С.Т. Шацкий
Бодрая жизнь

СОДЕРЖАНИЕ

Предисловие к третьему изданию

Новое издание книги, написанной восемь лет тому назад, должно быть известным образом оправдано, ибо современная педагогическая мысль и практика движутся так быстро вперед, что многое в педагогических достижениях кажется устарелым, отжившим. Сами авторы ведут еще напряженную педагогическую работу, и для них самих прошлое является лишь этапом, ступенью, через которую необходимо было пройти, чтобы идти дальше, углубляя и расширяя области применения своих идей. Этап этот был необходим и по своим результатам плодотворен. "Бодрая жизнь" была очень одобрительно встречена педагогической критикой, которая, впрочем, имела тот недостаток, что была сочувственна, но не была критикой по существу своему. Для авторов это обстоятельство внушало некоторое огорчение: они не смотрели на свою работу, как только на описание известного ряда педагогических явлений, а как на попытку выяснить некоторые закономерности в развитии детского общества, и они старались указать на них в заключительных страницах каждой из трех частей книги; в их глазах, следовательно, развитие жизни колонии имело своего рода теоретический интерес. Наблюдения над жизнью детского общества приводят к такому выводу: между основными сторонами детской жизни — физическим трудом, игрой, искусством, умственным и социальным развитием — существует определенная связь, обнаруживается постоянное взаимодействие, и в конечном итоге те или другие изменения в одном направлении (это касается и форм детских деятельностей и их организации) вызывают соответственные изменения в другой области.

В данном случае была поставлена задача установить влияние организации физического труда на жизнь детского коллектива.

Это влияние кажется авторам достаточно выясненным в основных чертах; оно формулируется примерно следующим образом: виды и формы детского труда и его организация, претерпевая в своем развитии ряд нормальных изменений — все к большему разнообразию в формах и большей стройности в организации, — влекут за собой соответственные изменения в социальной, эстетической и умственной жизни детей.

Первобытные формы труда сменяются кустарными и затем технически высокими; первичные детские организации случайного типа, быстро создающиеся и распадающиеся, приобретают все более длительные формы и обусловливают в дальнейшем параллельный рост социальных навыков.. Грубые формы детского искусства сменяются более совершенными, вызывая к жизни творческие силы детей. Развитие художественных запросов детей отражается на возникновении новых, интересных для них видов труда: дети строят планы и наполняются радостной тревогой осуществления. В конце концов выявляется идейная сторона детского общества, которая дает сильный толчок умственным, самостоятельным запросам. Наступают, наконец, моменты, когда замкнутый период детского общежития выходит за свои рамки, когда ему становится тесно и весь смысл своей дальнейшей жизни оно видит в общении с окружающим миром. Быстрота этого процесса всецело зависит от общественных условий, в которых растет данное общежитие.

Такое общение, разумеется, должно быть деятельным: оно возможно и прочно при известной высоте организации своего труда. Весь смысл детского существования — в быстром превращении энергии мысли в энергию действия. Дети не могут ждать — им нужно действовать каждый данный момент.

Авторы указывают на ряд случаев, когда вопросы труда, его организации и смысла возникали в детской среде. Они были многочисленны. Их разрешение всегда давало сильные толчки всему ходу детской жизни.

Таким образом, детский труд не являлся, как это представляют себе многие педагоги, средством научиться обслуживать себя, делать все самому для себя, поделать некоторые полезные предметы обихода, нужные для дома, для хозяйства, и не был тем материалом для умственной работы, что имеет в виду формула синтез труда и науки, а имел прежде всего роль, организующую нормальное детское сообщество. И поскольку у детей вообще сильны социальные устремления, поскольку они ценят общество себе подобных, — труд, и труд производительный, всегда будет для них существенно необходим.

Авторы не очень доверяют развитию социальных, эстетических или умственных навыков у детей, часто сильно стимулируемых односторонне настроенными руководителями, если они не поддержаны реальным, посильным, самодеятельным, производительным трудом, который создает прочную и ответственную основу деятельной детской жизни. Все дело в том, чтобы то лучшее, о развитии чего мы мечтаем для детей, было прочным. Необходимо подчеркнуть также и методическую сторону описываемой работы: она проходила своеобразными этапами; каждый этап заканчивался установкой следующих форм, ясно вытекающих из предыдущих.

Это имеет определенную важность. Сколько горячих педагогических голов, мечтая, в сущности, о чудесах, хотело и хочет все сделать сразу, вовлекая детей в непосильную работу. Часто бывает, что мы, напав на некоторый успех, считаем, что задача решена, что волшебный ключ к детям найден и что нужно только одно — заботливо укреплять те приемы, те формы работы, которые оказались удачными. Сколько сконструировано в теории детских республик, в деталях повторяющих организации взрослых! Какие требуются масштабы для работы, когда и малое достижение еще не доведено до конца! Дети живут, растут, развиваются. Успех прошлого времени становится скукой сегодняшнего дня, и если руководители не подметят вовремя естественности надвигающейся смены одних форм другими, — наступает законный кризис, могущий и быть началом распада, и иметь при известных условиях благотворное влияние для дальнейшей работы. А есть примеры и постоянного кризиса, подавляемого сильным авторитетом руководителей. Он лишь затушеван внешне, но по временам превращается в ураган. Примером такой кризисной работы авторы считают прежние средние школы.

Ясен отсюда тот практический вывод, который должен применить к себе педагог: нужно работать с детьми, все время внимательно их изучая. Итак, авторы смотрят на свою книгу не как на образец, которому следует подражать, а как на выявление внутренних пружин педагогической работы.

Поэтому для них имело особую важность описание трудностей, неудач и ошибок; надеются они так же поступать и в дальнейшем. Они стремились к простоте изложения. Всякая мысль о мгновенных опьяняющих удачах и о приподнятости всего тона описания казалась им ненужной и даже вредной. Педагогических чудес, как чудес вообще, не бывает, а есть серьезный, подчас очень тяжелый педагогический труд. Если кого-нибудь книга подтолкнет на прилив бодрости в своей работе, то авторы сочтут свою задачу вполне выполненной.

В.Н. и С.Т. Шацкие
МОСКВА, 30/ХII 1922 в.

Посвящается памяти друга
КОНСТАНТИНА АЛЕКСЕЕВИЧА ФОРТУНАТОВА

Часть 1
ГЛАВА ПЕРВАЯ

Со словом "дети" всегда связывается представление о чем-то неугомонном, шумном, неустойчивом. Они так часто надоедают, так заставляют тревожиться, так много с ними хлопот, и почти никогда жизнь их не укладывается в те формы, которые, из чувства любви к ним, стараются ей придать. И сколько "дурных поступков", с которыми так трудна борьба!

Не происходит ли это от того, что в этих подвижных и часто слишком подвижных руках, ногах и головках накопляется постоянно неиссякающий избыток энергии, которому надо дать хоть какой-нибудь выход?

Ребенок хочет быть активным, ему надо разрядить свои силы, но условий, благоприятных для этого, окружающая его жизнь часто не дает. Не нужно ли употребить все усилия для того, чтобы создать для проявлений детской жизни подходящие условия?

В особенности этот вопрос важен по отношению к городу.

При всей сложности городской жизни, при этом огромном скоплении вечно занятых своими делами людей, создающих худо ли, хорошо ли, но свою собственную жизнь, очень мало места для детской жизни с ее особым укладом. Дети в городе живут жизнью взрослых; не понимая этой жизни и не разбираясь в ней, они принимают эту жизнь со всеми ее хорошими и дурными сторонами. Дурные стороны нашей жизни, как более яркие и внешне более понятные, находят в детях — подражателях по самой своей природе — невольных, но верных последователей. Конечно, чем хуже жизнь взрослых, тем гибельнее она сказывается на детях.

Авторы настоящей книжки имели много случаев наблюдать детей на окраине Москвы, в Бутырском районе. Эти наблюдения заставляют сделать один основной вывод. У детей нет детства. Тяжесть жизни вторглась в него и разрушила. Отсюда злоба, брань, кражи, азартные игры — все, вплоть до пьянства и разврата.

Мы стояли лицом к лицу с этими явлениями; поэтому не удивительно, что захотелось страстно искать путей, которые помогли бы дать детям необходимые для них впечатления их детской, а не "взрослой", столь несвойственной им жизни. Захотелось помочь детям быть детьми. Естественным путем мы пришли к таким мыслям: нужно детей хоть на некоторое время вырвать из города, из той жизни, которая служит интересам лишь взрослых.

Чтобы разрешить эту задачу, мы с 1905 года стали жить с детьми в деревне, на даче, которая была временно предоставлена в наше распоряжение. Это была летняя колония, в которой не было прислуги, дети делали всю домашнюю работу сами, ухаживали за огородом и садом. Очень важно было то, что создалось у нас детское общество, где развивалась своя жизнь с ее особенностями, присущими детскому характеру. Много сил наших было употреблено на то, чтобы приучить детей жить вместе, работая сообща, помогая друг другу, и дать им почувствовать, что общими усилиями можно сделать гораздо больше, чем порознь*. После трехлетней жизни в этой летней колонии мысли наши, естественно, развились и укрепились, и важность продолжения и углубления нашей работы казалась нам совершенно очевидной. Но эти же мысли привели нас к постепенному сознанию того, что условия влияния такого уклада жизни, какой создавался нашей колонией, далеко не достаточны.

______________________

* Работа эта описана в книжке "Дети — работники будущего".

______________________

У нас была во временном распоряжении дача с очень небольшим клочком земли, пригодная для летнего отдыха, но не для труда. Над нашей жизнью стояло, кроме того, сознание непрочности дела: одно лето мы живем, а на следующее, быть может, и не поедем. А между тем чувствовалось, что такая работа должна быть непрерывна, чтобы каждый следующий год можно было продолжать и усовершенствовать работу предыдущего года. Наш труд был мало разнообразен; иногда приходилось предпринимать какие-либо работы не ради того, что они были нужны для хозяйства колонии, а просто потому, чтобы не сидеть без дела.

Особенно недостатки эти стали чувствоваться, когда в детях укоренились кое-какие трудовые привычки и становилось ясным, что мы могли бы сделать гораздо больше, чем это позволяет наше неустойчивое положение. Нам нужна была не случайная дача, а свой кусок земли, где бы можно постоянно, из года в год, уверенно осуществлять наши задачи. Но прошло три года, пока явилась такая возможность.

Зимой 1911 года М.К. Морозова предложила устроить постоянную колонию на ее земле в Калужской губернии, обеспечив наше дело средствами на постройку необходимых зданий, устройство и оборудование колонии. Мы принялись энергично за подготовку к новой работе.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Принимая близкое участие в работе московского общества "Детский труд и отдых", мы решили и колонистов пригласить из числа детей, посещавших наш городской дом зимой, нам более или менее знакомых. Дети эти приходили на разнообразные занятия и игры, которые были устроены нашим обществом по вечерам, в свободное от школы время. Работа эта под видом детского клуба возникла в 1905 году и с тех пор продолжалась в городе каждую осень, зиму и весну.

Готовясь к новой работе, мы считали очень важным ознакомить детей с нашим планом жизни в колонии, чтобы наши мысли, хоть в самой элементарной форме, были понятны детям. Такая предварительная работа с детьми шла с двух сторон: мы много вели разговоров с отдельными более близкими друзьями из детской среды и с целыми группами детей. Многое было предметом этих бесед, но в большинстве случаев господствовали две темы: жизнь в городе и жизнь в деревне.

Дети были недовольны своей городской жизнью: и скучно, и делать нечего, и очень много плохого, и воздух нехорош, и погулять негде. Многие из ребят ни разу не выезжали из города — для них деревня была особенно любопытна. Интересна могла быть и та жизнь, о которой мы рассказывали, — как это самим варить, печь хлеб, в огороде копаться. "Значит, я повар буду, а ты огородник! А дворники будут у нас?"

Познакомили мы детей и с жизнью прежней колонии. Не раз читали вместе и книжку "Дети — работники будущего", где описана эта жизнь. Толковали о том, как хорошо все делать самим, и не только работать, а и вообще стараться зажить в колонии лучше и интереснее, чем в Москве.

Из детей, бывших с нами в прежней колонии, не все потеряли связь с нами. Довольно много было и подростков и юношей, которые эту связь чувствовали глубоко и продолжали приходить к нашим сотрудникам, как к своим знакомым, и частенько советовались о своих личных делах..

Происходило это и тогда, когда в нашей работе произошел перерыв*, а после возникновения общества "Детский труд и отдых" младшие стали записываться на занятия одними из первых, старшие же появлялись у нас от времени до времени в качестве помощников. Во время какого-нибудь детского спектакля или концерта, бывавших по временам в нашем доме, всегда можно было рассчитывать, что после работы где-нибудь в мастерской или после занятий в училище бывшие наши колонисты прибегут помочь написать декорации, наладить занавес, украсить зал или навести порядок в раздевальне.

______________________

* Общество "Сетлемент", работа которого описана в книжке "Дети — работники будущего", было закрыто в 1908 году администрацией за попытку "ввести социализм в среду детей", как было сказано в обвинительном акте.

______________________

Когда явилась возможность снова устроить колонию, среди этой молодежи мысль эта была встречена с большим энтузиазмом, и те, кто мог быть свободен этим летом, изъявили свое желание ехать с нами.

Нам всем эта мысль пришлась по сердцу, хотя мы и не скрывали от себя некоторых трудностей. Дети вообще очень трудно уживаются с подростками — не то товарищами, не то старшими, как это должно было быть и в колонии. Многое, если не все, зависело от личного такта, сознательности, веры и любви в наше дело среди этой молодежи. В разговоре с ними мы не скрыли наших опасений за то, как преодолеют они эти трудности. Во всяком случае, самое желание и видимая привязанность их были очень ценны.

Таких помощников, или "старших колонистов", в первый год было у нас пятеро в возрасте от 15 до 19 лет. Один из них с год только как вышел из "мальчиков" в "мастера" в одной из московских типографий, остальные учились в среднеучебных заведениях (Строгановском, Промышленном и Железнодорожном училищах).

Они в Москве очень помогли нам в смысле подготовки детей — будущих колонистов — к новой жизни. Они были свидетелями и участниками подобной же колонии, и, естественно, их рассказы, воспоминания, а главное — одушевление и радость по поводу новой колонии имели для новых ребят очень большое значение.

Большие разговоры были с детьми и о том, что жизнь в колонии всем покажется трудной, придется нам много работать, что работа может быть и серьезна и тяжела с непривычки, но что без работы колония такая, как мы себе ее представляем, существовать не может. Но дети на все были согласны, лишь бы поехать и попробовать новой жизни; трудностей, вероятно, не существовало у них в голове, а втайне было, убеждение: "Все, должно, пугают".

В марте начались подготовительные работы. Предложено было желающим заняться еще в Москве устройством кроватей из деревянных брусьев, скрепленных деревянными рамками вместо ножек, сшить мешки для тюфяков, сшить и наметить кухонные полотенца и подшивать тканьевые одеяла. Таким образом, можно было и себя проверить: кто в Москве не сможет хорошо работать, тому трудно будет в колонии, так как московская работа — игра в сравнении с будущими трудами.

Подъем духа был очень велик, дети работали два раза в неделю по два часа. Работа не успевала надоедать и шла довольно успешно. Мечтам и планам не было конца.

Тем временем на месте нашей новой колонии шли спешные работы. Место было живописное, среди перелесков, оврагов и ключей Калужской губернии, на границе Боровского и Малоярославецкого уездов. Оно было довольно уединенно и довольно-таки попорчено людьми: лесная вырубка, густо поросшая кустарником; земля — глина, трава — вейник и щучка, деревья — поросль березки, осины, ольхи и лозняка заставляли думать о трудной работе прежде всего, а остальное должно было "приложиться".

Разумеется, самые трудные, но необходимые работы — корчевка пней под огород, вырубка огромного количества сорных кустов и расчистка небольшого пространства перед новым домом — были произведены рабочими руками. Это важно было сделать скоро и до приезда детей: нужно было позаботиться о примитивных условиях для жизни, прежде чем примутся за свою медленную работу детские руки.

Но так хотелось поскорее, поскорее приняться за дело, что в первый год решили не дожидаться, пока все будет готово, а ограничиться лишь самым необходимым.

Поэтому раннею весной плотники начали строить барак, большой, двухэтажный, с хорошей террасой и двумя балконами на север и юг по всей длине второго этажа. Кроме того, из остатков от постройки сколотили шалаш, куда поместили металлическую плиту: это было нашей первой кухней, первым центром работы в колонии. Постройка, как водится, затянулась, и поэтому в середине мая дом еще не был готов. Руководители все-таки решили ехать, чтобы побыть немного без детей, наладить первичное хозяйство и в тиши, наедине и на месте еще раз все обдумать.

Дом был еще без стекол, и двери не были навешены, но весна стояла чудесная, погода достаточно теплая, впереди такая куча интересной работы по осуществлению заветной мысли. Подробности нам казались пустяками.

Опыт прошлых лет показал нам, что работа в кухне является для детей вполне понятной в смысле ее необходимости. Без того чтобы готовить "самим" пищу, жить "самим" в колонии — нельзя; для нашей жизни кухня было такое же понятное слово, как и обед или ужин. Поэтому мы с самого начала обратили особое внимание на эту сторону, чтобы облегчить детям, по возможности, первые шаги на новом поприще. Было куплено много кухонной утвари, которую надо было еще приспособить к месту. Такие вопросы, где расположить полки, где самовары, где стол, где кладовую, — были вопросами серьезными. Надо было подумать об удобной доставке провизии, хлеба, как лучше разместить детей, где будут жить мальчики, где девочки.

Целый день проходил в различных хозяйственных заботах. Хорошо было бы, чтобы дети, приехавши, не почувствовали себя среди хаоса, чтобы можно было ввести их скоро после приезда в ощущение чего-то налаженного, организованного, чтобы переход от Москвы не был для них таким резким.

Обсуждая все эти вопросы, мы порешили постараться избавиться от соблазна иметь все как можно скорее; гораздо вернее будет жить самим так, чтобы детям ясно было наше личное живое участие во всем; не столько говорить о работе, как самим работать, считая, что колония не только для детей, но и для нас самих. "А остальное приложится", вспомнилось при этом любимое слово.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

26 мая мы ждали детей, которые приехали не все сразу: в первую очередь приехало 25, остальные должны были приехать через несколько дней. Уже железная дорога дала много впечатлений; наша же местность, после первого охватывающего каждого городского жителя впечатления простора, свободы, самый дом, так непохожий на городские постройки, не всех удовлетворили. Некоторые девочки даже казались разочарованными. "И мы тут одни будем жить? А не страшно это? Совсем, как в лесу!"

Впрочем, такие настроения были очень непродолжительны, и скоро дети все примирились с непривычной для них обстановкой. Многие же с самого начала были в восторге. Сейчас же, наскоро закусив, принялись устраиваться: прилаживать кровати, набивать мешки сеном, а наиболее экспансивные забыли про все и помчались в лес и овраг знакомиться с местами. Долго в этот вечер не могли угомониться ребята; разговоры то затихали, то снова разгорались, и большого труда стоило уговорить их лечь спать. Но сон был недолог: уже в 4 часа утра всех поднял на ноги неистовый крик: "Вставайте, вставайте!" Оказалось, что один из мальчиков, проснувшись и увидав, что солнышко всходит и на дворе очень светло и хорошо, решил, что самая пора всем вставать, и большинство мальчиков с неиссякаемым восторгом вскочили и опять побежали знакомиться с новыми местами.

Утром после чая мы попросили всех собраться, чтобы поговорить о нашей жизни и ее порядках. Конечно, это первое собрание совершенно не носило характера организованного. Дети ждали, что будет. В Москве долго готовились, говорили, мечтали — теперь надо осуществлять.

Все сидели на лавках друг против друга и молчали. Говорить начали сотрудники. Детям был поставлен вопрос: "Есть всем захочется: кто будет готовить? На сегодня готовят сотрудники, а дальше как?" Среди детей было большое смущение. "Как же... мы не умеем", — высказался один кто-то за всех. "Неужели никто из девочек никогда не помогал матери готовить?"

Тут вызвались 2 — 3 девочки, остальные же объяснили, что матери не пускают на кухню: "Нечего тут мешаться!"

— Ведь это же не такая беда, если не умеешь: можно научиться, лишь бы была охота. Здесь выучитесь, дома будете матери помогать.

— И мальчики будут?

— Конечно, разве поваров не бывает? И они поучатся. Вот посмотрите, Шурка (один из старых колонистов) может сварить обед, а раньше не умел.

Ребята оживились. Одна из сотрудниц взялась первое время быть на кухне, пока все хоть немного попривыкнут.

— Теперь надо вам сказать, что повара будут делать на кухне: готовить обед и ужин, мыть кухонную посуду и стол и подметать пол. Надо составить очередь, кто с кем будет дежурить на кухне. Нужно там троих, и лучше, если будет один большой или хоть немного знакомый с кухней, а остальные двое маленьких.

Среди всеобщего оживления и суеты стал составляться список очередей. Дети столпились все около записывающего, переговаривались друг с другом, искали себе старших. С трудом составился этот первый список. Не всем пришлось устроиться в той компании, где хотели, так как старших и относительно опытных колонистов не хватило на всех.

— Еще вопрос, — говорит сотрудница, — кто будет ставить самовары, подавать чай, мыть чайную посуду? На каждый день надо троих. Я предлагаю так сделать, чтобы очередь поваров, отбыв свое дежурство, на следующий день была уже уборщиками. Хорошо?

— Хорошо, хорошо!

— Но это еще не все: у нас теперь, как оказывается, каждый день занято шестеро. А что же будут делать остальные?

На некоторое время воцарилось всеобщее смущение.

— Работать где-нибудь, — последовал, наконец, нерешительный ответ.

— Где же работать? — Молчание. — Вот, посмотрите кругом дома, да и как раз около террасы: сколько валяется мусора, щепок, досок, обрубков от постройки! Если уж нам всем приходится здесь жить, то давайте для первого разу и приберем все, чтобы видать было, живут тут настоящие люди или нет.

Все подымаются с мест, очевидно, начать хоть с чего-нибудь хочется.

— Это какая же работа? — слышатся храбрые голоса.

— Подождите чуть-чуть, еще не все у нас кончено. Я вот предлагаю нашим колонистам на первое время собираться так же, как и сегодня, два раза в неделю, потому что сами увидите, что новых дел у нас будет сразу очень много.

— Ладно, все согласны. Теперь вот, что делать, куда убирать мусор?

— Делать надо вот как: стружки сносите подальше от дома, мы их сожжем, а щепки, доски и вообще, что годится для топки, сложим около кухни, это будут наши дрова.

На этом и кончился наш первый разговор с детьми. Трое первых поваров и трое уборщиков пошли с сотрудницами на кухню и в кладовую, где хранилась посуда. Остальные с жаром набросились на щепки. Скоро оказалось, что руками таскать щепки и расчищать площадку от мусора неудобно: надо носилки, грабли, лопаты. Носилки тут же принялись наскоро делать, появились молотки, гвозди, пилы; железные грабли надо было насадить на палки. Сносить стружки для костра было весело в ожидании большого удовольствия развести огонь; щепок и обрезков быстро накопилась большая куча. Но подбирать мусор граблями, скрести землю, когда зубья то и дело зацепляются за корни, укладывать щепки в порядке, чтобы куча не развалилась, починять сломавшиеся тут же носилки требовало уже некоторых усилий над собой. Скоро загорелся костер, и все столпились вокруг, любуясь огнем. Работа приостановилась... Такой же характер работ наблюдался вначале почти везде, кроме кухни, где всякий, даже совершенно непривычный к работе, понимал, что нельзя из кухни убежать, оставить дело, нельзя и медлить с работой, которая к тому же вся состояла из разного рода небольших задач — принести дров, воды, вымыть крупу, нарезать картофель, овощи и т.д. Да и как же бросить эту работу и уйти погулять, посмотреть, что другие делают, если при этих условиях колония может остаться без обеда?

Таким образом, успех работ тесно связан был с тем значением, которое они имели для житья ребят в колонии.

И чем больше мы жили с детьми, тем более убеждались, что путь приучения к работе очень постепенен, очень сложен, несмотря даже на очевидное желание очень многих колонистов "поработать", хотя бы для того, чтобы этим доставить удовольствие сотрудникам, как это и было сперва.

Когда площадка вокруг дома была приведена в порядок, наступила очередь огорода. Другой работы и быть не могло: она была единственной, которая не ограничивала жизнь колонии настоящим, а таила в себе нашу заботу и о будущем. Но надо сказать, что эта работа была очень трудна, и если бы не старшие колонисты, то с нею не пришлось бы справиться.

Тяжелая глина была перед тем раз вспахана, нужно было перекапывать, разбивать большие комки, которые уже порядочно ссохлись в жаркую погоду, стоявшую в то время. Хотя время посадок было уже упущено, но нужно было побольше разрыхлить землю, чтобы подготовить почву для следующего года. Впрочем, и в этом году более удобные места огорода были удобрены, и кое-что посеяно — горох, редиска, салат и посажено несколько кочнов капусты, чтобы попросту показать детям, что их труды не так уже бесплодны даже в это лето.

Как был организован труд первых дней?

Дети видели сами, что дела у нас много. Мы предложили работать в два приема: утром, когда еще солнце не успело подняться высоко, и вечером, когда жара уже спадет; в общем выходило по тому времени, которое до сих пор употреблялось на работу, 5 часов: 3 до обеда и 2 после него. Кстати, тут же установили и распределение нашего дня, вставать в 7 часов, в 8 — чай, после чая работать, в 12 — обед, в 4 — чай, после — работа, в 8 — ужин и в 9 1/2 — ложиться спать. На работах в огороде, ввиду трудности, стали применять такую меру: через каждые 20 минут работы 10 минут отдыха.

Во время отдыха дети усаживались где-нибудь в тени. Тут завязывались разговоры, в которых все принимали очень живое участие, критиковали наши порядки или, правильнее сказать, горячо обсуждали все то, что никак не могло еще наладиться в нашей жизни; сотрудники очень были довольны этими непринужденными беседами, которые заставляли детей шевелить мозгами и вели к тому, что понемногу складывалось наше общественное мнение. Бывали и очень удачные моменты дружной и бодрой работы. Появлялась хоть маленькая, но все-таки радость труда. Конечно, без старших такого оживления не было, ибо на первых порах пример играет всегда огромную роль.

В отдельных случаях можно было с особенным удовлетворением отметить проявление даже интереса и, пожалуй, чувства некоторой ответственности за свою работу, которая, конечно, была очень примитивной, — исполнить данную работу не потому, что она себе кажется важной, а потому, что об этом много говорят, что у нас надо работать, или потому, что этого хотят сотрудники.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Очень скоро по приезде детей жизнь выдвинула новые обязанности. Первое время за провизией и всем инвентарем смотрела одна из сотрудниц. На одной из общих бесед мы предложили детям выбрать кого-нибудь из их среды для того, чтобы выдавать поварам провизию, считать, сколько стоит продовольствие на каждый день, следить за тем, что из провизии у нас на исходе. Такой экономкой выбрали без всяких возражений девочку 11 лет, которая была известна уже своей положительностью и аккуратностью, на две недели. Эта экономка блестяще выполнила свои обязанности, и в виде особого признания ее заслуг просили ее после еще подежурить неделю. Интересно было то, что дети немножко и гордились ею, особенно девочки. Ее успех действовал на мальчиков: они решили доказать, что и среди них найдется эконом не хуже. К тому времени, когда должен был кончиться срок экономки и нужно было выбирать ей заместителя, мальчики, главным образом маленькие, сговорились и выставили своего кандидата, который и был избран, несмотря на слегка презрительные возражения девочек, считавших область домашнего хозяйства своей специальностью. Мальчик оказался добросовестным, даже очень требовательным экономом.

