее последние сутки и не оставлявшей ни на миг.

Сейчас зазвенит колокольчик, возвещающий начало приема... Сейчас по лестнице поднимутся родственники, посетители... Сейчас в залу побегут веселые, радостные девочки на свидание к родным, а она... она... Она не увидит своего дедушку!..

Ее наказала Бранд. Наказала самым чувствительным для нее образом... Что-то мучительно стискивало сердце Южаночки, что-то подступало ей к горлу и щекотало его. Что-то затемняло глаза, мешая смотреть. О, если б она умела плакать!..

Она едва добрела до класса, опустилась на скамейку и, подняв крышку своего пюпитра, юркнула в него курчавой головой.

— Ина! Южаночка! Палтенок! Ты, кажется, собралась реветь? — и вторая голова, но уже не кудрявая, а стриженая, круглая, как шарик, скрылась под Ининым пюпитром.

— Нет, я не реву, Гаврик! — послышался голос из глубины ящика, или "тируара", как они назывались на институтском языке. — Но если б ты только знала, Гаврюша, милая, как мне тяжело и больно! — и большие черные глаза, обычно искрящиеся весельем и задором, а теперь грустные-грустные, выглянули из-под крышки пюпитра.

— Знаешь, Инок, грустью горю не поможешь! Вон и Даня тоже так думает! Наша добровольная мученица Даня! Давайте же облегчим себе нашу пытку! Давайте в крестики играть или в перышки. Во что хочешь? — стараясь быть веселой и развязной, утешала Гаврик свою притихшую подружку.

— Нет, я лучше принесу бирюльки... У Маши Ланской бирюльки есть... Маша, одолжи нам твои бирюльки на этот час только! — нарочито оживленно, с преувеличенной веселостью засуетилась Даня и, подпрыгивая на одной ножке, помчалась добывать игрушку.

Как раз в эту минуту дробным звуком зазвенел колокольчик. Болезненно отозвался этот звук в сердце Ины. Это был звонок, приглашающий к приему.

— Сейчас. Сейчас придет дедушка! Дежурная вызовет меня, а я не выйду к нему, не выйду! Боже мой! Господи! Что он только подумает обо мне, милый мой!

И опять клонилась долу черненькая головка, и опять уныло и печально смотрели грустные, туманные глаза.

— Вот, бирюльки принесла. Сейчас играть будем. Да не кукситесь вы, пожалуйста! Гаврик... Ина... Не могу же я одна веселиться за всех троих, — послышался тот же искусственно веселый голос Дани.

— Нет, нет, мы ничего! — в один голос ответили ей обе девочки.

Игра началась. Но нечего и говорить, что она не принесла ни малейшей радости играющим. Руки дрожали, глаза то и дело обращались к дверям, в которых время от времени показывалась дежурившая на приеме "шестушка", прибегавшая вызывать к посетителям ту или другую девочку из "седьмых".

Сердце Южаночки то отчаянно билось, то сжималось с чувством острой, почти физической боли.

— Сейчас! Сейчас! Сейчас "шестушка" прибежит за мной... Непременно сейчас! — томилась

Южаночка, и даже капельки пота выступили на ее похолодевшем лбу.

И точно в подтверждение этих мыслей широко распахнулась классная дверь, и звонкий детский голос дежурной весело крикнул с порога:

— Новенькая! Палтова! К вам пришли. Ступайте в прием!

Ина вскочила... Лицо ее вспыхнуло... Глаза заискрились. Она весь мир, казалось, забыла в эту минуту.

— Дедушка! Дедушка! — сорвалось с ее губ, и вдруг она бессильно, как подкошенная, опустилась обратно на скамейку.

Наказана! Она — наказана! Ей нельзя идти к дедушке! Ее не пустят к нему!

— Только не плачь! Только не плачь! — в тот же миг услышала Ина у своего уха трепетный голос Дани. — Фальк, как филин, глаза выпучила на нас... Глядит... Не надо давать торжествовать этой дряни.

— Да! Да! Не надо давать ей торжествовать. Не надо! — точно во сне повторила Южаночка и взглядом затравленного зверька посмотрела в лицо подруги, ничего не понимая в этот миг.

— Палтова! — неожиданно услышала она голос классной дамы, сидевшей на кафедре и о чем-то тихо совещавшейся с Дусей-Надин.

— Подойди сюда, Палтова, мне надо сказать тебе два слова...

Точно автомат, машинальным движением Ина поднялась со своего места и очутилась перед госпожой Вощининой. Глаза Анны Васильевны несколько секунд внимательно всматривались в хорошенькое личико представшей перед ней девочки.

Наконец она сказала:

— Фрейлейн Бранд, сдавая мне вчера вечером дежурство, просила меня лишить тебя свидания с родными на сегодняшний день. Тебя и Гаврик. Однако она не объяснила мне причины. Очевидно, за недостатком времени фрейлейн не успела сделать этого. Прошу тебя чистосердечно рассказать все, в чем ты и Гаврик провинились перед фрейлейн Бранд.

Голос Анны Васильевны звучал строго. Глаза пытливо смотрели в лицо девочке. А бедная Южаночка чувствовала себя такой несчастной в эту минуту... Ей сейчас придется чистосердечно признаваться здесь, в то время как там, в большой приемной зале, ждет дедушка, ее милый, дорогой дедушка! Как он, должно быть, волнуется за нее!

И опять неожиданный спазм точно железными тисками сжал горло Ины, а сердце усиленно забилось в груди. Она хотела заговорить, но не смогла произнести ни слова, только глаза ее, полные тоской, как зачарованные смотрели на классную даму. Минуты бежали одна за другой, печальные и вместе с тем драгоценные минуты... Дедушка ждал ее там, в приемной, ее милый, дорогой дедушка! Южаночке искренне хотелось провалиться куда- нибудь сквозь землю. Язык не слушался ее, губы беззвучно двигались, не произнося ни звука, слова не шли с языка. Но вдруг послышался легкий шелест камлотового платья, и высокая тонкая девочка, с двумя толстыми косичками за спиной, с умным и открытым лицом, подошла к кафедре.

— Анна Васильевна, я расскажу вам, как было дело, — спокойно произнесла Маша Ланская и подробно рассказала наставнице историю о злополучных чулках и башмаках.

Анна Васильевна с Дусей внимательно слушали самую исполнительную, серьезную и правдивую девочку класса, чистосердечно рассказавшую им все, не исключая и поступок Фальк.

Когда Маша закончила свою повесть, госпожа Вощинина протянула руку к лицу Южаночки, приподняла за подбородок и, глядя в черные, по-прежнему тоскливо расширенные глаза, тихонько промолвила:

— Не надо, надеюсь, тебе говорить, девочка, что твой вчерашний поступок заслуживает строгого наказания. Но, принимая во внимание твои первые шаги в нашем учебном заведении, непривычную для тебя обстановку и надеясь, что ты больше никогда не повторишь подобных шалостей, я прощаю тебя. И тебя, Гаврик, тоже. Вы можете идти на свидание с родными... Я сама завтра буду отвечать за свое самовольство перед фрейлейн Бранд. Ступайте обе.

"Вы прощены... Я прощаю вас! — запели в ушах Ины десятки сладчайших мелодий. — Вы прощены! Можете идти на свидание к вашим родным!" — звенело и переливалось соловьиной трелью во всем ее ликующем существе.

Ина взвизгнула от радости, запрыгала на месте и захлопала в ладоши... И вдруг с размаху кинулась на шею к Анне Васильевне и в один миг осыпала градом горячих поцелуев ее лицо и руки. Потом также стремительно подскочила к Ланской, чуть не задушила ее в объятиях и, на ходу крикнув Гаврик:

— Нас простила добрая волшебница! — выскочила в коридор.

Глава XVI
Снова дедушка

— Дитя мое! Южаночка!

— Дедушка! Милый дедушка!

Южаночка, бледная, с горящими радостным возбуждением глазами, влетела в приемную залу. Милый голос звал ее с порога, милый голос звенел в ушах:

— Южаночка! Деточка моя! Радость моя!

— Дедушка! Дедушка! Дедушка!

Вот оно — доброе, морщинистое лицо, вот она — увенчанная сединой голова, как у сказочного царя Берендея... Вот они — дрожащие от волнения руки, обнимающие ее... Стройная, высокая, мужественная фигура красивого старика склонилась над маленькой девочкой.

— Девочка моя!

— Ты узнал меня, сразу узнал, дедушка?

— Еще бы! Из сотни тысяч девочек я узнал бы тебя!..

— Ах, как я счастлива, что вижу тебя снова, дедушка! А мне уже казалось...

На минуту замолкает звенящий радостным волнением голосок... Смуглое личико меркнет... Черные глазки тускнеют...

— А я уж думала, что не придется тебя увидеть сегодня, дедушка! — тихо, едва слышно роняет Ина.

— Девочка! Девочка моя! Как ты могла подумать, Южаночка моя, что я не приеду?.. — с ласковым укором говорит дедушка и целует смуглую щечку.

— Нет! Нет! Не то, не то, дедушка... Я другого боялась... Что ты приедешь, это я точно знала! — горячо и пылко вырвалось из груди Ины. — Но меня пускать к тебе не хотели, ведь я наказана была...

— Ты?

— Собственной персоной, дедушка! Крыса наказала... За то... За то... За то, дедушка, что я на пари с Гаврик три раза по зале без башмаков и чулок проскакала! Вот ловко-то было, дедушка! А только одна девочка, фискалка ужасная, меня ненавидит... Утащила мои ботинки и отнесла Крысе. А Крыса подобралась тихим маршем, рекогносцировку сделала и в результате я попала в число штрафных и по дисциплинарному взысканию должна была лишиться приема. Но добрая волшебница сжалилась и спасла меня!

И Южаночка залилась таким звонким, счастливым смехом, что все другие посетители и девочки, сидевшие в зале, стали с удивлением оборачиваться на нее. Та же институтка, которая только что вызывала Ину в прием, очутилась перед ней и, сделав подобающий книксен генералу Мансурову, чуть покраснев, передала новенькой, что дежурная по приему дама просит не смеяться в зале так громко, это запрещено.

— Хорошо, я не буду смеяться! — разом стихнув и делаясь серьезной, покорно согласилась Южаночка, а потом, видя, что девочка не спешит отойти, спокойно и серьезно добавила: — Вы можете идти. У меня секреты с дедушкой. Ступайте к вашей даме и кланяйтесь ей от дедушки и от меня!

И, уже не глядя на изумленное лицо "шестушки", Ина как ни в чем не бывало повернулась к дедушке и стала смешно, порывисто, но уже тихо, вполголоса рассказывать ему обо всем, что случилось с ней за эти три дня.

Таким образом, за каких-нибудь десять минут генерал Мансуров узнал, что Гаврик и Даня — настоящие молодцы-ребята и что, будь они простыми рядовыми, она, Южаночка, сверхсрочно произвела бы их в "унтеры" и "фельдфебели". Что Анна Васильевна — это гордость полка, то есть института, а Крысе разве что в "нестроевиках" служить бы, и что из нее самый скверный солдат вышел бы. Зато Маша Ланская! О, эта высоко знамя несет! А Фальк... Фальк — настоящий дезертир и... И шпион вдобавок...

И снова при одном упоминании о Фальк омрачилось личико Ины... Сбежала краска со щек, потух огонь черных, обычно ярко горящих глаз. Перед мысленным взором девочки возникли два отталкивающих образа, с которыми она никак не могла поладить. С этими двумя людьми: с вечно раздражительной, сердитой и подчас несправедливой госпожой Бранд и с лукавой, эгоистичной, недоброй Линой Фальк — ей, Южаночке, придется провести еще долгие-долгие годы...

Эта мысль точно холодным жалом пронзила душу девочки. И неожиданно для самой себя она близко-близко придвинулась к дедушке, прижала кудрявую головку к его плечу и, заглядывая ему в лицо огромными, тоскливыми в эту минуту глазами, прошептала:

— Дедушка, милый дедушка! Возьми меня отсюда... Здесь Крыса и Фальк... Они ненавидят меня за что-то, дедушка! Мне здесь холодно из-за них! Пожалуйста, возьми меня к себе! Я буду тихой и умной у тебя дома... Я как мышка буду... Я тебе не стану докучать. И босая бегать — ни-ни... И трубочки есть тоже ни-ни — до обеда... Я Сидоренко буду помогать твой сюртук и сапоги чистить, а Марье Ивановне — все зашивать, чинить. Только, милый, голубчик мой, дедушка, возьми меня отсюда! — поникнув головой, грустно заключила она.

Генерал Мансуров сидел как в воду опущенный, слушая этот отчаянный детский лепет и сознавая полную невозможность помочь своей любимице.

Если бы он был опекуном Ины, он ни минуты не колебался бы и немедленно исполнил ее просьбу. Аркадий Павлович лучше всех понимал, что нельзя было пересаживать дикий полевой цветок долин в душную, тесную садовую теплицу. Ина выросла на воле живым, непосредственным ребенком, "полковой" девочкой, любимицей солдат, и было огромной ошибкой со стороны Агнии Петровны отправить ребенка в институт, где ей было тесно и душно.

И старый генерал, соображая, как бы помочь беде, ломал свою добрую седую голову. А рядом, тесно прижавшись к его плечу, с доверием и надеждой заглядывая ему в лицо, Ина ждала ответа...

Нехорошо было на душе ее деда... Ему так хотелось сейчас же, сию минуту взять на руки эту милую девочку и унести ее подальше отсюда, от этих стен и людей, которые вряд ли могли оценить всю непосредственность и чистоту натуры живого, впечатлительного ребенка. Но, увы! Он пока ничего не мог поделать...

Пока!..

Внезапная мысль мелькнула в голове Аркадия Павловича, мысль, от которой с радостью и надеждой встрепенулось его сердце...

О, если бы только удалось привести ее в исполнение! А пока, пока он приступит к выполнению задуманного плана, надо утешить девочку, хоть отчасти успокоить и порадовать ее.