Оказалось вообще, что нашла некоторая "полоса" создавать новые должности: изобрели "хлебодара", который должен был резать хлеб; должность эта исполнялась до сих пор любителями и была не из таких уж легких: резать хлеб приходилось четыре раза в день и каждый раз немалое количество кусков. Затем выбрали "инструментальщика" — заботиться о наших инструментах, и еще одного "писаря", или "секретаря", который должен был записывать решения наших собраний. Относительно необходимости собраний у детей не возникало вопросов, так как на них обсуждались вполне понятные детям наши хозяйственные дела; еще, пожалуй, более близко было для детей распределение дежурств, где приходилось самим заботиться о том, чтобы одному не приходилось дежурить чаще, чем другому; кроме того, было интересно подобрать для своей группы более или менее близких товарищей и, наконец, важно было получить в свою группу опытного колониста, что значительно облегчало работу. Интересовали ребят, конечно, более с внешней стороны и выборы.

Таким образом, дети стали принимать в собраниях более активное участие.

И постепенно на них, кроме всяких хозяйственных дел, стали подниматься вопросы о взаимоотношениях, обсуждаться несоответствующее нашим порядкам поведение кого-либо из колонистов; стали высказываться и мысли относительно улучшения жизни колонии.

Чаще же всего возникал боевой наш вопрос — о работах. Еще при первых затруднениях старшие колонисты стали падать духом и высказывать нам, что "с такими лентяями ничего не выйдет", что "эти ничего не понимают", больше развлекаются, чем работают, а один даже, воспользовавшись случаем, когда пришлось работать в стороне от других, "прямо-таки заснул", и что "это ужасно".

Приходилось их ободрять, говоря, что все это временно, у нас еще есть хорошее будущее; напоминали им и начало их же собственной жизни в прежней колонии, когда сначала и не хотелось работать, а после привыкли и полюбили. С нашей точки зрения эти работы не были уж так плохи: ценна была ведь не самая работа, а рабочие настроения, которые появлялись все чаще и чаще. Но нетерпеливой молодежи казалось, что приучаться довольно было времени, пора уже и "по-настоящему".

Все-таки хорошо было убедиться, что многие дети стали более сознательно относиться к делу и уже сами начинают высказывать недовольство работами, а не только старшие.

Объяснения неудовлетворительности работ были не очень различны и сводились, в сущности, к тому, что на работах должны присутствовать и сотрудники: и порядку больше, и веселее. Но сотрудникам было очень много везде дела, пока все налаживалось, и не всегда можно было работать с ребятами. Думали, как поправить дело.

Старшие мальчики предложили выбрать "смотрителей", дело которых не "надзирать или там наказывать, а говорить, где какая работа, как ее делать, поправлять инструменты во время работы и работать, конечно, самим". Против смотрителей не возражали и сотрудники, хотя неудача этой меры была довольно ясна. Но пусть колонисты призадумаются и ищут сами путей для улучшения работы. Так и сказали: "Пользу это вряд ли принесет, но попробовать можно, может быть, и будет лучше". В связи с этим до некоторой степени нововведением возникло у нас крупное столкновение с девочками, среди которых образовались две группы — младших и старших; и именно старшие все больше и больше высказывали свое недовольство колонией. Для сотрудников это было крупнейшим огорчением.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Эта группа старших девочек была нам хорошо знакома по Москве. Они были членами наших детских клубов и интересовались вышивками, делали ковры из разноцветных холстов, подушки. Часто приносили с собой работу из дому — кофточки, платья: им помогали кроить, подбирать цвета материй, разбираться в выкройках. Они же сшили и народные русские костюмы для одного из наших спектаклей, которые были привезены в колонию и надевались ими по праздникам. Большинство из них готовилось в портнихи, так что выбор был вполне понятен. Работали они хорошо и с большим интересом.

Многие из них производили хорошее впечатление, когда приходилось беседовать с ними с глазу на глаз. Но видеть их вместе иногда бывало очень тяжело.

Без всякого видимого повода, от случайно брошенного кем-нибудь слова загорались среди них ссоры, в которые понемногу затягивались все. Тяжелая жизнь их среды уже наложила на бедных подростков свою руку. Слушая их резкие и несправедливые упреки друг другу, видя эти возбужденные лица, несдержанные движения, стараясь примирить спорящих, отвлечь их от нескончаемых пересудов, мы старались найти причину таких настроений и видели ее в условиях их жизни в Москве; представлялись иногда две семьи, живущие где-нибудь рядом в деревянном, темном и грязном доме, в одном и том же коридоре, — жизнью, которая знакома до мелочей всем соседям, живущим так же точно в вечной борьбе за текущий день, изливающим всю горечь, всю тяжесть, всю безвыходность своего издерганного существования в громкой, ничем не сдерживаемой брани, попреках, мелких пересудах о своих и чужих делах.

Таков грозный запас впечатлений, накопленных юной душой, — впечатлений, от которых некуда уйти, чтобы оглядеться, которые оглушают и коверкают неустойчивую детскую натуру, а на девочек, более связанных с семьей, чем мальчики, имеют особенно сильное влияние. Мы надеялись, что наши девочки в колонии отдохнут, оправятся от своей жизни, что смягчатся их ожесточенные уже так рано души. И, конечно, с ними не могло быть легко: они требовали особого попечения.

Мы сами все-таки увлеклись желанием дать возможность пожить среди природы большему числу детей и поэтому несколько затруднили свою задачу.

В начале нашей жизни в колонии было много хлопот по налаживанию хозяйства, созданию интересных форм жизни; масса была новых наблюдений и мыслей, в которых мы еще не успели разобраться. Дети же были убеждены, что ничто не может обойтись без старших, их собственная жизнь еще не начала складываться, поэтому они шли к нам со всеми мелочами. Эти мелочи отнимали много времени.

Обратив все наши усилия на налаживание жизни маленьких, мы поневоле оставили жизнь старших немного в стороне. Из всех колонистов именно этим девочкам новая форма жизни и взаимных отношений в колонии, как постепенно ни старались их вводить, была наиболее непонятна: она слишком шла вразрез с привычным для них городским бытом, тогда как маленькие быстро восприняли все без особой критики, как нечто должное.

Старшим колонистам наша жизнь была уже знакома. В старших же девочках, впервые очутившихся в необычной обстановке, инстинктивное чувство чего-то хорошего у нас и привычное им недоверие к добру постоянно боролись, что постоянно высказывалось в их разговорах и поведении. Они стали держаться особняком и к жизни колонии относились как посторонние, как гости, которые приехали только посмотреть. В работах они участвовали постольку, поскольку к ним были предъявлены колонией прямые требования; но наша жизнь гораздо больше опиралась на проявления личных стремлений, девочки же к общей жизни относились пассивно и как бы выжидали приказаний со стороны сотрудников. Это создавало, конечно, некоторую разницу в отношениях к ним и со стороны взрослых, и со стороны детей, ставило их нашей жизнью в обособленное положение.

Однажды их группа работала перед домом. Покопавшись немного с дерном, которым обкладывали только намеченные нами дорожки, они сели в кружок, и начались обычные разговоры и смех. Ретивый "смотритель" подошел к ним и предложил приниматься за работу, но получил небрежный ответ: "Тебе какое дело? Ишь какой сотрудник: ступай и работай сам!" Мальчик обратился за сочувствием к сотруднице, проходившей мимо, но та посоветовала оставить девочек в покое.

— Будем считать, что они живут на даче для отдыха. Уж как-нибудь нескольких дачников прокормим! — прибавила она.

Девочки, около которых происходил этот разговор, сейчас же бросили свои лопаты и грабли и ушли в комнату.

Подошло время обеда; девочки не выходили долго, наконец показались все вместе с полотенцами в руках и молча прошли мимо колонистов, сидящих уже за столом.

— Купаться пошли, — раздался шепот, — они не хотят ничего есть и пить, потому что они говорят, "не дармоеды".

— Ладно, а каши уж в кухне наелись и в полотенце здоровый кусок хлеба завернули, — раздался чей-то смешливый голос.

Кое-кто засмеялся. Сотрудники просили не дразнить девочек и не приставать к ним.

— Может быть, тогда скорей обойдутся: почудят, почудят, а потом и совестно станет.

Жизнь колонии внешне не нарушалась: купание, чай, работы прошли своим чередом. Девочки вернулись с купания и оставались в комнате.

Событие было, конечно, крупное для нашего маленького мирка и держало всех в напряжении. Сотрудники не стали собирать детей для обсуждения вопроса, как быть, так как дело было слишком острое для них; кроме того, дети обыкновенно судят прямолинейно, строго, а в этом случае их резко отрицательное отношение к поведению девочек было совершенно ясно. Ждать, что дело обойдется, тоже нельзя было, так как все случилось именно потому, что девочек за массой работы предоставили самим себе.

Одному из сотрудников было поручено переговорить с ними. Разговор шел с глазу на глаз. Девочкам было предложено несколько вопросов.

— Считают ли они, что в колонии может всякий делать, что хочет?

— Подчиняются ли сотрудники правилам колонии? Не мешает ли жизни всех то, как ведут себя девочки? Трудна ли работа в колонии, чувствуют ли они усталость, которая мешает им работать?

Девочки ответили, что надо подчиняться правилам, что сотрудники сами везде работают, что жизнь нетрудна и они не устают, но не считают, что их образ жизни мешает кому-нибудь.

— Мы только не хотим даром жить, чтобы нас не попрекали, — вот и не обедаем поэтому...

— Почему же ни с того, ни с сего вам сказали, что вы даром живете?

— Мы сидели и отдыхали от работы...

— Вы считаете, что работаете, как следует?

— Этого мы не говорим; только неприятно работать, когда попрекают...

— Следовательно, вы считаете, что указание на вашу лень несправедливо?

— Нет, справедливо, только нам очень обидно...

— Я лично про себя скажу, что когда хлопочешь, работаешь сам, то очень неприятно видеть, как другие сидят и ничего не делают. Я наблюдал за вами и должен вам заметить, что ваша работа очень плохая и это очень мешает всем.

— Мы бы работали, если бы к нам хорошо относились.

— Я прошу вас в таком случае вспомнить, что было в Москве: вам так хотелось ехать в колонию; вам говорили, что там прислуги не будет, все придется делать самим; вы просили поговорить с родителями, которые боялись отпустить вас так далеко, сотрудники уговаривали родителей. Поехали вы по своей воле и на все были согласны. И сотрудники надеялись на вас, как на старших, что вы поможете по хозяйству, что с вами будет легче. Не тут-то было: вы вносите раздоры, идете против всех, заставляете даже маленьких смеяться над вами. Поехали вы свободно, следовательно, за вас, кроме вас же самих, некому отвечать. Ваше поведение показывает, что вам житье здесь не нравится и вы не хотите участвовать в общей жизни со всеми. А общая жизнь такая — вместе для колонии работать, вместе и отдыхать. Теперь из-за вас и веселья нет, и сотрудникам не по себе, и дети все любопытствуют, что-то будет. Если вы обижены, отчего вам не поговорить с тем, кто обидел. Вы говорили?

— Нет.

— Положим, и другие, глядя на вас, не стали бы работать, и сотрудники, обидевшись, тоже перестанут хлопотать, ведь колония не может существовать и дня! Итак, если вам здесь так не нравится, что вы хотите от всех отделиться, то лучше уехать в Москву, потому что то, что вы делаете, всем мешает. К тому же, если вас попрекают работой, то лучше показать, что можете хорошо работать, чем поддерживать плохое о себе мнение, совсем отказавшись от работы. Так или иначе, но я прошу вас обсудить мои слова. Придите после сказать мне, как вы решили, — оставаться или уезжать, потому что так, как теперь, нам очень трудно. Есть очень много маленьких, о которых надо думать.

Девочки ушли к себе в комнату и, поговорив между собой и с другими колонистами, забегавшими к ним, вышли к чаю веселыми, как ни в чем не бывало. Они объявили, что "кончили все" и никуда из колонии не поедут, да еще из-за таких пустяков; что все это были "глупости затеяны".

После этого случая в течение всего лета недоразумений с этими девочками не было, и они мирно проработали вместе с другими, как ни было это трудно для их характеров. Много времени спустя почти со всеми у них наладились хорошие отношения.

Уместно здесь задать себе тот же вопрос, который стоял перед нами: как могли происходить такие факты, где проявлялось непонимание, отчуждение, недоверие, быть может, некоторого рода озлобленность в таких условиях, как это было у нас в колонии при совместной жизни и детей и взрослых, которые самым дружеским, любовным образом подходили к детям: ведь дети должны же были чувствовать правду инстинктом, на который мы же сами так часто надеялись, если не понимать умом своим. Как могла эта чистая детская натура, хотя бы и скрытая под грубой оболочкой, не раскрыться сразу, не потянуться всем существом навстречу такой ясной и деятельной любви к ним?

Как они, лишенные человеческой ласки, столь требуемой ими, не отозвались сейчас же на наши заботы, которые стоили нам затраты таких сил?

Как не засветилось в их сердцах чувство естественной благодарности в ответ на все, что нашими трудами было предоставлено им?

Можно поставить еще много подобных вопросов, которые в минуты уныния властно осаждают душу, но надо сказать и то, что дети не могут избежать влияния страшной силы жизни, и эта сила такова, что запрятывает душу ребенка гораздо глубже, чем мы можем предположить, что эта жизнь слишком быстро заставляет определяться детские характеры, что они рано перестают быть детьми (нам случилось видеть мальчика, который в 12 лет испытал и знал про жизнь больше, чем многие взрослые), что путь к добру, требующий такой большой душевной работы, очень медленный, и поэтому, возможность видеть хорошее должна быть осуществлена для ребенка в течение целого ряда лет и без перерыва. Не лучше ли вместо того, чтобы ждать благодарности от ребенка, видеть, как он, окрепши, хоть немного проявляет в жизни своей то лучшее, что вы могли передать ему?

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Как всегда бывает, всякие выдающиеся случаи, радостные и печальные, имели для колонии большое значение. Этими толчками двигалась вперед наша жизнь. Одни случаи заставляли нас всех переживать некоторый подъем, другие сплачивали более тесно наше маленькое общество и служили поводом к тому, что у ребят возникали новые мысли и более сознательное отношение ко всему нашему укладу. В только что рассказанном случае девочки столкнулись с вопросом о нашей "свободе", с тем, что, живя в колонии, приходится отвечать, и очень серьезно, за свои действия, что поведение отдельных колонистов связано с общей жизнью. Вскоре затем из колонии уехало двое мальчиков, несмотря на уговоры остальных. Они не могли примениться к работе, хотя физически и были сильнее многих, и убедились также, что в Москве для них гораздо свободнее, чем в колонии, которая наложила на них некоторые обязанности.

Их отъезд послужил поводом к большим разговорам относительно наших работ, которые были приняты (кроме кухни и уборки) детьми, как нечто должное, как своего рода повинность за возможность жить в колонии. Это было, правда, не очень тяжело — можно было отдохнуть и поболтать во время работ, но все-таки понятно лишь, как законное требование со стороны сотрудников. И эти "обязательные" работы получили даже особое название в отличие от "необходимых" — "общественные работы".

Своим чередом, понемногу входя в обычай, шли наши собрания, на которых уже обсуждались не только хозяйственные дела, но и дела, касавшиеся внутренней жизни колонии. По-прежнему руководились они всецело сотрудниками, но дети больше принимали участия в обсуждении, чем раньше. Конечно, эти собрания были не единственным местом наших "общественных" разговоров. Быть может, гораздо 'большее значение имели маленькие, часто случайные беседы, случай к которым предоставлялся постоянно, так как и дети и взрослые — все жили вместе, в одном доме, и, кстати сказать, довольно тесно.

Детей было все-таки больше, чем мы могли поместить более или менее свободно. Для сотрудников места было, пожалуй, еще меньше. Так, одна сотрудница жила за холщовой занавеской во втором этаже, где помещались маленькие мальчики. Сотрудник довольно долгое время жил на балконе, а комната, где жили еще двое, была единственной, где можно было собираться всем вместе, попеть, поиграть, почитать, устроить собрание в плохую погоду и принять гостей.

Естественно, что при таких условиях вся жизнь взрослых проходила на виду у детей, с которыми приходилось проводить все свое время. Для нашей работы это обстоятельство дало очень много, особенно вначале, когда дети нас еще мало знали (то внешнее знакомство, которое было в Москве, здесь, разумеется, было недостаточно). Таким образом, дети скорее почувствовали, что у нас с ними, худо ли, хорошо ли, общая жизнь, что влекло за собой простые отношения. Хорошим временем для бесед была ежедневная прогулка к реке на купание. Река от колонии довольно далеко — около двух верст, дорога почти все время идет лесом. Пока дойдешь до речки, чего не переговоришь и чего не переслушаешь!

Жизнь наша становилась более складной. Появилась еще новая должность — "дровосеков". От места, расчищенного под наш дом, осталось много осинника, надо было перепилить его на дрова. В огороде на первых грядках стало кое-что пробиваться. Появился у нас и доброволец-огородник. Перед домом была расчищена и усыпана песком небольшая площадка для игр со скамейками по сторонам.

Среди такой жизни, напряженной для всех, физически утомительной, главным образом для сотрудников, которым приходилось много работать, двигалось вперед наше дело, и, казалось, начинает налаживаться известная стройность; дети втягивались в работу, и можно было немножко передохнуть после горячего времени, как вдруг на колонию обрушилось несчастье, в первый момент ошеломившее сотрудников: у одной из девочек появилась скарлатина.

Мы в первую минуту растерялись. Девочку отправили с одной из сотрудниц в земскую больницу в Малоярославец, откуда пришлось везти ее в Москву после долгих переговоров с железнодорожной администрацией. Сотрудница вернулась из Москвы совершенно измученная, но успокоила всех тем, что к нам едет врач, тоже сотрудница нашего общества, которая пробудет у нас весь заразный период. Что было делать с детьми? Казалось бы, лучше всего распустить колонию; но это значило бы разнести заразу по домам, по семьям, где много маленьких детей. По совету врача решено было остаться в колонии, выждать, не заболеет ли еще кто-нибудь, войти в соглашение с одной из московских больниц, чтобы приняли нашего больного без препятствий, а пока заняться дезинфекцией и выдержать двухнедельный карантин со времени последнего заболевания.

Вечером в день приезда врача собрались все колонисты в общую комнату. Настроение детей на этом собрании было в высшей степени серьезное. Все почувствовали, что над ними стряслась беда, и захотелось инстинктивно сжаться, быть поближе друг к другу. Наша сотрудница-врач очень серьезно говорила о болезни, насколько она опасна, как нужно стараться быть бодрыми, уничтожать заразу, следить за чистотой и здоровьем. Мы очень боялись паники, безотчетного страха, но, к счастью, дети отнеслись серьезно и покойно; все решили написать родителям, чтобы не беспокоились. Никто из колонистов не захотел ехать к своим в Москву, что возможно было ожидать.

Вообще, несмотря на большое горе, нам все же было отрадно видеть, что в трудную минуту дети собрались вокруг нас и отнеслись к нам с полным доверием и любовью. Потянулись тяжелые дни для сотрудников. Каждое утро приносило новые тревожные ожидания, не заболел ли еще кто-нибудь, не показалась ли сыпь, не покраснело ли горло у кого. Работы у нас почти прекратились, кроме кухни и уборки, которая теперь стала делом общим, а не только дежурных. Сотрудники с врачом во главе и старшие дети начали мыть все помещения раствором сулемы. Белье, перед тем как отдать прачке, тоже вымачивалось в сулеме.

Через день после нашего собрания заболело двое мальчиков, которых сейчас же отвезли в Москву. Начали наскоро строить глухую перегородку в одной из комнат, чтобы можно было отделить подозрительного больного. Дети, впрочем, скоро освоились с положением и как будто перестали замечать его. Опять начались игры, шум, возня, просили начать пение, мечтали снова о прогулках, которые были пока прекращены, чтобы не встретить кого-нибудь из посторонних.

Так прошла первая неделя. Вдруг заболел еще один мальчик. Его поместили в готовую уже отдельную комнату до выяснения характера болезни. К нему ходил только врач, а есть и пить подавали через окно, рядом с террасой. Все ребята очень сочувственно относились к нему, а он сам был прямо трогателен: все, не переставая, твердил, что это ничего, просто так, пройдет. "Много раз бывало, и все ничего". Ребята же кричали ему, когда его красное лицо с жалким выражением показывалось в окне: "Эй, Костя, смотри держись, не выдавай!"

По счастью, тревога оказалась ложной, и, пробыв два дня в комнате, мальчик был, к великой радости остальных, выпущен на волю.

Эти тяжелые три недели имели большое значение для жизни колонии: дети приобрели кое-какие культурные привычки, стали привыкать к чистоте и опрятности, увидали на деле, как можно бороться с ужасной болезнью и насколько это важно. Большую роль играла и наша обособленность. Ни мы, ни дети не имели сношений с внешним миром, и поэтому наша внутренняя жизнь шла все это время еще живее и сосредоточеннее. Сотрудники очень ценили бодрое, быть может, несколько приподнятое настроение тогдашних дней. Не мудрено, что освобождение наше от карантина было отмечено устройством праздника, Девочки уже с утра нарядились в сшитые ими в колонии русские сарафаны и белые рубашки. К вечернему чаю повара наши отличились и приготовили какое-то пирожное, что было еще в первый раз, поэтому все казалось событием очень значительным. После чая начался концерт. Слушатели уселись на площадке перед террасой, а в окне общей комнаты показывались певцы, которые пели и соло, и дуэтом, и все вместе хором. Некоторые любители декламировали стихи и рассказывали анекдоты. Зрители и слушатели все время менялись: певцы, окончив свое, бежали слушать других — декламаторов, а эти уступали место плясунам. Затем на площадке происходили танцы, после чего вся колония отправилась в поле играть в футбол. Дети очень остались довольны праздником, в особенности тем, что все устроили сами своими силами, и было очень, очень хорошо. Лишний раз можно было убедиться, что дети могут довольствоваться очень малым, в особенности, если сами его Создают, и это малое может им доставить много радости. Трудное, но хорошее было время!

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Собрания наши продолжались. На них отразилось до некоторой степени то чувство общности, которое связывало колонистов во время борьбы со скарлатиной. Интересно проследить, как отразилось это чувство на сознательности отношения детей к тем или другим сторонам нашей жизни. Что касается до работ, то новые настроения имели на них о'чень большое, мало того, даже коренное влияние.

Как было раньше сказано, работы наши разделялись, по понятиям колонистов, на "дежурства" (кухня, уборка) и общественные работы. Если дежурства быстро наладились, как очень понятные и необходимые, как работы, результат которых был виден сейчас — в виде приготовленного обеда, ужина, чая, чистой посуды, то общественные работы на участках, где должны были быть наши "будущие" огород и сад, шли гораздо хуже. Поэтому на собраниях часто поднимался вопрос о недостатках наших маленьких работников. Все сознавались, что работы идут не как следует, но от этого дело не шло лучше. По нашему мнению, у детей в работах не было ясной идеи, с одной стороны, с другой — не было увлечения, трудовой бодрости: это была повинность, отбываемая ради того, что сотрудники "так говорят".

Однажды на собрании вопрос о работах был поставлен особенно остро, и сотрудница наша с огорчением сказала: "Если так идет дело, то не лучше ли совсем отменить обязательные работы, чтобы работал, кто хочет". Неожиданно детьми это было понято, как предложение, которое тут же и было принято почти единогласно. Сотрудник, руководивший общественными работами, в этот день был в Москве, и на следующее утро, когда он вернулся в колонию, первыми словами, которыми дети встретили его, было: "У нас теперь отменили общественные работы: работает, кто хочет".

В обычное время пошли купаться. По дороге завязался очень интересный разговор у сотрудника с ребятами.

— Как вы скажете, почему отменились работы?

— Работают плохо — вот и надоело все говорить да говорить: теперь пусть работает, кто хочет.

— А много таких, кто хочет работать?

— Мы не знаем. Я-то вот буду работать, потому что это полезно, а другие станут на меня говорить, что хочешь выставиться, ну, и не знаю, как быть...

— Как же в колонии жить тогда, если все откажутся: кто, например, будет варить?

— Что ты, про такие работы никто не говорит, — это не работа, а вот общественные... От таких никто и не отказывается.

— Какие же это такие работы?

— А ну, какие — на кухне поварят все, ничего нельзя сказать, потом убирать, пол подметать, за молоком ходить, за маслом, за картошкой. — "Ну, а еще?" — "Вот огород совсем не так".

— "Почему же?" — "Да потому, что теперь все равно не дождемся, а на будущий год, может, кто и не попадет в колонию, вот ему и неохота..."

Помолчали немного. Возникал новый и сложный вопрос о праве жить в колонии. Возник он раньше, конечно, и должен был возникнуть, ибо все наши разговоры о будущем, более ясное представление о нем, несомненно, связывалось и с пребыванием у нас каждого колониста не случайным, а постоянным. Чем больше ребенок втягивался в жизнь колонии, чем больше она была ему по сердцу, тем острее становился этот вопрос. Детям, не приученным жизнью к осуществлению хотя бы малой доли своих заветных желаний, была странна мысль о праве своем жить в колонии из года в год, о возможности своими усилиями, своей работой добиться этого права. Их недоверчивые сердца не могли этому сразу поверить. И приходилось очень настойчиво указывать, что каждый, взявший на себя какую-либо заботу о колонии, тем самым приобретает законное право считаться "своим" колонистом, приехать еще и еще раз, пока будет возможно. В голове копошилась мысль: "Это так говорят, чтобы работали, а зимой дело будет иначе".

Сколько раз приходилось убеждаться в том, что детские души уже настолько опустошены жизнью, что подходить к ним со своей искренностью всегда было и больно и трудно. Особенно тяжело бывало, когда сквозь наружную ласковость и открытость проскальзывало это недоверие, которое трудно было отнести не к себе лично, а к той жизни, привычки которой уже въелись в душу ребенка.

Разговор возобновился.

— Ну, хорошо. Как же вы думаете, кого лучше взять в колонию, работающего или такого, про кого уже известно, что делать он ничего не будет?

— Что же про это говорить? Конечно, кто может работать, тот всегда нужнее.

— И я так же думаю: если кто показал себя и действительно захотел жить в колонии не одно только лето, то он уже будет вроде, как друг колонии, а с друзьями всегда приятно иметь дело. Ну, скажи, Феша, сам про себя: ты хочешь работать? — Хочу. — А ты? — И я, и я хочу... — Вот и хорошо: я теперь предлагаю собраться после купания в отдельную комнату и обсудить, как быть тем, кто хочет работать. Составится своя компания, найдем себе дело, которое нужно будет для колонии, и станем работать.

— А другие как же? — Что же нам до других: лишь бы за собой смотреть, и то хорошо. А они, другие, разве не колонисты, не могут устроиться, как хотят? Ведь и на собрании было решено: работает, кто хочет.

Разговор шел с тремя-четырьмя мальчиками. Остальные шли кто впереди, кто поотстал. Участники беседы стали понемножечку догонять других, и скоро впереди образовалась кучка, от которой отделялся по временам то тот, то другой из собеседников, подбегал к сотруднику и таинственно сообщал: "Кирюшка согласен, Иванов тоже согласился!" Когда подошли к речке, то "компании" набралось уже человек 8 (очевидно, в приглашениях был некоторый выбор и составлялась "своя" компания, на кого надеялись).

Дома все участники собрались в комнату сотрудника. Новых пришло еще четверо, и, таким образом, образовалась порядочная группа в 12 детей, преимущественно младших мальчиков — от 10 до 12 лет. На этом собрании было решено взять на себя маленький участок около ручья для разделки земли под будущий ягодник и, кроме того, два раза в неделю поливать огород. Новых же членов приглашать к себе с общего согласия.

В знак начала нового дела все подали друг другу руки — вышло немного торжественно, но как-то подходяще по настроению. В конце концов принесли бумаги и написали такое объявление:

"Объявляем колонии, что образовалось общество колонистов, которое берется готовить землю под ягодник и поливать огород по вторникам и пятницам".

Объявление торжественно было приколото кнопкой к ставне на террасе и произвело своего рода сенсацию. Около него столпились все. Особенно заинтересованы были старшие мальчики и девочки, обращавшиеся с расспросами к участникам нового общества, которые держали себя несколько загадочно и отмалчивались: "Там увидите!"

После чаю все, демонстративно собравши свои лопаты и кирки, отправились работать на свой участок. На первых порах новое общество обнаружило необычайную деятельность: работали два часа без перерыва, все в поту, раскрасневшись, постепенно снимали куртки и рубашки и полуголые фигурки их представляли довольно любопытное зрелище. Тут же пели для скорости работы песни, шутили, мечтали вслух. На следующий день утром вся компания встала, как один, в 6 часов, и, наскоро одевшись и забежав на кухню за кусками хлеба с солью, принялась работать с тем же ожесточением.

Эти утренние настроения особенно нравились: колония еще спала, солнце не палило, было довольно прохладно. Тут же пришлось не подбодрять, а останавливать зарвавшихся работников!

С неделю продолжалось это боевое настроение, сильно повлиявшее на остальных колонистов, которые не могли остаться безучастными зрителями такого оживления. Начали образовываться маленькие группы, которые стали называться "артелями". Эти артели брали себе какую-нибудь определенную работу — дорогу, огород, капустник, проведение небольшой дорожки.

Наконец, все группы соединились вместе и взялись за очень трудную задачу — выкорчевать пни и вырубить поросль на участке в 400 квадратных сажен, предназначенном для будущего плодового сада. Здесь провели три дренажные канавы, вырыли 30 больших ям для посадки деревьев, со всей площади содрали дерн и сложили его в кучи. Ямы для посадок были особенно велики, так как предполагалось вместо вынутой красной глины наполнить их дерновой землей. Работа эта совпала как раз с концом нашего пребывания в колонии и шла очень оживленно.

Таким образом, решение бросить обязательные работы и перейти к свободным имело очень хорошие результаты: в работе дети нашли что-то понятное для себя, и это понятное была радость рабочего напряжения. Вместе с тем проявилась и еще одна сознательная черточка: дети стали чувствовать ответственность за свою работу. Часто стали отдельные группы брать себе работу "на урок", т.е. измерять работу не временем, а количеством ее.

Такая работа, когда ребенку были понятны требования к его делу — сделать столько-то и так-то, не указывая времени, делалась более аккуратно, и дети сами заставляли сотрудников или более опытных своих товарищей оценить и проверить их работу. Зато как хороша была трудом приобретенная свобода! Свободного времени стало больше, и жизнь колонии пошла веселее.

Таким образом, выяснилось, что, кроме необходимости в той или другой работе, присоединился еще интерес к ней, ощущение удовольствия от труда. Все это были еще проблески, требовался еще очень большой подъем, но все же видеть такое движение нашей жизни вперед было очень радостно.

Новые настроения оказали свое влияние не только на общественные работы, и коренное наше дело — кухня — пошло лучше. Выпадали частенько уже такие дни, когда сотруднице приходилось заглядывать в кухню "только на минуточку", а то и совсем можно было там не показываться, когда на кухне работали некоторые из старших девочек, или наши "помощники", порядочные уже повара на нашу неприхотливую пищу. Если в общественных работах стало появляться понемногу чувство ответственности за свою работу, то в варке еды она была особенно велика. Оставить 40 человек без обеда — дело немалое!

Кухня нравилась почти всем, и поэтому, чтобы закрепить в детях приобретенные знания и дать себе отчет в них, были предложены некоторые новые работы: желающие писали рецепты новых блюд, которые приходилось готовить, а вся очередь дежурных составляла расчет, во сколько обходится каждое блюдо обеда и ужина. Делали и такие задачи: сколько провизии и на какую сумму нужно было бы для небольшой семьи. Этим интересовались девочки. Рецепты писали и мальчики. Вот примеры таких записей.

1. Аксюша Козлова (очень хозяйственная девочка, 11 лет. Была 3 недели экономкой). Перловый суп. Налить в котел воды и посолить ее, взять полфунта сухих грибов и положить вариться в котел. Еще взять 54 фунтов кореньев (сухих), сварить их в кастрюле. Когда грибы сварятся, вынуть их из котла и мелко нарезать. Потом взять 54 фунта коровьего масла и положить его вместе с грибами жариться. Взять картофель, очистить его, вымыть и нарезать. Потом взять 2 фунта перловых круп, хорошенько вымыть. Когда грибы изжарятся, положить их опять в котел. Когда коренья сварятся, процедить и тоже в котел. Положить в котел картофель, перловую крупу и еще 1/4 фунта масла и варить до обеда. Перед обедом положить 2 фунта сметаны.

2. Рецепт одного мальчика, подвижного, как ртуть, большого забияки и ротозея. Он с трудом написал все на клочке бумаги, а в конце рецепта нарисовал с большой любовью голову чертика.

Лапша. Налить в котел полведра молока. Взять 3 фунта муки, 8 штук яиц и 1/4 фунта масла и замесить тесто. Взять и смешать муку, яйца, масло и чуть воды. Взять и раскатать тонко. Нарезать мелко и поставить на плиту сушиться, чтобы не сгорело. Когда молоко вскипит, положить туда лапшу и мешать все время, а то молоко пригорит. (Григорьев.)

Характер ребят проявлялся даже в этих сухих записях. У положительной, аккуратной Аксюши все предусмотрено, ясно для нее, что ничто не должно пригорать. В практике же Григорьева частенько случалось прозевать молоко или сжечь грибы, поэтому его первый совет — смотреть, чтобы не сгорело. Писали много и другие повара, так что почти все кушанья, которые готовились в колонии, были описаны. К концу лета уже стали готовить что-либо более сложное и удивлять этими новостями колонистов, шумно приветствовавших такое "событие".

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Хозяйственные дела были обыкновенно главным предметом разговоров на собраниях. Но после того, что пережила колония во время скарлатины, вопросы нашей внутренней жизни стали занимать гораздо больше места, чем это было прежде.

Становилось как будто чуть-чуть более ясным, что как в работе своей каждый колонист связан с работой других, так и в поступках — живет не как хочет, а есть и общая цепь, связывающая всю колонию: дернуть в одном месте — страдают многие. Если в труде можно было уже приветствовать зачатки ответственности за свою работу, то жизнь ребят должна была складываться так, чтобы проявлялась ответственность за их слова и поступки. Все это только намечалось, было в самом зародыше, но важно было убедиться, что общая жизнь колонии ведет детей по этому пути.

Неискоренимая, как казалось сначала, привычка ребят к грубой брани и отношения их между собой стали раньше всего обсуждаться на наших собраниях. Надо сказать, что большинство колонистов часто пускало в ход отвратительную уличную брань. Бывало и так даже, что дети просто так, ради забавы, ради шутки, без всякого "злого" умысла, выкрикивали громко различные непристойности. Хвастовства ими было, впрочем, мало заметно, быть может, потому, что не перед кем было хвастать. "Выражались" не только мальчики, но иногда и девочки. У многих брань настолько вошла в привычку, что как-то даже и не замечали ее за собой.

Сотрудники выступали против брани очень энергично на собраниях. Но первое впечатление от таких бесед было грустное. Мальчики откровенно заявили, что не выражаться очень трудно. В Москве никто так не говорит, без выражений, вот и привыкли.

— Вы, значит, так привыкли, что и отвыкнуть нельзя?

— Все равно ничего не выйдет, — безнадежно заметил на это один из пессимистов.

— А ведь бывают случаи, когда все сдерживаются.

— Когда?

— При сотрудниках. Почему в присутствии сотрудников не слышно брани?

— Ну, тут неловко.

— Ловко или неловко, а суть дела в том, что сдержать себя можно, да так еще, что ни разу не прорветесь.

— То сотрудники, а то свои: скажешь что, ну и смеются.

— Значит, никто не удерживает. А начните-ка друг дружку остерегать, может, и выйдет что. Ведь всякий скажет, что ругаться скверно. Значит, лучше, если брани у нас не будет. Вы представьте себе так: пусть бы у нас никто не ругался, а один только не может или не хочет сдержаться. Услышат его соседи, скажут ведь не про него, а про нас всех: "В колонии вон как ругаются!"

— Это, стало быть, один на всех "тень наведет", — переводит кто-то на свой язык.

— Мы говорим на собрании — на кухне работать надо, и все работают. Отчего же не сказать — в колонии браниться нельзя?

— А если не перестанут?

— Тогда сделаем ему замечание от всех: все-таки все-то постыдится.

— Это если я скажу "черное слово", то про меня все на собрании будут говорить, — не выдерживает закоренелый "выражатель".

— Вот именно.

— Тогда лучше не надо, скорей ругаться кончу.

— Ну, кто за замечание? Все поднимают руки.

— А если после замечания кто опять будет ругаться?

— Тогда сделаем второе, а уже после третьего придется уезжать в Москву, так как, очевидно, жизнь в колонии для такого неподходяща. Если же после замечания колонист не будет браниться, то мы с него замечание снимем.

— Вот так хорошо; подымай, кто согласен, за три замечания. Всем последняя оговорка пришлась по душе.

Разговоры о брани всех задели за живое: на замечаниях обсуждение не было кончено, а постепенно дошли до того, что надо разбирать, как произнесено какое-нибудь ругательство — сгоряча, в сердцах или ради удовольствия. К последнему должно относиться строже, а за невольное слово можно и не делать замечания, а только предупредить на собрании, что повторение повлечет за собой уже замечание.

Ссоры и обиды обыкновенно редко доходили до собраний: они разрешались между собой, да и в детской жизни это никогда не затягивается. На собраниях же обыкновенно предлагалось помириться, и редко кто был на это не согласен: раз уже дошло до обсуждения, то первый пыл, когда примирение кажется невозможным, уже прошел.

Бывали случаи, когда давался толчок, иногда очень сильный, к улучшению нашей жизни и внутренних отношений. Вот один из них.

Однажды наш сотрудник, проходя мимо комнаты, где жили мальчики, заметил там большое оживление, смех и шум. Одна фигурка выскочила из комнаты и побежала по дорожке в лес. Сотрудник остановился. Немного погодя та же фигура показалась из-за кустов и тихо стала пробираться к двери; в это время на крыльцо выскочило что-то белое, очевидно, мальчик, завернутый в простыню. Темная фигура спряталась за куст, и но шороху веток можно было догадаться, что кто-то, не разбирая дороги, старается уйти подальше. В комнате мальчиков опять взрыв смеха. Скоро все стихло. Среди шалунов стало замечаться беспокойство, потому что из дому вышла небольшая группа и рассыпалась по лесу, окликая беглеца: "Мишка, Мишка, иди, никто тебя не тронет!" Но тот не откликался. Сотрудник вошел в комнату и спросил, в чем дело.

— Мишка чего-то испугался, убежал в лес и спать не идет.

— Я прошу вас, — серьезно сказал сотрудник, — теперь успокоиться. Я пойду, поищу Мишу, а то как бы беды не было. Но завтра обязательно надо будет на собрании выяснить, в чем дело, а я расскажу, что я видел.

Наступила тишина, и через некоторое время Миша, прячась по стене, тихонько отворил дверь и проскользнул мимо притихших шалунов наверх.

Этот Миша был странный мальчик, очень нервный, иногда прикидывавшийся дурачком, потешая этим ребят. Работал он везде спустя рукава и лениво, но иногда как-то оживлялся и принимался за дело очень усердно, обыкновенно один. В компании он никак не мог наладиться. На следующий день было собрание. Случай с Мишей был уже известен и горячо обсуждался всеми. Мальчики, участвовавшие во вчерашнем, видимо, готовились к серьезному разговору.

— Объясните нам, — начал сотрудник, свидетель вчерашнего происшествия, — что такое было с Мишей?

Понемножку, сначала запинаясь, а потом все с большими и большими подробностями, ребята рассказали следующее:

— Говорили перед тем, как спать, о привидениях, Андрюшка (мальчик лет десяти, большой озорник и забияка, но общий любимец) стал на ходули, накрылся простыней и стал ходить. Мишка испугался, а мы все стали показывать, что и всем страшно. Он и убежал. А потом стали глядеть в окно, всем сказали, чтобы притаились. Видим, Мишка крадется назад. Тут Андрюшке сказали выскочить в простыне и закричать. Мишка, как увидел, так убежал стремглав. Все и смеялись. А потом испугались, как бы он не остался в лесу, стали звать, а он не откликается. Искать не пошли далеко, потому что побоялись сами...

Миши на собрании не было. Говорит: "Не пойду".

— Ну, представьте себе, что могло выйти. Вы знаете Мишу, как он все может вообразить. Он вправду испугался и убежал. Теперь он один ночью в лесу, где ему тоже страшно, Он хочет идти назад, думает, все заснули, а тут выскакивают и опять пугают. Он прячется. Теперь же он стал чувствовать, что он один, брошен, что все против него, над ним издеваются, травят его. Тут еще холодно. Что может прийти в голову? Он мог бы убежать куда глаза глядят и провести ночь вне дома или даже натворить чего со страху. Вы и сами говорите, что испугались, стало быть, думали, что может плохое случиться. Хорошо, он услыхал меня, увидал, что все-таки есть защита и вернулся. А если бы не вернулся?

— Тогда бы вся колония пошла его искать.

— А еще представьте себе, что Миша забежал на деревню, и там бы сказали, что у нас плохое житье? Кто бы был виноват в этом? Вот и выходит, что дело касается всех и что те, кто так без мысли стали бы издеваться над Мишей, принесли бы вред не только ему, но и всей колонии. Ведь только случайно не вышло ничего серьезного. Смотрите, вы вчера посмеялись, а сегодня всей колонии не по себе, чувствуется, что у нас беда стряслась; думаю, что многие и на что-нибудь хорошее не надеются.

— Ну, мы все попросим у Мишки прощения.

— Да что в этом: попросите, а потом опять за свое, — заявляет возмущенно девочка.

— Нет, тут не извиняться, а надо серьезно поправлять дело: Миша был один, пусть теперь он будет со всеми. А те, кто обижал его, приставал, издевался, пусть возьмут сами его под свою защиту, чтобы он чувствовал заботу о себе со стороны своих же товарищей.

— Все-таки так нельзя оставить: надо им замечание всем! — говорит та же девочка.

— Ну, кто за замечание?

Подымают руки все и особенно усердно виновные. На работах можно было видеть трогательную картину, как Миша стал предметом попечений со стороны своих обидчиков: "Ты работай с нами, видишь, как мы, — и мускулы будут твердые, и здоровый будешь". Все были очень довольны.

Конечно, такие собрания были только толчками к тому, чтобы возникали и развивались новые, серьезные мысли. С течением времени память о таком событии сглаживалась, но окончательно впечатление пропасть не могло. И то, что оставалось как впечатление, вносило в жизнь колонии большую осмысленность, входили в обычай новые отношения и привычки. Неоднократно потом приходилось в отдельных разговорах развивать эти мысли, спорить с детьми и доказывать им, что лучшая жизнь для колонии возможна, лишь бы сами колонисты стали заботиться о колонии, как о "своей".

Была еще одна очень ответственная для сотрудников сторона: это совместное пребывание в колонии мальчиков и девочек. Но надо сказать, что никогда за все время существования колонии, среди всевозможных сомнений, как раз сомнения в опасности или ненужности совместного воспитания, не было ни на одну минуту.

Главным образом это происходило оттого, по нашему мнению, что вся жизнь колонии была слишком на виду, слишком открыта. Кроме того, большую роль играл совместный труд. В нашей жизни было много работ, которые обыкновенно считаются уделом девочек. Таковы: кухня, стирка белья, шитье, починка, порядок в комнатах, т. е. те работы, где не требовалось физической силы. Но у нас везде работали вместе. И для успеха совместного воспитания было очень важно, когда девочка бралась за лопату, а мальчик — за иглу. Привыкая работать вместе, дети привыкали к простым, товарищеским отношениям. Чем больше было такого дела, за которое могли бы взяться и мальчик и девочка, тем более и отношения становились непринужденнее. Большое значение имели у нас игры. У нас девочки играли и в футбол не менее оживленно, чем мальчики.

Но это еще указывает только на отсутствие опасностей.

Дальнейший шаг вперед составляет признание важности, выгоды совместного воспитания. В общем можно отметить разницу в характерах: девочки всегда более пассивны, склонны к порядку, консервативны, мальчики живее, смелее, жаждут нового и беспорядочны; девочки охотно ищут авторитетов, мальчики признают только авторитет силы; девочки жалостливы, но и мелочны, мальчики более великодушны. При хороших условиях и те и другие могли бы очень выгадать от влияния друг на друга.

Вообще приходилось замечать, что даже незначительное проявление какой-нибудь девочкой собственного достоинства быстро признавалось всеми как должное, и к ней начинали относиться с уважением.

В таком направлении и должна была идти наша работа, поэтому с особой радостью надо было приветствовать случаи, когда создавалась хорошая обстановка непринужденности, уюта для хорошей задушевной беседы с детьми, особенно с девочками.

* * *

Случилось раз одной из наших сотрудниц заболеть и лежать несколько дней в постели. В один из таких дней к ней в комнату собрались девочки. День был дождливый, серенький, внутри уже было с вечера темновато. Девочки расположились — кто на постели, кто на полу. Все пришли с сочувствием и лаской. Разговорились о делах колонии и, кстати, о том, как живут мальчики и девочки. Все соглашались, что вместе жить хорошо, веселее, "девочки лучше работают". Но с мальчиками все-таки трудно: "очень большие озорники и ругаются".

— Ну, это зависит от вас самих отучить их ругаться, — сказала сотрудница, — раньше, в прежней колонии, у нас были две девочки, сестры; они очень на собраниях возмущались бранью и даже решили уехать, если брань не прекратится. А мальчики были побольше наших. Сначала мальчики никак не могли согласиться на то, чтобы девочки командовали, но потом, когда увидали настойчивость девочек, то уступили и стали следить за собой. Я много раз замечала, что и вы смеетесь если кто выругается, да и сами не прочь. Значит, и вы виноваты, а не одни мальчики. Вот мы живем в колонии вместе, а есть много людей, которые не верят в пользу того, чтобы вместе жили, работали или даже учились мальчики и девочки. Наша колония могла бы доказать, что всем от такого житья стало лучше.

Тут поднялись расспросы, есть ли еще такие колонии, где, в каких странах мальчики учатся вместе с девочками.

— Сами-то вы хорошо теперь здесь живете?

— Очень хорошо, так бы никогда и не уехала отсюда, — искренне вырвалось признание у одной из девочек.

— Если так, то надо бы и позаботиться, беречь колонию. Нужно быть строже, смотреть на колонию как на свой дом, тогда жить еще будет лучше. Вот возьмите хоть вчера — была у вас игра в почту. На дворе дождик, все сидят в комнатах. Отчего же и не сыграть? А вышло совсем нехорошо, потому что создаются какие-то тайны, перешептывания. Игра эта больше для кавалеров и барышень, чем для товарищей — все равно мальчиков или девочек, как у нас в колонии. У нас ведь все вместе — и сотрудники, и мальчики, и девочки, все делают поровну, без всякого различия, а тут вдруг что-то совсем другое, не наше.

— И верно, затеяли ни к чему.

— Это у нас всегда бывает: не думаешь ничего, живем, как обыкновенно, а то вдруг покажется, что надо позаботиться о том и о другом. А как-то в будущем здесь будет?

— Я верю, что будет лучше, гораздо лучше и интереснее, и пользы больше будет, лишь бы теперь постараться нам всем.

— Мы вот хотим собираться у вас поговорить между собой. Можно?

— Очень, очень буду рада!

Понятно, много нужно было нашим девочкам, чтобы хорошенько осмотреться и начать вносить в нашу жизнь нечто большее, чем заботы по хозяйству, но хорошо было и то, что завязывались у нас с сотрудниками более сердечные отношения.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Лето подходило к концу. К началу августа была закончена наша большая работа — подготовка места для плодового сада. Решено было передохнуть и отправиться всей колонией в прогулку. Такой случай скоро представился. Уже давно мы получили приглашение навестить один приют в Серпухове. Это было довольно далеко, верст 60 от колонии. Половину пути предполагалось пройти пешком, а остальную проехать по маленькой железной дороге, проведенной для подвоза дров на фабрику из огромных лесов, принадлежащих ей.

Отправились в прогулку с одним сотрудником колонистов тридцать. Послали в Серпухов письмо с предупреждением и двинулись в путь. Перед отправлением в дорогу сотрудник объявил колонистам, что экскурсией должны заведовать они, как хотят, что хотя деньги на дорогу и у него, но тратить придется самим с общего согласия. Погода была очень хороша, и настроение превосходное. Для сотрудника, действительно желавшего снять с себя всю тяжесть распорядительства, был очень интересный случай наблюдать, как отразилась на детях их жизнь в колонии при условии полной свободы. Все-таки впереди было довольно много испытаний: придется устраиваться с пищей, с ночлегом, видеть много чужих людей, увидеть, наконец, детей, живущих в других условиях.

Можно было задать себе много вопросов и видеть до некоторой степени их разрешение. Первое время была только радость свободы от новой дороги, от полей, лугов и перелесков, мимо которых случилось идти. И пошли сразу быстро. Но через несколько верст устали, пошли потише и разбились на группы — девочки, старшие мальчики и маленькие, из которых, впрочем, добрая половина разбегалась кругом, кто далеко вперед, кто отставал и после догонял остальных, спеша изо всех сил. Так располагались и после на остановках, и в гостях, и на обратном пути.

Очевидно, внутренне объединяющей всех связи, которая выходила бы за границы жизни колонии, не было вообще менаду колонистами; она существовала между подходящими по возрасту детьми. Нужны были внешние причины для того, чтобы эта разрозненная кучка собралась в одно целое: так было во время отдыха в селе за 12 верст от колонии, где была земская больница и врач приготовил для нас обед. Здесь две старшие девочки взялись за распорядительство, следили за порядком, мыли и укладывали предоставленную в их распоряжение посуду. Остальные охотно повиновались.

Верст за пять до станции лесной железной дороги нас застал дождь, и мы немного сбились с пути. От дождя спрятались в какой-то брошенной избушке на краю села и тут почувствовали, что проголодались. У нас с собой были яйца, соль и хлеб. Те же девочки аккуратно поделили все между ребятами.

Чем дальше шли, тем больше уставали. Один мальчик захромал: его понесли на скрещенных руках девочки по череду. Другой сидел за плечами у сотрудника. Старшие относились довольно пассивно: видно, их больше всего занимал процесс ходьбы. Вся дорога до Серпухова была полна интереса: занятно было ночевать на каких-то рабочих нарах; видеть игрушечные вагоны и паровозик, который утром, совсем не шутя, "как заправдашний", по выражению ребят, повез по тряским рельсам всю компанию. Сначала на платформах с сеном, неимоверно трясясь, пробовали петь, потом, разморившись от езды и палящего солнца, притомились и замолкли.

Наконец-то приехали! Встретили ребят с некоторым торжеством маленькие хозяева. Большое и красивое здание приюта обратило на себя внимание. Лишь только вошли туда, как сейчас же, познакомившись кос с кем из детей, обошли помещение и расспросили о порядках. "Как у них хорошо: у всех железные постели и чисто — не как у нас", — было общее мнение видевших. Прошли и на кухню, где встретили кухарку: тут надо было похвалиться: "У нас кухарки нет — все сами готовим". За обедом сели, как пришлось, и видно было, что чувствовать себя гостями как-то непривычно. Девочки ночевали в доме, мальчики и сотрудник — на сеновале.

На утро пригласили ребят посмотреть огромную ситцевую фабрику; фабрика подавила ребят своим шумом, грохотом, огромными размерами. Стали расспрашивать заведующего большой ткацкой о трудностях работы; он указал, что на старых станках должен работать при каждом один ткач, и редко бывают такие ловкие рабочие, чтобы следить одному за двумя, а новые станки дадут возможность следить одному за тремя. Эта реформа, видимо, волновала рабочих и повсюду были вывешены предупреждения о сходках и сборищах. Возник разговор о том, что работают здесь "из-под палки", и не как "у нас, в колонии". Обратила на себя внимание и браковка тканей и замечание браковщика "о хитростях и подвохах ткачей". Все это было, очевидно, тяжело для ребят, и они скоро ушли. Днем предложили катание на лодках. Изумила ребят красная река, куда выпускала фабрика краску. У прачек на мостках руки были красные по локоть. Вид тех условий, в которых шла работа фабрики, был неприятен; из нашей прогулки на Оку особенного веселья не получилось. Вечером затеяли играть в футбол с только что организованной фабричной командой. Тут старались изо всех сил и мальчики и девочки. Наша некоторая сыгранность имела успех: мы победили. Это было предметом особенной гордости: колонию не уронили. Под влиянием такого успеха стали даже несколько свысока относиться к своим маленьким хозяевам.

День был полон самых разнообразных впечатлений, и ребята были очень довольны. На следующий день нам готовились еще интересные вещи — осмотр Кремля и прогулка. Но настроение резко изменилось: пора домой. Как ни неловко было перед людьми, хлопотавшими о наших же удовольствиях, но ничего нельзя было сделать; кстати, большая часть ребят вместе с хозяевами отправилась самостоятельно куда-то гулять. На вопрос сотрудника, почему хотят так скоро домой, ответ был такой: "Скучно стало без дела, погуляли, и довольно". Было очевидно, что дети чувствовали себя выбитыми из своей колеи. "То ли дело дома — поработаешь, купаться сейчас, а вечером играть, да и небось наши заждались". Так, и отправились домой.

Настроения дороги шли в обратном порядке — чем ближе к дому, тем больше оживления...

Пешком пошли очень скоро. Близко подошли и к больнице. Здесь все собрались и решили, что неловко заходить так — опять станут угощать, и это, вероятно, неудобно будет, так как мы не назначили определенного дня, когда вернемся; поэтому решили взять денег у сотрудника и купить еды, чаю и сахару самим, а там попросить только самовар. Не хотелось задерживаться, чтобы засветло поспеть домой. В колонию пришли чуть не бегом. Пора обычной жизни уже прошла. Наступили сборы в Москву — время не очень веселое. Перед самым отъездом была устроена славная вечеринка

Лето прошло. И можно было оглянуться на свою работу. Было ли в этой жизни что-либо сильное, особенно влиявшее на детей?

Да, было несомненно, и это был труд. Труд вносил смысл и порядок в детскую жизнь. В некоторых своих сторонах он был ясен и казался необходимым, как первое условие жизни в колонии, это было приготовление пищи. Рядом с ним стояло дополнение его: чистка посуды и уборка. Другие виды нашего труда казались необходимыми сотрудникам, и дети работали, подчиняясь хотя и мягкому, но все-таки авторитету старших. Затем этот не необходимый труд стал интересным, как было с разработкой почвы для сада и проведением дорог.

Ежедневные работы стали складываться в привычку, и без них детям становилось не по себе (прогулка). Труд вносил некоторую стройность и в самую жизнь колонии. При таком значении труда в колонии нельзя было обойтись без сознательного отношения детей к нему, необходимо было всеми силами привлечь детей к обсуждению того, где и как они будут работать. Чем больше такой сознательности, тем легче работать. Отсюда появилась практическая важность наших собраний.

Но, собравшись, дети не могли не задевать, кроме чисто практических вопросов, вносимых главным образом сотрудниками, и личных или в зародыше общественных.

Таким образом, для нас ясна была связь собраний и трудовых настроений детей. Постепенно собрания стали обсуждать все шире и шире жизнь колонии и проявлять все глубже свое влияние, сначала сдерживающее, а потом и направляющее на внутренние стороны.

Стала складываться общественная жизнь детей, как прямой результат нашей трудовой обстановки. Чувствовали ли дети связь между собой? Соединяло ли что детей?

Деловые связи были необходимы, и они ясно чувствовались, но общей, человеческой связи было мало, хороших личных отношений завязалось немного, для этого нужна была работа над собой и то понимание свободы, которое намечалось в колонии: каждый свободен, пока не нарушаются интересы других.

Итак, если смотреть на это первое лето колонии, как на опыт, то он убедил нас в возможности для детей серьезного труда. Труд может быть основой детской жизни, но именно детский, радостный и бодрый труд. К дальнейшей организации его и должна сводиться наша будущая работа.

Но один труд дает внешнюю связь, форму, порядок детской жизни. Нужно было бы позаботиться об организации не только физических, но и духовных сил наших детей. Это составляло вторую нашу задачу.