— Слушай-ка, Южаночка, — начал дедушка добрым, веселым голосом, — слушай, крошка моя! Грустить и отчаиваться не надо; солдату вешать нос после первого проигранного сражения не пристало... Ты подумай только: скоро Рождество! Месяц всего остался. Возьму тебя к себе на праздник, благо, тетушка твоя, опекунша, мне это в письме разрешила. Елку такую закатим, что футы-нуты! Рядиться станем... Сидоренко — в Марьиваннино платье и чепец! Ха-ха-ха! Как ты думаешь, налезет на него чепец Марьи Ивановны, Южаночка? А я Прошкин колпак и фартук надену, а ты...

— Я, дедушка, сюртук и фуражку у Сидоренко возьму! — вмиг забыв все недавние невзгоды и уже блестя вновь загоревшимися глазами, вскричала Ина.

— Только не потони в ней. Ведь в амуницию Сидоренко таких, как ты, четверо влезет, — пошутил дедушка. — А потом тройку наймем и за город покатим... Ты небось у себя на юге настоящей русской зимы и тройки и не видала, а, Южаночка?

— Не видала, дедушка! А это хорошо?

И ярче, все ярче разгорались милые черные глазки девочки.

— Уж так-то хорошо, что и желать больше нечего! Ты вообрази себе только... Морозец трещит, за нос знай себе пощипывает... Снежком так ласково в лицо веет... Дорога гладкая, как бархат... Сани летят стрелой... Ты, я, Сидоренко, Марья Ивановна не едем, а точно по воздуху летим. Лошади что твоя стрела мчатся... Колокольчики звенят серебряным заливным трезвоном, а ямщик то и дело: "Эй вы, родимые, гоп-ля-ля!.."

— Гоп-ля-ля! — помимо ее собственной воли, эхом на заключительную фразу дедушки вырвался из груди Южаночки громкий возглас, весело и задорно пролетевший по зале.

Это было так неожиданно и так мало соответствовало чопорному тону институтских приемов, что окружающие были поражены. Все головы повернулись в тот угол комнаты, где рядом с высоким бравым отставным генералом сидела хорошенькая, с пылающими щеками, смуглая девочка и, смущенно улыбаясь, шептала:

— Ей-Богу, я же не нарочно, дедушка! Так это нечаянно вдруг сорвалось, голубчик ты мой! Право же, не нарочно, ей-ей!..

Дедушка охотно верил, что это злосчастное "гоп-ля-ля" выскочило неожиданно и непроизвольно из этих свежих алых губок.

И снова сердце старого генерала стеснила острая, болезненная жалость к активному маленькому существу, не умеющему владеть своими порывами... Сознание того, что жизнь этого ребенка из-за его непосредственности сложится далеко не сладко в строгих стенах учебного заведения, снова наполнило душу дедушки заботой и грустью...

"Нет, сегодня же надо начать приводить в исполнение задуманный план", — решил он, беспокойными глазами следя за впечатлением, произведенным выходкой Ины на всю залу.

Действительно, волнение, вызванное лихим выкриком девочки, еще не вполне улеглось.

Посетители институтского приема продолжали смотреть на маленькую смуглую девочку, точно на невиданного зверька. Классная дама, дежурившая на приеме, металась по зале, стараясь во что бы то ни стало найти виновницу крика... К счастью, она не успела заметить, в котором углу залы раздалось злополучное гиканье, и Ина с дедушкой на этот раз могли свободно вздохнуть.

— Слава Богу, пронесло! — подавляя внезапно овладевший ею приступ смеха и лукаво щуря черные глазки, шепотом сказала Ина и тут же, сделавшись серьезной, добавила тихим голосом: — Ну, а как же насчет моей просьбы, дедушка? Возьмешь меня к себе?

— Постой, Южаночка, не торопи меня, — шутливым тоном ответил Мансуров. — Задумал твой дедушка одну задачку решить и...

— Арифметическую, дедушка?

— Нет, птичка моя, потруднее! Мне задача — тебе загадка... Как может случиться, что Ине на всю жизнь у дедушки придется очутиться? Вот она, задачка эта... Не решить ее тебе никогда! Никогда! — с веселым смехом заключил генерал.

— На всю жизнь? На всю жизнь? Господи! Да неужели это может случиться? — и маленькие смуглые ручки, как на молитве, сложились у детской груди. — Дедушка, милый дедушка, о таком счастье я и мечтать-то не смею! — прошептала Ина и затихла под нахлынувшими сладкими мечтами...

Боже, как хороши, как дивно хороши были эти мечты!

Молчаливая, серьезная, торжественная сидела теперь Южаночка, как настоящая пай- девочка, сложив руки на коленях, с радостно сияющим взором своих огромных глаз.

Резкий звон колокольчика заставил ее вздрогнуть от неожиданности.

Прием закончился. Наступил час расставания. Дедушка встал, обнял и поцеловал ее... Перекрестил трижды... Ина молчала. Она сейчас была такая тихая, кроткая и серьезная...

"Всю жизнь у дедушки... — думала она. — Если... Если он решит эту задачу... Трудную... Трудную... А ей загадка... Что это может быть?.. Но она не будет разгадывать эту загадку, пока дедушка не решит свою задачу. А он решит! О, непременно решит! Он такой умный и большой! Он умнее всех в мире. Он — герой!"

И, крепко поцеловав и еще раз обняв дедушку на прощание, Ина, овеянная радостными грезами, степенно, шагом прогуливающейся парфетки прошла в свой класс. Теперь ни Крыса, ни Фальк, ни скучные институтские стены были не страшны девочке. Она твердо верила в дедушку — он решит задачу...

В эту же ночь, пока Южаночка крепко и сладко спала на жесткой казенной кровати в институтском дортуаре, дедушка долго, за полночь, сидел у себя в кабинете над составлением делового письма. В этом письме, адресованном Агнии Петровне Палтовой, дедушка просил уступить ему Южаночку. "Разумеется, — писал дедушка своим крупным, четким почерком, — я и сам не хочу нарушать волю моего покойного зятя и хлопотать о том, чтобы меня сделали опекуном внучки. Воля отца моей Ины для меня священна, но я прошу вас только об одном: оставаясь опекуншей девочки до ее совершеннолетия, не можете ли вы позволить ей жить у меня? Ей очень тяжело в институте. Свободный, живой и резвый ребенок не создан для институтских стен. Я же, взяв ее оттуда, позабочусь о том, чтобы дать девочке блестящее образование. Заставлю ее посещать гимназию, найму ей учителей и гувернантку.

И вы можете быть уверены, что воспитание Ины от этого не пострадает..."

Слово за словом, строка за строкой ложились на бумагу... Рука генерала Мансурова водила перо, а его сердце то сладко билось надеждой, то снова замирало в тоске...

Пришлет ли ему Агния Петровна свое позволение? Отдаст ли на его руки Ину? Или же найдет невозможным исполнить его просьбу? Эти мысли мучили его... Закончив свое длинное письмо, Аркадий Павлович еще долго в глубокой задумчивости сидел у стола, размышляя о будущем своей внучки...

Глава XVII
Подвиг

— Какая прелесть!

Южаночка стояла в большом институтском саду посреди широкой аллеи, по обе стороны которой возвышались рыхлые сугробы свежего, наметенного за последние сутки снега. Пышные белые снега играли на солнце мириадами белых, синих и желтых искр... Над ними толпились запушенные блестящим инеем деревья — точно выстроенные на придворном балу маркизы в напудреных париках... Небо казалось серовато-синим, точно далекое северное озеро в студеную пору... Голодные вороны с протяжным карканьем носились по саду. Тут и там на вершинах старых деревьев-исполинов чернели их гнезда, похожие на чьи-то всклокоченные головы, торчащие на ветках... Кое-где осторожно и торопливо пробегала кошка — голодная, тощая, как скелет, — в надежде поживиться ненароком зазевавшимся злосчастным воробьем...

В общем, вокруг сверкала, сияла и радовала глаз белая сказка, сказка холодной, ледяной царевны, сказка красавицы-зимы, только-только разыгравшейся в эту пору. Как зачарованная стояла среди сада Южаночка, восторженными глазами впиваясь в еще незнакомую ей декабрьскую картину.

— Какая прелесть! Какая прелесть! — шептала она.

Действительно, прелесть, действительно, красота! Ей, выросшей на далеком знойном юге, баюкаемой в детстве шепотом морского прибоя, еще не приходилось видеть этой белой, чистой, сверкающей русской чаровницы-зимы.

И она жадно вглядывалась в чудесную картину, удивленно хлопая черными ресницами, глотая студеный воздух и ясным взором охватывая всю эту непривычную ей красоту, завороженную волшебником-морозом.

Бац! Что-то мокрое и мягкое ударило прямо в ее открытый от изумления ротик, и в тот же миг рядом послышался звонкий веселый смех.

— Ха-ха-ха! Аршин проглотила! Стоит как вкопанная и зевает по сторонам. Берегись!

И новый комок пушистого снега залепляет восторженно-удивленное лицо Ины.

— Гаврик! Ты! Погоди ж ты у меня, разбойница!

Еще миг — и, подобрав полы тяжелой, безобразной клоки, Южаночка как стрела, пущенная из лука, летит в погоню за шалуньей.

Гаврик мчится со всех ног. Трудно догнать! Даня уже давно отстала, она не может бегать слишком быстро — у нее одышка.

— Гаврик! Гаврик! Стой!

В минуту поймана Гаврик, и они вместе с Южаночкой с визгом и хохотом валятся в невысокий пушистый сугроб.

— Mesdames! Mesdames! Бегите скорее к желтой беседке! Там голубок замерзает... Наши все собрались, скорее, скорее! — кричит на ходу, поравнявшись с борющимися девочками, Жемчужинка и вихрем проносится дальше.

— Голубь замерзает! Скорее! Скорее к желтой беседке! Раз! Два! Три!

Гаврик, Южаночка и Даня мчатся теперь вместе, взявшись за руки, с гиканьем и притопыванием, точно заправская тройка.

На дальней аллее темнеет густая толпа институток. Мелькают клоки, а из-под них — зеленые подолы платьев "своих" и "чужих" девочек.

Все нерешительно топчутся на одном месте. Слышатся жалостные возгласы, вздохи...

— Бедняжечка! Верно, он уже мертв!

— Замерз! Конечно, замерз! И говорить не о чем! Погиб!

— О, бедный, бедный голубчик... А может быть, он еще дышит и его можно спасти?

— Mesdames! Кто решится пробежать по сугробу и спасти замерзшего голубка?

— Или хоть просто убедиться, жив он или умер?

Голоса институток звенят затаенным волнением. Точно порванные струны инструмента дрожат в них... Кто решится? Кто полезет в сугроб, глубокий сугроб, доходящий до колен даже самым высоким?

Гаврик, Ина и Щучка подбегают к группе как раз в это самое мгновение.

— Что за народ собрался! — скалит свои щучьи зубы Даня и смеется во весь рот.

— Верховская! Идол бесчувственный! Нашла время хохотать! Тут живое существо умерло, а она хохочет! — упрекает девочку чей-то сердитый голос.

— А может быть, он еще живой, душки, — сомневается Гаврик.

— Надо узнать! — подхватывает Южаночка, и прежде чем подруги и "чужеземки" успевают остановить ее...

Она уже в сугробе!

Раз! Провалилась чуть не до пояса, — два! — еще! Три! Вот так скачка! Точно заяц по снегу! Левой, правой! Левой! Правой! Раз! Два! Раз! Два! Ловко! Ина фыркает от удовольствия и весело, заливисто смеется...

По аллее бегает Маша Ланская и кудахчет, как курица, потерявшая цыпленка.

— Палтова, вернись! Ей-Богу же, вернись! Фальк наябедничает! Она где-то близко!

— Ну, коли страдать, так вдвоем веселее. Гуртом дешевле! — с хохотом заявляет Гаврик и, в свою очередь, птицей взлетает на сугроб. Уф-ф! И она тоже провалилась... Вытащит одну ногу, вязнет другая... А все-таки любо! А все-таки чудо, как хорошо! Вот бы только догнать Ину — и все прекрасно. Но Южаночка уже далеко... Перед ней огромная поляна... Ноги выше колен то и дело тонут в рыхлом снегу. Снег забрался в сапоги, в калоши; холодно, щекотно и мокро ногам... И за клокой снег, а передник и платье уже совсем мокрые, хоть выжимай. Не дай Бог в таком виде показаться Крысе на глаза!

А там, далеко, серым или, вернее, сизым пятном на снегу что-то выделяется... Надо во что бы то ни стало узнать, жив бедный голубок или уже умер.

— Палтова, назад! Гаврик! Гаврик! Назад ступайте, — надрываются подруги с края дорожки. — Милька поймает! Ступайте назад! Несчастные! Да будете вы слушаться, наконец!

Назад? Как бы не так! Вернуться несолоно хлебавши, с полдороги? Нашли дур!

И Южаночка, а за ней Гаврик продолжают зайцами прыгать по сугробам, как рыбки ныряя в пушистом снегу.

Стоп! Серо-сизое пятно теперь всего в десяти шагах от Инны. "Ну-ка, еще! Будь храбрым солдатом! И марш на приступ, ура!" — подбадривает себя девоч

ка и прыгает дальше по колено в снегу. Вот оно! Наконец-то! Она здесь, она у цели. Быстро наклоняется, хватает что-то сероватосизое и с громким хохотом подбрасывает в воздух.

— Чулок! Старый, рваный серый чулок! — кричит она, обращая разгоревшееся румянцем личико к аллее.

— Ста-ры-й чу-у-лок! — подтверждает она новым протяжным криком, приставив руки трубой ко рту. — Гаврик! Жарь назад! Чулок это, а не голубь!

Гаврик стоит с минуту в недоумении, красная, мокрая, вся в снегу. Смотрит изумленно, делая глупое лицо, и вдруг валится в снег и хохочет, хохочет без конца...

А Ланская и Даня продолжают топтаться у края аллеи и кричат, прикрывая рты:

— Назад, сумасшедшие, назад! Милька на горизонте! Назад, скорее! Вам говорят, назад!..

— Ага, Милька! Плохо дело... Ну, айда назад, Ина! — и Гаврик со сбившимся на сторону капором снова, теперь уже первая, ныряет в сугробах. Южаночке остается только последовать ее примеру.

Терять время нельзя, ни минуты, ни одной секунды...