Часть II
ГЛАВА ПЕРВАЯ

Приехав из колонии в Москву, дети, лишенные своей трудовой связи, скоро как-то разбрелись. Занимались они в нашем доме в разных группах со своими московскими товарищами по школе, по улице или по двору и встречались разве только на пении, которое вела наша сотрудница, работавшая в колонии. Хотя пели и охотно, вспоминая при этом пение в колонии, но все же чувствовалось, что это для них "прошлое", что теперь они во власти другой жизни, что в настроениях колонии настал перерыв.

Но уже с января среди детей стало замечаться оживление, и отдельные маленькие группы стали обращаться к сотрудникам с вопросами, как теперь в колонии, когда начнутся приготовления, что как нужно делать. Оказалось, что связь детей с местом, где было ими потрачено столько труда, была сильнее, чем думалось вначале.

Однажды устроили чай для колонистов в одно из воскресений. Тут вспомнилась уже несколько ярче знакомая по лету картина: дети играли, пели, ставили самовары, уборщики мыли посуду; устроилось собрание, на котором решено было приниматься за работу — готовиться к весне. Девочки опять начали шить. Нужно было очень основательно позаботиться о постельном белье и кое-что запасти для мальчиков, иначе трудно было добиться чистоты. Постепенно накоплялся запас простынь, наволочек, полотенец, мешков для кроватей. Нашили рубашек и штанов, подрубили байковые одеяла. Некоторые брали работу даже на дом. Мальчики опять принялись за кровати, сделали стол и несколько лавок. Кое-кто из них помогал девочкам шить.

Чем дальше шло время, тем больше появилось новых охотников ехать в колонию.

Некоторые добивались этого особенно настойчиво. Был такой случай: один небольшого роста задорный и довольно грубый по ухваткам мальчик, известный всем как озорник, обратился как-то к сотруднику: "А меня возьмете в колонию?" — "Вряд ли: уж очень много на тебя жалуются!" — "А что надо делать, чтобы попасть в колонию?" — "Ну, вот держи себя так, чтобы не получить никакого замечания, тогда и попадешь". Он отошел. Через несколько дней подходит опять и заявляет совершенно неожиданно. "Я лучше совсем сюда не буду ходить". — "Нет, так нельзя. Ты ходи, брось свои безобразия и работай". Арбузик (так прозывался этот мальчик) принялся за "выдержку", и можно было видеть его у нас на дворе среди играющих детей, как он стоял, даже руки спрятав, чтобы не соблазниться игрой, не увлечься и не получить опасного замечания. Искус он выдержал и в колонию поехал, и хорошо, без недоразумений, прожил лето.

Этой зимой подтвердилось то впечатление, которое высказано выше, что связывал детей главным образом совместный труд. Только опыт мог научить, как укрепить и расширить эти связи.

Опыт первого года показал, что детям может быть понятна та жизнь, которая налаживалась в колонии", и что пока они в силах поддерживать ее.

В каком направлении должно идти дальнейшее развитие трудовой жизни? Конечно, те работы, которые были уже знакомы детям, будут легче для них благодаря некоторому умению, навыкам, приобретенным в первое лето. И можно было внести в них те или другие улучшения. Но чувствовалась еще необходимость в том, чтобы наш труд был более разнообразен, чтобы самые склонности ребят — преимущественно проявлять себя в любимых, подходящих для них формах работы — могли найти свое применение. Таким образом, можно было надеяться внести больше живых интересов в наш обиход. Идти к этому следовало осторожно; в нашей маленькой жизни каждое нововведение, как бы незначительно оно ни было, все же составляло своего рода событие. Нельзя было и перегружать колонистов работой, нельзя было утомлять их таким разнообразием, при котором они стали бы кидаться из одной стороны в другую. Поэтому казалось целесообразным вводить новое только тогда, когда наша жизнь приведет к сознанию, что так лучше. Втянувшись в работу, мы можем расширить наши трудовые горизонты. Таким образом, появляется сознательная необходимость улучшений в нашей жизни, и мы делаем новое приобретение, новый шаг. Все значение такой жизни заключалось, по нашему мнению, в том, что дети сами переживают, быть может, незаметно для себя, эти мысли и участвуют в практическом осуществлении их.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Конечно, уже на следующий год тех построек, которые были у нас, — барака и шалаша для кухни — было недостаточно. Кухня настоятельно требовала значительного усовершенствования: она должна была быть светлой, большой, с русской печью, с плитой, соединяться с погребом и столовой, так как носить большие котлы в 1,5 — 2 ведра в дом было затруднительно. В ней же должен иметься и склад всей посуды, чтобы все было под рукой. И этим могло бы ограничиться наше строительство на второй год. Но обстоятельства сложились так, что все хозяйственные постройки, нужные только в будущем для нашего хозяйства, пришлось выстроить сразу. Поэтому нужно было, не дожидаясь результатов наших опытов, приняться за разработку в общих чертах плана хозяйства колонии, рассчитанного на долгие годы.

Схема плана была такова. В основе жизни колонии лежит сельское хозяйство. В его область входит очень много работ самого разнообразного типа, что в высшей степени важно для детей. Но есть и еще более глубокие основания для признания огромной воспитательной ценности его. Копая землю, сажая, сея, удобряя огород навозом, ребенок становится не только зрителем природы, но и сам, со своей работой, входит в цепь зависимости от нее. Тепло и холод, солнце, ветер, созревающий колос, цветение картофеля — для него не мимолетные явления, а нечто, имеющее связь между собой; и к этой связи присоединяется и он со своими ручонками и со своими заботами. Близкое знакомство с животными, уход, кормление, не вводят ли ребенка вообще в область любви к живым существам, не наполняют ли детскую жизнь ощущением того, что и она может быть полезна? Привыкая среди цепи связанных между собой работ к постепенному трудовому напряжению и радуясь на себя, что и он может работать, не тверже ли станет ребенок на свои ноги, не окрепнет ли он лучше, не явятся ли его трудовые навыки лучшей школой для будущего тяжелого труда, который ждет его в жизни?

Итак, нам нужен был не крошечный садик с цветами и двумя-тремя грядками, где напоказ растут овощи, и не подобие маленького зоологического сада, где бы дети знакомились с животными через решетку или клетку, а ферма с садом, полем, огородом, скотный двор и молочное хозяйство. По этим мыслями стали вырастать новые постройки.

В центре построек для домашнего хозяйства стала новая кухня, выстроенная на берегу оврага, над ключом, найденным и расчищенным еще в первое лето. В кухне была большая русская хлебопекарная печь, около которой приладилась наша прежняя плита. Рядом с кухней расположилась молочная и большая терраса-столовая. Под террасой устроен был ледник. На самом высоком пункте нашей усадьбы, занимающей площадь в 6 десятин, выросло красивое в северно-русском стиле строение бани и прачечной и сушилки под огромной крышей.

Около будущего фруктового сада поставили маленький изоляционный домик на случай внезапных серьезных заболеваний. Другой центр хозяйства образовался постройкой скотного двора с коровником, конюшней, сараями и сторожкой на зимнее время. Все эти постройки также были зимние. Конечно, некоторым из них предстояло оставаться пустыми, пока разросшаяся жизнь не наполнит их своим "движением" — работой.

"Движение" в новую весну началось так же, как и раньше, в мае, с той только разницей, что дети приезжали уже с начала этого месяца и небольшими группами. Наш барак был тоже расширен и благодаря новой большой террасе, новой комнате над ней, каменному фундаменту, двойной обшивке и печам стал уже домом.

Работы наши начались с продолжения того, что делалось в прошлое лето, и условия для них были много благоприятнее. Огород, несколько раз перекопанный и удобренный, не представлял таких трудностей, как раньше. Земля была рыхлее, мы быстро понаделали гряд и засеяли их. Кухня была со своими полками и столами более приспособлена для работ в более крупном масштабе (детей было теперь 55).

На месте прежней корчевки уже красовалось несколько десятков яблонь и вишен, пока имевших довольно жалкий вид. Ребятам даже не верилось, что на таких "прутиках" могут быть яблоки и вишни. Осенью вся усадьба была очищена от зарослей ольхи, лозняка и осины, и явилась возможность приступить к проведению необходимых дорог и дорожек между отдельными постройками. Таким образом план работ на лето наметился сам собой: 1) огород; 2) очистка усадьбы от огромного количества строительного мусора; 3) проведение дорог; 4) разделка почвы в фруктовом саду; 5) расширение огорода и устройство ягодника; 6) стирка белья новой машиной, что вошло в ряд обязательных работ по дежурству. В середине лета прибавилось печение ржаного хлеба. О коровах и лошадях думать было еще рано, так как скотный двор был окончен только к середине июля, и молоко мы продолжали получать из деревни.

Жизнь в том виде, как было в прошлом году, наладилась очень легко. Хотя приехало много новых детей, но они быстро свыклись с нашими порядками при помощи старых колонистов. Конечно, на кухню внимание обратили прежде всего. Требования к поварам значительно повысились. Большинство уже работало на кухне, поэтому неудачи в обедах или в ужинах от небрежности или недосмотра были для них ясны. На неумение ссылались не так часто.

Повара наши уже сами составляли меню и должны были следить, чтобы расход не превышал известной суммы. Между отдельными компаниями поваров возникали по временам соревнования, кто лучше, т. е. вкуснее и экономнее, накормит колонистов. Появились и любители поварского дела во главе с двумя старшими девочками, которые могли даже заменять сотрудницу в надзоре за кухней. Лучше пошло дело и с уборщиками. Главной задачей было, по возможности, ускорить и облегчить эту скучную работу. Скоро уже ловкие и согласные между собой уборщики убирали посуду в полчаса. Посуда быстро собиралась на длинную лавку, где стояло 3 таза с горячей водой. Каждая вещь последовательно мылась в трех водах и не вытиралась, а становилась на просушку. Посуды стало гораздо больше, так как теперь каждый имел отдельную тарелку для первого и второго блюда, но с работой стали справляться чище и быстрее.

По-новому пошло дело и со стиркой белья. В прошлом году белье отдавали стирать на деревню, что было очень неудобно: постоянно происходили задержки, и стоило это недешево. Теперь попробовали стирать сами при помощи машины. Эта работа не была при таких условиях трудной физически, но требовала большой аккуратности и терпения, чего колонистам очень недоставало. Сотрудникам пришлось и самим учиться обращению с машиной.

Прачечная большую половину лета не была устроена, поэтому пришлось устроиться на воздухе. К машине приладили большую трубу, горячую воду разводили в большом баке молочной; выжималка была приделана к ящику из-под посуды, а грязная вода стекала прямо на землю. Эта работа вошла тоже в число обязательных, подобно кухне и уборке. Обыкновенно в очередь входил кто-нибудь из старших или сотрудников и двое маленьких. Старший наливал воду, клал и вынимал щипцами горячее белье из паромойки, отжимал. Маленькие вертели ручку машины, складывали отжатое белье и все вместе полоскали его у нас около ключа или на реке, для чего обыкновенно нанималась лошадь.

Уже жизнь колонии вошла вполне в колею, когда, через три-четыре дня после приезда последней партии колонистов, появилась снова страшная гостья — скарлатина. Но прошлогодней растерянности уже не было. Заболело двое мальчиков, принесшие болезнь из Москвы; их отвезли в земскую больницу, предварительно отделив в изоляционный домик. Так как в доме теперь после перестройки было уже мало щелей, произвели дезинфекцию формалином, ночевали три дня на сеновале и на сушилке и засели снова в двухнедельный карантин. Погода была превосходная, и никто из детей больше не заболел.

Конечно, пришлось перед концом карантина пережить несколько тревожных дней, как бы не оказался еще кто больным и этим не заставил бы нас сидеть в неволе еще две недели; но все обошлось благополучно. Заболевшие выздоровели и к концу лета появились в колонии снова.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Трудовая жизнь пошла полным ходом. Как всегда, упорядочение ее влекло за собой и большую стройность внутренних настроений детского общества. Конечно, в работах теперь детям приходилось затрачивать больше энергии, чем раньше; но вместо того чтобы появлялось ощущение большей усталости, у детей как будто прибавлялось сил, которые искали себе выхода в других формах, кроме физического труда; мало того, становилось, по нашим наблюдениям, заметно, что намечается и некоторая складность взаимоотношений: это выражалось в более дружной игре, в совместных чтениях, беседах и прогулках, в привычке собираться вместе по вечерам в новую для колонии общественную комнату, где занимались преимущественно пением. Нельзя сказать, чтобы эта внутренняя жизнь укладывалась в какие-либо стройные рамки, но она сама была более жива и интересна. В самый разгар наших трудов стала крепнуть и общая жизнь, начавшая понемногу пробуждать в отдельных колонистах их собственные мысли о колонии. Вот один из таких маленьких фактов.

Однажды в прелестный солнечный день что-то особенно хорошо работалось с ребятами, которые, несмотря на начинавшуюся жару, окопали все кусты смородины, провели грядки и посадили новые кусты малины. Сели отдыхать.

— Что же, если положить, как следует, навозу, то смородина может выйти хорошая. Пожалуй, на всех хватит, — солидно замечает маленький садовник (положим, только сейчас, после удачной работы, ставший им).

— Ну что ты — на всех: сейчас нас сколько? Человек пятьдесят будет, а в будущем шестьдесят и даже больше: как примутся за твою смородину — вот в час ее и нет.

— А если разделаем весь овраг — отсюда до самого огорода, насадим сюда малины, крыжовника, еще смородины: тогда будет ягодник настоящий, и всем хватит.

— Отчего же нет? — замечает сотрудник. — А ты будешь садовником. Утром встанешь рано — кусты смотреть, нет ли гусениц; потом народ будешь созывать на работу — кусты спасать. Тут вот тебе будет большая куча навозу. Возьмешь вилы, наложишь тачку и повезешь по кустам.

Солнце ярко светит прямо в лицо. Мальчуган зажмурился и разлегся на траве, подложив руки под голову. Ему нравится картина, как он будет стоять на навозе с вилами в руках.

— Хорошо! — начинает он мечтать. — А потом купаться — давай лучше — не надо!

— Прямо счастье! — замечает про себя сотрудник.

— Что-то теперь в Москве: пыль, духота, выйти некуда, на улице грохот — там; здесь — свобода!

— Ну, разве такая уж свобода? Поваром хочешь не хочешь,; а должен быть!

— Ну, так что ж?

— Уборщиком еще, на общественных работах, в прачечной...

— Ну так что же? — повторяет мальчик. — Отделал свое, а потом куда хочешь: купаться, ягоды собирать, грибы. Захочу, книжку читаю. Конечно, без работы нельзя. — Замолчали.

— Хорошо, чтобы все были счастливьте! — неожиданно объявляет будущий садовник. — Вы, например, счастливый? — обращается он к сотруднику. Тот сразу растерялся.

— Какое же мое счастье? Вот сижу, вожусь с вами, работаю, забот много. Взяты ребята за сто верст от Москвы, за всех надо отвечать, как бы чего не вышло...

— Ну, нет, вы счастливый, — утверждает мальчик.

— Почему?

— Да потому: добились, чего хотели, значит счастливый.

Все направление разговора было довольно неожиданно. Этот мальчик плохо жил в Москве: одна низкая и темная комната в полуподвале, где живет вся семья; отец — сапожник, работает по мелкой починке; сын рано кончил городскую школу, к 11 годам, и с тех пор живет без дела и учения, дожидаясь 15 лет, когда можно поступить в мастерскую. Он всегда был в дурной компании, скверно бранился и часто пускал в ход кулаки. В жизненных делах отличался скептицизмом, но был большим любителем приключений, сказок и страшных рассказов. Он так мало высказывался, так был мало искренен, что подойти к нему было очень трудно.

Сколько же нужно тепла, солнца, хорошего физического движения и непринужденности жизни, чтобы растопить эту рано ожесточившуюся душу!

Как-то раньше пришлось слышать от него фразу еще в прошлом году: "Вот говорят все — красивый вид, ах, как хорошо! А, по-моему, все равно — река ли там, деревья — все та же река, и деревья, как деревья. Что тут особенного? Чепуха какая-то!"

И вот теперь теплится у него непосредственное чувств о и не красоты уже, а лучшей жизни. Стало быть, есть в жизни колонии какая-то нить, которая может вытянуть маленького человека на светлую поверхность. Есть жизненный путь колонии. В чем он состоит, очень трудно сказать, особенно находясь среди всей этой работы! Иногда он яснее, иногда едва нащупывается.

Вернее сказать, вся работа в колонии есть медленное уяснение этого пути.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Новые мысли мелькали не в одной голове. Это было видно по тому, что дети стали проявлять некоторую инициативу, что им удавалось и затеять и довести до конца маленькие общественные предприятия. Так было, например, с устройством площадки для игр.

Случайно остались свободными от работ три девочки, которые вздумали начать новое дело — снять дерн с небольшого пространства около нашего дома, где не было ни пней, ни деревьев, и устроить площадку для игр. Работа эта оказалась для них трудна, в земле было много корней, а мысль их понравилась остальным колонистам. Но что казалось достаточным для девочек, не хватало для всей колонии. Решено было на собрании взяться за работу всем и сделать площадку как можно больше. Дело пошло очень живо. Место было на небольшом склоне к оврагу, поэтому нижнюю сторону площадки надо было сделать выше, а с верхней снять не только дерн, но и часть земли. Поперек площадки проложили доски и на тачках стали подвозить сверху землю и ссыпать. А там уже разравнивали землю, выдирали корни, корчевали пни; появился вскоре и тяжелый каток, которым земля, еще влажная после дождей, быстро укатывалась, и через три дня площадка была готова. Вокруг нее прорыта была канавка для стока воды.

Все это дело было так живо и интересно, что решено было ознаменовать открытие площадки театральным представлением и общими играми на ней. Один конец был предназначен для сцены. Туда притащили бочки из-под цемента, на них положили тяжелые щиты из коровника, по бокам укрепили на жердях и досках стены из простынь, а впереди повесили большой кусок холста. Сцена была готова.

Самое торжество пришлось на Петров день, 29 июня. Из Москвы и соседнего имения было много гостей. Вечером при свете бумажных фонариков устроили игры и танцы.

Оживление, которым сопровождалось все это время, не было случайным. В это время уже не так трудно было для детей чувствовать, что колония не чья-то "чужая", а и "своя", поэтому дети более стали обращать внимания на чистоту и украшение нашего дома. Своей инициативы в этом деле они мало проявляли, но указания сотрудников имели гораздо больше успеха, чем в прошлом году, да и трудно было ожидать чистоты от наших детей, жизнью своею менее всего приученных к ней. Упорная борьба с неряшеством привела к тому, что дети стали чаще менять белье и в определенные дни; частые нарывы и занозы, с одной стороны, чистые простыни на кроватях — с другой, заставили мыть по вечерам ноги. Проникло в обычаи наше понятие о чистоте и через украшение комнат. "Свой" угол, "своя" колония возбуждали желание смотреть на свое помещение не как на лагерь, а на жилье. В этом смысле толчок мысли дало украшение нашей "общественной" комнаты. Еще в Москве девочки, зная, что у нас будет такая, начали вышивать занавески и делать из разноцветных холстов ковры на стены. В колонию был привезен рояль и поставлен в той же комнате. Все вышло довольно уютно и красиво: по стенам устроены были широкие лавки, обитые темным холстом, который шел также и по стенам. У окна стоял стол, покрытый цветным холстом, на стенах красовались наши ковры, а в углу приютились полки маленькой библиотеки. Всегда на столе и рояле стояли свежие полевые цветы. Комнаты сотрудников теперь имели тоже уютный, жилой вид. Таким образом, дети стали ценить уют и красоту в своих комнатах. Но, понятно, украшения мало гармонировали с грязью и беспорядком — и у ребят стало гораздо чище.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Всеобщее оживление и подъем духа колонистов дали мысль сотрудникам использовать досуг для совсем особой цели.

На ближайшем после нашего праздника собрании сотрудники предложили основать свой журнал, где колонисты могли бы помещать свои произведения — стихи, рассказы, и таким образом в будущем вспомнить, как им жилось когда-то. На журнал дети сразу откликнулись охотно, а ведение его, как водится, возложили на самого же предложившего. В первое время "редактор" был завален произведениями, и уже через неделю накопилось столько материала, что можно было выпустить напряженно ожидавшийся первый номер. Это было огромное событие. Его читали вслух перед всеми колонистами, и успех, казалось, был вполне обеспечен. Но на деле вышло не так просто: школьники вообще небольшие охотники до писания; влияло лето, хорошая погода, интересные дела, которых не хотелось оставить: футбол, итальянская лапта, купание. Редактору приходилось плохо, и номера журнала выходили не каждую неделю, как было предположено вначале, но по мере накопления материала.

Мы приводим выдержки из наиболее характерных статей, в которых отразилась жизнь колонии с ее мелочами, с ее хорошими и дурными сторонами. Дети многое подмечали, критиковали. По некоторым статьям можно себе представить те трудности, которые приходилось переживать. Словом, жизнь большей половины лета отразилась в журнале очень ярко.

СТАТЬИ ИЗ № 1 ЖУРНАЛА "НАША ЖИЗНЬ" 7 ИЮЛЯ 1912 ГОДА
(ИЗ ВСТУПИТЕЛЬНОЙ СТАТЬИ)

"Жизнь наша в колонии довольно интересна и теперь, но если колонисты захотят, то она может стать во много раз интереснее. Она будет приятна и радостна, когда мы все почувствуем, что колония наша, принадлежит всем. А это будет непременно, если мы всеми силами поддержим ее, полюбим ее, как свой родной уголок, где все работают для себя, для своей будущей жизни в ней, где бы благодаря нашим трудам в ней зацвели сады и огороды, запекся бы хлеб, замычали бы коровы и весело заржали лошади, чтобы в колонии из-за наших трудов могло жить побольше детей. Можно устроить такую жизнь, что жаль будет забыть о ней.

Вот для того, чтобы ничто не пропадало из нашей памяти, и затевается наша газета или журнал. Читая наш журнал, мы вспомним, как жили, работали, веселились, что было хорошего, что смешного и что было печального, грустного. Хорошему будем радоваться, а дурное исправлять. Тогда наша колония станет для нас ближе и роднее.

Все могут писать в журнале. Пишите обо всем, что кому нравится: пишите о хорошем и о дурном; придумывайте, как исправить нашу жизнь; задавайте вопросы, помещайте объявления.

Рассказывают друг другу сказки, фантазии, а слушают двое, трое. Теперь же эти рассказы могут слушать все. Есть у нас стихотворцы, есть веселые люди, есть фантазеры — не ленитесь, пишите на общую радость!

Вот для того, чтобы все чувствовали себя ближе и роднее, мы хотим издавать "Нашу жизнь". Хорошо, если бы журнал помог колонистам побольше думать о своих делах и начать создание дружной рабочей семьи из детей и взрослых! В этом успех нашей жизни в колонии".

Наше хозяйство

"Колония испытывает большой недостаток в картофеле. Достать старый картофель очень трудно, а новый очень дорог. Можно было бы предложить осенью закупить свежего картофеля, сложить в погребе на скотном дворе, а в то же время подготовить землю для весеннего посева. Место за скотным двором, где находятся бывшие угольные ямы, по нашему мнению, очень удобно.

Кухня наша хороша, но порядку еще мало. В особенности нехороша грязь, которую повара разводят кругом кухни. Надо бы обратить внимание санитаров! В прачечной идет война между заведующим и дежурными. Кто у них виноват, кто прав — трудно сказать. Может быть, заведующий дает слишком много воли языку и раздражает "прачек"?

Но, с другой стороны, дело у него поставлено хорошо, а наши "прачки" не привыкли к тому, чтобы от них требовали исполнения своих обязанностей. Пока выходило так, что на собрании две девочки сознались, как они зря напали на заведующего. Поживем — увидим!

Огород наш все не веселит глаз. Пока зацвел один огурец, и этот цветущий огурец с гордостью показывается огородником Шуркой. Перекопка гряд и рыхление немного помогли растениям. Капусты пропало много из-за земляных блох; листья опрыскивали настойкой махорки; теперь вреда заметно меньше. Но, вероятно, из 500 кочнов останется не более 200. Редиска уже подавалась за столом. Это было очень вкусно, но мало. Советуем рыхлить землю и сдабривать ее песком. Сад пока заглох. Только вчера и сегодня началась там работа.

В ягоднике стали очищать землю от сорных трав и рыхлить ее. Компания Иванова и Богачева сегодня начала разделывать маленький участок. С курами не везет: купили наседку за 65 коп., а она и не думает садиться, все бегает; вчера летала на самый конек крыши, а сегодня скрывается где-то. Заведующая напрасно кормит кур и даже цыплят пшеном. У нас остается много хлеба и каши. К сожалению, двух цыплят уже нет. Скотный почти готов, остается провести трубы для навозной жижи. В бане сегодня залили пол бетоном. Скоро будет готова и прачечная. Кругом новых зданий уже начали чистить от мусора и щепок.

Очень приятно, что колонисты через канаву в конце главной дороги выстроили мост. Теперь гости могут приезжать к нам, не рискуя сломать головы на пнях и колдобинах, которые встречаются по всей усадьбе".

По поводу статьи "Наше хозяйство" можно добавить в пояснение, что появление лошади в колонии ввело некоторые изменения в распорядке. Учреждена была должность конюха, на обязанности которого лежал весь уход за лошадью, сбруей и тарантасом. Он же, обыкновенно в компании с каким-нибудь колонистом, отправлялся за провизией. В колонии вместе с расширением хозяйства стали появляться "заведующие" отдельными отраслями — прачечной, скотным двором, огородом, кухней, курами и, между прочим, заведующие чистотой, или "санитары" — название, указывающее на связь с борьбой против скарлатины. Об этих санитарах здесь и идет речь.

Заведующие обладали не столько "правами", сколько "обязанностями" главных работников. Ими назначались обыкновенно старшие колонисты, как более опытные, поэтому возникали иногда маленькие недоразумения, о которых говорилось на собраниях. К чести старших надо сказать, что у них было чрезвычайно мало попыток злоупотреблять своим значением и иногда им самим приходилось страдать от задорных помощников, не всегда понимавших источники терпения своих старших товарищей.

К обычным работам к концу стройки прибавились еще дренажные и бетонные: так, пол в коровнике, прачечной и бане был залит бетоном руками колонистов. Канализация была проведена тоже своими средствами, так как рабочие запросили слишком дорого, понадеявшись на то, что специальных рабочих пришлось бы выписывать из Москвы.

Наши собрания

"Медленно собираются колонисты. Все кого-то нет и кого-то ждут. Некоторые и совсем не приходят. Двое проспали все время на постелях и явились уже после, заспанные и грязные. А ведь как надо было дорожить нашими собраниями! Ведь на них все: всякий может найти себе защиту, на всякого найдется управа, обо всем можно потолковать. Пусть не было бы собраний, через неделю вся жизнь в колонии перевернется.

Колонисты мало говорят, все дают говорить сотрудникам. А если сотрудники не говорят, то наступает общее молчание. Только выборы проходят живо. Редакция предлагает избрать председателя из колонистов.

На прошлом собрании было несколько важных дел.

У Лушиных стали пропадать гостинцы. Что делать с такими пропажами? Следить, уличить — противно, прятать — не хочется. Знать, что есть колонисты, падкие до чужого, очень грустно. Одно и остается, как многие и делают, — делиться между собой, тогда не будет соблазнов и пропажи уменьшатся.

И.., все никак не привыкнет к тому, что он "колонист": отлынивает от работы, опять пишет записки со стишками девочкам. Что ему надо? Как он не поймет, что быть настоящим колонистом гораздо веселее, чем изображать из себя дачника и кавалера? Ему сделали второе замечание. Это уже опасно.

Была у нас гостеприимная комиссия, все делала, как следует, были довольны наши гости, а мы радовались: вот, мол, какие у нас порядки! Вдруг одному стало скучно, убежал, не сказавшись; бросил дело на одного, и из серьезного колониста сразу превратился в легкомысленного мальчишку. А мы-то радовались".

* * *

Для собраний трудно было установить вполне определенное время, так как работы то в одном, то в другом месте затягивались, и приходилось детей собирать. Кроме того, это было дело, хотя и очень важное теоретически, но будничное, не всегда веселое, где нужно было думать и рассуждать. Конечно, на особенно важные или интересные обсуждения колония собиралась очень скоро.

Одним из интересных решений наших собраний было учреждение "гостеприимной" комиссии, что так близко отвечает русским обычаям. Эта комиссия состояла обыкновенно из двух колонистов — мальчика и девочки. Роли их часто разделялись: мальчики ходили с гостями, "занимали их", а девочки хлопотали относительно еды и ночлега.

Мальчик, которому сделали второе замечание, скоро вместе со своим товарищем получил третье и должен был уехать из колонии. Главная причина недовольства ими была безобразная брань, от которой оба не хотели отстать, несмотря на все предупреждения. В жизни колонии они не участвовали, разве только в играх.

В работах оба, не принимая участия, сильно мешали. Сотрудникам не нравилась их особенная скрытность и неискренность. В колонии в этом году было много маленьких, вредное влияние на которых могло быть особенно опасным. Обоим было по 14 лет. Один в колонии был первый раз, а другой жил и в прошлом году.

Разные известия

"На прошлой неделе нас посетило много гостей. Больных в лечебнице один. Наши скарлатинные выздоравливают. Мише Ч. прорезали нарыв на щеке".

Стихи, рассказы и статьи

В лесу

Деревья тихо зашумели,
Влагой потянуло.
Теплым ветерочком
Листья шевельнуло.
Птички веселее
Пели и летали,
А вдали кукушки
Звонко куковали.

А. Лушин

Права и свобода

"Я хочу сказать несколько слов про то, как некоторые колонисты пользуются данными им правами. Речь идет о младших мальчиках и девочках.

В городе и вообще вне нашей колонии они находятся в подчинении у старших. В колонии им дана полная свобода и самостоятельность. И вот как живущие в колонии ими пользуются.

Во-первых, они не желают понимать ничьих советов, конечно, кроме сотрудничьих. Даже не признают указаний выбранных общим собранием должностных лиц из старших мальчиков, как-то: санитар, заведующий прачечной... Почему-то некоторые здесь считают себя вправе делать, что им вздумается, хотя бы это было вредно как для себя, так и для окружающих. Например, колонист имеет на ноге серьезную рану; доктор ему запретил мочить забинтованную ногу и даже ходить много не советовалось. Он же, вместо того чтобы все это исполнить, однажды скрылся на довольно продолжительное время, а пришел с мокрым и грязным бинтом.

Или некоторым запрещено играть в футбол ради их здоровья, они не обращают внимания и продолжают играть. И еще есть много примеров, показывающих, как колонисты распускают себя вообще.

Из приведенных примеров ясно, в какую сторону использовали некоторые из колонистов свои права.

Теперь, раз сотрудники дали такие хорошие правила для колонистов, то они должны выяснить, как и в какой мере пользоваться ими. А то выходит так, что маленькие как бы застрахованы этим от неправильных действий со стороны больших, а последние подвергаются им со стороны маленьких.

Колонист".

Статью эту написал один из старших мальчиков, заведующий нашей прачечной. По поводу ее надо заметить, что совместное житье старших и младших почти всегда приводит к угнетению слабейших, и жизнь в колонии, если бы стали складываться такие обычаи, была бы невозможна. С тем более отрадным чувством можно высказать, что наши старшие колонисты, с маленьких своих лет привыкшие к нашему влиянию, оправдали те надежды, которые мы и вправе были возлагать на них. Если и бывали случаи, когда старший не мог сдержать своего молодого задора, то это служило предметом очень тяжелых разговоров на собрании, и виновному приходилось признать свою вину перед колонией. Но и такие случаи были чрезвычайно редки.

При таком положении дела как будто бы создавался простор для безнаказанного произвола со стороны буйных элементов, которые уважают главным образом силу. На это и указывают слова о своеобразном "использовании некоторыми своих прав". Автор-колонист пытается свободу противопоставить произволу.

Та свобода, которая рисовалась в мыслях сотрудников, а следовательно, поскольку они имели влияние на детей, и входила в жизнь колонии, не была мыслима без развитого чувства ответственности за себя и без сознания обязанностей, принятых на себя. Было бы естественно, чтобы тот не чувствовал никакого принуждения в нашем "обществе", кто пользуется общим "доверием". Поэтому обязанности у нас не давали прав. Заведующий прачечной был такой же колонист, как и все. Хорошо и умело работающий повар мог самостоятельно многим даже распорядиться по хозяйственной части, действуя на основании того доверия к его силам, которое он чувствовал со стороны всех других. Желавший наладить какую-либо отрасль нашего хозяйства, взявший на себя заботу об огороде, саде, лошади, и добросовестно исполнявший известный прибавок к труду, добровольно взятый на себя, встречал полное сочувствие. Ведь в этом сказывалось более глубокое отношение к колонии, это было проявлением пробудившейся активности. Их мысли были регулятором их свободы. Такие колонисты и пользовались общим уважением, независимо от силы или возраста.

Но всегда бывали у нас дети, тяготившиеся обязанностями и признававшие только свою или чужую силу. Они не могли ужиться в колонии, которая хотя ставила перед ними свой уклад жизни, но авторитетной силы в виде обычных окриков, угроз или побоев не имела. Это была та "слабая" сторона, которая выяснялась для них после первых дней осторожности; и тогда начинали работать их собственные привычки.

Устраивая свою жизнь все легче и легче, отстраняясь от наших работ, они действовали разлагающим образом на остальных детей; как более сильные натуры, они собирали вокруг себя свою компанию, которая начинала держаться особняком.

Но были в колонии и завлекательные моменты: дружная игра, представление, песни по вечерам; часто рояль и Мендельсон вступали в соревнование с дикими песнями, которые буйная компания распевала у себя в комнате; бывали моменты особенно живых рабочих настроений — все это шло своим чередом и, конечно, было более устойчиво, чем меняющиеся настроения крикунов.

В большинстве случаев колония одерживала верх: ребятам особенно хотелось показать, что и они могут работать, а то подходило интересное общее дело, и "компания", как таковая, распадалась и принимала деятельное участие в общей жизни. Но случалось и так, что колонист никак не мог примириться с требованиями колонии, совершенно не интересовался нашей жизнью и не обнаруживал никакого желания войти в нее. Так и было с двумя подростками лет 14 — 15, которым очень трудно было примениться к нашим обычаям. Они должны были оставить колонию, подобно тем двум мальчикам, о которых говорилось раньше.

Предложения редакции "Нашей жизни"

"1. Собрать все постановления колонии.

2. Составлять эконому двухнедельный отчет по хозяйству.

3. Составлять ежедневный отчет по кухне и вывешивать на стену.

4. Сделать для объявлений доску со стеклом".

Спорт и игры

"Ф у т б о л. Команды все не налаживаются. Нет порядка. В тех командах, которые есть, нет капитанов. Мячи находятся в пренебрежении, и неизвестно, кто за ними следит. Поэтому и могло случиться, что оба мяча очутились на просушке в духовом шкапу, где и лопнули.

Были собраны деньги на камеру, но сколько, отчета нет.

Б а б к и. За последнее время колонисты увлекаются игрой в бабки. Хорошо-то, хорошо, но много крику.

Б е г. Вчера на главной дороге происходила тренировка на бег. Колонисты Лавров и Широков оказались очень выносливы, пробежав со средней скоростью 10 верст в час около 5 верст. Сокологорский тоже бегал на большую дистанцию, но сердце его стало сильно биться. Считаем, что для него бег вреден. Очень пыхтели Богачев и Иванов. Необходимо для того, чтобы бег не был вреден, подготовляться постепенно. Полезно заниматься тихим бегом каждый день, вырабатывая правильные движения. После можно устроить и настоящее состязание на звание первого бегуна колонии".

Театр и музыка

"Театральные представления были у нас уже два раза. Первый раз представляли что Бог на душу положил — пели, плясали, рассказывали анекдоты. Второй раз было лучше — представили две пьесы в костюмах: у девочек вышло лучше. Особенно хороши были костюмы. Было много гостей. Вечером шли танцы и зажглась иллюминация".

* * *

Появление первого номера "Нашей жизни" сопровождалось большой сенсацией, и быстро набрался материал для второго.

Журнал наш имел хорошее влияние на оживление жизни колонистов. Он перебывал во всех руках. Сам сотрудник-редактор очень ценил возможность высказать свои мысли; все колонисты читали журнал одни, без сотрудников, небольшими группами или каждый в отдельности. Это было особенно ценно.

Нам очень хотелось, чтобы налаженность трудовой жизни детей, чего, как показывает опыт, достигнуть вполне возможно, сопровождалась ясностью детского сознания идеи жизни в колонии, чтобы в выработке ее и они принимали участие.

Это так необычайно дорого, когда для маленького человека оказывается родным и пережитым лучшее из того, что может переживать человек.

В иные моменты простых и открытых разговоров чувствовалось, что и это возможно, что для детей благодаря их непосредственности может быть просто то, что скрыто от взрослых их сложной жизнью. И вот в журнале нашем, среди изображений детской жизни, среди детских рассказов и сценок, появляются мысли, пережитые взрослым в их же среде, так же доступно и пересказанные со всем подъемом искренности и любви к общему, понятному для детей делу.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

СТАТЬИ ИЗ № 2 ЖУРНАЛА "НАША ЖИЗНЬ"

Что такое наша колония
(Статья во 2-м номере журнала)

"Собрались в одно место большие и маленькие; работают, поют, играют, обсуждают всякий свои дела. Настроены для них хорошие дома, живут на чужой земле, как на своей, и все, что ни придумают, могут сделать, если хватит сил.

Посмотреть со стороны — чудно как-то: все — жители московские, приехали сюда, как бы на дачу, а слово "дачник" у них неприятное. Слышно, что чересчур уж свободно живут, а оказывается — по-своему жить нельзя: это — как решит собрание. Большие... им бы похаживать с палочкой вокруг маленьких, а они, глядишь, то на кухне кашу мешают, то паромойку вертят, а то и с лопатой на дороге потеют. Какие-то еще экономы, заведующие, комиссии, газета! Непривычному человеку прямо не понять всего сразу.

Да и привычным к нашей жизни колонистам не всем ясно, для чего устроена наша колония и почему в ней завелись такие порядки.

Я об этом думаю так: собрались здесь все для хорошей жизни или жизни лучшей, чем обыкновенно. Не от того мы заживем лучше, что будем иметь хороший дом для жилья, баню, прачечную, скотный, погреба, кухню, водопровод: устраивается улей для пчел, а пока там пчел нет, нет там жизни. Нам нужно наполнить все наши дома жизнью, дружной работой, чтобы каждый, приходя к нам, подумал: "О, здесь не так себе живут люди, ни с того, ни с сего!"

Здесь было дикое место. А благодаря тому, что мы поселились тут, что мы здесь работаем, все должно стать лучше: и лес, и земля, и дороги, и ключи, и луг, и поле.

Нам в помощь должна быть привычка к тому, что у нас один помогает всем, а все — одному. Утром я сяду за стол, и мне подан самовар, и хлеб испечен, а завтра я сам вожусь с трубой и везу тачку со щепками — хлебную печь топить. Сегодня я получил чистую рубашку, а завтра и сам за паромойку. Когда у нас будет большое хозяйство — коровы, лошади, большой огород, когда зацветет рожь, клевер, зажелтеет овес, тогда в каждом углу найдется интересная работа. И все сами всю работу вынесем на своих плечах — это очень важное у нас дело.

Так вот: наша колония — это место, где мы все устраиваем кругом себя хорошую жизнь, и чем дальше, тем лучше. Это, как поется в песне: "Все дальше, все дальше!"

Это — место, где мы работаем, один на всех и все на одного, где дети могут стать хозяевами, с достоинством отвечая за все, что ими сделано, как люди, которые достаточно поработали.

Наша колония должна быть местом радостной, дружной трудовой жизни. Дай только Бог, чтобы все это исполнилось!"

Наше хозяйство

"Как будто нарочно после заметки в "Нашей жизни" о недостатке в картофеле в понедельник появился молодой картофель из Москвы, к сожалению, всего 1/2 меры, приехавшей с нашей гостьей Александрой Николаевной. Колонисты с жадностью набросились на новинку, и все суп съели дочиста.

В кухне начинает прививаться хлебопечение.

Обнаруживается даже соперничество между отдельными партиями хлебопеков: в субботу компания Нюши Федоровой выпекла бублики, а в воскресенье Валентина Николаевна соорудила целые горы сдобных пышек и три огромных кренделя. Первая партия пекла при открытой печи, все время поддерживая огонь, а вторая — упорно закрывает печь. Вчера напекли уже витушек. За чаем голосовали, кто за пышки, а кто за витушки — большинство стоит за пышки.

Белый хлеб-то мы можем печь, а вот черный, кажется, не скоро покажется из нашей печки.

Вчера и третьего дня появился вкусный варенец и даже с сухарями.

Прачечная действует по-прежнему, но разводит ужасную грязь даже какого-то голубого цвета. Мы советуем посыпать место кругом машины известкой.

Огород поправляется. Огурцы обильно цветут. Капуста после перекопки сильно поднялась. Заведующий объяснил нашему корреспонденту, что всего кочнов не 200, как уверяла наша газета, а 460, и то было вчера, а сегодня даже 464.

Что же, ему и книги в руки! Надо, ввиду появления различных плодов, провести на собрании постановление о том, что пользоваться овощами можно только для общей кухни, и то по распоряжению заведующего.

Место для ягодных кустов уже перекопано. При этом у всей смородины пропали ягоды, еще совсем зеленые, а также у молодых ростков малины. Очевидно, растения были поражены болезнью "жадность колонистов".

Дороги наши все растут. Вчера прорыта дорога к скотному. Остается ее усыпать песком и утрамбовать. Боковые канавки сделаны слишком мелкими. Наши огородники хотят разделать место для картофеля за скотным".

Наши собрания

"Можно отметить одно важное нововведение: создание хозяйственной комиссии, в которую входят все заведующие и эконом. В понедельник было первое заседание этой комиссии, после которой все ее члены ходили по усадьбе, считали все кружки, тарелки, миски, ложки, кувшины, тазы и т.д. Это, конечно, очень важно. Интересно знать, сколько у нас пропало посуды. Редакция горячо приветствует всякое стремление колонии к порядку.

В гостеприимную комиссию вместо беглеца Пензюра выбран Саня Лушин".

Способ приготовления киселя

"Когда Шура был поваром, то он по нечаянности положил томаты в кисель, и я предлагаю варить его почаще. Этот кисель был похож на малиновый.

И. Иванов".

На футболе
(Картинка)

"Интересна наша игра в футбол. Обыкновенно перед началом игры игроки выбиваются из сил, чтобы захватить в свою партию искусных игроков. Один кричит: "Давай нам Шуру!" Другой: "Башкирова!" Третьему подавай и того и другого, а то он играть не станет, четвертый не хочет становиться "беком", а стремится в "форварда", хотя бегает так, как будто ему в желудок песку насыпали, — качается из стороны в сторону, а вперед не подвигается.

Но, наконец, волнение стихает; кажется, что все удовлетворены и партии более или менее равны. Но все же какой-нибудь Киряев или Лобанов не может успокоиться и продолжает ворчать себе под нос: "Да, сами взяли себе хороших"...

Игра началась. Игроки стоят на месте, а форварда топчутся от нетерпения. Спорный удар... Игроки бросаются к мячу, стараясь во что бы то ни стало его вышибить. И если противник не отдает, то растерзать его на месте.

Вот, вот мяч вышибают в сторону и ведут к воротам. Защитники засуетились без толку, носятся сломя голову по площадке, стараясь уничтожить противника. Иногда случается, что мяч кое-как отшибут, тогда в остервенении угоняют далеко за границу поля, а то и к противоположным воротам. Нередко все старания защитников напрасны, и гол забит.

Победители с сияющими физиономиями идут к центру, а побежденные ворчат на своего "голкипера", мстя за пропущенный гол.

Когда игроки немного поустанут, то бегают только одни выносливые, и можно видеть такую картину: игроки стоят там, где их застала усталость или где у них вышибли мяч. В эту минуту интересно посмотреть на Киряева: он вдруг насторожился и отчаянно замахал ногой в воздухе, скорчив ожесточенную физиономию. Глаза на лоб лезут, зубы собрались уже проглотить мяч, и весь он в волнении. И что же? Мяч пролетел над головой Киряева!

А вот на краю площадки, широко расставив ноги и голову откинув назад, ощетинившийся, как дикобраз, несется наш достопочтенный игрок Шура, подпрыгивая, как настоящая скаковая лошадь. Я и сам, вдруг сорвавшись с места, бросаюсь к мячу, но тут же растягиваюсь, зацепившись ногой за кочку. Бывает, становишься свидетелем работы муравьев, так как уткнешься иногда головой в муравьиную кучу.

Вот Коля Степанов изящно выбивает у кого-нибудь мяч и так старается, что, тут же поскользнувшись или споткнувшись, растягивается. Там, глядишь, уже Щербаков сцепился с Башкировым во все тяжкие, стараясь переспорить друг друга.

Один кричит: "Хэндс!" — другой: "Не было!" Но, наконец, до того доспорятся, что устанут и разойдутся в разные стороны.

Устали игроки, и к тому же зовут ужинать; поэтому в силу необходимости игра кончается. Долго еще шумят и галдят игроки, вспоминая неправильности. Шум продолжается и за ужином.

Один из футболистов".

Наши игры

"В понедельник после обеда у нас завязалась очень интересная игра в индейцев. Игроки были разделены на 2 партии — "апахов" и "команчей". Команчи жили в землянке на очень интересном месте, которая считалась неприступной, потому что перед ней был ров, который неприятели проходили с трудом. У апахов крепость была на горе напротив и тоже очень интересная. Партии не были равны между собой. На апаховой стороне войска было больше. Началась война без переговоров и недружно: начальства не слушались, шли, кто куда хотел. Без всяких известий апахи подошли ко рву команчей и стали пускать в них стрелы. Команчи не стерпели такой обиды и без начальников бросились на врагов. Завязалась битва. Кололи пиками и стреляли из луков, но вдруг знаменитый воин команчей (у него не было еще прозвища, и я не напишу, кто он) поднял над всеми знамя апахов, т.е. врагов. Тогда... тогда мертвые воскресли и бросились отнимать свое знамя. Их знаменитый вождь Белый Волк, который был убит, воскрес и бросился к своему знамени. И тогда никакие копья и никакие стрелы не могли уложить его, и команчи должны были отдать знамя апахам и принять перемирие для более правильной борьбы. Начались переговоры. У команчей был выбран вождь и назван Красный Лев. Пришел Белый Волк для переговоров, его отпустили с почетом. Команчи начали запасаться оружием.

Вдруг ко рву подошли апахи. И увидел это Красный Лев и приказал прогнать эту горсть людей. Его помощник с немногими воинами бросился на апахов. После недолгой борьбы апахи ослабли и хотели бежать, как вдруг на помощь поспел Белый Волк и погнал команчей. Тогда Красный Лев с остальными воинами бросился на отряд Белого Волка. Сам Белый Волк столкнулся с Красным Львом, и у них завязалась борьба. Неизвестно, кому было бы быть побежденным, если бы к Белому Волку не подоспели три воина и не нанесли бы Красному Льву три раны. Красный Лев упал. Команчи пустились бежать, увидя раненого вождя. Но вдруг произошло то, чего должно было ожидать: один из апахов нанес своим оружием рану команчу, как и следует; была посажена над самым глазом здоровая царапина, и опять мертвые воины воскресли и подбежали к раненому, который сидел на своей границе и горько плакал. Война должна была остановиться, и обе стороны разошлись, не победив никто никого. Напрасно вожди той и другой стороны пытались восстановить правильную войну, убрать раненого и продолжать бороться: воины сидели враг с врагом и мирно уговаривали раненого.

А. Волков".

* * *

Нашему корреспонденту удалось пробраться в лагерь храбрых команчей и снять с воинов фотографию в их полном вооружении. Разрешение фотографировать было дано самим вождем.

Игра эта имела свою историю, она возникла не сразу. Тот же самый Миша, который так нервничал в прошлом году, теперь стал гораздо менее диким. Но частенько он играл один, выдумывая игры сам для себя. Однажды он напал на мысль сделать себе лук и стрелы и, скоро появившись с этим оружием, сделался своего рода маленьким авторитетом, как специалист нового дела. Он подавал глубокомысленные советы, какое дерево лучше для лука и как делать стрелы. Действительно, его стрелы летали выше всех. Быстро пошло общее увлечение новой игрой, которая, впрочем, состояла только в наблюдениях над полетом стрел. Но Миша не мог удовлетвориться рядовой ролью: луки были уже у многих. Он сделал себе щит из днища от цементной бочки и меч.

Теперь настало горячее время. Мальчики принялись лихорадочно за работу, требования на гвозди были очень велики. Естественно, когда появилось сразу много ребят, увешанных всеми принадлежностями вооружения диких, то возникла мысль и о войне. Одно племя составил маленький, очень начитанный Саня Лушин, тихий и слабый мальчик лет 11, который, несмотря на свои слабые силы, очень увлечен был планами войны. В колонии стало известно, что скоро начнется большая война, и многие собирались пойти смотреть.

Описание войны, помещенное в журнале, удивительно метко описывает настроение ребят. Правила вырабатывались сообща; согласились, когда и кого считать раненым, взятым в плен или убитым. Но соблазн еще раз очутиться действующим лицом был очень велик: "мертвые" не могли не ожить. Интересно, что протестов против "оживления" особых не было: наоборот, указывалось после, как на особое преимущество: "Ты два раза оживал, а все-таки ничего не вышло!"

Главными моментами игры были приготовления, устройство крепостей, расстановка часовых, военный совет, выборы вождя и переговоры с противниками. Все это длилось очень долго. Самые же "сражения" прошли неудачно: очень мало было порядку, все "правила" были забыты, и эта сторона разочаровала ребят в "сражении". Они охладевали к игре, переходили на единоборство, преследование друг друга, игру в маленьких группах, и скоро щиты и луки остались лишь как интересное воспоминание и некоторое время украшали комнаты.

Конец описания игры прелестен: враги, не слушающие вождей, столпились около раненого, который сначала горько плакал, а после единодушно проявленного участия к себе утешился. Так неожиданно, удивительно по-детски страшная война с криком, возбужденными лицами и свирепыми жестами кончилась миром.

Эта игра очень сильно отличалась от обычных игр типа футбола, где вся суть состоит в точном исполнении правил и в проявлении собственной ловкости, быстроты или сообразительности в борьбе с чужой партией. Суть такой игры есть борьба. Здесь же хотя конечный результат была тоже борьба (сражение), но главное дело было в приготовлении к ней, во всем этом живописном элементе, в изображении хотя бы фантастической жизни. Все подробности, которые вносил кто-либо из участников, были очень интересны и нужны для этой игры. Изобразить вождя, изобразить покорного воина, слепо подчиняющегося вождю, создать воображаемую обстановку жизни диких — вот центр детских интересов в этой игре. По смыслу своему она близко подходит к типу изобразительных игр — вроде кукол. Наблюдения над детскими настроениями в их "войне апахов и команчей" дали толчок к попытке устроить и детские спектакли по этому образцу, чтобы дети не представляли пьесу, а играли очень сложную игру, требующую уже творческого напряжения. Это удалось осуществить на следующий год.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

СТАТЬИ ИЗ № 3, 4 ЖУРНАЛА "НАША ЖИЗНЬ"

В будущем году

"Колонисты собираются скоро уезжать в Москву, и теперь самое время подумать о том, что может нас ждать в следующее лето.

Построек новых весной никаких не будет, и многие колонисты могут приехать раньше. Вероятно, будут две партии: одна в начале мая, а другая во второй половине. Колонисты уже застанут на скотном дворе коров. И это должно сильно повлиять на нашу жизнь. Коровы требуют за собой внимательного ухода. Придется чистить хлев, доить их, давать пойло, кормить. Тут нужно будет собрать компанию любителей скота, которая целиком бы взяла на себя все заботы о скотном дворе. К нему будет принадлежать конюшня и птичник. Необходимо будет всей компании самой приучиться к новому и весьма серьезному делу. Поэтому здесь нельзя будет работать всем по дежурству, а одной и той же компании долгое время.

Вторая компания, вероятно, будет работать около кухни и молочной с погребом. Сюда присоединится и хлебопекарня. Здесь тоже придется работать более продолжительное время, чем теперь, когда все меняются каждый день по дежурствам.

Третья компания, вероятно, будет заведовать прачечной, которой много придется работы на каждый день.

Четвертая компания возьмет на себя сад и огород и будет снабжать колонию своей провизией. Ее работа сильно удешевит жизнь в колонии. Быть может, найдутся еще дела в колонии, которые тоже потребуют своей артели.

Так вот в конце концов колонии, возможно, придется разделиться на отдельные партии; каждая партия возьмет на себя определенное дело, приучится к нему, и ей поэтому станет легче справляться со своим делом. В течение лета компании могут меняться своими местами. Проще всего было бы так: в каждом деле будут постоянно оставаться особенные любители его, которые и станут помогать новеньким обучаться делу. Останутся, в таком случае, общие для всех дежурства уборщиков. Каждая компания будет посылать по череду своих членов на эти дежурства.

Вот какой представляется колония на следующий год.

Редакция "Нашей жизни" предлагает обсудить эти предложения на собрании и зимой в Москве обдумать, куда, кто хотел бы записаться. Ввиду этого наша газета предлагает колонистам употребить все усилия зимой, чтобы не разойтись в разные стороны. Кажется, слышно было, что некоторые сотрудники предлагают собираться у себя для общих собраний, где можно было бы чайку попить, потолковать о делах, попеть и поиграть".

Наше хозяйство

"Редакции "Нашей жизни" неизвестно, насколько интересуются колонисты огородом, но во всяком случае для тех, кто еще не видал его, можно сообщить, что он сильно поправился. "Исполинский" горох заслуживает особого внимания, так как поднялся больше сажени в вышину: лопатки, наверно, достигнут длины 4 — 5 вершков. Редиска сходит. Мы советуем обобрать ее дочиста колонистам на ужин, а пустые гряды теперь же перекопать с песком и известью. Огурцы цветут замечательно. Появилась масса мелких огурчиков. Есть и вполне готовые огурцы. Надо бы обрывать цветки без завязи, а то растениям приходится тратить на них слишком много силы. На некоторых огурцах эти цветы усыпали собой стебель так густо, что почти скрыли его под собой. Интересно и то, что даже самые плохонькие растения, которые едва-едва показались над землей и выпустили 2 — 3 листочка, тоже цветут и, не унывая, готовятся подарить нам один-два огурчика.

Томаты все обрезаны и подвязаны. У них есть способность выпускать все новые и новые ветки, на которых образуются цветочки, и если не принять мер, то весь куст покроется массой сочных веток и листьев, а из цветков выйдет много маленьких плодов, которые так и не разовьются. Поэтому стараются оставить только главные ветки, а остальные обрезают. Тогда получится плодов хотя не так много, но больших, которые могут при хорошей погоде вполне созреть.

Морковь уже образовала порядочный корень. Поправилась сильно и капуста: на часть ее напали гуси и порядочно пощипали. Кстати, сообщаем читателям, что у нас растут на огороде: огурцы, горох, бобы, редиска, брюква, капуста, салат, сельдерей, укроп, петрушка, морковь, томаты, лук, кукуруза.

Теперь уже с огорода берут овощи на кухню. И не мешало бы "огороднику" вести счет тому, что взято..."

* * *

"Нам передавали, что колонией куплены: тарантас за 40 руб., телега за 23, водовозка за 10 и лошадь за 65 рублей".

* * *

"В прачечной установлен сток для воды. Теперь осталось позаботиться о доставке чистой воды. Как это лучше сделать?

Кстати, о воде. Открыт еще один ключ, недалеко от огорода. Усердный колонист А. Лапин уже два дня расчищает его, стараясь углубить дно ключа и докопаться до главного родника. Пока ключ подает воды мало.

Половина почвы под плодовым садом разрыхлена. Еще немного усилий, и картошка в будущем году будет своя, и мы не станем испытывать картофельного голода, как это было у нас почти половину лета.