— Скорей! Скорей! — кричат им девочки с аллеи и протягивают руки.

Еще одно усилие, другое, третье... Еще несколько минут скачки с препятствиями — и обе девочки уже стоят в общей толпе. Но, Боже, в каком виде?

— Господи! На кого они похожи! Как им в таком виде показаться на уроке? — с искренним ужасом восклицает Ланская.

Действительно, хороши обе: подолы и передники мокры, хоть выжимай. Что делать?

— Бежать переодеваться и сушиться — Милька узнает и, чего доброго, оставит без приема. Да еще за поведение, как Бог свят, кол влепит, — продолжает соображать вслух всегда находчивая Ланская. — А лучше вот что сделаем: на урок Паровоза мы их куда-нибудь спрячем, а на батюшкин урок Милька уйдет с субботними ведомостями к княгине, а Фальк у пастора с двух часов на уроке в библиотеке будет... Мы же тем временем упросим бельевую Добрыничку их переодеть. Только, чур, mesdames, не выдавать Палтову и Гаврик ни за что на свете, слышите? Мы все виноваты, все хотели голубя спасать... А они только смелее других оказались и в сугроб полезли. Неужели в этом их вина?

Маша обвела глазами толпу окружавших ее воспитанниц своего и чужих классов.

— Не выдадим, разумеется, не выдадим! — закричали звонкие голоса.

— А вы, mesdames-"чужеземки", — помолчав немного, обратилась Ланская к "чужим", — а вы не выдадите нас?

— Ну, вот еще! Вы с ума сошли, Ланская, как вы можете еще спрашивать об этом! Что мы, иудушки, что ли, чтобы выдавать? — обиженным хором отозвались те.

— Так помните, душки, что бы ни спрашивала Милька или кому, не дай Бог, попадемся на глаза, — в свою очередь, горячо наказывала подругам Щука, — один ответ: все виноваты, все за голубем бегали, а замочились только двое, потому что сбились с дороги и попали в сугроб. Так всем и говорить.

— Так всем и говорить! — охотно отозвался дружный хор.

— Дети, в класс! Дети, в класс! — неожиданно послышался где-то поблизости голос госпожи Бранд. И вся толпа девочек стаей испуганных птиц шарахнулась с аллеи.

Глава XVIII
В пещере. Скандал

— Лина, дитя мое! Господин пастор ждет тебя в библиотеке, — прозвучал сладкий голос Эмилии Федоровны, и, нежным движением обняв за плечи племянницу, она направилась с ней к дверям класса. Но вдруг на минуту остановилась, сделала строгое лицо и, обернувшись к своему шумному "стаду" и грозя сухим костлявым пальцем, сказала по-немецки:

— Будьте тихи, дети, сейчас придет Афанасий Ананьевич. Надеюсь, вы будете хорошо себя вести на его уроке. Дежурная, приготовь классный журнал! Я через полчаса вернусь.

И вместе со своей любимицей вышла из комнаты. Лишь только шаги Эмилии Федоровны затихли в отдалении, девочки стремительно повскакали со своих мест.

— Часового! К дверям необходимо поставить часового... Щука! Щука! У нее слух развит божественно! Становись, душка, часовым! — кричала Жемчужинка, размахивая руками, как паяц на ниточке.

Даня Верховская, не говоря ни слова, послушно вскочила и вприпрыжку побежала к дверям.

— Горизонт чист и ясен, бурь не предвидится, неприятеля тоже! — громогласно объявила она, успев высунуть свою вихрастую белокурую головку в коридор.

— Ну, значит, надо теперь как можно скорее решить, душки, куда нам девать Палтову и Гаврик. Ведь они мокрые, как утки, ну вот, как будто только из воды... Только взгляните на них, mesdam’очки!

И Маша Ланская патетическим жестом ужаса и отчаяния указала подругам на Южаночку и Гаврик. Обе девочки выглядели поистине ужасно. Мокрые подолы и мокрые передники действительно придавали им вид выскочивших из воды уток. В силу какой-то счастливой случайности Эмилия Федоровна чудом не заметила эти две злополучные фигуры, впрочем, всячески избегавшие встречи с ней.

Но что ускользнуло от бдительных глаз классной дамы, то могло броситься в глаза учителю географии, урок которого должен был начаться с минуты на минуту.

И Маша Ланская, и прочие "седьмушки" отлично понимали, что положение Гаврик и Палтовой было далеко не блестящим. Вдобавок, к несчастью, ни у той, ни у другой девочки еще не было по географии отметки за ответ в классном журнале, и обе вполне могли быть спрошены учителем как раз сегодня.

Отвечать же перед кафедрой в таком виде было невозможно. Необходимо было придумать, куда бы спрятать обеих пострадавших на предстоящий урок.

Девочки сбились в тесную стайку. Ланская, пользовавшаяся репутацией не только самой честной, но и самой разумной из всего класса, снова выступила вперед:

— Я думаю, если запереть их в шкаф, то они задохнутся. Там мало воздуха и темно, как в склепе... — сильно наморщив свой высокий, не по-детски серьезный лоб, вслух размышляла Маша. — Просто залечь под парту — нельзя. Если Паровозу вздумается совершить прогулку по "промежуткам", он заметит под скамейками зеленые платья... А вот если бы в пещеру... Ну да, в пещеру! Они отлично просидят там всю географию. Чем не укромный уголок, душки? — внезапно оживившись от пришедшей ей в голову блестящей мысли, обрадованно воскликнула Маша.

— Ну да, в пещеру! Конечно, в пещеру! Южаночка и Гаврик, залезайте-ка в пещеру! Самой Мильке не придет в голову искать вас там! — послышались возбужденные голоса.

Не успели они утихнуть, как Гаврик с Иной, точно по команде, разом бросились к кафедре и, забившись под нее, притихли, как мышки.

Почти одновременно с этим белокурый вихор Дани Верховской зловеще запрыгал, и сама она, мячиком отскочив от двери, звонким шепотом сообщила классу, что Паровоз уже катится по коридору.

Едва только девочки успели разбежаться и усесться по своим местам, как дверь в класс широко распахнулась, и в комнату... Нет, не вошел, а действительно вкатился маленький шарообразный человечек с солидным брюшком и толстыми лоснящимися щеками, в которых буквально тонули крошечный нос, заплывшие глазки и рот, похожий на букву "О".

Воспитанницы не без причины прозвали учителя географии Афанасия Ананьевича Зуброва "Паровозом". Толстяк отдувался и пыхтел так громко, словно соперничал с настоящим паровозом. Быстро перебирая толстыми короткими ногами, он не без труда взобрался на кафедру и уселся на стул, отчего все четыре ножки последнего жалобно запели от непосильной тяжести этого увесистого тела.

— А ну-ка, девицы, что задано на сегодня? — добродушным голосом обратился Паровоз к классу.

— Реки, реки Европы заданы, господин Зубров! — откликнулось сразу несколько голосов с первых парт.

— А ну-ка, девицы, кто мне разгадает загадку? — еще добродушнее, но уже с лукавой усмешечкой на лице спросил Афанасий Ананьевич.

Надо сказать, что загадки были маленькой слабостью географа. Впрочем, он задавал их с научной целью — так, по крайней мере, думал сам Зубров и старался убедить в этом и своих маленьких учениц. Обычно на каждом своем уроке он задавал такую загадку: называл первый слог какого-либо географического названия, приставлял к нему другой, третий, четвертый — и получалось слово. Девочки должны были отгадывать его, а отгадав, невольно запоминали название реки, горы, озера, страны или города, входящее в состав такого слова. Маленькие "седьмушки" очень любили и самого добродушного географа, и его занимательные уроки. Впрочем, все это не мешало ему порой быть очень вспыльчивым и щедро сыпать двойки и единицы за лень, а то и как следует нашуметь и накричать.

Сегодня Афанасий Ананьевич выглядел даже благодушнее обыкновенного.

— А ну-ка, девицы, разгадайте-ка, — заговорил он снова с самодовольной улыбкой, — первое — река в Италии, второе — то, чего я совсем не переношу благодаря моей чрезмерной комплекции, должен вам сознаться, девицы, а целое... Целое, девицы, такая пренеприятная, доложу я вам, штука, что, помимо всяких убытков, она иной раз и гибель с собой приносит! Вот что!

— Гибель!.. — раздумчиво, эхом повторили "девицы", и их юные головки усердно заработали над решением загадки.

Впрочем, не только девочки, сидевшие в классе, задумались над заданной им задачкой. Гаврик с Южаночкой, тесно прижавшись друг к другу в темном уголке под кафедрой, также горячо принялись обсуждать ее.

— Что бы это могло быть, как ты думаешь? — тихо шепнула Ина подруге.

— Не расспрашивай меня, ради Бога, а то я сейчас чихну. Ты видишь, сколько здесь пыли! И потом, я ужасно боюсь, что сапог Паровоза угодит мне по носу. Положение, я тебе скажу, не из приятных, — также шепотом отозвалась Гаврик.

— Да, да! — рассеянно потирая лоб, что она всегда делала, когда обдумывала особенно сложные вопросы, поддакнула Ина и, не теряя ни минуты, тотчас же стала перебирать в уме все итальянские реки, добросовестно приготовленные ею на сегодняшний урок.

— Тибр! Тибр... Нет! — не выходит... Арно... Арно... И это, должно быть, не то... По... По... По, скорее всего... Да... Да, по всей вероятности, это — По... А дальше? Дальше-то что?.. — девочка взволнованно перебирала возможные ответы. — Ну, что... Что не может переносить Паровоз? Голода, что ли? Поголод! Поголод... Нет такого слова на свете! И причем тут его комплекция? Разве толстые переносят голод легче, чем худые?.. Нет, не то. Значит, не то... Ах! — внезапная мысль осенила голову Южаночки. — Ах, да ведь жары он не переносит! Жара... Жар... По... Жар... По... Пожар. Пожар! Пожар! Вот что несет убытки, горе и гибель! — и Южаночка так обрадовалась своему открытию, что, совершенно позабыв о тех исключительных обстоятельствах, в которых она находилась, девочка высунулась до половины из пещеры, бесцеремонно отстранив мешавшую ей ногу учителя, и звонким голосом, хлопая в ладоши, радостно закричала на весь класс:

— Пожар! Пожар! Я сразу отгадала! Правда? Ведь это пожар, господин Паровоз... То есть, я хотела сказать, Афанасий Ананьевич, — смущенно краснея, тут же поправилась она после нечаянно слетевшего с ее губ слова.

Трудно представить себе переполох, который в следующую же минуту произошел в классе. Девочки дружно ахнули, остолбенели и вдруг все разом заговорили тихим шепотом, похожим на пчелиное жужжание:

— Что она делает? Безумная! Сумасшедшая! Вот дурочка-то! Ах ты, Господи! Теперь все пропало!

— Не выдавать! Что бы ни было, не выдавать ее, mesdam’очки! Ни за что! — вся красная, надсаживалась Верховская.

— Ина! Глупая! Ты с ума сошла! — в свою очередь, терзалась в глубине засады Гаврик и с перекосившимся от испуга лицом изо всех сил тянула Южаночку назад, в потемки, в дальний угол пещеры...

А Ина только сейчас осознала всю нелепость своего поступка и живо юркнула в свое убежище. Но, увы! Это уже никак не могло исправить ее промах. Испуганный Паровоз от неожиданности вместе со стулом отскочил от пещеры в противоположный угол кафедры. Присутствие под столом чего-то живого, движущегося, говорящего, да еще вдобавок решающего загадки совершенно ошеломило толстого географа. Его маленькие глазки раскрылись шире, щеки надулись еще больше, а рот еще определеннее принял форму буквы "О". С минуту он сидел неподвижно, вытаращив глаза и расставив ноги, и тяжело пыхтел, не говоря ни слова. Только его пронзительный взгляд впился теперь в злополучный темный угол под столом кафедры и уже ни на секунду не отрывался от него.

Самое простое было бы заглянуть под стол и извлечь оттуда виновных. Но, увы! Из-за своей комплекции Афанасий Ананьевич не мог так низко наклониться!

Однако это беспомощное состояние учителя не могло продолжаться долго. И вот, медленно краснея — щеками, лбом, носом и даже шеей, — разгневанный географ, изо всех сил ударив кулаком по столу, вспыльчиво воскликнул:

— Что же это за безобразие, девицы! Кто находится под столом? Извольте сейчас же вылезти оттуда! Что за шалости?! Стыдитесь, барышни! Стыд и срам!

И так как в злополучном углу теперь уже не ощущалось никакого шевеления, окончательно взбешенный Зубров вскочил со своего места, затопал ногами и закричал на весь класс:

— Сейчас же выходите! Кто там есть, сию же минуту выходите! Или я иду к начальнице! Иду сию же минуту!..

Он умолк и выдержал короткую паузу. И опять ни малейшего звука в темном углу...

Еще молчание...

И уже с багрово пылающим лицом Афанасий Ананьевич соскочил с кафедры и многозначительно произнес:

— Хорошо же! — и с несвойственной ему легкостью при гробовом молчании класса вылетел за дверь.

— Ну, будет теперь потеха! Выпустил весь свой пар и покатился! Сейчас придет "сама" и задаст нам звону! Ах, Южаночка, Южаночка! И почему только ты не умеешь владеть собой! — тоскливо шептала Гаврик.

— Вылезайте, душки, скорее, сию же минуту вылезайте! — послышался голос Верховской, и ее вихрастая мордашка заглянула в отверстие пещеры, где, ни живы ни мертвы, сидели притихшие девочки.

— Вылезайте же и немедленно бегите в бельевую! Признайтесь мадам Павловой во всем, она добрая и даст вам во что переодеться. Да скорее, а то сейчас "сама" явится, и такое начнется, что небу жарко станет. Только не бойтесь ничего, мы вас не выдадим!

Взволнованная Даня говорила торопливо, на одном дыхании.

— Вылезай же скорее, Ина! — зазвучал в ухо Южаночке не менее трепетный голосок Гаврик, и обе девочки в одну секунду очутились посреди класса.

— В бельевую! В бельевую скорее! А то Милька сейчас накроет! Она уже небось от "самой" возвращается! И "сама", и Милька, и Паровоз — все сейчас явятся!.. Не медлите же ни минутки, а мы вас не выдадим! — зазвенели голоса взволнованных и не на шутку перепуганных "седьмушек".