За все время, пока не выходила газета, сад разрыхлен весь, и уже начали делать гряды. После надо будет навозить песку для того, чтобы сделать почву более рыхлой, известки, чтобы глина не была такой вязкой, и навозу для удобрения. Верхняя часть сада предназначена для клубники.

Баня совсем готова. Пожалуйте мыться. Новая лошадка навозит воды. Кстати, о лошади. Она довольно красива, но колонист Лапин жалуется на ее дерзкий нрав: именно она бросилась на него и двоих его товарищей, а самого укусила в бок. Поэтому было даже намерение продать лошадку, но другие колонисты, выбранные общим собранием в конюхи, не находят, чтобы лошадь была такой злой. В четверг на ней ездили за провизией, и оказалось, что она бежит исправно и во всяком случае не хуже крестьянской, которая поставила в неловкое положение того же Лапина и Гаврилова. Но об этом дальше.

Из работ хорошо бы начать еще одну: проложить дорогу от дома к бане и оттуда на скотный".

Наши собрания

"Собрания наши стали очень интересны. Было несколько важных дел, которые задели всех. Большое оживление вносит А. Лапин, который однажды защищался против всей колонии, недовольной им за большое опоздание с самоваром. Вышла у него с Гавриловым странная история: самовары не были продуты, а Лапин ушел на станцию. Самовары без него и не хотели наставляться, а Гаврилова не слушались. Собрание хотело было оставить Лапина еще на один день, а тот говорит, что это до такой степени несправедливо, что он лучше уедет в Москву. Тогда решили выразить ему порицание. После как-то Лапин обещался написать в газету, как мальчики ругаются при девочках и как девочки ничего против этого не имеют. Поднялся большой шум. Девочки утверждали, что ничего подобного не было, что Лапин это сам выдумал. Плакала Нина, защитница всех обвиняемых. Темная все-таки история. Статью Лапин написал, но редактор предложил, ввиду резкости ее, собранию внести на обсуждение. Решено было статьи не помещать. Сотрудники указывали, что дело искоренения сквернословия зависит главным образом от девочек. Если они примутся, то зло можно вывести очень скоро, как это было в прежние годы.

28 июля выбран для порядку председатель, которым оказался Шура. Достоинства у него много, но он часто забывает про свою председательскую роль.

Очень интересно, как отнесутся колонисты к всеобщему опросу, о котором говорилось на собрании 28 июля. Была выбрана комиссия, которая составила 15 вопросов относительно жизни в колонии. Ответы поступают медленно, старшие даже думали, что им совсем не надо отвечать, что это только для маленьких. Мы думаем, что успех этого дела прямо укажет, насколько наладилась прочно наша жизнь, насколько сознательно относятся колонисты к колонии, насколько успели полюбить ее. Если окажется, что жизнь наша еще плоха, то можно ее исправить. Лишь бы писали только правду, тогда из опроса выйдет серьезное дело".

СТИХИ, РАССКАЗЫ И СТАТЬИ

Сын купца Каэмль

"Уезжал один купец на долгое время в город Севастополь за разным товаром. У того купца не было детей, и он часто горевал. Когда купец уехал в Севастополь, то его жена родила сына и назвала его Каэмль. Сын рос, рос без отца, и стало ему 8 лет. Один раз мать Каэмля считала деньги. Каэмль и говорит: "Мама, а мама, что у нас есть папа?" — "Есть, — ответила мать, — да только он уже больше не вернется". Мальчик замолчал и ушел в спальню спать. В эту ночь ему приснился отец...

Вот прошло 13 лет, а отца все нет. Каэмль крепко спал на полатях.

Вдруг на дворе послышался звон колокольчиков и лай собак. Мать вздрогнула, и Каэмль пробудился, но скоро опять заснул еще крепче.

Мать выглянула в окошко: на дворе показалась карета, а за ней воз с каким-то товаром. Безумная женщина бросилась в дверь, а из двери в карету и, не помня себя от радости, упала без чувств на землю. Когда проснулся Каэмль, то закричал: "Мама, мама! Мне приснился какой-то человек, да богатый, и со мной разговаривал! Я его не узнал, и он меня не узнал!" Только что он проговорил, к нему кто-то прислонился, и он не узнал. После этого они стали ужинать. Отец стал рассказывать про разбойников. Каэмль слушал и думал: "Что такое быть разбойником? Что они делают: работают или нет?"

Один раз Каэмлю на именинах подарили сладкий торт, шоколадное яйцо и золотые часы. Торт-то он съел за чаем, а шоколадное яйцо и часы-то у него украли. Один раз Каэмль пошел в лес за грибами и все думал: "Что такое быть разбойником?" Вдруг перед ним показался человек с красным ножом. Каэмль спросил его: "Что такое быть разбойником?" Человек ему сказал: "Пойдем, я тебя научу быть разбойником".

С тех пор Каэмль стал разбойничать.

Теперь он узнал, что такое разбойник и чем он занимается. Каэмлю стало 18 лет.

Дельное".

Утро

"Я встал с постели и поглядел в окно. Солнце еще только взошло. Я оделся, взял полотенце и пошел на речку. "Ах, как хорошо!" — проговорил я про себя. Я шел и все глядел вдаль, потом остановился и сказал: "А все-таки хорошо в деревне летом! Везде жужжат пчелки и стрекочут кузнечики". А вот и речка. Я умылся и пошел чай пить.

А. Лушин".

Сообщение

"Так как куплены лошадь и сбруя, то наши художники предлагают проекты раскраски дуги.

Редактор С.Ш.".

Время, совпавшее с выпуском журнала, было особенно живое. С одной стороны, спешили с работами, чтобы успеть закончить главные из них до отъезда: спешно оканчивали полы и канализацию в бане и прачечной, торопились с рыхлением почвы в огороде, чтобы будущей весной можно было посадить картофель. С другой стороны, началось хлебопечение, сразу всех заинтересовавшее, и важная, но скучная работа в прачечной, устроенной вполне хорошо, — с кубом, отжималкой, паромойкой, прилаженной к печке, особой комнатой для глажения белья и плитой для нагревания утюгов.

Вместе с тем оживились и собрания, на которых разбирались важные вопросы. Одним из таких и были порядки в прачечной, близко касавшиеся всех детей. Заведующий, вызвавшийся добровольно, оказался очень деловитым и требовательным, но недостаточно сдержанным. Ему многое и прощалось из-за его деловых качеств: работа в прачечной все-таки пошла хорошо, но его "тон" создал ему некоторые неприятности, и дети не упустили случая оказаться формально требовательными к нему, когда у него вышла история из-за самовара. Он должен был признать себя виновным, хотя не настолько, чтобы оставаться на дежурство еще раз.

Удачно было учреждение гостеприимной комиссии, но с хозяйственной дело пошло иначе. Сотрудники стремились к тому, чтобы колонисты, хотя бы старшие, привыкли к заботе о всех делах колонии. Особенно это было важно теперь, когда жизнь наша стала сильно усложняться, явились уже новые отрасли хозяйства, а следующим летом, вместе с появлением коров, должны были прибавиться новые, очень серьезные задачи. Предположения о том, как сложится жизнь колонии, были высказаны в статье "В будущем году". Если наша жизнь разобьется на отдельные ячейки и каждая для лучшего успеха своей работы замкнется в себе, в узкой области своих специальных интересов, если скотник будет знать только свой скотный двор, эконом — только кухню, огородник — только капусту и огурцы, то это слишком, сузит детские интересы. Сюда же присоединяется мысль и о чувстве ответственности, которая в первичной форме могла проявляться только в связи с индивидуальной работой или работой маленькой группы. Но если идти дальше, то высшая форма ее — это ответственность за свое участие в делах всей колонии, которая могла и должна была быть понятна для детей, призванных к ней. Ведь в колонии создавалась детская жизнь; к этому были направлены и стремления детей и задушевные желания взрослых, живших с ними.

Из этих мыслей исходило предложение сотрудников устроить хозяйственную комиссию, дело в которой не пошло — или потому, что самая форма была неудачна, или потому, что колонистам, даже старшим, задача оказывалась пока не под силу. Более счастливой была мысль — воспользоваться общим подъемом и дать возможность детям высказаться, не стесняя их формой выражения, относительно тех сторон нашей жизни, которые ярко стояли у них перед глазами и были понятны им. К тому же полная разнообразная жизнь Колонии скоро должна была прерваться: подходил август, многим надо было возвращаться в школы! Решено было устроить опрос всех колонистов по поводу их жизни в колонии. Ответы все должны были быть письменные, чтобы после удобно было обсудить их вместе со всеми детьми.

Нам приходилось и раньше делать такие опросы, но в этот раз получилось гораздо больше определенных ответов, показывавших, что о некоторых сторонах жизни колонии у детей сложилось почти единодушное мнение.

Для составления вопросов были выбраны четыре колониста и один сотрудник. Вопросы предлагали и сотрудник и дети. Самое важное было определить, понятен или непонятен может быть тот или другой вопрос для маленьких, которых в колонии было большинство. Разговаривали по этому поводу довольно долго и в конце концов решили остановиться на таких вопросах:

1. Для чего мы живем и работаем в колонии?

2. Трудна ли в колонии жизнь?

3. Что нравится и что не нравится в колонии?

4. Какая польза колонистам от колонии?

5. Интересно ли колонисты проводят время?

6. Чего нам не хватает?

7. Нужны ли нам собрания?

8. Нужны ли наказания? Если нет, то чем их заменить?

9. Хорошо ли идут работы? Если плохо, то почему?

10. Как смотрят колонисты на сотрудников?

11. Чего я хочу от колонии в будущем?

12. Приносят ли старшие колонисты пользу колонии?

13. Чем я хочу заниматься в будущем?

14. Дружно ли живут колонисты?

15. Хочу ли я жить в колонии зимой?

Большинство колонистов подало ответы через день; некоторые задержались и ответили только через неделю. Всего листков с ответами было подано 47.

Общий смысл ответов относительно целей колонии таков: "Мы живем и работаем для того, чтобы принести и колонии и себе пользу". Одна девочка ответила так: "Мы живем в колонии для того, чтобы потом, спустя много времени, можно было бы приехать, как в родной уголок". Один мальчик это будущее представляет себе более конкретно: "Со временем будет "наша" колония, и мы будем сами хозяева"; другой считает важным житье свое, "чтобы поддержать колонию: если мы не будем поддерживать, то она для нас не может существовать". Один ответ особенно интересен: "В колонии мы подготовляемся к будущему тяжелому труду, который нас ждет больших".

Старшие пытаются определить общественные и этические задачи колонии: "Кто хочет жить в колонии, тот должен работать, так как самому не будет приятно жить не своим трудом, а чужим". "Мы здесь набираемся новых сил. Но жить для себя, думать о себе, заботиться о своих насущных потребностях — неинтересно и эгоистично. В колонии живет здесь, кроме нас, старших, еще много маленьких, которые должны быть для нас товарищами. Среди них есть много дурных, но много и хороших. И вот цель нашей жизни (старших) такая: приносить им, по возможности, нашу посильную помощь, пытаться выработать из них более или менее нравственно хороших людей, стараться отвечать на запросы их души, устроить общество, связанное общими интересами в колонии. Мы работаем, играем, всюду видим своих маленьких товарищей, всюду имеем возможность наблюдать их, всегда можем помочь каким-нибудь советом или делом. Сделает колонист какую-нибудь ошибку, мы должны спешить исправить его дурное или указать ему на него; мы всегда должны быть готовыми идти им навстречу со своей помощью и со всем тем, чем мы можем быть им полезны".

Так определяется в группе старших мальчиков цель их жизни в колонии.

Путем сопоставления всех детских ответов можно сделать вывод, что в общей массе колонистов начинает уже складываться идеал жизни в колонии. Этот идеал, как и всегда, очень далек от действительности. Как он мог создаться? Простой ли это пересказ слов сотрудников, принятых детьми на веру, или дети могли чувствовать присутствие одной направляющей мысли во всех делах колонии?

Тот очерк нашей жизни, который был дан на предыдущих страницах, указывает на очень постепенный ход не только умственной, но и трудовой жизни детей.

Если получилось движение детской мысли вперед, то потому, что мысли взрослых более или менее ясно выражались в их делах, в их непосредственном трудовом участии в жизни колонии; затем текущая жизнь давала детям чрезвычайно много материала для разговоров их друг с другом, но все же это была новая жизнь, новые отношений, к которым не подходили привычные детям мерки. За все время было много совместных обсуждений, бесед, коротеньких, но важных разговоров, иногда оставлявших благодаря своему непринужденному характеру очень важный след, как, например, разговоров о "счастье". Из всех таких мелочей складывались "обычаи", неизмеримо более ценные, чем "правила". Накопление целого ряда обычаев и создавало основу для общественной жизни детей, создавало ту атмосферу, которая, чтобы сохраняться "действующей", нуждается в постоянном движении вперед. Раз есть начатки общей жизни, то возникает и общая всем мысль, и каждый уже может в хорошие минуты сознавать себя частицей целого. Но мысль очень быстро бежит вперед, гораздо быстрее жизни: идеал всегда спорит с действительностью. Дети и отмечают это: "Когда мы будем большими", в "будущем колония была бы наша".

С точки зрения присутствия смутной, быть может, мысли о том, какой должна быть наша колония, и можно разобраться в кажущихся противоречиях, которые выдвигаются ответами детей на некоторые вопросы.

"Порядки хороши, и их менять не надо" — таково единодушное признание, за исключением некоторых мелочей: "не хватает коровы и другого скота", "не хватает хлебопечения". Но как же можно считать "порядки" хорошими, если, за некоторыми исключениями, все признают, что "работы идут плохо": и потому, что "лень бывает", и потому, что "за работами разговаривают", "колонисты не понимают своей пользы", "встают поздно", "отлынивают". Бывает и так, "что некоторые чего-нибудь счудят, а другие на это смотрят и стоят, а работа затягивается". Есть причины и более глубокие, более основательные: "работы идут плохо, потому что все берутся за них недружно", "идут между мальчиками ссоры"; когда же "все дружны и не ленятся, то работы идут хорошо и поспешно". Положим, есть указания и на непривычку, что, в сущности, и служило важной причиной "лени". "Как только приехали в колонию, работы шли плохо, но напоследок они пошли хорошо". В общем, в работах "дело шло бы гораздо лучше, если бы они были дружней".

Что значит, далее, мнение колонистов о хороших "порядках", если есть такое признание: "жизнь в колонии была бы хороша и интересна, если бы колонисты жили дружно, не было бы ссор между ними"; "мы очень много ссоримся и не знаем, почему", — замечает одна девочка. На ссоры или отсутствие дружбы указывают почти все. Указания — настойчивы, и видно, что эта сторона жизни колонии очень тяготит детей: "хорошо, если бы не было ссор".

Разумеется, нельзя думать, что в колонии недоразумений между детьми было больше, чем в Москве, на пыльных улицах или в душных классах, где долго приходится сидеть неподвижно, — в Москве, где дети предоставлены самим себе гораздо больше, чем в своей совместной жизни со взрослыми людьми в колонии. Итак, суть дела в этой готовности указать на дурные стороны нашей жизни, которые здесь особенно тягостны: ярко чувствуется противоречие с создающимся мнением, как надо жить в колонии. Если уж так тяжело, что все буквально указывают на одну и ту же сторону нашей жизни, даже те, кто "отлынивал" от работы и являлся зачинщиком ссор, то не может ли быть средства для борьбы?

Так мы подходим к вопросу о "наказаниях". Но только два мальчика (один из них — суровый заведующий прачечной) и две девочки нашли, что наказания — нужны. Все остальные отнеслись отрицательно: "Наказания не нужны: их надо заменить замечаниями", "наказания — это строго, как бы под надзором", "наказания не нужны, а все правила нужны", "заменять их не надо — они заменены замечаниями", указывает один колонист на то, что в сущности и раньше в обычае не было наказаний. Итак, в наказаниях нет разрешения вопроса об установлении лучшей жизни в колонии. Но где же оно?

Мы опять должны вернуться к "хорошим порядкам", которые теперь не будут так загадочны. "Замечания" делались у нас на собраниях. Важно было выяснить отношение ребят к собраниям, форме общения, безусловно новой по тому значению, которое им придавалось в колонии, и новой, думается, не только для детей, а даже для огромного числа взрослых, занимающихся "воспитанием". И надо сказать, что дети понимают суть собрания лучше, чем многие взрослые. Отношение к ним в детских ответах, без всяких уже исключений, — единодушное: "собрания нужны", "собрания нужны для того, чтобы вести порядок", "если бы их не было, то не было бы и порядку", "на собраниях мы обсуждаем разные дела, чтобы колонию улучшить", "иначе вся колония распадется"; "собрания — главная польза колонистам", "на собраниях все вместе решаем важные дела", "разрешаются разные дела для разума".

Не приучаются ли на собраниях дети только говорить более или менее складно, не есть ли это лишь вид разговорной игры, способ упражнять детей в общественных разговорах — вот одно из сомнений, которые иногда приходится слышать.

На это можно было бы ответить словами нашего колониста: "На собраниях далеко не каждый говорит все, что чувствует: один стесняется своих товарищей, другой — сотрудников, на которых в таком случае смотрит, как на каких-нибудь надзирателей. Тогда уж лучше совсем не устраивать собраний, а положиться на сотрудников, Однако колонисты у нас почему-то желают собраний. Отчего это? Я, собственно говоря, настаиваю на собраниях: это — наша школа, мы разбираем, что хорошо, что плохо, стараемся обсудить общее для нас дело, как сделать так, чтобы жизнь у нас в колонии шла лучше. Здесь каждый хочет, чтобы и другим было хорошо и себе тоже. Это — уже первый шаг к той лучшей жизни, которую мы здесь хотим устроить. А чтобы это у нас было, надо делать не только то, что нравится тебе, а другим нет, но и других не надо забывать. Кроме нас, здесь живет еще много людей, с интересами которых надо считаться; следовательно, надо так делать, чтобы всем было хорошо, и об этом обсуждать на собрании..."

Теперь уже мы можем окончательно вернуться к "порядкам".

Они у нас будут пониматься как основа нашей жизни: хорошо, что есть колония такая, как она устраивается, хороша мысль о работах — это очень нужно, и, самое главное, хорош обычай собраний. Вот наши основы, как их понимают дети: это все — "порядок", "так и следует". Но, сознавая цель, видя важность работ и собраний, дети не могут не сознаться, что действительность наша, исполнение идеи — не на высоте; трудовые цели колонии должны достигаться более усердной работой, а высшие, жизненные цели — складной внутренней жизнью. И дети не только признают свои недостатки, которые зависят от их же собственных привычек, но и подмечают тонкую связь между работой и дружной жизнью. Отсюда жалобы, по нашему мнению, сильно преувеличенные, на ссоры.

Ответы относительно пользы для колонистов от колонии и того, интересна ли в ней жизнь, почти всегда идут параллельно, соответствуют друг другу: кому интересно и весело жить, тому жизнь в колонии приносит пользу. "Польза та, что развиваются мускулы", "что приучаются к труду", "колонисты с малолетства приучаются работать", "колонисты учатся хозяйству"; "польза такая, — объясняет девочка, — что когда приеду в Москву, то все буду уметь делать", "мы в колонии поправляемся здоровьем", "колонисты приучаются жить в дружбе, привыкают готовить, делаются благородные", "колонисту польза быть поваром, быть прачечником, творить и печь хлеб". Есть указание и на пользу более широкого свойства: "мы приучаемся к самостоятельности".

По мнению одного из старших, "по своей содержательности жизнь в колонии в высшей степени интересна. Здесь мы не проводим бесцельно времени, как это делает большинство наших сверстников-товарищей, которые живут где-нибудь праздно на даче и проводят время в различных развлечениях. Здесь мы стараемся использовать каждую минуту на что-нибудь дельное для нас и полезное для колонии". Один мальчик находит, что колония полезна тем, "что развивается мускул, но живут в колонии плохо, и маленьким мальчикам не хватает большого разума".

Ему скучно так же, как и пятерым девочкам, которым весело "разве по субботам, когда у нас пение и танцы". Все они находят, что "пользы нет, потому что мальчики не доводят себя до пользы, распустились"

Как мы указывали выше, взаимоотношениями колонистов большинство недовольно. Впрочем, кое-кто смотрит иначе: "некоторые живут дружно, а другие — нет", а один мальчик не находит ссоры ужасными. "Колонисты, — говорит он, — живут дружно, только любя дерутся".

Польза, которую старшие мальчики приносят колонии, признается почти всеми, впрочем, чисто с практической стороны: "старшие мальчики нам приносят пользу: у них больше нашего сил, и они справляются с работой, а то мы бы за ней прокопались три дня, а они сделают в один день"; "очень хорошо идут с ними разные работы". Есть и такое мнение: "они живут не очень хорошо, а пользу приносят большую"; "старшие нужны, чтобы вести порядок". Очень немногие держатся такого мнения: "пользу приносят, но небольшую и не все". Одна девочка относится безразлично: "мне все равно, живут они или нет".

Отношением колонистов к сотрудникам большинство недовольно: "колонисты на сотрудников смотрят не очень хорошо", "плохо", "когда как", "некоторые — хорошо, а некоторые — плохо".

В этом "плохо" интересно разобраться. Сотрудники не могли пожаловаться на плохое к себе отношение, на недостаток хорошего чувства у детей к ним. Скорее — наоборот; приходилось даже несколько страдать от настойчивых желаний детей, чтобы сотрудники с ними играли, гуляли, читали, рассказывали, работали. Из-за этого оставалось очень мало времени на личную жизнь.

Пятеро детей находят, что к сотрудникам колонисты относятся "очень хорошо, как к друзьям".

Объяснение, почему большинство считает отношение детей к сотрудникам плохим, все-таки существует: "Я смотрю на сотрудников, как на старших товарищей. Они нам нужны, чтобы нас научить всему, стараются изо всех сил, а мы обращаемся нехорошо, смотрим, как на надзирателе и "как на начальство", — добавляет другой. "Это бывает только в рабочее время, — поясняет еще один колонист, — это видно из того, что когда колонисты, работая в саду, завидят вдали сотрудника, то начинают усерднее работать, а когда он уходит, то начинают работать по-прежнему, в остальное же время глядят, как на учителей-товарищей".

Итак, "плохое" отношение — это неискренность, которая сознается как нечто неподходящее. Дети говорят, что к сотрудникам следует относиться с большим доверием. То же обстоятельство, что это "плохое" отношение наблюдается главным образом во время работ, указывает на правильность детского отношения к труду: работать надо так, чтобы не было необходимости в наблюдении.

Отдельно несколько стоит вопрос о том, желали ли бы колонисты жить в колонии и зимой. В разговорах о будущем колонии, когда у нас будет ферма и настоящее молочное хозяйство, мы всегда встречались с мыслью о зиме: будет скот, телята, куры, за которыми нужен уход, — кто будет ухаживать за ними?

Дети частенько мечтали о таком времени и бывали заявления: "Ну, что ж, станем жить и зимой, кому можно!" Время это казалось еще далеким, но мнение всех детей по поводу этого "далека" хотелось узнать. Ответили все утвердительно, кроме одной девочки. Единодушие указывало, конечно, больше на чувство крепнущей симпатии к колонии, чем на сознательное отношение к трудностям самого дела.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Постараемся теперь подвести некоторые итоги как анкеты, так и жизни колонистов во второе лето.

Первоначальное убеждение детей, что работать в колонии нужно потому, что этого хотят сотрудники, уступило место всеобщему признанию, что работа есть основа нашей жизни и этим колония больше всего и полезна. Это признание, конечно, носило все же несколько теоретический характер, так как оно не могло само по себе заставить колонистов всегда добросовестно относиться к делу.

Сознательно стали относиться дети и к тому, что мешает работать недружная жизнь. Могло бы казаться, что дружба — одно, а работа — другое; могло бы быть, что внутренние нелады только лично неприятны. Но детская мысль идет дальше: между работой и дружбой есть связь, ссоры не только неприятны, но и вредны для колонии. Это — уже серьезный шаг вперед.

Как и раньше, среди колонистов нельзя найти прочной внутренней объединяющей связи (внешняя — трудовая — довольно сильна). Но теперь дети находят ее желательной, и отсутствие ее считают недостатком. Есть некоторая параллель между ходом трудовой и внутренней жизни: большие усилия колонии были направлены к тому, чтобы улучшить качество и формы работы; мысль переносится отсюда к улучшению отношений. Если практическая сторона сравнительно легко достижима, то духовная дается с трудом, и ясных причин ссор и неприятностей, а также средства к установлению лучшей жизни пока нет. Но все-таки мысль детская зашевелилась: колония стала рассматриваться как нечто целое, имеющее свои цели, свои задачи, свои средства для осуществления их, свою общую жизнь и свое будущее. Мы не утверждаем, что все стало ясным, привычным, решенным. До этого еще очень далеко, и нам не так привлекательно было установление твердых, незыблемых форм нашей жизни, как установить поскорее всю систему и уже тогда зажить настоящей жизнью, обладая лучшими рецептами для воспитания детей. Нет, но хорошо было то, что получилось движение вперед, к лучшему, появились перед детьми из их же собственного опыта понятные им задачи, разрешить которые было бы важно. Стал совершаться перелом в мыслях по отношению к сотрудникам. Слово "начальник, надзиратель" не подходит. Старшие колонисты предлагают определить должное отношение к сотрудникам словом "товарищи", младшие больше понимают слово "друзья". И здесь появился маленький сдвиг, маленький шаг вперед, но и здесь еще далеко до того, чего хотелось бы достигнуть, ибо не было все-таки вполне приятных, непринужденных отношений. Были моменты, когда чувствовалась близость и простота, но полной уверенности в прочности таких настроений у сотрудников не было.

Мы придавали большое значение чувству ответственности за свою работу. Если она раньше была случайной, то теперь с признанием труда одним из важных "порядков" колонии ответственность стала более понятной. Появились у нас добровольцы, бравшие на себя заботу о какой-нибудь стороне трудовой жизни колонии. Оказалось полезным, чтобы за огородом, прачечной, кухней, лошадью, курами следили не дежурные, а постоянные заведующие. Ими бывали больше старшие, как более сильные и умелые. Впрочем, должность эконома по-прежнему бывала часто в руках младших колонистов, справлявшихся с ней в общем удачно. С введением ежедневных отчетов и записей эта ответственность несколько увеличилась.

Можно ли было идти дальше с усилением разнообразия в труде? Могли ли мы браться за новые работы?

Дети единодушно отмечают легкость работы. Новые дела мы затеяли еще в конце этого лета: хлебопечение, находившее много любителей, и уход за лошадью. Эти "новости" не оказались трудными. Следовательно, для расширения труда еще оставалось много места.

Было у руководителей колонии большое опасение: не создается ли наша жизнь по типу "взрослой" жизни, не слишком ли не "по-детски" строится она? По крайней мере, поскольку эта жизнь отражалась на наших собраниях, настроения бывали подчас суховаты, слишком деловиты. Такое направление нам казалось безусловно ошибочным; мы чувствовали всегда, что дети должны жить среди детского же труда — увлекательного, радостного, жить своей детской жизнью, в которой не так много рамок, условности и сложности, как у взрослых. Словом, для нас было чрезвычайно важно создание таких условий, чтобы ребенок мог проявить свои силы и способности.

Основа нашей работы — привычное трудовое напряжение, равномерное расходование силы, направленной к понятной для детей цели. Но есть и еще одна сторона детской природы, которая проявляется в характерных словах, жестах и вкусах так же, как запас физических сил в простых, часто непроизвольных движениях — беготне, играх. Если жизнь в колонии дает работу рукам, то она должна помочь детям и проявить себя. Таким образом, колония станет не только местом, где маленький человек с гордостью за себя "потрудился", но и почувствовал прелесть искусства, красоты, оценил уют и привлекательность складной общей жизни.

Мы уже сказали выше, какое влияние имело развитие детского вкуса и чувства красивого на чистоту в комнатах: понять, что чистота нужна для здоровья, — трудно; но обратить внимание на то, чтобы в комнате было красиво, какая бы это красота по детским понятиям ни была, — совсем другое дело; было ясно, что "устроить красиво", это прежде всего "убрать" и "вычистить". Такая "красота" доступнее разговоров наших санитаров о гигиене.

Откуда же у детей появился вкус? Да от наших же пения, художественных работ, от украшения общей комнаты, от наших спектаклей.

Итак, первая задача, поставленная этим летом, — более широкое введение искусства в жизнь наших детей, — это не было случайным делом.

Становилось ясно еще, что влияние колонии тем более сильно, чем теснее наше детское общество. Поэтому важно было не прерывать этих настроений, этих связей, чтобы дети продолжали питаться тем хорошим, что вошло в их души на деревенском приволье.

Таким образом, определились после лета две новые задачи для руководителей: введение искусства в жизнь детей и зимняя работа с колонистами.

Часть III
ГЛАВА ПЕРВАЯ

Еще перед отъездом из колонии шли разговоры о том, чтобы в Москве при посещении нашего дома по вечерам колонисты не разбивались по разным занятиям, а составили бы свою группу "колонистов", которая собиралась бы два раза в неделю для какого-нибудь "общего" дела. Две сотрудницы, жившие в колонии, взялись вести эту группу.

Задача оказалась довольно сложной. По возрасту и развитию колонисты были очень различны. Летом в колонии их связывала общая работа, общая всем жизнь, в налаживании которой так или иначе приходилось и участвовать всем; места для работы хватало всем, и к тому же та жизнь была "одна", цельная по своим порядкам и настроениям. Зимой же у каждого была или своя школа, или семья, или учение в мастерской, и, разумеется, такой общности интересов уже быть не могло. Вместо общего "колонистского" труда могла сыграть здесь роль лишь идея о будущем, забота о том, как бы "не разойтись".

В колонии детей очень объединяли вечера после работы, когда все собирались в общую комнату: любители пения окружали рояль, а остальные располагались, кто как хотел, по лавкам. Было тесновато, но все чувствовали себя очень хорошо.

Мы решили подойти к искусству с разных сторон, чтобы все дети могли принять активное участие в общем деле. Таким образом, сама собой выдвинулась мысль об устройстве спектакля, требовавшем самых разнообразных работ: надо было писать декорации, шить костюмы, делать всякие бутафорские вещи, сбивать рамки для декораций, и все это нужно было сделать самим.

Выбор наш остановился на музыкальной иллюстрации Григорьева к сказке "Спящая красавица".

На собрании прочли либретто, вспомнили сказку и нашли, что очень многого не хватает: исполнителей было больше, чем требовала пьеса, поэтому были разработаны новые роли, написаны новые слова и прибавлены некоторые сцены. Роли были распределены лишь после долгого обсуждения, кому какая роль больше всего подходит по характеру и способностям. Детям, выделившимся своей музыкальностью, поручены были роли с пением.

Не обошлось и без курьезов.

Так, одному мальчику с хорошим голосом и слухом была поручена роль "соловья", поющего за сценой. Ему спеть очень хотелось, но было обидно, что его никто не увидит. Пришлось примириться на том, что он появится на сцене в роли одной из добрых волшебниц.

После всех обсуждений оказалось, что роли нашлись для всех желающих. Дети не придавали значения тому, большая роль или маленькая, так как все внимание обращалось на то, чтобы и костюм, и слова, и движения были "подходящи". Дети, не участвовавшие в спектакле в качестве актеров, делали декорации, бутафорию и костюмы. Занятия наши происходили в большой комнате, где было поставлено пианино. Дело подвигалось весело и живо, дети работали с большим интересом. Разучивание музыкальных номеров шло независимо от уроков общего пения, которые посещали по старой привычке все колонисты. Обыкновенно "артисты" задерживались после занятий и разучивали свои роли вместе с сотрудницей.

От 5 1/2 до 8 часов в дни занятий комната наша представляла обычно такую картину: в углу, у пианино, одна маленькая группа разучивает хор. Через некоторое время она уступает место другой, а сама принимается за новое дело: окраску кубков или золотых и серебряных блюд для пира. Один любитель делает колчан и стрелы. Работы здесь немало — надо весь колчан разрисовать, а стрелы покрасить. Добрые феи занялись своими костюмами (у каждой особый), отделывают их цветами, диковинными золотыми птицами и звездами. Принесли серой марли для костюма злой волшебницы. Тут же возникает спор, какая должна быть волшебница с виду и как держаться. Царь прилаживает себе длинную бороду и разрисовывает золотом и серебром перед своего длинного кафтана. Старшие девочки кроят и примеривают костюмы для волшебниц.

Начинается репетиция. Часть комнаты освобождается от вороха работ; посередине ставятся столы и лавки. Сегодня — пир у царя и царицы. Участвующие рассаживаются кругом, остальные продолжают работать. Самая трудная задача с волшебницами, которым хочется быть на виду со своими диковинными костюмами. К несчастью, все волшебницы порядочного роста, и впереди стоять им неудобно — закроют собой весь царский стол.

Публика, т.е. занятые своей работой колонисты, подают советы и критикуют. Возможность участвовать в самом создании сцены для всех очень важна — нет лиц, относящихся безучастно. Ребята, бывавшие в театре, показывают, как надо играть "по-настоящему", но не всегда это "настоящее" подходит. Все напряжены. И каждое удачное движение, каждый верный жест или выразительно сказанная фраза вызывают общее удовлетворение. Конченый костюм или отделанное блюдо непременно должны быть показаны всем, и репетиция останавливается, мы смотрим на костюм.

В общем получалась славная картина оживленной работы. Бывали и недоразумения: поднимался шум, возня, возникала мимолетная ссора, но дети стремились сами как можно скорее все наладить.

Наконец, явилась возможность объединить все работы. Немножко запоздали декорации. Старшие колонисты поставили себе большие, сложные задачи, особенно в последней картине, где представлена башня со спящей царевной внутри; к башне подымается лестница, а внизу видны верхушки деревьев. Перед башней — площадка для группы бояр, застигнутых сном во время разговора. Дети должны были изобразить, на каком месте разговора наступил сон, как должна была подняться и застыть рука. Некоторые дети, с которыми вообще было много хлопот из-за их трудного характера, нашли вдруг для себя самое подходящее дело, втянулись и почувствовали себя прекрасно. В этом отношении был особенно интересен один мальчик, который в первое лето уехал из колонии через две недели: очень уж показалось трудно. На второе лето он приехал опять и стал чувствовать себя лучше, но заболел скарлатиной и поэтому прожил недолго. Это был один из самых безнадежных скептиков. "Все плохо, отвыкнуть от плохого нельзя, ничего не выйдет", — вот его обыкновенные слова. До спектакля он посещал нашу группу довольно редко — и всегда являлся, как посторонний. Спектакль же захватил его. Видя его необычное оживление, сотрудница как-то спросила: "Как тебе теперь? Нравится в группе?" — "Еще бы", — ответил мальчик, — и это "еще бы" прозвучало от всей души.

В связи со спектаклем возникало очень много вопросов, требовавших практического разрешения. Колонисты стали собираться для обсуждения их так же, как и в колонии. На этих собраниях попутно разбирались дела, касавшиеся жизни всей группы, которая, видимо, уже стала чувствовать себя обществом, довольно сплоченным как общими воспоминаниями, так и своей работой. Впервые стали возникать тут среди ребят разговоры о "чести" колонии, которые привели к тому выводу, что с колонистов надо взыскивать больше, чем с других ребят — посетителей нашего дома. Шалунам и нарушителям порядков ставилось на вид, что они "тень наводят на колонию". Конечно, впечатления города начали сказываться на ребятах; некоторые из них стали отставать от группы, реже появлялись. Относительно их одни были такого мнения: "Если ты колонист, то надо и быть со всеми"; но другие возражали, что "Москва — не колония, здесь у всякого может быть другое дело и принуждать нельзя". Так и было решено, что колонисты могут посещать все занятия, которые им покажутся интересными в доме, лишь бы своим поведением не "наводили тени". Если случалось заметить, что кто-нибудь "распустился, ведет себя не как колонист", то такому делалось предупреждение от собрания колонистов. Оставался в силе и старый порядок о трех замечаниях. Получивший все три замечания не считался колонистом и в колонию ехать не мог, а должен был "сократиться" и добиться того, чтобы замечание было снято. Но не на всех это действовало: колония еще далеко, исправиться всегда можно, а пока бояться нечего. Случаев отрицательного отношения к колонии не было. Но и в колонии пока чувствовалось, что нужно еще много поработать и много претерпеть, пока создастся такой крепкий строй ее, который самой своей ясностью и соответствием с запросами детской жизни может быстро дать опору для нового колониста, сильно повлиять на него; теперь же в Москве, где в качестве "задерживающего" элемента были только остерегающие слова и далекая пока пора нового возвращения в колонию, а тут под боком — театр, кинематограф, карты, "пристеночек", "орел и решка", "стенка" на пустыре, возможность хорошего влияния сильно ослабевала.

Как бы то ни было, спектакль привлек всех и создал возможность очень энергичной работы. После большого напряжения во время самого представления настали "будни". Большинство мальчиков стали работать в столярной мастерской, а девочки принялись за шитье. Собираться решили раз в месяц. "Отчего бы не устроить и тут жизнь вроде как в колонии? — шутили некоторые. — Стали бы опять хлеб печь и кашу готовить, пошли бы уборщики и повара".

Скоро пришлось встретиться с очень серьезным делом на нашем собрании.

Один из колонистов-мальчиков оказался в очень тяжелом положении. Отец его, старый рабочий, едва-едва перебивавшийся и раньше, теперь заболел и не мог заплатить даже за койку, которую он снимал на двоих. Оба оказались на улице. Товарищи мальчика по школе рассказали об этом на собрании. Все отнеслись к его положению очень серьезно и решили постараться поддержать товарища. По предложению одной девочки, встретившему общее сочувствие, постановлено было каждый месяц собирать между собой деньги, чтобы заплатить хотя бы за койку. Сотрудники тоже приняли участие в этих сборах; тут же набралось 3 рубля. Выбрали затем мальчика, который должен был собирать деньги каждый месяц. Он ходил на квартиру к больному и платил за койку. Так продолжалось 3 месяца, пока мальчика не удалось устроить иначе.

После зимних вакаций затишье в делах колонистов кончилось. На очереди встал вопрос, кто поедет в колонию, т.е. кто хочет ехать, кому нельзя, сколько остается еще свободных мест, сколько ребят можно взять вновь.

Все разговоры, бывшие по этому поводу раньше, приводили к мысли, что всякий, живший и работавший в колонии, тем самым приобретает право опять ехать туда и права этого может лишиться, только изменив свое поведение и перестав быть "другом" колонии. Некоторые дети, вследствие изменившихся домашних условий, ехать не могли.

Кроме того, ввиду известной налаженности хозяйственной жизни колонии можно было увеличить число колонистов.

На собрании горячо обсуждался вопрос, как познакомить вообще детей, посещающих наш дом, с колонией, узнать, кто хочет ехать, и — так как желающих предвиделось гораздо больше, чем мы могли взять, — выбрать тех из них, для которых жизнь в колонии окажется особенно полезной. Избрали трех колонистов, на обязанности которых лежало записывать всех желающих попасть в колонию, а после уже должны были состояться выборы. Кроме того, решили устроить беседу с волшебным фонарем по поводу жизни и работ в колонии. Диапозитивы были уже готовы. Объяснения к картинам давали девочки из старших и сотрудник.

Все эти приготовления к выборам в колонию внесли очень большое оживление в детскую среду, и сотрудникам пришлось вести очень продолжительные разговоры с теми, кто пожелал поехать; личный взгляд их на это дело был высказан с полной определенностью: лучше взять в колонию "маленьких", чтобы они могли постепенно привыкнуть к порядкам и работам и могли бы впоследствии приезжать несколько лет подряд, так как для колонии очень много значат привычные колонисты, которые могут считать колонию "своей". Если брать "больших", думая, что они могут быть полезны своей силой, то надо иметь в виду, что им привыкать гораздо труднее; кроме того, сплошь и рядом может случиться так, что проживет кто-нибудь из больших мальчиков в колонии случайно одно лето, а на другое поступает в мастерскую, — ясно, что такой мальчик не может стать настоящим колонистом, привязаться к колонии как к своему дому.

Главным основанием для выбора старших служила их трудоспособность. Единогласно выбрали несколько мальчиков и девочек лет 13 — 14, и этот выбор был вполне основателен.

Большие сомнения возбуждали двое бывших колонистов и их товарищ, настойчиво желавшие попасть в колонию. Жизнь в Москве сложилась почти по одному и тому же образцу. У обоих были довольно живые характеры, и завлекательные стороны городской жизни охватили их всецело. Одно из острых развлечений для них представлял кинематограф. Сюда присоединился и легкий доступ на сцену Народного дома в качестве статистов, где иногда случалось им получать 15 коп. за выход.

Один из них попал даже на подмостки кафе-шантана, где под Новый год, наряженный в какой-то "подходящий" костюм, он громким голосом произносил новогоднее приветствие многочисленным гостям. Сюда же надо отнести отсутствие дела, участие в уличных схватках, азартные игры и все вообще раздражающее влияние города на впечатлительные натуры. Сотрудник, который постоянно имел случай встречаться с этими мальчиками, считал их неподходящими к тому строю колонии, который сложился у нас, — слишком уже много было в них нездорового, а в особенности дурно могло отразиться на них их совместное пребывание. Двое из них получили уже по три замечания, а третий пользовался "опасной" репутацией.

Все трое необычайно усердно старались убедить взять их в колонию. Разговоры были очень откровенные. Они признавались во всем, раскрыли действительно ужасные картины своей жизни. На вопрос же, как они, зная все свои привычки, могут положиться на себя в колонии, они отвечали одним и тем же: "Здесь — город, а там заживем по-другому". Все трое считались между товарищами из сильных. И это обстоятельство тоже служило аргументом: "Вы посмотрите, сколько мы наработаем!"

В конце концов, они уговорили родителей подействовать на сотрудника и после вполне непритворных слез и настойчивых просьб и ручательств со стороны родителей пришлось уступить.

Сотрудник объявил мальчикам, что берет их на свою ответственность, но что он должен поручиться за них перед собранием колонистов. Со своей стороны, они должны помнить, что в случае, если они не сдержат своего слова и им предложат оставить колонию, они сделают это беспрекословно.

На этом и порешили. Втайне у сотрудника была надежда, что, может быть, интересный строй жизни колонии, хорошо налаженный, окажет свое действие на ребят, лишь бы только они выдержали первое время, когда придется бороться со своими старыми привычками и запасаться новыми.

Если относительно "старших" возникали сомнения и большие разговоры на собраниях, то относительно "маленьких" не было никаких обсуждений: просто решили, что взять их хорошо. Большинство из них были братья и сестры наших же колонистов, — таким образом, связи с колонией становились даже родственными.

Собираться в колонию начали очень рано: старшие мальчики и девочки с сотрудниками отправились уже на пасху.

Учащиеся потом вернулись в Москву, а несколько детей так и остались жить на все лето. Таким образом, время работы в колонии значительно удлинилось, дойдя до 5 месяцев, что захватывало почти весь сельскохозяйственный период. За пасхальные 2 недели успели подготовить огород и провести канализацию из кухни и коровника. С коровником надо было особенно спешить: скоро должны были занять свое место коровы. Их было пока две, одна даже с теленком.

Эта новая отрасль нашего хозяйства внушала много опасений: справятся ли колонисты с такой серьезной задачей. Еще в Москве вызвались две новые девочки, принятые в число колонисток, ухаживать за коровами. Они обе только что приехали в город из деревни, где у них была маленькая практика. Одна поехала с первой партией на пасху и осталась после того в колонии.

Первый уход за коровой и теленком взял на себя сотрудник, который доил корову и поил теленка всю первую неделю. Во вторую неделю эту работу стала делать девочка при постоянном наблюдении сотрудника. Когда появилась вторая корова, то ее взялась доить вновь приехавшая "коровница", и дело пошло более или менее складно. Обе коровы давали вместе три ведра; много молока шло на теленка, которого решили оставить как своего воспитанника в колонии. Главные заботы наши заключались в приучении наших "коровниц" к чистоте. Поэтому у нас была заведена хорошая посуда, фильтр, особый бак для хранения молока; в будущей "молочной" теперь уже постоянно имелась горячая вода для мытья посуды. Каждый раз количество молока измерялось мерным ведром:

О корме заботились достаточно: коровы получали жмыхи и отруби. Затруднений с выгоном не встречалось: сразу взялось несколько колонистов пасти коров, хотя бы все лето. Один мальчик, казавшийся более слабым и не очень любивший работать, выражал такую любовь к коровам, что ему и поручили должность "пастуха" до тех пор, "пока не надоест". Первые три дня он пас коров с удовольствием; но вскоре пришлось отметить, что он норовит пасти свое "стадо" поближе к работающим; затем понемножку присоединялся и сам к работам, а уже через неделю заявил: "Что же такое: все один, да один — пусть и другие". Брались охотно и другие за такое легкое занятие, но скоро остывали: свобода не казалась уже такой заманчивой. В конце концов, дело перешло на обсуждение собрания, на котором решено было разделить эту повинность между всеми мальчиками, так как девочки протестовали: "нигде не бывает девочек-пастухов". Такой порядок продержался с месяц, после чего стали пасти и девочки. Самое плохое и скучное время для пастбища были праздники и дождливые дни. На эти дни был особый распорядок: до обеда пас один пастух, а после него — другой.

Из животных наиболее любимым была лошадь. Постоянно было несколько любителей ухаживать за ней, и можно было сказать, что ухаживали очень хорошо. Бывали сначала и "несчастные случаи": распряжется по дороге вся упряжка, дуга повалится вперед, приходится останавливаться со стыдом и перепрягать на дороге. Но это только с непривычки. Делом "конюхов" было ежедневно чистить лошадь, кормить, содержать в порядке тарантас, телегу и всю сбрую, ездить к кузнецу ковать, возить воду для прачечной и бани, доставлять всю провизию из города или потребительской лавки (в 12 верстах от колонии), где мы состояли в числе членов. Надо отметить очень ласковое отношение ребят к животным. Заботы принимали нередко и преувеличенный характер: "Что-то лошадь сегодня тяжело дышит, хрипит, мало ест", — казалось некоторым, следящим особенно внимательно за "гордостью" колонии. Страхи были напрасными: лошадь за все время ни разу не была больна.

Новое было и на наших огородах. Прошло уже два года, и можно было занять растениями новые места. Способ обработки нашей тяжелой глины оказался довольно удачным: мы снимали дерн и клали его в кучи, трава к траве, чтобы получить после ее перепревания хорошую землю для удобрения. Остальная же почва перекапывалась несколько раз на глубину двух лопат. Теперь мы перекапывали дерновую землю с довольно разрыхленной глиной. Под капусту навозили навозу, а под картофель внесли много песку и известки. Капуста удалась очень хорошо, но с картофелем пришлось порядочно повозиться, разрыхляя землю после каждого сильного дождя и много раз окучивая кусты: В результате, несмотря на дождливое лето, клубней с пятнами оказалось немного, и урожай для первого раза вышел очень хороший.

Особенное место заняли технические работы, приноровиться к которым стоило немалых трудов. Нам казалось особенно заманчивым самим устроить канализацию, водопровод и приучиться к строительным работам.

Еще в прошлом году мы начали строить планы относительно водопровода. В овраге, около ручья, было несколько ключей. Самый большой, которым колония пользовалась еще в первый год, давал около 1000 ведер в сутки. Его-то и решили мы расчистить, углубить и вместо бочки соорудить кирпичный бассейн. Тогда же принялись за работу и углубили водоем до того места, откуда из-под плит известняка выбивался родник.

Насос получили мы в подарок из соседнего имения хорошей системы, но старый и с недостающими частями. Наш колонист — "мастер", ученик железнодорожного училища, оказался вполне на высоте своего призвания. Он вдвоем с помощником разобрал насос, перетащил из имения к ключу, выкрасил, сменил прокладку в клапане, приделал ручку и укрепил машину на прочном бетонном фундаменте. Осенью над насосом плотники сделали из остатков бревен, досок и драни будку, и, таким образом, насос остался в полной сохранности. В этом году за водопровод уже принялись как следует, лишь только кончились первые спешные работы.

Большим затруднением для работ была вода, которая наполняла наш водоем. Ее надо было отвести; можно было бы откачивать насосом, но наш насос не мог работать грязной водой; рыть же канаву на глубину целой сажени было слишком трудно. Наши механики придумали устроить из лежащих пока без употребления водопроводных труб сифон. Один конец его находился в небольшой яме, на дне бассейна, куда стекала вода из ключа, а другой был опущен в ручей, уровень которого был на сажень ниже. Оставалось только выкачать воздух и пустить по сифону струю воды. Пробовали тянуть воду ртом, но ничего не вышло, разумеется, а поэтому вверху трубы приделали тройник с привертывающейся пробкой. Нижнее отверстие сифона затыкали тряпкой, а к верхнему привернули клапан. Через пробку наливали воду из лейки; когда таким образом вся труба оказывалась полна водой, быстро завертывали пробку и замазывали ее глиной, а внизу вытаскивали тряпку: вода бежала сама. После придумали новое усовершенствование: вместо тряпки приделали кран; таким образом можно было регулировать количество вытекающей воды. В конце концов добились того, что вода на дне бассейна стояла почти на одном уровне, и работать было удобно. Бассейн решили сделать "с запасом" на 2000 ведер, поэтому пришлось его еще расширить и после приступить к кирпичной кладке. Работа шла медленно и не очень регулярно, так как то тот, то другой "каменщик" отрывался для других работ. К тому же это было первой нашей работой, на которой все учились. Песок для цемента навезен был еще раньше, но его не хватило, и поэтому решили пустить в дело горный нечистый песок, который промыли в ручье нами же придуманной "машиной". Ручей запрудили, сколотили широкий и длинный ящик глубиной вершков в шесть. Ящик поставлен был ниже плотники; вода из ручья текла быстро по длинному деревянному желобу; песок сыпали у верхнего края, вода подхватывала его, перетирала, и глина отмучивалась довольно хорошо в широком ящике, где тяжелый чистый песок падал на дно, а глина с водой стекала через стенки ящика.

Этой работой занималось много мальчиков: одни возили на тачках песок, другие промывали, а третьи носили чистый песок нашим каменщикам.

В этом году наш "инженер" мог приехать в колонию только на несколько дней, так как после окончания училища он поступил на службу. Поэтому все должно было быть готово к его приезду, чтобы он мог успеть приладить трубы к насосу и провести воду в баню и прачечную. Общего бака для воды у нас не было; его заменили двумя большими деревянными бочками, помещенными в бане, одна рядом с другой; от них шли трубы в бак, где нагревалась вода для бани, и в куб, вмазанный в печь в прачечной. Пока шли эти работы, мы испытывали страшное нетерпение и вот решили временно поставить на подмостках у дороги, около бани, бочку, куда накачивали воду, а оттуда она шла самотеком в кухню. Первое появление воды из водопроводного крана было, конечно, великим торжеством. Скоро "инженер" соединил трубы водопровода с баней и поставил разборный кран около нашего дома. Водопровод был пока летний, и трубы были зарыты только на 4 вершка в землю.

Устройство водопровода очень облегчило работу и кухни, и прачечной, а наша лошадь могла быть употреблена и на другие хозяйственные дела.

Одним из больших предприятий наших в это лето было проведение дороги внутри усадьбы между домом, баней и скотным двором. Работали здесь главным образом "средние мальчики" в свободное от обычных дежурств время.

Дело затруднялось большими и еще здоровыми пнями, попадавшимися на всей дороге: но привлекала общее внимание работа корчевальной машины. Ее силу пробовали колонисты наглядным образом, поместив на крючьях, которыми была вооружена цель машины, большую доску. На доску становилось как можно больше народа, и маленький мальчик несколькими поворотами зубчатого колеса поднимал "часть колонии" в воздух. С пнями иногда приходилось долго возиться: иные корни уходили глубоко в землю, и нужно было очень основательно подкапывать их, чтобы зацепить за них крючья. Иногда и цепь оказывалась короткой; тогда подкапывали землю под стойками станка. На особенно большие пни, вырванные с громадным куском земли, приходили удивляться все колонисты.

Дорога вышла непрямой: жалко было хороших дубков, и все время старались миновать их. Этот обычай — щадить деревья — вообще привился. Если же никак нельзя было провести дорогу так, чтобы не погубить хорошей елочки, то ребята дружно окапывали ее со всех сторон и пересаживали на другое место с огромным комом земли. Почти все деревья принялись. Дети, проведя дорогу начерно, скатом на обе стороны, разравнивали ее после каждого дождя, посыпали песком и укатывали. В конце концов дорога оказалась довольно крепкой даже во время сильных дождей.

Начали мы думать и об украшении усадьбы. Перед домом расчистили лужайку от пней и кустов, провели хорошие дорожки, обсадив их елочками и кустами сирени. На месте старой маленькой площадки выросла большая круглая клумба, красиво украшенная узором из красного и белого кирпича. Несколько маленьких клумб было разбито по разным местам. Все клумбы засадили летниками — прекрасным подарком Московского Ботанического сада и нескольких друзей колонии.

Хозяйственная жизнь сложилась в общем так, как это намечалось в последнем номере нашего журнала за прошлое лето. Появились заведующие разными отделами нашего хозяйства.

В связи с этим нововведением у сотрудников возникло опасение, не создаст ли должность заведующего почвы для некоторого произвола и не станет ли развиваться честолюбие. Но этого не случилось. Так же, как и при первых пробах заведования, колонист шел лишь на более трудную и ответственную работу, в которой нужно было идти впереди других и думать об усовершенствовании. Дети все видели практическую пользу от такого порядка, так как уже кое-что понимали в наших работах и охотно подчинялись указаниям ими же выбранных заведующих; им и самим при этих условиях, когда все налажено и приготовлено, было легче работать.

Большую опасность представляло то, что колония при этом как бы разбивалась на несколько отдельных ячеек, в каждой из которых оказывались свои "узкие специалисты". Но опасность исчезла сама собой благодаря установившемуся в колонии обычаю меняться своими местами, не чуждаясь никакой работы, если она была необходима. Обыкновенно заведующий обучал некоторое время своего заместителя, после чего уступал ему свое место, а сам или работал наравне со всеми, или начинал заведовать чем-либо другим.

Дела для каждого заведующего было действительно много: например, заведующая кухней была занята в кухне во все время работ; она учила неумеющих готовить, заботилась о необходимом количестве провизии, следила за чистотой, помогала замешкавшимся поварам и в случае неудач принималась за стряпню сама. В кухне путем небольших улучшений, накоплявшихся понемногу, создался такой порядок: две старшие девочки и одна сотрудница установили между собой очередь — каждая заведовала в течение одной недели или кухней, или белым" или черным хлебом. По прошествии двух месяцев сотрудница отставала, и ее место заступил наш молодой сотрудник, а после него еще новая девочка, которая, подучившись за лето, захотела попробовать свои силы самостоятельно. Все заведующие сообща составили правила для кухни, которые подвергались обсуждению на собрании и были утверждены. Таким образом, для поваров обязанности были выяснены совершенно точно. От таких порядков выгадала вс'я колония, так как стол оказывался и дешевле и разнообразнее, а повара скорее приучались к делу.

Хлебопечение пользовалось большим успехом среди детей, особенно приготовление белого хлеба.

Черный хлеб требовал большего внимания, да и самый процесс был продолжительнее. Нужна была большая привычка и даже сила для того, чтобы хорошо вымесить тесто. С ним было много неудач вначале. Заведующие почти все должны были делать сами, пока не поручились остальные охотники. Эта работа не входила в число дежурств и все время велась добровольцами.

Заведовать прачечной на время был приглашен тот же колонист, который наладил все дело в прошлом году, но оставался он на своем посту лишь до тех пор, пока новая заведующая не ознакомилась с делом.

Был еще инструментальщик, который вел занятия с желающими работать в столярной, и огородник. Все заведующие утверждались собранием.