— Айда в бельевую! — звонко крикнула Гаврик, и, схватившись за руки, девочки пулей вылетели из класса и помчались по коридору...

Глава XIX
"Седьмые" на допросе

— Слава Богу! Вовремя успели!

Вздох облегчения вырвался у всего класса. И Гаврик, и Южаночка, вернувшись обратно, были просто неузнаваемы. Мадам Павлова, начальница бельевого отделения института, была добрейшим в мире существом, она любила воспитанниц, особенно маленьких, самой трогательной любовью. Всем, чем только могла, всем, что было в ее силах, эта добрая женщина баловала их.

И великодушной старушке частенько приходилось кривить душой перед начальством, чтобы "покрыть" и выручить из беды ту или другую провинившуюся девочку. Нечего и говорить, что сейчас, по первой же просьбе как снег на голову свалившихся на нее Гаврик и Палтовой, Добрыничка, как называл кастеляншу весь институт, в мгновение ока, словно по щучьему веленью, преобразила обеих девочек. Переодевание в бельевой заняло не более десяти минут, после чего, забавно путаясь в длинных, но уже сухих платьях с "чужого плеча" и в чистеньких передниках, Гаврик и Палтова как ни в чем не бывало чинным шагом входили в класс.

И как раз вовремя, потому что очень скоро вслед за ними на пороге появились сама княгиня Розова, с разгневанным лицом и краской раздражения на щеках, и не менее взволнованная госпожа Бранд с недельным субботним рапортом под мышкой. За ними шел злополучный Паровоз, тяжело пыхтевший на всю комнату.

Княгиня, войдя в класс, тотчас же опустилась в "свое собственное" кресло, находившееся обычно в углу у столика классной дамы, а теперь чьей-то предупредительной рукой выдвинутое вперед, на середину класса.

— Хороши! Очень хороши, нечего сказать! Радуете свою начальницу, — коротко ответив на почтительное приветствие девочек и грозно сдвинув брови, строго сказала она. — Залезать под кафедру, позволять себе подобные мальчишеские выходки, да еще во время урока, заставлять всеми уважаемого почтенного преподавателя нарушать занятие и идти жаловаться ко мне — о, это непростительный поступок, требующий самого строгого наказания! Пусть виновная сознается в своей возмутительной шалости и понесет назначенную ей кару... А остальные останутся завтра без приема за то, что допустили такую недостойную проделку в своем классе!

Лицо княгини все больше разгоралось. Ее глаза метали молнии, голос дрожал от гнева.

Толстый Зубров и негодующая Бранд двумя стражами стояли по обе стороны ее кресла.

— Ну-с, дети, я жду признания! И еще раз спрашиваю, кто из вас осмелился позволить себе эту недостойную проделку? — после минутной паузы снова прозвучал раздраженный голос начальницы.

Полная тишина воцарилась в классе. Такая тишина, точно все эти зелено-белые девочки потеряли всякую способность проявлять малейшие признаки жизни.

Гневным взором княгиня обвела класс. Все лица точно окаменели, ноги словно приросли к полу... Глаза — карие, черные, серые, синие — испуганно смотрели на нее...

Брови начальницы нахмурились еще строже, голос прозвучал еще более гневно, когда она повторила:

— Итак, я в последний раз спрашиваю вас: кто виноват?

— Все! — неожиданным хором вырвалось из четырех десятков детских губок. — Мы все одинаково виноваты, княгиня!

Лицо начальницы побагровело.

— Все уместились в таком крошечном пространстве? Весь класс? — сердито спросила она, но в ее голосе слышались нотки недоумения.

— Все! — снова прозвучало однозвучным хором.

— Какая дерзость — осмеливаться лгать мне прямо в глаза! — на всю комнату загремел в ответ негодующий голос княгини. — Я понимаю, вы не хотите выдавать провинившуюся подругу. Но в таком случае за одну будет наказан весь класс! Слушайте же мое последнее слово: или сама виновная сейчас же назовет себя, или вы все останетесь без отпуска на Рождество!

О, это было уже слишком! Лица девочек вытянулись и приняли такое выражение, как будто каждой из них поднесли по ложке горького лекарства. Это было едва ли не самое строгое наказание — остаться на праздничные каникулы без отпуска домой. И немудрено, что сердечко каждой "седьмушки" болезненно сжалось и непрошеные слезы мгновенно навернулись на все глаза. Но больнее всего, мучительнее всего отозвалось это решение в сердце Ины.

"Из-за меня! Из-за меня и Гаврик все это произошло! — вихрем пронеслось в ее голове. — Надо непременно сейчас же выйти и признать себя виновной. Нельзя же позволить всему классу страдать из-за меня!" — решила она и стремительно рванулась с места.

— Куда ты! Стой, безумная! Не смей идти против класса, — прошептал рядом знакомый голос, и маленькая, но сильная рука Гаврик схватила Ину за конец ее белого передника.

— Класс решил, что все виноваты, значит, и вправду виноваты! — тем же горячим шепотом убеждала девочку подруга. — А ты-то чем хуже других? Мнимого голубя все спасали... Передник и платье каждая может замочить и в пещеру из-за этого залезть тоже может... Значит, сиди, молчи и помни: если ты "выскочка" — мы больше не друзья! — резко закончила она свою пылкую речь.

Южаночке поневоле пришлось последовать благоразумному совету своей соседки. Она снова замерла на месте и принялась разглядывать строгое лицо княгини, еще недавно обворожившей ее своей добротой.

Потянулись минуты, убийственно долгие, томительные минуты... Наконец начальница встала со своего кресла и произнесла ледяным тоном:

— Итак, виновная молчит, а класс предпочитает понести наказание, вместо того чтобы выдать дерзкую шалунью. Вы думаете, должно быть, что я шучу и подобная выходка сойдет вам с рук? Нет, мои милые! Мое слово свято, и никто из седьмого класса, кроме тех, кто отсутствовал на уроке, не поедет на Рождество!

— Фальк не было на этом уроке, она у пастора! — подскочила к начальнице госпожа Бранд.

— Ну, значит, одна Фальк и поедет! А вы останетесь в институте, все до одной! Все до одной! — и с этими словами разгневанная, негодующая княгиня вышла из класса.

Прерванный урок возобновился; но нечего и говорить, что вызванные учителем девочки едва находили силы отвечать на его вопросы.

Гнетущая тоска одолела сердца. Всех охватывало одно и то же желание — чтобы только что свершившееся печальное событие приняло более утешительный оборот.

А когда, вернувшись с урока пастора, белобрысая Фальк переступила порог класса, все головы повернулись в ее сторону, все глаза устремились на нее. И никогда еще малосимпатичная Фальк не казалась одноклассницам столь неприятной и даже ненавистной.

— Счастливица! На Рождество поедет, а мыто, несчастные! — мелькало в каждой охваченной грустью детской головке, а сердце горько и болезненно замирало в детской груди...

Глава XX
Сочельник. Песнь за доской. Счастливая мысль Дуси

Сочельник. За окнами потрескивает морозец, пляшет метелица, пронзительно визжит ветер.

Воспитанницы еще за три дня до Сочельника разъехались на праздники по домам. Институт заметно опустел. Помимо десятка-другого учениц старшего и среднего отделения, здесь оставался почти весь наказанный класс "седьмушек". Из всех седьмых на рождественские каникулы уехала одна Фальк. Она торжествовала. Класс объявил ей войну, зато сама судьба отличила ее перед всем классом. И белобрысая Лина, переодетая в нарядное "собственное" платье, в час отъезда, прежде чем покинуть институт, долго вертелась перед своими побежденными одноклассницами, разжигая тем самым еще большую зависть и ненависть к себе...

Но вот уехала Фальк. Уехали и другие счастливицы. Наступил Сочельник. Еще утром разнеслась по институту другая печальная новость: елки не будет. Княгиня недовольна маленькими, поэтому ежегодно устраиваемый для них Рождественский праздник отменен.

С печальными лицами бродили наказанные... Тоска и уныние царили в душах "седьмых". За окном бушевала вьюга, неистовствовал ветер, а в классе, особенно почему-то сумрачном и неуютном, задумчиво сидели перед печкой около сорока расстроенных девочек, изредка перебрасываясь между собой ленивыми фразами.

— Сегодня у нас в Гатчине елка в офицерском собрании! Будет фокусник, живые картины и танцы, — говорила Даня Верховская, старательно выскабливая перочинным ножичком на стене какой-то вензель.

— Не порти казенное добро, Щука, — остановила девочку всегда благоразумная Ланская. Помолчав с минуту, она снова заговорила:

— А у нас, mesdam’oчки, какой праздник-то сегодня в деревне! В нашу усадьбу крестьяне со звездой приезжают издалека... Колядуют... Поют... Потом их угощают у нас пирогами, телятиной, пивом... Деньгами одаривают. А ребят гостинцами. Папа все это устраивает — он добрый!.. — и глаза девочки увлажнились при одном воспоминании о доме и об отце.

— А что, душки, каково нашим родным-то лишиться нас в этот праздник! — послышался робкий, прерванный вздохом возглас Жемчужинки.

— Ну, не скули, пожалуйста, Санька, и без того тошно! Снявши голову, по волосам не плачут! — резко оборвала девочку Гаврик.

— Ну да, тебе хорошо, ты все равно зимние праздники домой не ездишь, — послышался чей- то голос, исполненный упрека.

— А ты бы, если уж так раскисла, написала бы Паровозу слезное прошение... Так, мол, и так, каюсь в содеянном и выдаю виновных с головой. Отпустите только домой, моченьки нету! — насмешливо отозвалась Верховская, и ее белокурый хохолок задорно подпрыгнул.

— Шука! Противная! Как ты смеешь так говорить! Что я, доносчица, как Фальк, что ли? — вспыхнула Жемчужинка.

— Так не скули, не трави душу! — снова отрезала Гаврик.

— Мальчишка! У тебя манеры, как у мальчишки!

— А ты, кисляйка, каша разварная, картофельное пюре! Кисель!

— Сама ты пюре и каша!

— Ну, уж не ври, я сильная и не нытик, как ты!

— Гаврик! Вы дрянь после этого! Впрочем, от вас другого и ожидать нельзя. Вы в лазарете недавно мятные лепешки стащили!

— Вы с ума сошли! Лепешки мне Эва Дмитриевна дала, а вот вы четыре порции желе недавно съели! Срам-то какой. Обжора!

— Не четыре, а всего три! Вы врунья, душка!

И ссора уже была готова разгореться. Детские страсти закипели... Натянувшиеся как струны нервы должны были найти себе какой-нибудь выход... Бог знает, к чему привела бы эта перебранка, если бы Маша Ланская как из-под земли не выросла перед обеими разгневанными девочками.

— Mesdames! Тише! Тише! Слушайте! Слушайте только! О, как это прекрасно! Верховская, несчастье ты этакое, да перестань же ты казенную стену портить!

И, точно по мановению волшебной палочки, в классе воцарилась полная тишина.

Тихие, нежные, чистые, как звон серебряного колокольчика, звуки неслись из угла класса, из-за черной аспидной доски, где светлым пятном на зеленом камлотовом платье белел чей- то передник.

Южаночка сидела на полу, забившись в угол за классную доску и прислонив кудрявую головку к стене. Раскачиваясь из стороны в сторону, с закрытыми глазами, она пела своим нежным, чарующим голоском:

Христос Младенец родился в пещере.
О, люди, славьте величие Бога.
Славьте Предвечного Иисуса,
Пришедшего спасти вас всех.
Слетались Ангелы Божии в пещере,
Сходились пастыри славить Величие Его.
И ликующим пением Неба
Наполнялся весь радостный мир.

Эту песнь когда-то пела Южаночке мама; Сашенька Мансурова научила петь ее и свою черноглазую крошку-дочурку.

И сейчас вспомнила эту песнь темнокудрая девочка, и не только ее вспомнила она, а и далекую южную окраину, свою нежную красавицу маму, всех своих друзей-солдатиков и, конечно, седенького дедушку, милого, дорогого, которому, увы, в силу роковой случайности придется теперь провести невеселый праздник без его маленькой Южаночки.

И Ина, видя мысленным взором все эти дорогие ей лица, зажмурив для полноты иллюзии глаза, пела своим чудесным голоском так нежно, так мелодично, так задушевно...

Словно очарованные, сбившись тесной толпой, стояли девочки и слушали этот дивный, то разливающийся, как трель соловушки, то затихающий, как шелест лесного ветерка, голос. На детских лицах застыло восторженное выражение... Во многих глазах сверкали слезинки...

— Mesdam’oчки! Душки! Да что же это! — восторженно сорвалось с уст восхищенной Жемчужинки, мгновенно забывшей свою ссору с Гаврик. — Точно ангел небесный поет, ей-Богу!

— Тише! Тише! Не мешай слушать! — зашикали на нее подруги.

Скрипнула, отворилась дверь... Стремительно вбежала в класс Дуся-Надин, но тут же остановилась, словно зачарованная.

— Кто это поет? О, какая прелесть!

— Палтова, Дуся, Палтова...

— Она? Восторг! О, пой, милая, пой!

А голосок уже снова звенит, разливается рекой:

Христос Младенец! Я пришла к тебе тоже.
Христос Спаситель! Научи меня жить.
Обвей меня кротостью, добротою и правдой
И дай мне силы остаться честной всю жизнь.

Отзвенел и смолк голосок... Наступила тишина. Мертвая тишина. Казалось, еще витают в комнате нежные звуки...

— Палтова! Прелесть ты этакая! Южаночка! Откуда же ты так петь научилась!

И Дуся, первой нарушив волшебное очарование минуты, стремительно бросилась в угол за доской.

Град поцелуев осыпал лицо, глаза и черные кудри Ины... Ее ласкали... Ее приветствовали, ею восхищались, как никогда!..

Девочки, казалось, просто обезумели от восторга. А она стояла среди них и наивно хлопала своими черными глазками. Чего они все так радуются? Что такого она сделала?

И вдруг Дуся, ласкавшая ее с чисто материнской нежностью, ударила себя ладонью по лбу и, просияв от внезапно пришедшей ей в голову мысли, весело воскликнула:

— Дети! Вы будете слушаться меня, если я устрою так, что завтра же вы все разъедетесь по домам? Настолько за это ручаюсь, что сегодня же пошлю телеграммы и записки всем вашим родным!

— Дуся, Дуся! Вот это было бы счастье! Дуся! Как же вы сделаете это, ангел! Прелесть! Божество наше! — послышались звонкие голоса, и в один миг "седьмушки", как мухи, облепили свою хорошенькую пепиньерку, обнимая, целуя и тормоша ее.

— Тише вы, тише, сумасшедшие! Всю прическу набок свернули! — с хохотом отбивалась от них резвая Надин. — Все это я вам устрою, и даже на чаек не попрошу ничего. Только, чур! Уговор дороже денег! Слушать меня во всем, беспрекословно... А сейчас... Марш в музыкальную комнату! Там вы разучите со мной ту песенку, которую только что пела Ина Палтова, да хорошенько, смотрите у меня! А потом... Потом... Слушайте только: я пошлю коридорную Дашу за серебряной бумагой, картоном и клеем, и мы с вами сделаем Вифлеемскую звезду! Сегодня у княгини гости... И вы всем классом пойдете к ней "колядовать", Ина споет свою песенку, а вы будете хором подхватывать последние строфы... А уж все остальное я беру на себя и думаю, что вы все будете прощены! Только помните: слушать меня во всем беспрекословно!

— Будем, будем слушать! Прелесть вы наша! Только выручите нас! — дружным хором отвечали девочки, и новой, хоть и робкой, надеждой засветились разом заблестевшие карие, черные, серые, синие детские глаза...

Глава XXI
Они прощены!

За чайным столом, уставленным всевозможными яствами в виде печений, кексов, тортов, бисквитов, варений и прочих изделий лучшей петербургской кондитерской, сидела княгиня Розова.

Княгиня сегодня была именинницей и праздновала этот день в кругу своих родных и знакомых. Нарядные платья дам, сверкающие золотым шитьем мундиры военных, ловко и изящно сшитые фраки штатских, веселая праздничная болтовня и потоки яркого света от огромных люстр и бра, украшавших небольшую, но красиво обставленную квартиру начальницы, — все это говорило о празднике, о радости жизни и о том, что все в этот день должны быть довольны и счастливы. Веселы были гости, весела была княгиня. Шумный, ни на минуту не умолкающий разговор шел за чайным столом. Вдруг кокетливо и нарядно одетая горничная приблизилась к хозяйке и, наклонившись к ней, тихо шепнула на ухо своей госпоже:

— Ваше сиятельство... Там седьмой класс пришел и просит разрешения войти и поколядовать. Прикажете впустить? Ради завтрашнего праздника!..

На минуту княгиня нахмурилась, лицо ее точно потемнело.

— Но они же наказаны... Я недовольна ими... Какая дерзость! — произнесла она в забывчивости слишком громко, так что сидевшие поблизости гости услышали ее. Послышались расспросы...

— "Седьмушки"? Колядовать? А за что их наказали? Чем провинились? Будут петь? Они, крошки?.. О, это интересно! Позовите их, княгиня! Это так забавно! — послышались просьбы гостей.

Нечего делать, княгине пришлось уступить. Со строго сжатыми губами, но помимо воли ласково засиявшим взглядом начальница коротко приказала горничной:

— Введите сюда детей, Саша.

Легкий шелест в соседней комнате... Откашливание... Робкий шепот за дверью — и вот они вошли...

Вошли — в нарядных батистовых передниках (по случаю дня ангела начальницы девочки были в парадной форме и в тоненьком, расшитом в складочку, батистовом верхнем белье).

Впереди всех с невозмутимо серьезным личиком и огромными, тоже серьезными, черными, как угольки, глазами выступала прелестная, кудрявая, черноволосая девочка. Она держала огромную звезду из серебряной бумаги. В центре звезды была наклеена картинка, изображавшая Вифлеемскую пещеру и лежавшего в яслях младенца Христа. За ней мерно, по парам, тихие и серьезные, шли сорок девочек со сложенными "коробочкой" руками.

— Экие милые цыплята! — произнес ласковым голосом, нарушая торжественное молчание, какой-то седой, добродушного вида генерал.

— Очаровательные детишки! — вторила ему красивая, нарядная, как фея, молодая дама. — Особенно та, со звездой, — что за прелестное дитя!

Незаметно следом за детьми проскользнула и Дуся.

— Становитесь в круг, перед образом! Палтова, начинай! — тихим шепотом скомандовала она.

Девочки повиновались и бесшумно заняли указанные места.

Христос Младенец родился в пещере.
О, люди, славьте величие Бога, -

зазвенел серебряный колокольчик, наполняя хрустальными звуками всю нарядную, празднично убранную квартиру княгини.

Славьте Предвечного Иисуса,
Пришедшего спасти вас всех, -

продолжал звенеть колокольчик, разливаясь волной звонкого серебра... Ручейком лесным, соловьиной трелью... Пением жаворонка в небе, радостным гимном юной весне...

Пришедшего спасти вас всех, -

дружно подхватывал припев стройный хор.

— Какая прелесть! — пробежал по рядам гостей восхищенный шепот.

А темнокудрая девочка уже пела дальше:

Слетались Ангелы Божии в пещере,
Сходились пастыри славить Величие Его.

Все сильнее и сильнее звучал гимн, все горячее и настойчивее проникал он в души гостей и самой хозяйки...

Все непринужденнее, красивее и нежнее звучали голоса Ины и ее подруг. Девочка вся ушла в пение... Личико Южаночки разгорелось, глаза сверкали, темные кудри упали на лоб; ее красота сделалась вдохновенной... О гостях, о княгине-начальнице, о нарядной квартире и важных слушателях — обо всем этом, казалось, забыла она в те минуты... Ее впечатлительная душа невольно переживала все то, о чем говорилось в песне. Перед ее духовным взором уже рисовалась торжественно прекрасная картина.

Теплая, звездная южная ночь... Темная маленькая пещера... Кроткое лицо Пречистой Девы... Благоговейный взгляд старца Иосифа. И Он, маленький и прекрасный, в яслях ягненка, Он, радость и надежда мира — Предвечный Христос!

И, охваченная горячим, чистым и могучим порывом к Божественному Младенцу, принесшему в мир прощение и радость, Южаночка с глубоким чувством закончила свою песнь:

Обвей меня кротостью, добротою и правдой
И дай мне силы остаться честной всю жизнь.

И дай мне силы остаться честной всю жизнь,

— подхватил хор, которому с новым жаром передалось воодушевление маленькой певицы.

И все смолкло... На мгновение в комнате воцарилась тишина. Гости и хозяйка оставались безмолвными, потрясенные трогательно-наивным, по-детски чистым и бесхитростным исполнением гимна...

Этой тишиной как нельзя лучше воспользовалась Дуся:

— На колени все! Просите княгиню простить вас и отпустить на праздник к родным! — послышался ее взволнованный шепот.

И вот, как по команде, сорок девочек опустились на пол, и единым общим хором прозвучала робкая фраза, исполненная мольбы:

— Княгиня! Простите нас! Отпустите нас на праздник домой!

Это была необыкновенно трогательная картина! Сорок коленопреклоненных девочек, сорок пар покорно сложенных в мольбе ручонок... А в воздухе еще словно носились, словно еще не затихли чудесные звуки только что пропетого детскими голосами гимна...

И строго нахмуренное до сих пор лицо начальницы при первых же звуках просьбы как-то само собой невольно расплылось в улыбке. А тут еще гости окружили хозяйку со всех сторон и хором стали просить ее простить наказанных. И сердце доброй княгини дрогнуло. Лед растаял. Глаза мягко и влажно блеснули...

— Я прощаю вас дети, Бог с вами, но это в последний раз! И чтобы о подобных дерзких выходках я больше никогда не слышала! Я отпускаю вас на праздник, можете сейчас же дать знать об этом вашим родным.

— Благодарим вас, княгиня, о, благодарим вас! — послышались признательные голоса обезумевших от радости девочек. Они низко приседали, не смея — согласно правилам институтского этикета — более явно и восторженно выразить свою благодарность и любовь.

Но вот от группы подруг отделилась Южаночка. Она легкими быстрыми шагами подбежала к начальнице. Не выпуская звезду из одной руки, она закинула другую руку на шею изумленной, опешившей княгини и, привстав на цыпочки, звонко чмокнула ее в щеку.

— Вот какая вы хорошая! — промолвила девочка, глядя прямо в лицо своей начальнице сияющими от счастья глазами. — Я знала, что вы хорошая и всегда были такой, даже когда рассердились на нас. Я поеду к дедушке и расскажу ему все про вас, и все вас полюбят, и он, и Марья Ивановна, и Сидоренко, будьте спокойны, полюбят все — так же, как и я вас люблю!

И новый поцелуй, стремительный и нежный, запечатлелся на другой щеке княгини. Сдержанный смех и шепот послышались в толпе гостей.

— Какая прелесть! Какая непосредственность! — восхищались и дамы и мужчины.

Княгиня, смущенная, но отнюдь не рассерженная наивной выходкой девочки, притянула Ину к себе и, заглянув ей в глаза, такие открытые, прекрасные и правдивые, блестящие детской чистой радостью, проговорила:

— Если ты меня так любишь, девочка, то постарайся же сделать как можно больше приятного твоей старушке-начальнице. Отучайся от своих неподходящих для благовоспитанной девочки манер и оставайся в то же время всегда такой же искренней и правдивой. Обещаешь мне это?

— О, да! Обещаю! Ведь я вас так люблю! Люблю первую, после дедушки и Сидоренко! — пылко вырвалось из груди Ины. — Сидоренко — это дедушкин денщик, спасший ему жизнь, — тут же предупредительно пояснила она гостям княгини. А та с улыбкой взяла в обе руки голову девочки и ласково поцеловала ее. Потом, обращаясь к остальным детям, сказала:

— Ну, идите с Богом! Поезжайте домой, но помните, что старушка-княгиня не всегда бывает такой снисходительной и доброй!..

* * *

Что это был за праздник! Господи Боже, какой это был веселый праздник Рождества!

Дедушка приложил, казалось, все старание, чтобы порадовать свою ненаглядную Южаночку. Чего только ни придумывал он, чтобы потешить Ину в эти полторы недели рождественских каникул! Чудесная, нарядная елка... Всевозможные подарки-сюрпризы, поездка в цирк, катание на тройке вместе с Сидоренко и Марьей Ивановной... Веселое гадание под Новый год... Еще более веселое переодевание по вечерам, в котором все домашние, особенно дедушкина "старая гвардия", принимали самое деятельное участие... И длинные, бесконечно сладкие беседы в тесном семейном кругу...

Южаночка сияла от счастья... Мелькавшие быстрой чередой Рождественские праздники казались девочке сладким золотым сном. Незаметно промчались они... Золотой сон прервался, впереди ждали серые, скучные будни... Пора было возвращаться в институт.

Но и в самый день отъезда судьба, казалось, решила побаловать Ину. Утром, лишь только Южаночка успела проснуться, Марья Ивановна подала ей объемистый серый пакет с адресом, надписанным косыми и кривыми каракулями. Сердце Ины дрогнуло и забилось, в то время как дрожащие ручки девочки вскрывали конверт. Сладкое предчувствие охватило ее душу.

Сгорая от нетерпения, она вынула из конверта грубый лист почтовой бумаги и прочла:

"Ваше Высокоблагородие! Дорогая наша барышня Иночка!

Поздравляют вас с праздниками и с Новым годом ваши солдатики папашиной роты и желают от Господа Бога милой нашей барышне здоровья Ее высокоблагородию и низкий поклон посылают. Вашей роты солдатики и Тарас-денщик. Покамест, милая наша барышня, прощайте и желаем счастья!"

Затуманенными от радостных слез глазами Ина прочла письмо. Прижала его к губам и крепко-крепко поцеловала дорогие ей строки... Потом с радостным визгом вскочила с постели и, как была — босая, в одной рубашонке, — не выпуская из рук драгоценного конверта, заплясала, закружилась по комнате в своем любимом медвежьем танце...

Глава XXII
Преступница

— Палтова, вас просят в прием!

Через месяц по возвращении в институт, в одно из воскресений, Южаночка услышала обычно произносимую в таких случаях фразу дежурной "шестушки".

Ина была изумлена. Она знала, что дедушка сегодня не мог к ней прийти. Последнее время дедушка реже заглядывал к ней. У него был какой-то озабоченный, не то радостный, не то торжественный вид — очевидно, что-то необыкновенное происходило с ним в последнее время. Но на все вопросы внучки, что с ним случилось, генерал Мансуров отвечал уклончиво и коротко: "Подожди, запасись терпением, Южаночка, скоро ты все, все узнаешь! А пока скажу тебе только одно: твой дедушка уже приступил к решению задачи..."

Не будучи излишне любопытной от природы, девочка ограничивалась этим объяснением и покорно ждала. В прошлый четверг генерал Мансуров всего на минуту зашел в институт и предупредил Ину, что увидит ее только через неделю, так как ему придется ехать по делу к одному высокопоставленному лицу, и он будет вынужден пропустить воскресное свидание с внучкой. Потому-то так и удивилась девочка, когда ее вызвали в прием.

"И кто только, кроме дедушки, мог ко мне сегодня прийти?" — гадала Ина по дороге в приемную залу...

— Сидоренко! Миленький! Ты, Сидоренко!

Еще издали увидев в углу залы нерешительно топтавшуюся фигуру старого солдата, очевидно очень неловко чувствовавшего себя среди блестящей толпы важных посетителей, Южаночка одним духом пронеслась через отделяющее их пространство и повисла на шее денщика — к немалому смятению классной дамы и воспитанниц, как дежуривших на приеме, так и принимавших своих родных. И сам Сидоренко, казалось, не ожидал такой чересчур уж радушной встречи. Его старчески-морщинистое лицо багрово покраснело, маленькие глазки растерянно заморгали, тараканьи усы зашевелились.

— Ваше высокоблагородие... Барышня... Иночка... — растерянно залепетал донельзя обрадованный и смущенный этой встречей старик.

— Сидоренко! Сидореночко! Вот радость-то! Вот не ожидала! Ко мне в гости пришел, таракашка ты мой!

Ина скакала вокруг гостя, хлопая в ладоши и всем своим существом изъявляя самый живой восторг.

— Mesdames! Смотрите! — неожиданно услышала она голос за своей спиной. — На шее у солдата виснет, у грязного солдата, точно у отца родного... И целует его!.. Фи! Рыжие усы целует... А изо рта у него махоркой пахнет, и...

— Что? От кого махоркой пахнет? Кто это сказал?

Южаночка живо обернулась и вперила в говорившую гневный взгляд.

Среди дежуривших "шестых" была одна "седьмушка" — Лина Фальк, за примерное поведение самой госпожой Бранд назначенная быть на приеме. Ее маленькие глазки насмешливо и ехидно смотрели на Южаночку, белобрысое лицо скривилось в презрительную гримасу. Вся кровь бросилась в лицо Ины при виде этих глаз, этой гримасы... Неожиданным бешенством зажглась ее обычно добродушная и незлобивая душа.

Ее Сидоренко, спаситель дедушки — грязный солдат! От ее Сидоренко пахнет махоркой! Он — друг дедушки, его "старая гвардия"! Его гордость! Сердце Ины вспыхнуло, закипело, загорелось от обиды.

— Как ты смеешь так говорить? — в одну секунду очутившись перед ненавистной Фальк, закричала она почти во весь голос.

— Палтова! Не смейте шуметь! Ведите себя прилично на приеме! — резко остановила ее дежурная классная дама "шестых".

Но Ина уже ничего не слышала. Она, как говорится, была вне себя от гнева. Ее Сидоренко! Ее милого, дорогого Сидоренко обидели, оскорбили!.. И кто же? Кто? Какая-то ничтожная девчонка, недостойная и смотреть-то на такого героя!

Ина задыхалась от негодования и душившей ее безотчетной злобы... Она стояла перед Фальк, дрожа с головы до ног, и твердила, сверкая глазами и крепко стискивая свои маленькие кулачки:

— А ну, повтори! Повтори, что ты сказала про нашего Сидоренко! — охрипшим от бешенства голосом твердила она, все ближе и ближе подступая к Лине...

Та окинула ее вызывающим взглядом, презрительно пожала плечами, надменно вздернула голову и произнесла с недоброй усмешкой на тонких губах:

— Отстань, пожалуйста! Чего ты лезешь! Я ненавижу тебя!.. И твоего Сидоренко... Он, твой Сидоренко — дурак!

— Дурак? А-а! — воскликнула Ина и, побелев, как платок, метнулась к своей противнице и крепко, изо всех сил, вцепилась ей в плечи.

— Ай-ай-ай! Она дерется! Она дерется! Да возьмите же ее, возьмите! — испуганно закричала Лина.

В тот же миг чьи-то острые пальцы, в свою очередь, впились в плечи Южаночки...

— Дрянная, гадкая девчонка! Ты что себе позволяешь! Сейчас же отпусти Лину и становись посреди залы, я наказываю тебя за грубость, и пускай все посетители приема видят это! — прозвучал над головой Южаночки гневный и негодующий голос подоспевшей на выручку к племяннице госпожи Бранд.

В следующую же секунду сильная рука схватила ее за шиворот и вывела на середину залы.

Стыд, ужас, отчаяние — все это разом нахлынуло в душу Ины... Румянец смущения залил ее лицо... Мало того, что головы всех посетителей повернулись к ней, что все глаза с любопытством и сочувствием устремились на провинившуюся девочку, разглядывая ее как невиданного зверька... Что переживала бедная девочка! Ей, Ине, не позволят теперь и двух слов сказать Сидоренко, милому Сидоренко! Не разрешат перемолвиться с ним "по душам", порасспросить о дедушке, о его хлопотах, о нем самом, наконец, о ее славном, добром "таракашке" — Сидоренко, о Марье Ивановне, обо всех, обо всех... О, злые! Злые, гадкие люди! О, злая, гадкая Фальк!

Из гордости Ина не плакала. Не проронила ни одной слезинки. Только лицо разгоралось все ярче и ярче, да глаза блестели и горели, как никогда...

А Сидоренко стоял по-прежнему на том же месте, не зная, что делать, что предпринять. Наконец, несмело, угловато, то и дело вытягиваясь во фронт перед офицерами, наполнявшими приемную залу института, он бочком пробрался к Южаночке и произнес тихо, наклонившись к ее уху:

— Ваше высокоблагородие, Иночка... Барышня, не огорчайтесь! Ну, пущай вас вроде как бы "под ружье" поставили либо на часы сверх очереди... Ничего... Все образуется, все пройдет... Не кручиньтесь больно... Дитё малое без наказания не вырастить... А вы бы, ваше высокоблагородие, чин-чином у начальницы-то (начальница она али заведующая вам, что ли?) пошли бы да смирненько так прощения и попросили бы, уж куды как хорошо было бы! Пойди, дитятко, не гордись, попроси, Иночка, ваше высокоблагородие, прощения у синей-то барышни, а?

Заскорузлая рука старого солдата гладила чернокудрую головку девочки, а глаза с любовью и жалостью заглядывали ей в лицо.

И под этим мягким, ласковым взором словно отогрелось закованное было в путы злобы и ненависти сердечко Ины, и снова всепрощение, тепло и спокойствие нахлынули в ее смятенную душу... Она доверчиво улыбнулась старому солдату, кивнула ему головкой и через минуту уже стояла перед госпожой Бранд.

— Простите меня, фрейлейн, простите меня! — смущенно пролепетал ее тихий голосок.

Наставница строго взглянула на девочку.

— Я прощу тебя только тогда, когда тебя простит Лина! Проси же прощения у нее! — твердо и резко ответила она.

Что это, или Южаночка ослышалась? Неужели слух обманул ее? Просить прощения у Фальк, ненавистной, противной Фальк, только что оскорбившей ее милого славного Сидоренко! О, никогда, никогда в жизни!

— Никогда в жизни! — пылко вырвалось из груди Ины. — Никогда! Никогда! Никогда!

— В таком случае становись на прежнее место и стой там, пока не окончится прием, — резко прозвучал над ней голос классной дамы, и она с досадой отвернулась от девочки.

Не произнося больше ни одного слова, Южаночка вернулась на середину залы, подошла к своему другу и, крепко сжимая руку старого денщика, тихо, чуть слышно прошептала:

— Я просила, но... Но она требует слишком большой жертвы, милый мой Сидоренко!.. Слишком большой и... Я не могу исполнить ее... Не могу... Не могу...

И она печально поникла своей черной головкой.

* * *

— Ну, и охота тебе киснуть из-за такого пустяка! Вот невидаль, подумаешь — постоять у всех на виду в прием!.. Брось даже думать об этом! Давай лучше поиграем в снежки, а пока дай, душка, я тебя поцелую! — и Гаврик, обняв подругу за плечи, потянулась к лицу Южаночки своими пухлыми малиновыми губками.

— И я тоже, и я тоже хочу поцеловать тебя, Ина! — в свою очередь, воскликнула Даня-Щука и тоже потянулась к ней с другой стороны.

Они втроем стояли на небольшой, покрытой снегом площадке. С двух сторон к ней примыкали снежные сугробы, с третьей — стена веранды, и с четвертой хорошо утоптанная дорожка убегала в глубь сада.

Час приема кончился, девочек повели на прогулку. Теплый, ласковый февральский денек веял своим предвесенним дыханием. Всюду уже начинал стаивать снег. Сугробы набухали и чернели. Откуда-то издалека тянуло чуть уловимым ароматом весны... Там и тут, алмазами сверкая в лучах февральского солнца, валялись отколовшиеся от водосточных труб льдинки.

— Ах, хорошо! Ей-Богу, хорошо! — всей грудью впитывая в себя чистый, свежий воздух, восхищалась Гаврик.

— Дивно хорошо! — согласилась Даня. — Правда, Южаночка, чудесный денек?

Ина только раскрыла рот, собираясь ответить, как вдруг зафыркала и замотала головой от большого снежного комка, ловко пущенного в нее Гаврик и попавшего прямо в лицо...

— Ха-ха-ха! — залились смехом все трое, и в один миг закипела снежная война.

Гаврик, Верховская и Южаночка словно с цепи сорвались. Вмиг было забыто недавнее горе, и вот уже Ина с громким серебристым смехом то отбивалась от снежных снарядов, то сама с веселыми криками посылала их...

— Разве вы не знаете, mesdames, что нам запрещается играть в такие мальчишеские игры, — неожиданно услышали все трое знакомый неприятный голос, и фигура Лины Фальк, укутанной в тяжелую клоку, с головой, самым тщательным образом увязанной шарфом, словно из-под земли выросла перед играющими.

— Проваливай! Проваливай! Доносчица! — крикнула ей Гаврик, делая сердитое лицо, и, со брав обеими руками огромный комок снега, неожиданно пустила его в лицо Фальк, позеленевшее от злобы.

— Как вы смеете, Гаврик, я тете скажу! — неистово завизжала белобрысая Лина.

— Пожалуйста, сколько влезет! И тетеньке, и бабушке, и всем родственникам, чадам и домочадцам! — захохотала шалунья, намереваясь повторить свой маневр.

— Эй, Фальк, берегись! — крикнула в свою очередь Верховская, бросая свой комок в сторону зазевавшейся Ины.

Бац!

Новый взрыв смеха, неподдельного, искреннего и чистого, как серебро.

И едва Южаночка успевает отряхнуться, как мокрый котенок, от неожиданного нападения подруги, как второй заряд, сильнее первого, шлепнул ее по лицу и залепил глаза.

— Ага, вот вы как! Двое на одну! Ну, постойте! — и, ничего не видя от снега, залепившего ей веки, она быстро наклонилась, не глядя загребла полную пригоршню из сугроба... Что-то твердое на миг попалось ей под руку, но у Ины не было времени размышлять, что это такое...

— Раз! Два! Три! — и, широко размахнувшись, она послала свой снаряд по тому направлению, где, по ее мнению, должны были находиться ее противники.

Отчаянный крик... И не крик даже, а вопль, пронзительный вопль боли в то же мгновение огласил сад.

— Что это? О, Боже! Что случилось?

Лицо Южаночки с текущими по нему мокрыми ручьями тающего снега обратилось в ту сторону, откуда донесся крик... Слипшиеся ресницы раскрылись, глаза, расширенные от неожиданности и испуга, уставились, не мигая, в одну точку.

На снегу посреди площадки лежала Фальк, зажимая рукой правый глаз, и отчаянный вопль рвался из ее груди, не умолкая ни на минуту.

— Фальк! Фальк! Что случилось? Что с тобой?

Даня и Гаврик бросились к девочке с растерянными, испуганными лицами и всеми силами старались ее поднять.

— О-о! Глаз! Мой глаз! О-о-о! Больно- больно-больно! — отчаянным, диким голосом вопила Лина.

А с дальней аллеи сюда, на площадку, уже спешила госпожа Бранд, еще издали заметившая что-то неладное. Со всех сторон, изо всех углов стремительно бежали девочки "своего" и "чужих" классов, тоже привлеченные и испуганные ужасными криками Фальк.

— Что? Что случилось? Дитя мое! Дитя, Лина! О, скажи хоть слово! Одно только слово скажи, дитя мое! — лепетала Эмилия Федоровна, опускаясь перед племянницей на колени прямо в снег. — Хоть одно слово, Лина, одно слово! — дрожащим голосом, с испуганным бледным лицом молила она.

— Глаз! Глаз! Мне выбили глаз! Я ослепла! О, больно, больно, больно! — простонала Фальк и разразилась новыми воплями.

Дрожь ужаса пробежала у всех от этих слов.

— О, какое несчастье! — шептали потрясенные девочки, невольно прижимаясь друг к другу.

Сама же госпожа Бранд точно обезумела в эту минуту.

— Она ослепла! Ей выбили глаз! О, Боже! Боже! — вскрикнула она и вдруг, увидев Ину, стремительно кинулась к ней, схватила за плечи и, тряся девочку изо всех сил, исступленно заговорила, сверкая побелевшими от ужаса глазами:

— Говори же! Говори, как все это случилось! Говори же! Говори! Ты была здесь? Ты была здесь! Говори скорее!

Но Ина, ошеломленная от неожиданности и испуганная отчаянными воплями, все еще продолжавшими вырываться из груди Фальк, не могла произнести ни слова.

Гаврик выступила вперед и, дрожа всем телом, сбивчиво заговорила:

— Мы играли... В снежки... Втроем... Палтова, Верховская и я. А она, Фальк, подошла к нам... Нельзя... Говорит, нельзя это... Мы кидались снежками... Вдруг она... то есть Фальк, как закричит... Схватилась за глаз, упала... И больше я ничего не знаю!

— Больно! Больно! Доктора! Доктора мне скорее! — вдруг неожиданно сорвался с губ Лины новый стон, еще более ужасный, нежели все прежние.

— Крошка моя! Сейчас! Сию минуту! Помогите мне, дети, поднять ее и отнести в лазарет! Вы, старшие, ради Бога! У меня самой руки и ноги отказываются слушаться! — роняли по бледневшие губы Эмилии Федоровны, и она с мольбой обращала взоры к взрослым воспитанницам, прибежавшим на место происшествия.

— Сейчас, не беспокойтесь, фрейлейн, мы поможем, мы все сделаем! — послышались ответные голоса, и несколько воспитанниц старшего класса приблизились к стонавшей на снегу Лине, подняли ее и, осторожно взяв на руки, понесли по аллее.

Госпожа Бранд кинулась было следом за ними, но вдруг остановилась как вкопанная. Ее острые глаза заметили нечто, лежащее на снегу, и сразу все для нее стало ясно. Она быстро наклонилась... Подняла заинтересовавший ее предмет и поднесла поближе к глазам... То был осколок льда, с острым концом, блестевший в лучах солнца всеми цветами радуги...

Но не только глаза Эмилии Федоровны всматривались в неожиданную находку. Южаночка, словно загипнотизированная, в свою очередь, пристально смотрела на ледышку. И ужас, настоящий, безграничный ужас, как ползучее чудовище, постепенно охватывал ее сердце.

Только теперь прояснилась в душе девочки смутная догадка... Господь Великий и Милосердный! Из-за нее, из-за нее одной искалечена несчастная Фальк! Ведь этот осколок и был тот твердый предмет, который она в разгар снежной битвы случайно прихватила вместе со снегом! О, какой ужас! Какой ужас!

Не помня себя от охватившего ее душу трепетного волнения, Ина стремительно бросилась к госпоже Бранд, схватила ее за руки и, в забывчивости дергая их изо всех сил, исступленно закричала:

— О, это я виновата! Я виновата! Я одна...

Я одна... Но я не хотела... Не хотела... Честное слово! Я думала, снег... И вдруг — твердое что- то... Не было времени рассуждать... Я в Гаврик хотела, а она... Она... Я не нарочно и... Не нарочно... А осколок в глаз попал... В самый глаз!

О, Господи! Господи! Что делать теперь?

Она схватилась за голову и полным отчаяния и муки взглядом впилась в лицо классной дамы.

Глаза Эмилии Федоровны разом широко раскрылись... И она тоже теперь все поняла так же ясно. Взором, исполненным безграничной ненависти, смотрела она на белое как мел личико стоявшей перед ней, насмерть перепуганной и трепещущей, как подстреленная птица, Ины... Щеки госпожи Бранд побледнели еще сильнее... Ее губы дрогнули в конвульсивной гримасе, и она заговорила зловещим шепотом, так как голос, по-видимому, отказывался ей служить:

— О, дрянная! О, жестокая! О, бессердечная девчонка! Кто поверит тебе, что ты не нарочно сделала это? О, ты! Ты так завидовала Лине... Ты ненавидела ее... Ты сегодня уже готова была искалечить ее в приеме, не подоспей я вовремя! И вот сейчас ты исполнила свой предательский план! Ты нарочно швырнула куском льда в лицо Лины! Ты хотела если и не изуродовать ее, то навредить, причинить ей боль!.. О, ты — маленькая преступница, ты зло класса, и тебе больше нет места среди подруг! Ты не только нравственно портишь одних, но и уродуешь, калечишь других! Ступай за мной!

И, закончив свою речь дрожащим, срывающимся голосом, госпожа Бранд схватила за руку застывшую от изумления и ужаса Ину и стремительно повлекла ее следом за удаляющимися с Линой на руках старшими воспитанницами...

Глава XXIII
Заключенная

Большая светлая комната с белыми известковыми стенами... Высокое окно, выходящее на дальний уголок двора, куда, кроме сторожа и кухонного мужика, никто не заглядывает... Дверь в лазаретную прихожую, постель у левой стены с прибитой к ней черной доской, ночной столик, два табурета, одно кожаное кресло — вот и все, что составляло обстановку помещения, где теперь пребывала Южаночка.

Прошло более суток, как Эмилия Федоровна привела сюда девочку и, кратко сообщив лазаретной даме, что воспитанница Палтова пробудет здесь в наказание до тех пор, пока чистосердечно не раскается в своем злом умысле против подруги, ушла. Время для маленькой заключенной тянулось мучительно...

В этой чистой белой комнате, такой однообразной и скучной, Ине приходилось сидеть без всякого дела, без книг и уроков, да еще в мучительном неведении о том, что стало с Фальк. Южаночка смутно припоминала, что "раненую", как госпожа Бранд называла теперь свою племянницу, принесли и положили в комнату налево от входа в лазаретную прихожую. Стало быть, по соседству с ней, Иной... И девочка напрягала свой слух, чтобы уловить хоть какие-нибудь звуки за стеной... Но, увы! Ничего не было слышно... А между тем Ина отлично знала, что доктор уже побывал там, так как за ним послали в первую же минуту после несчастья. И, может быть, уже был не однажды и, конечно, определил состояние глаза Лины. А вдруг Фальк останется слепой на один глаз? Потеряет зрение... Может быть, окривеет... О, какой ужас, какой ужас!.. Острое, почти невыносимое отчаяние волной захлестывало душу бедного ребенка. Глухая, страстная тоска и жгучая боль раскаяния терзали Южаночку, донельзя измученную за эти короткие часы. Она не спала всю ночь... Ей все чудился мучительный вопль Фальк, ее болезненные стоны... Ни к обеду, ни к чаю, ни к ужину, которые приносила ей лазаретная девушка, Ина не прикоснулась. Личико ее осунулось и похудело за эти сутки, глаза сделались еще огромнее и горели лихорадочным огнем... То как подстреленная птичка металась она по комнате, то бросалась ничком на кровать и сжимала от горя и бессилия свою кудрявую головку...

Февральский день клонился к вечеру. Солнце село. На стене противоположного дома заиграл мягкий отблеск зари... Где-то в отдалении зазвенели голоса. Зазвучал заливчатым звоном колокольчик...

"Воспитанницы пришли на перевязку в лазарет, — смутно промелькнуло в голове Ины. — Ах, Боже мой, как долго тянется время..."

И она, полная немого отчаяния, уже была готова снова зарыться головой в подушки и лежать так, лежать бесконечно, без стонов, без слез, захлестнувших ее душу и не находивших выхода...

Вдруг легкий шелест у дверей заставил ее насторожиться. Чей-то тихий шепот... Шаги... Чуть слышно щелкает задвижка двери, и Гаврик с Верховской разом просовывают свои рожицы в ее комнату.

— Вы! — не смея верить своим глазам, вскрикивает Южаночка.

— Тише, ради Бога, тише! Молчи! Молчи! И слушай! — делая испуганное лицо и опрометью бросаясь к Ине, лепечет Даня. — Ведь мы удрали к тебе потихоньку... Узнает Милька — беда будет... Она и так рвет и мечет! У княгини целых три часа подряд проторчала. А вернулась от "самой" злющая-презлющая и говорит: "Княгиня, — говорит, — разделяет мои взгляды... Пока Палтова не признается в том, что умышленно, из злобы и ненависти, нарочно искалечила Лину, до тех пор она пробудет наказанной в лазарете..."

— Ах, Инка, Инка, что тебе стоит покаяться! — неожиданно сорвалось с губ Дани, и она отчаянно затрясла по привычке своим белокурым вихром. — Признайся уж, душка! Легче будет!

— Ей-Богу, признайся! — эхом повторила за ней Гаврик.

— Как? И ты?.. И вы?.. И вы верите в мою вину? Вы обе, и вы...

Голос Южаночки дрогнул... Глаза еще больше расширились, исхудалое личико выражало мучение... Она приподнялась на локте с подушки и пристально взглянула в лица подруг... Увы! Обе девочки потупились. А правдивое, честное личико Дани совсем склонилось вниз...

Болезненно и остро ущипнуло что-то сердце Южаночки.

"Они не верят! Мне не верят! — вихрем пронеслось в ее голове. — Они, самые близкие... Самые дорогие... Так кто же мне тогда поверит?" — в новом приступе отчаяния мысленно повторяла бедная девочка.

— Уйдите! — неожиданно в голос крикнула она и почти злобно, глазами насмерть затравленного зверька взглянула на обеих подруг. — Уйдите! Вы мне не нужны! Уходите! Да уходите же, ради Бога!

И, зажав уши и зажмурив глаза, она повернулась лицом к стене и снова зарылась в подушку.

Когда глаза ее открылись, ни Щуки, ни Гаврик уже не было в комнате.

— Ушли! Ушли... И даже не поцеловали меня! Значит, поверили, что я могла сделать такую гадость! Значит... Но кто же, кто поймет, наконец, что я не виновата, что я не нарочно сделала это! — вырвался из ее груди тихий стон.

"Дедушка! Вот кто! Дедушка! Сидоренко! Они поймут, они поверят, что их Южаночка не злая, что она — не испорченное существо!" — внезапно вспыхнула в голове девочки новая мысль и, не помня себя, вся дрожа от горя и муки, в порыве нестерпимого отчаяния она закричала на весь лазарет:

— Дедушка! Сидоренко! Дедушка! Добрый, милый! Придите ко мне оба, дедушка, дедушка, Сидоренко! Придите ко мне!

Глава XXIV
Новая беда

— Ты с ума сошла — кричать как безумная! Сейчас же замолчи! Завтра у Лины будет операция. Ей нужно отдохнуть и набраться сил к утру. А ты своим криком того и гляди напугаешь ее!..

— Операция?..

Южаночка вскочила с кровати и, продолжая трястись всем телом, как в лихорадке, побелев, как стены ее комнаты, стояла теперь лицом к лицу с госпожой Бранд.

— Операция? Лине? Зачем? Что? Ей будут резать глаз? — хватая, словно в забытьи, руки Эмилии Федоровны и стуча зубами, шептала она.

— Не все ли тебе равно? — с убийственной холодностью ответила воспитательница. — Будут ли резать или зашивать веко Лине, или же вовсе вынут ей...

— Что вынут? — боясь понять, прошептала или, вернее, простонала Южаночка.

— Что-что! Конечно, глаз!

— Глаз!

Губы Ины дрогнули и раскрылись... Голос не слушался... Глаза расширились и горели теперь, как факелы, на белом-белом, еще более осунувшемся лице.

— Боже мой! Боже! Что вы говорите! О, пощадите, фрейлейн, пощадите меня! — прошептала бедная девочка и в ужасе закрыла лицо руками.

— А ты пощадила бедную Лину? — послышался в ответ свистящий шепот над ее головой. — Ты ее пощадила? Нет! Ты предательски набросилась на нее из-за угла! Ты искалечила бедную девочку... Из-за тебя, может быть, ей всю жизнь придется остаться уродом... Вот что ты наделала! Да! И ни я, ни княгиня никогда не забудем твоего злодейского поступка. Княгиня ужаснулась, когда узнала все... Княгиня не хочет тебя больше видеть... Ты ей стала противна... Противна — из-за своего мерзкого поступка, понимаешь?

И еще долго звучал в белой лазаретной комнате прерывистый злобный шепот классной дамы... Южаночка слышала и не слышала его... Одна только мысль, ужасная, роковая, сверлила ее мозг, жгла ее маленькую истерзанную душу, потрясая все ее измученное существо.

— Операция Лине! Завтра утром! И, может быть, ей вырежут глаз! О, ужас! Ужас!

Южаночка оцепенела... Ни горя, ни обиды теперь уже не осталось в ее душе... Она забыла все: и то, как ее оклеветали, и то, что ей никто не верит... Один только ужас, потрясающий ужас заполнил ее трепещущее сердечко.

— Операция Лине! Ей вынут глаз!

Она не слышала даже, как прекратился зловещий шепот, как ушла от нее фрейлейн Бранд, не видела, как вошла лазаретная сиделка и зажгла в ее палате ночник...

В ближайшей комнате пробило двенадцать часов ночи, когда она очнулась. Девочка устало опустилась на табурет и бесцельно вперила глаза в одну точку.

"Завтра операция, а сегодня... Сегодня надо во что бы то ни стало увидеть Фальк... И ей, только ей одной сказать, поклясться самой страшной клятвой, что она, Ина, не виновата. Нет! Нет! Она не хотела сделать этого, она не нарочно! Пусть хоть Лина не проклинает ее... Пусть не считает ее преступницей..." — кружился в голове Южаночки рой тревожных мыслей, и она бросилась было к двери исполнить свое намерение, как неожиданно вспомнила слова госпожи Бранд: "Завтра операция. Лине нужно за ночь набраться сил".

И с отчаянием в душе она вернулась к своей постели, быстро сбросила с себя платье и белье и забилась в бесслезных, изнуряющих душу рыданиях...

Вдруг легкий стон, заглушенный толстой стеной, достиг ее слуха.

"Это она! Это Фальк стонет!.. Точно она!" — мучительная догадка пронзила душу Ины.

Она снова вскочила с кровати и, не соображая, не думая ни о чем, бросилась к дверям — как была, босая, в одной рубашонке... Слава Богу, дверь оказалась незапертой. Одно движение руки... Легкий скрип... И девочка очутилась в темной лазаретной прихожей, освещенной только мерцающим огоньком ночника. Она смутно сознавала, куда надо идти, что делать...

Ину охватило желание если не увидеть Фальк и не вымолить у нее прощения за невольно причиненное зло, то хотя бы побыть где-нибудь рядом с бедной страдалицей и вместе с ней переживать ее боль, ее муки.

Еще стон — жалобный, протяжный...

Он доносился из соседней комнаты, куда вела закрытая на ночь дверь.

Не помня себя, стремительно, в одной рубашонке, быстро перебирая босыми ножками, Южаночка бросилась к этой двери... Схватилась за ручку... Нажала ее... Увы! Дверь не поддавалась, она была заперта изнутри на задвижку... Но Фальк находилась там, за ней, теперь Ина была убеждена в этом. Стоны неслись оттуда — слабые, болезненные, заставлявшие Южаночку вздрагивать с головы до ног. Теперь она уже не отходила от двери... Она опустилась на холодный каменный пол прихожей, и, не замечая его ледяного прикосновения к своему полуобнаженному телу, так и замерла, прислонившись к дверям курчавой головкой...

— Фальк, милая, бедная! — в отчаянии исступленно шептала несчастная девочка. — Простишь ли ты меня? О, я не нарочно, клянусь тебе, Лина, не нарочно! Голубушка! Милая, прости! Разве я знала? Этот осколок... Это ужасно, я и не думала, и не подозревала о нем!.. А как ты страдаешь, какая мука! Какое горе! Лина! Линочка, бедняжечка! О, если бы ты снова могла стать здоровой, как прежде! Бедная моя!

Но я не нарочно, клянусь тебе, не нарочно! Верь мне хоть ты, Лина, верь, верь, верь!..

Беспорядочно, взволнованно срывались фразы с запекшихся от волнения губ Южаночки... Ее расширенные от ужаса глаза впивались в дверь, как бы видя перед собой ту, которая страдала и мучилась там, за ней. Ее слух, напряженный до последнего предела, ловил каждый стон, каждый вздох, слышавшийся за стеной...

Она не чувствовала холода, от которого застыло ее онемевшее тело... Напротив, какое-то острое, жгучее тепло все больше и больше разливалась по всем ее членам... Зубы больше не стучали... Мысли беспорядочно путались, теряя свою обычную ясность... Наконец детские нервы не вынесли напряжения, Южаночка уронила голову на каменный пол прихожей, и в тот же миг лихорадочное забытье сковало все ее существо.

* * *

Ранним утром дежурная фельдшерица, когда делала второй ночной обход, нашла ее лежащей без движения на каменном полу прихожей у порога палаты Лины Фальк...

Она вся горела, как в огне... И в бреду повторяла:

— Я не виновата! Клянусь, не виновата! Лина! Фальк! Я не хотела калечить тебя, верь мне! Этот осколок попался случайно! Я не виновата! Верьте мне! Верьте же!

Ее тотчас подняли, отнесли в палату, положили в постель, дали знать начальнице, доктору. Когда княгиня спешно вошла в ее комнату, Южаночка лежала с пылающим лицом и, глядя на всех лихорадочно блестящими глазами, никого не узнавая, твердила одно:

— Я не виновата! О, клянусь вам, я не виновата! Я не хотела зла Фальк! Не хотела никогда, никогда!..

Глава XXV
На волосок от смерти

— Скажите, доктор, она очень опасно больна?

— Сегодня должен быть кризис, генерал.

— Послушайте, этот ребенок мне дороже жизни... Спасите ее!

— Один Бог может спасать!..

— Так она при смерти, да?

— Она опасно больна, я не хочу этого скрывать, но... Будем надеяться на счастливый исход...

— Южаночка! Дитя мое единственное! Что ты сделала со мной! — и Аркадий Павлович Мансуров припал к изголовью постели больной. Доктор торопливо продолжал свое дело по другую сторону лазаретной койки. Он впрыскивал что-то маленьким шприцем в руку девочки и в то же время внимательно следил за выражением ее исхудавшего до неузнаваемости лица. Трудно было признать в этом худеньком, изнуренном и заострившемся личике прежнюю красотку Ину. Ее огромные глаза глубоко запали, кожа стянулась и пожелтела, ссохшиеся от жара губки судорожно раскрывались, с трудом глотая воздух...

Порой пожелтевшие веки приподнимаются, и глаза — огромные, тусклые — смотрят на всех, никого не узнавая... Порой запекшийся ротик беззвучно шепчет:

— Не виновата я! Клянусь, я не виновата! Я не хотела калечить Фальк! Не хотела! Не хотела! Не хотела!..

Дедушка неотступно сидит у постели больной. Иногда возле него появляются и тараканьи усы Сидоренко. Усы шевелятся, кожа складывается в бесчисленные морщины, а в маленьких глазках что-то предательски блестит...

— Что, дружище! Потеряем мы нашу Южаночку, уйдет она от нас? — дрогнувшим голосом говорит дедушка, избегая смотреть в глаза своему старому слуге и другу.

— Никак нет, ваше превосходительство! Господь не попустит, их высокоблагородие Иночка во всяком разе должны остаться при нас!..

И оба старика украдкой смахивают слезы...

Часто заходит в палату тяжело больной девочки и княгиня. Наклоняется над ней, смотрит внимательно и нежно в изменившееся личико и шепчет на ухо госпоже Бранд, которая теперь почти ежечасно забегает справиться о здоровье своей воспитанницы:

— Не знаю, что бы я отдала, только бы выжил этот ребенок...

— А я... А я, княгиня!.. — и выцветшие глаза Эмилии Федоровны, обычно холодные, строгие и сухие, а теперь смягченные выражением мольбы и надежды, наполняются слезами...

Чтобы скрыть эти слезы, она спешит в палату Лины, которой уже сделали операцию, зашили веко, и она видит раненым глазом так же хорошо, как и здоровым, и только из предосторожности ее пока еще держат в лазарете.

— Тетя! Тетя!.. — бросается она навстречу госпоже Бранд. — Ей лучше? Она выздоровеет? Не правда ли? Да, тетя?.. Ах, как я была к ней жестока и несправедлива! Да! Да!..

И Лина, строгая, вечно сердитая Лина заливается слезами — слезами скорби и жалости к бедной, маленькой умирающей Южаночке...

И фрейлейн Бранд плачет... Ей тоже бесконечно жаль свою непосредственную, шаловливую, но добрую и сердечную воспитанницу, доставившую ей так много хлопот!..

— О, лишь бы она выздоровела, о, лишь бы!..

И сердце Эмилии Федоровны рвется от жалости и тоски...

Иногда в дверь Ининой палаты испуганно просовываются две встревоженные рожицы... Это Гаврик и Щука...

С робким "можно?" они входят, делают реверанс дедушке, молча садятся у постели больной и смотрят, смотрят на измученное недугом личико их общей подруги...

Потом так же тихо встают, снова приседают перед генералом и неслышно, как мышки, выскальзывают в коридор. Здесь они кидаются в объятия друг другу и горько-горько плачут...

— О, как мы могли ей не поверить? Ей, Ине! — слышится так часто повторяемая ими теперь фраза, и с растерзанными сердцами девочки возвращаются в класс...

* * *

Должно быть, Господь услышал молитвы, обращенные к нему всеми этими людьми, и увидел их безысходное горе...

Южаночка вернулась к жизни.

В ту самую минуту, когда все уже отчаивались увидеть девочку живой и, собравшись у ее кровати, в мучительном томлении ожидали рокового конца, произошел перелом болезни, и Южаночка была спасена. Ее глаза впервые за долгое время раскрылись совершенно сознательно и, блеснув живой мыслью, остановились на лице деда.

— Дедушка!.. — послышался ее слабый, чуть слышный голосок.

— Милый мой дедушка! — и, протянув вперед исхудавшую ручонку, она прибавила еще тише: — А вот и Таракашечка мой! Здравствуй, Таракашка!..

У старого солдата слезы градом хлынули из глаз, и Сидоренко — герой, ни разу не дрогнувший перед лицом врага, задрожал, как лист, услышав этот милый тихий голосок — такой слабенький, такой трогательный!..

И дедушка плакал, и княгиня, и госпожа Бранд, и белобрысая Лина... Плакали все... Все...

Дедушка целовал худенькую, как цыплячья лапка, ручонку, и в сердце его разрасталась такая огромная радость, какой он никогда еще не испытывал.

С этого дня началось быстрое выздоровление Южаночки. Нервная горячка, вволю набушевавшись над своей маленькой жертвой, наконец отступилась от нее. Южаночка поправлялась. Ее силы благодаря тщательному уходу восстанавливались быстро. Кроме того, любовь и нежная забота окружающих немало способствовали выздоровлению девочки. На всех лицах, во всех обращенных на нее взорах Южаночка читала столько радости, и ласки, и тревожной нежности! Но что больше всего помогло ее выздоровлению — это первое же "сознательное" свидание с Линой. Южаночка впервые после катастрофы увидела оба здоровых глаза своего недавнего врага, увидела и проснувшуюся доброжелательность Лины. И девочки трогательно обнялись, скрепив свое примирение всепрощающим чистосердечным поцелуем.

И с фрейлейн Бранд крепко поцеловалась Ина, тут же дав ей слово, что будет стараться во что бы то ни стало преодолеть свой характер...

Прошла еще неделя.

Южаночке разрешили вставать с кровати, и, смешно ковыляя, как неоперившийся птенчик, она уже бродила по палате...

* * *

Это случилось в один из славных деньков молодого, радостного апреля...

Дедушка пришел сияющий и довольный, точно именинник, получивший желанный подарок.

— Дедушка, милый, что это с тобой? — удивленно спрашивала Южаночка, целуя любимого старика.

Она сегодня и сама была едва ли не более сияющей, чем дедушка... Ее глазки блестели, щечки покрылись румянцем, и она снова казалась такой же хорошенькой, как и до болезни. Еще бы! Как ей было не радоваться? Через три дня наступала Страстная неделя, и сегодня княгиня, зайдя проведать Ину, сообщила ей, что ввиду болезни она отпустит ее на пасхальные каникулы раньше срока.

Пасхальные каникулы! Колокольный звон, светлая заутреня, сдобные куличи Марьи Ивановны, катание яиц, прогулка за город!.. Первые фиалки, дедушка, Сидоренко... О, сколько радости снова ожидает ее!..

И сам дедушка, к тому же, как нарочно, такой праздничный и веселый сегодня...

— Дедушка, что ты?

— Я решил задачу, Южаночка! Помнишь, ту трудную задачу, о которой мы говорили с тобой?

— О, говори, говори скорее, что это все значит, дедушка!.. — заволновалась Ина.

— А то значит, милая ты моя, дорогая Южаночка, что твоему дедушке удалось устроить так, что ты с сегодняшнего дня принадлежишь только мне одному!

— Что? А тетя Агния? — срывается с губ Южаночки, и глаза ее расширяются во всю их огромную величину. — Она не отдаст меня тебе, дедушка. Она ни за что не отдаст!..

И ее голосок, еще слабый и нервный после болезни, начинает предательски дрожать. Южаночка, так редко плакавшая в своей жизни, теперь готова разрыдаться от досады на дедушку — зачем он сейчас так жестоко шутит с ней?..

— Не отдаст меня тетя Агния! Никогда не отдаст! — повторяет она с горечью в голосе.

— Она отдала уже тебя мне, моя Южаночка, она отдала тебя мне! Тетя Агния отказалась от опеки, и все права свои на тебя передала твоему дедушке! Она уступила моей просьбе и только связала меня одним условием — продолжать твое воспитание в институте... Но теперь это ничего не значит, Южаночка, тебе уже не будет трудно, ведь все так любят тебя!..

— Дедушка!

Этот крик вырывается из самой глубины детского сердца... Радость, восторг, счастье — все сливается в нем... Черные глаза горят, сверкают...

— Дедушка! Дедушка, милый, хороший, дорогой ты мой! — задыхаясь от волнения, лепечет детский голос. — Так я теперь твоя? Ты мне это устроил? Твоя? На всю жизнь, дедушка?..

— На всю жизнь, моя крошка ненаглядная, до тех пор, пока сама не пожелаешь уйти от меня!

— Никогда! Никогда! С тобой — всю жизнь! С тобой, с милым Сидоренко, с Марьей Ивановной, со всеми вами! О! Какое счастье, дедушка! Какая это огромная радость для меня!

И, прильнув к груди дедушки, девочка затихла, охваченная таким огромным, таким ярким, всецело поглотившим ее счастьем, о котором она до сих пор осмеливалась только робко мечтать. И дедушка замер, держа в объятиях свою любимицу и тихо радуясь своей победе. И солнце радовалось вместе с ними, веселыми теплыми лучами вливаясь в окна и награждая своей весенней лаской старого генерала и его маленькую внучку.

Солнце сияло, снег таял; голубело небо. Весна шла — праздничная, нарядная, и, казалось, вливалась в самую душу Южаночки, принося с собой целый мир — мир нового счастья, нарядного и сказочно-прекрасного, как само шествие весны...

Впервые опубликовано: Чарская Л.А. Белые пелеринки: СПб.: В.И. Губинский, 1911.

Лидия Алексеевна Чарская (наст. фамилия Чермилова, урожденная Воронская) (1875-1937) — русская писательница, актриса.

Л.А. ЧарскаяЮжаночка

(Повесть)

На главную

Произведения Л.И. Чарской

СОДЕРЖАНИЕ

Глава I. Ее ждут

Глава II. Она приехала!

Глава III. Черные глаза не лгут

Глава IV. Кто была Южаночка

Глава V. Когда заеветились огни

Глава VI. Птичка попадает в клетку

Глава VII. Песенка пробуждения. Южаночка осталась одна

Глава VIII. Новые подруги

Глава IX. Первый враг

Глава X. Утро в институте

Глава XI. Неудачный ответ

Глава XII. Урок рисования

Глава XIII. Опять наказана

Глава XIV. Пари. Печальный финал

Глава XV. Добрая волшебница

Глава XVI. Снова дедушка

Глава XVII. Подвиг

Глава XVIII. В пещере. Скандал

Глава XIX. "Седьмые" на допросе

Глава XX. Сочельник. Песнь за доской. Счастливая мысль Дуси

Глава XXI. Они прощены!

Глава XXII. Преступница

Глава XXIII. Заключенная

Глава XXIV. Новая беда

Глава XXV. На волосок от смерти

Глава I Ее ждут

Глава II Она приехала!

Глава III Черные глаза не лгут

Глава IV Кто была Южаночка

Глава V Когда засветились огни...

Глава VI Птичка попадает в клетку

Глава VII Песенка пробуждения. Южаночка осталась одна

Глава VIII Новые подруги

Глава IX Первый враг

Глава X Утро в институте

Глава XI Неудачный ответ

Глава XII Урок рисования

Глава XIII Опять наказана

ГЛАВА XIV Пари. Печальный финал

Глава XV Добрая волшебница

Глава XVI Снова дедушка

Глава XVII Подвиг

Глава XVIII В пещере. Скандал

Глава XIX "Седьмые" на допросе

Глава XX Сочельник. Песнь за доской. Счастливая мысль Дуси

Глава XXI Они прощены!

Глава XXII Преступница

Глава XXIII Заключенная

Глава XXIV Новая беда

Глава XXV На волосок от смерти

На главную

Произведения Л.И. Чарской

Л.А. Чарская
Южаночка

Глава I
Ее ждут

Глава II
Она приехала!

Глава III
Черные глаза не лгут

Глава IV
Кто была Южаночка

Глава V
Когда засветились огни...

Глава VI
Птичка попадает в клетку

Глава VII
Песенка пробуждения. Южаночка осталась одна

Глава VIII
Новые подруги

Глава IX
Первый враг

Глава X
Утро в институте

Глава XI
Неудачный ответ

Глава XII
Урок рисования

Глава XIII
Опять наказана

ГЛАВА XIV
Пари. Печальный финал

Глава XV
Добрая волшебница

Глава XVI
Снова дедушка

Глава XVII
Подвиг

Глава XVIII
В пещере. Скандал

Глава XIX
"Седьмые" на допросе

Глава XX
Сочельник. Песнь за доской. Счастливая мысль Дуси

Глава XXI
Они прощены!

Глава XXII
Преступница

Глава XXIII
Заключенная

Глава XXIV
Новая беда

Глава XXV
На волосок от смерти