Таким образом с сотрудников была снята значительная часть непосредственных забот по хозяйству, и получилась возможность отдавать больше времени и сил другим сторонам нашей жизни. Необходимость в этом ощущалась теперь особенно сильно, когда наша практическая сторона пошла более или менее правильным ходом.

Жизнь наша давала новые ростки; дети искали удовлетворения запросам своей расширяющейся жизни. Среди таких в высшей степени интересных настроений, указывающих на народившуюся детскую мысль, особенно тягостно было пережить необходимость расстаться с двумя из тех трех подростков, которые так настойчиво добивались весной возможности поехать в колонию. Они "держались" недолго. Скоро пошли опять непривычные теперь жалобы на "выражения", грубость и ссоры. Когда же стали пускаться в ход и кулаки, то сотрудник-"поручитель" отказался на собрании от своего поручительства и предложил двоим притеснителям уехать из колонии, как не сдержавшим своего слова. Опять начались обещания исправиться, слезы и обращения к другим сотрудникам; затем удаляемые стали держать себя очень вызывающе. Уехать они ни за что не хотели; очень стыдно было явиться так скоро из колонии в Москву. Сотрудник все-таки настоял на их отъезде. Третий, по выражению того же сотрудника, "держался на ниточке", но взял себя в руки и благополучно дожил до конца лета, чем был чрезвычайно доволен. Он очень привязался к лошади и все время был хорошим помощником нашего "заведующего скотным двором", который и помог ему удержаться от проявления своих московских привычек.

Конечно, это событие было большим потрясением для колонии и доставило много горьких минут сотрудникам, ворвавшись слишком резким диссонансом в нашу жизнь. Но оно в то же время дало толчок общей мысли и в конце концов теснее сблизило остальных. И среди мальчиков, и среди девочек, в небольших более или менее связанных возрастом, работой и мыслями группах нынешним летом ясно проявлялась внутренняя работа, приводившая все к большему и большему единению. Мы постараемся отметить здесь отдельные группы и те особенности, которые проявлялись в жизни каждой из них.

Наши маленькие колонисты требовали постоянного внимания и забот с нашей стороны, и поэтому все лето кто-нибудь из сотрудников специально работал только с ними. Их компания выделялась с самого начала и заняла особое положение. Работали они меньше остальных и вставали позднее на час. Для прочих колонистов это являлось вполне естественным: "маленькие должны еще только привыкать".

В этой группе мальчики и девочки работали постоянно вместе. Работа по силам всегда находилась в нашем разнообразном хозяйстве. Они пололи и подвязывали цветы; когда на огороде кончились спешные работы, то забота о его поддержании была предоставлена им же. Маленькие пололи, окучивали капусту, собирали готовые овощи. Была для них работа и на усадьбе: они складывали в кучи снятый дерн, возили песок на двуколке, провели несколько небольших дорожек и устроили даже один мосток через канаву, по которому могла свободно провезти наша лошадь бочку с водой.

У них было много своих маленьких дел: наведение порядка у себя в комнате, игры, работы, мелкие стычки; но все это не обсуждалось на общих собраниях; маленькие устраивали "свои собрания", где говорилось только о делах и происшествиях в их же среде. На таких собраниях присутствовала всегда сотрудница, помогавшая детям жить общей жизнью. Беседа благодаря этому выходила проще, интимнее; можно было найти тему разговора, более интересную для малышей.

Так в интимной обстановке складывалось у них более сознательное отношение к общей жизни колонии. На больших собраниях эта группа тоже участвовала и частенько вносила то или другое предложение на общее обсуждение. Если кто-нибудь из больших был недоволен "маленькими" или хотел предложить им что-либо со своей стороны, то говорили об этом на "маленьком" собрании.

Сотруднице, нашему врачу, занимавшейся с маленькими, было затруднительно присутствовать на их работах по утрам; ей нужно было очень часто отвлекаться: постоянно бывали нарывы, занозы и ушибы — дела мелкие, но отнимавшие довольно много времени. Она привлекла к работе с маленькими несколько старших девочек, которые скоро освоились со своей новой деятельностью. И вот на собрании маленьких было решено выбрать из этих старших девочек "мать". Она должна была руководить работами в отсутствие сотрудницы. Матерью выбрана была девочка 14 лет, которая сговаривалась заранее с сотрудницей о том, какая работа на очереди, как лучше ее сделать; ей приходилось выступать самостоятельно довольно часто.

Так понемногу дети привыкали отвечать не только за себя, за свою личную работу, но и чувствовать ответственность за всю свою группу.

В свободное время маленькие играли или самостоятельно, или с сотрудницей, которая выбирала такие игры, где бы дети могли проявить побольше своей инициативы. Особенно удались игры-сказки. Для первого раза выбрана была сказка "Белоснежка, или Спящая царевна", очень понравившаяся детям; в нее и решили играть, чтобы, сыгравшись хорошенько, устроить представление. В лесу поставили шалаш, где жили гномы, ходившие в лес работать. Дворцом злой царицы-мачехи был наш дом. Оттуда нянька, по приказанию царицы, уводила Белоснежку в лес, где она попадала к карликам. Затем мачеха, узнав от своего зеркальца, что Белоснежка жива, наряжалась старухой-нищей и уходила искать царевну; найдя ее в лесу, давала яблоко, и бедняжка погружалась в сон, от которого ее избавлял принц.

Игра эта обставлялась некоторой таинственностью, и других колонистов просили не любопытствовать. Постепенно игра усложнялась, появлялись костюмы, определенные слова, песни карликов и танцы. Попробовала даже сотрудница записать вкратце детские слова, но это было трудно: каждый раз придумывались все новые и новые подробности.

Наконец, дети решили устроить так: одеть всех в костюмы, а из шалаша сделать при помощи разноцветных одеял настоящий дом; они взяли нашу посуду и ложки для пира карликов и устроили настоящее представление, на которое приглашены были остальные колонисты. Маленькие фигурки в белых костюмах, красные шапки, бороды и фартуки гномов, молодые березки, освещенные солнцем и свежая зелень травы создали очень живописную картину. Все очень одобрили затею маленьких, давших начало весьма интересным начинаниям. В конце лета была разыграна еще сказка "Василиса Премудрая", в которой участвовал кое-кто из старших.

Маленькие вносили очень хороший тон в жизнь колонии; их дружные игры, исполнительность в работах и сплоченность были очень приятны, и у более старших колонистов всегда пробуждалось хорошее чувство заботливости по отношению к ним. В дежурствах их группа участвовала наравне со всеми, выполняя, конечно, более легкую работу.

Вторую группу составляли 25 мальчиков, от 12 до 15 лет, т.е. в том возрасте, когда формируется "настоящий" мальчик, для которого "быть сильным" есть своего рода идеал, а "нежности" вызывают несколько презрительное отношение: он уже часто в своей жизни слышит, что он — не маленький и мог бы заняться чем-нибудь более серьезным.

В общем эта группа, конечно, далеко не однородная по отдельным характерам, обладала одним общим свойством: в ней была большая подвижность и жизнерадостность. От нее исходили новые предприятия, игры, прогулки, шалости; она не только наполняла колонию своим шумным движением, но и была в то же время истинным центром колонии, определявшим ее общее настроение и трудовую жизнь. Благодаря своей многочисленности мальчики этой группы входили постоянно во все дежурства и многие отдельные работы.

В работе своей они очень ценили физическое упражнение, нечто вроде гимнастики, "развитие мускулов", как определяло большинство из них пользу от работы в прошлогодней анкете.

Как было сказано выше, мы придавали большое значение тому, чтобы дети не ограничивались работой в каком-либо одном отделе колонии, а участвовали понемногу всюду; быть может, благодаря этому техника работы и проигрывала, но зато дети принимали большее участие во всех делах колонии, знали многие формы работы, которые были необходимы для достижения общей всем цели.

К середине этого лета работы настолько наладились, настолько ясно стало отношение ребят к нам, что можно было дать серьезный толчок детской мысли, и в нашем журнале сотрудник написал следующее:

"Третий год существует наша колония. И в этом году как-то чувствуется, что у колонии гораздо больше друзей, чем раньше, и как подумаешь о всех колонистах, и больших и маленьких, то становится тепло на сердце. И у меня теперь больше друзей; когда застанешь маленького человека за работой, подойдешь к нему, поговоришь и увидишь, что он знает, зачем работает и как нужно работать; когда он просто и деловито подойдет посоветоваться о своем деле, то радуешься, что исполнилось давнишнее желание устроить детское царство.

Немало понаделали дел наши колонисты. Все больше и больше наша дикая, испорченная и заброшенная людьми земля получает вид места, по которому прошлись заботливые руки человека. Я думаю, что всякий наш гость должен почувствовать это, а когда увидит, что все сделали главным образом дети, то почувствует уважение к жизни колонии.

Везде у нас труд, везде маленькие работают рядом с большими, а очень часто маленькие — и сами по себе, и все чаще и чаще бывает, что на колонистов совсем можно положиться.

Все уже, думаю, знают, что надо делать и как работать. И не надо бросать новых привычек, а пора подумать еще об одном деле: колония наша должна жить не одним только трудом, но и хорошим обычаем. Об этом, о хорошей жизни, надо всем думать. Хороша такая жизнь, которая дает больше друзей. Хорошо жить так, чтобы не было мысли: "Отделал свое — и все тут, отработал часы — и ни до кого дела нет!"

Хорошо еще, чтобы была забота о других колонистах, о том, чтобы уступить, посчитаться с желанием другого: "Тебе трудно, дай я тебе помогу!" — такие слова будут означать, что в колонии наступает не только трудовая, но и хорошая жизнь.

Хорошо бы еще колонистам знать про всю колонию — где и для чего делают всякие работы. Некоторые из наших ребят взялись и везде работать, и везде помогать, и со всем знакомиться. Это хороший почин, и хорошо было бы, если бы у них хватило пороху надолго.

Если попривыкнут наши колонисты думать обо всем, что у нас происходит, если вся наша жизнь будет для них понятна, то они больше полюбят колонию и приложат больше стараний о ее процветании. Если так будет, то меньше будем скучать, а больше радоваться; меньше будет ссор, а больше товарищества и дружбы, не будет жалоб — это уже наскучит, и на смену придет безобидная шутка и радостный смех!"

После прочтения журнала с этой заметкой к сотруднику подошли трое мальчиков и сказали, что они "согласны, только — что нужно для этого делать?"

Сотрудник предложил им следующее: обойти все границы колонии, обойти всю усадьбу и заметить, где какие недостатки, затем начать работать, исправлять, доделывать, придумывать, что можно еще нового сделать, и если все хорошо, то и начинать самим новую работу; а если кто будет просить помочь, то не отказываться. " И вы с нами будете? А то как же нам одним?" — "И я буду".

И вот, когда, обойдя колонию, мальчики наметили себе работу, то было очень трогательно слышать, как к сотруднику то тот, то другой прибегал со словами: "Я свое дело сделал. Что еще?" Работали они в общем больше, чем другие колонисты, и все-таки были все время оживлены и хорошо настроены. Что это было настоящее, не напускное, не разыгрывание важной роли, не выдвигание себя перед другими, указывает и общее очень хорошее отношение к ним остальных ребят. Все трое были очень дружны и отличались удивительным благодушием. Любимым их занятием были новые работы: устройство кирпичного колодца для нашего нового ключа и бетонного бассейна ниже его, откуда брали воду для мытья посуды и в куб, чтобы не засорять ключа. Они же начали делать бетонные ящики для фильтров при канализации из кухни и помогали большим при кладке большого кирпичного бассейна для водопровода.

Но не только работой занимались они: ни одна игра не проходила без их участия, и, таким образом, они были очень оживленными участниками жизни своих товарищей. Живые темпераменты ребят и их жажда деятельности дали возможность провести с ними еще одну очень интересную работу, в которой так ярко сказались художественные инстинкты детей.

Во время наших прежних представлений, как было сказано выше, дети довольно часто разыгрывали маленькие сценки собственного сочинения. Обыкновенно это бывали иллюстрации басен, анекдотов и рассказов, к которым много прибавлялось своего, так как подлинные слова сохранялись в памяти отрывками. Однажды старшие колонисты сымпровизировали очень забавную сценку — пародию на нашу жизнь в колонии. Тогда-то и возникла у нас мысль сочинить самим пьесу для спектакля. Чтобы вернее найти подходящую тему, сотрудник, предложивший осуществить эту мысль средней группе мальчиков, обратился к собственным воспоминаниям детства, где, как водится, большую роль играли путешествия, индейцы, дикари и т.п., всегда столь милые и понятные детскому сердцу вещи. Все желающие участвовать в новом деле сошлись для обсуждения в общую комнату.

— Я предлагаю вам,- — начал сотрудник, — вот что: вместо того, чтобы ехать мне в Москву выбирать подходящую пьесу, давайте сочиним сами. Для этого надо сначала согласиться всем, что мы будем представлять: нужно, чтобы всем было интересно. Например, можно представить жизнь индейцев.

— Как это индейцев?

— Да вот изобразить, как они живут, лагерь их, самим одеться по-индейски, устроить военный танец вокруг костра, а там к ним попадет кто-нибудь из европейцев в плен, потом его освобождают свои...

Ребята задумались. Неопределенность темы, очевидно, не вызывала живого отклика.

— А вот можно что-нибудь из своей жизни изобразить, — предложил один из мальчиков.

— Да что про себя: это все известно, — возражает другой.

— Мало ли что известно, а можно свое придумать, небывалое. Сотрудник поддерживает робкое предложение: "Можно и про себя: например, мальчики отправляются путешествовать и с ними происходят разные приключения".

— И к индейцам пусть попадут, — подхватывает с насмешкой маленький скептик. Все смеются.

— Ну, что же, пусть и к индейцам, — упорствует сотрудник, у которого уже складывается тема.

— А индейцы съедят: кто же представлять будет?

Смех не унимается, интерес к индейцам разгорается. За индейцев заступается знаток индейской жизни, большой любитель книг, худенький Саня Лушин, "ученый", по определению колонистов:

— Индейцы — не людоеды: они только скальп снимают, — заявляет он серьезным тоном.

— Тоже невесело! Опять взрыв смеха.

— Стойте, ребятишки! — говорит сотрудник. — Я вот что придумал: пусть, положим, Саня, который про все знает, подговорит компанию ребят отправиться в Америку — ну, хоть золото добывать.

— Да, там, на Аляске, очень много золота, — подтверждает ученый Саня.

— Ну, вот. Соберет он компанию, а по дороге с ним поссорится его товарищ, с которым он все дело затеял. Товарищ убежит и соберет своих друзей, расскажет им, в чем дело, и подговорит нарядиться индейцами и совершить неожиданное нападение на Саню с товарищами. Те со страхом отдадут индейцам все свои вещи, и путешествие окончится всеобщим смехом.

— Давай, ребята! Я — индеец. Кто еще?

— И я, и я! — мигом все оказались индейцами. Тут выступает рассудительный Саня:

— Всем нельзя индейцами, надо и путешественниками быть, Я буду путешественником, и еще нужно кого-нибудь. Мы соберемся отдельно и решим, что нам делать, а вы между собой тоже.

Такие обсуждения по партиям были уже детям знакомы по прошлогодней игре "в апахов и команчей", в которой Саня играл видную роль.

— Ну, а нам-то что же? Главное — костюмы как сделать?

— Это-то просто, — объясняет сотрудник, — теперь жарко, можно прямо раздеться, засучить штаны повыше, устроить татуировку, утыкать перьями голову и вокруг шеи цветные ожерелья из тряпочек.

— Да, у нас цветной бумаги — сколько! Можно из нее?

— Очень хорошо.

— Ну, найдем, кому костюмы делать!

— Перепишите только, кто у вас представлять будет! — кричит сотрудник уже вслед.

— Ладно, ладно! — и нетерпеливые индейцы исчезают. Сотрудник остается вдвоем с Саней.

— Ну, что же, давай с тобой обдумывать. Сейчас принесу бумаги и запишу, что мы с тобой сочинили.

Но бумага не очень помогла делу, и записывание того, что надо говорить каждому путешественнику, не пошло дальше первой страницы. Все-таки выяснилось в общем, как должна была проходить сцена. Сначала путешественники едут лесом по дороге. У них — двуколка, на которой лежат припасы, брезент для палатки, чайник, спиртовка. Вечер. Ребята располагаются на отдых. Кипятится вода для чая. Идут рассказы, как кто убежал из дому. Саня рассказывает о добыче золота. Женя, его товарищ, с которым они сговорились раньше и подбили других на путешествие, отводит Саню в сторону и говорит, что надо выбирать начальника. И пусть начальником будет он, Женя. Тогда они с Саней поделят всю добычу. Но Саня не соглашается и идет к костру, который предусмотрительно разведен на полянке в предупреждение от диких зверей, и говорит: "Надо обязательно выбрать начальника, иначе ни одной экспедиции не бывает". Все выбирают Саню. Женя протестует, ссорится, грозит. Его выгоняют. Тогда Женя, обидевшись, подговаривает товарищей нарядиться индейцами, засесть на пути каравана и изобразить жизнь индейского лагеря: зажечь костер, курить по череду трубку, плясать военный танец, пускать стрелы, чтобы были видны приготовления к какому-то сражению. Саня еще раньше сговаривался с Женей, что надо высылать вперед разведчиков; вот такой разведчик и пойдет впереди каравана, увидит настоящих индейцев за кустами и побежит назад сообщить остальным. Утром, когда путешественники только встают, раздается свист и происходит нападение индейцев. Путешественники в страхе лезут на деревья. Индейцы, не видя их, увозят двуколку со всем имуществом. Путешественники плачут, упрекают Саню. Подымается шум, среди которого опять появляются индейцы. Все бросаются на колени. Тут индейцы хохочут и все раскрывается. Ребята идут домой.

Таков получился остов пьесы. Когда все содержание ее было записано, сотрудник с Саней пошли искать артистов. Последние были уже в бане, полуголые. Большинство оказалось почти готовыми. Индейцы с бронзовыми от загара телами щеголяли в пестрых поясах, перьях и ожерельях на руках и шее; на голове красовались фантастические уборы. Они с одушевлением исполняли дикий воинственный танец. Все это сильно подняло дух, и сразу решено было приступить к первой репетиции.

Саня вошел в свою роль, которая ему, как книжному человеку, очень подходила, и добросовестно выкладывал свои познания. Путешественники все время менялись: кому удавалось сказать кстати фразу, того уговаривали бросить индейцев и перейти к Сане, но охотников нашлось немного — насилу набралось пятеро, и Женя — будущий вождь индейцев — шестой.

— А где же играть будем?

— Да прямо у нас на дорожках, среди леса.

— А публика?

— А публика будет ходить с места на место.

Так просто были улажены все затруднения.

В день спектакля у нас состоялись две репетиции, которые в смысле действия прошли довольно вяло, но зато все артисты уже знали те места, где собираться, откуда производить нападение, по какой дорожке бежать, чтобы не видала публика.

Самое представление прошло гораздо живее репетиций. Возбуждение придало артистам храбрости, и они без запинки вели разговор, иногда, впрочем, шепотом или глазами показывая друг другу, что надо делать. Публика наша не взыскивала за неудобства передвижения своего вслед за развитием действия — с полянки, где остановились путешественники, к кустам, за которыми горел костер живописных индейцев, которые, кажется, были более всех довольны.

Успех этого первого опыта побудил сотрудника дать детям в следующий раз более сложную задачу и обратить особое внимание на то, чтобы самый процесс созидания пьесы был проведен детьми более самостоятельно. Кстати, выяснилось очень важное обстоятельство: для успеха настроения дети должны быть одеты в подходящие костюмы и загримированы, тогда они гораздо легче входят в свои роли. Этот реализм, очевидно, был очень нужен для маленьких артистов.

В начале августа решено было устроить прощальный спектакль и пригласить на него побольше гостей. Детям не хотелось ударить лицом в грязь.

Тема, заданная сотрудником, была такова: есть на свете старуха-волшебница, которой очень хочется встретить доброго человека. И вот сидит она у дороги в виде нищей и просит милостыню. Мимо нее проходят разные люди. Никто не хочет подать старухе, вид которой довольно неприятен, кроме одного парня, да и тот навеселе; но у него ничего нет, все пропил, и случайно он находит какую-то завалившуюся копейку и подает "бабушке". Старуха обрадовалась и в награду дает парню волшебную балалайку, которая может сослужить хорошую службу; если на ней играть, то все неудержимо начинают плясать. Затем идут приключения парня, которые надо выдумать уже самим ребятам. Быть счастливым — это стать богатым, вот первое, что пришло в голову. Но как это сделать? Первое предложение такое — пусть парень спасет кого-нибудь от разбойников: вот и деньги может получить в награду. Все схватываются за эту мысль. Еще бы! Много движения, возни, нападение — все это так отвечает воинственному духу мальчиков.

— А то можно и от дикого зверя спасти, — предлагает сотрудник, заранее представляя себе грубую сцену с разбойниками, — пускай медведь нападает на охотника у берлоги, а парень спасает его своей балалайкой; смешно будет, когда медведь начнет плясать.

Но ребятам не хочется расстаться с разбойниками, и они примирили эти две сцены тем, что деньги парень получает от охотника в благодарность за спасение, а разбойники грабят его самого. Парень упрашивает отдать ему хоть балалайку и, получив ее, начинает играть: разбойники пляшут и отдают все парню, лишь бы он перестал играть.

Так создались три сцены. Это было мало для большого представления, какое предполагалось устроить, но ребята устали придумывать, хотелось им поскорее приступить к делу, поэтому дальнейшую разработку отложили.

— Давайте начнем сразу репетицию, — предлагает сотрудник и рисует картину действия: — Дорога. По сторонам лес и кусты. Из-за большого куста выходит старуха. Какая она из себя?

— Ну, как нищенка: ходит сгорбившись, одета в лохмотья, нечесаная, в руках палка, за спиной котомка, — быстро, наперебой рисуют ребята образ старухи.

— А как говорит?

— Говорит вот так, — представляет ее хриплым голосом здоровенный краснощекий Костя: — "Подайте, милостыньку".

— Ведь она и колдунья, стало быть, страшная.

— Нет, не колдунья, а волшебница, и она добрая.

— Ладно, пускай волшебница, а она ведь милостыню просит, ей не дают, потому что неприятная, — стало быть, и голос хриплый.

Такие перекрещивающиеся наперебой фразы раздавались по поводу старушечьего образа.

— Ну, Феша, начинай!

Феша уже раньше играл женскую роль, поэтому его выбрали первым.

Старуха выходит, ищет слов. Ей подсказывают. Но она, видимо, теряется и беспомощно вертится во все стороны, прислушиваясь к указаниям. Сотрудник не выдерживает, чувствуя,; что надо дать живое начало.

— Дай, Феша, мне палку! — говорит, горбится, хрипит и начинает импровизировать речь старухи.

— Это я могу, — не выдерживает Костя, в котором уже проснулось артистическое чувство. Он берет палку и уходит за дверь. Через полминуты оттуда выходит старушонка уже настоящая.

— Вот так! Вот так! — кричат увлеченные ребята. Старуха садится на табуретку со словами: "Посижу-ка я, посмотрю — не пройдет ли какой добрый человек".

А уже первый прохожий идет, заложив руки за спину и выпятив живот, — купец.

— Дай-ка и я пройдусь! — не выдерживает еще один любитель; нашлись и еще охотники, старуху уже тормошат — ребята увлеклись. Старуха отбивается палкой.

— Постойте, ребята, а парня-то забыли!

Исполнителем роли парня выбирается довольно разбитной по ухваткам плясун Леня. Но тут вся его ловкость почему-то пропала: он стоит, покачиваясь, перед старухой и твердит первую фразу, которую придумал: "Что поделываешь, бабушка?" Вступается сотрудник, указывающий ребятам, что, очевидно, кандидат на парня — неудачен. Но у ребят чутье другое:

— Это он сейчас так, а после разойдется.

Первая сцена кончилась, причем ясно было, что старуха "ведет за собой" всех остальных. Сотрудник делает такое предложение: пусть участвующие в первой сцене репетируют ее отдельно, про себя, и прибавляют, что хотят. Остальные видели уже, как можно разыгрывать сцену: пусть распределят между собой роли и сговариваются. А после можно устроить репетицию: кто готов, пусть приходит и играет; все остальные соберутся, будут смотреть и делать замечания. Конечно, если кто хочет, то пусть приходит посоветоваться и к сотруднику. Таким образом, судьба пьесы была вполне в руках детей.

Дело начинало быть очень интересным. Наблюдая за тем, как дети принялись разрабатывать пьесу, можно было отметить одну очень важную сторону — достаточно было кому-нибудь "первому" схватить верный тон, как другие сейчас же откликались на ту искру непосредственной жизни, которая чувствовалась в живом слове, и быстро находили естественные, очень простые и верные интонации, желая сказать что-либо свое, проявить свою наблюдательность, свой запас переживаний и впечатлений.

На то, что происходило в первой сцене, нельзя было смотреть иначе, как на непосредственную игру творчества, способность к которому глубоко заложена в детском характере. В дальнейшем было много черточек, фраз, характерных движений, жестов, которые могли только укрепить первое впечатление.

Спектакль назначен был в воскресенье. Разговоры о пьесе начались за неделю, и первая репетиция состоялась уже в понедельник. Но затем проходили дни, а артисты все не могли собраться устроить новой репетиции. Казалось даже, что дело совершенно заглохло. Между тем сотрудник не делал никаких шагов к тому, чтобы подвинуть его вперед. Дня за три до спектакля стали появляться поодиночке участники, и все — с одинаковым вопросом: "Что же, будем мы играть?"

— Как хотите; ко мне еще никто не приходил.

— А вы созовите всех.

— Нет, я только помогаю, а пьесу ребята составляют сами. Если интересно, то примутся все, а если не интересно, то все равно хорошего не выйдет!

Приходит еще один.

— Ну, как же?

— Что?

— Насчет представления?

— Не знаю.

— Надо ребят звать, а то не поспеем.

— Зови.

Через некоторое время приходят за сотрудником на огород.

— Все собрались, зовут тебя на репетицию.

— Что же, готовился кто из вас?

— Мы, разбойники, все согласились, а вот с охотником ничего не выходит. (Охотником оказался тот же Феша, потерпевший неудачу с ролью старухи.)

— Давайте начнем сцену с разбойниками, — говорит сотрудник. Разбойники прилегли за кустом. По дороге молча идет мальчик, изображающий купца. Разом все выскакивают и грабят купца, усиленно обращая внимание на то, чтобы побольше произвести шуму.

— Это и все, что вы придумали?

— Все и есть.

— Для того чтобы так нашуметь, особенно сговариваться не нужно. Потолкуем сейчас. Купец у вас идет по дороге, и никто про него не знает — веселый ли он, боится ли, — ведь надо принять это во внимание. А разбойники тоже должны смотреть, какой из себя купец; может, он себя не даст в обиду.

— Купца-то я знаю, как играть, да все думал, может, не так.

— Ты и покажи другим пример, только не стесняйся, делай все, что хочешь.

И вот опять по дороге идет купец; он, очевидно, весел, да так, что и веселья сдержать не может: размахивая руками и пожимая плечами, он разговаривает сам с собой; видно, что всем он доволен, деньги получил неожиданно. Теперь дома ждет жена и не знает ничего; а он ей сейчас — деньги на стол.

Разбойники уже не выскакивают сразу, а выходит только один, который пристает к купцу с просьбой дать что-нибудь на бедность. Купец отталкивает назойливого нищего, тот кричит своим ребятам; выскакивают разбойники, требуют у купца деньги. Купец отдает и в страхе убегает.

Разбойники собираются делить добычу, как вдруг появляется парень с балалайкой. У него без разговоров отнимают и новый пиджак, и узелок с гостинцами, и балалайку. Парень садится неожиданно на землю и начинает плакать так, что разбойники даже разжалобились:

— Чего тебе еще?

— Хоть балалайку-то отдайте, — плачет парень. — Одно мое утешение.

Балалайку ему отдают. Парень играет, разбойники пляшут до изнеможения, валятся на землю от усталости, но все-таки двигают в такт песни руками и ногами.

Теперь сила на стороне парня. Он отбирает у разбойников все, что они награбили, и торжествует, но в это время неожиданно возвращается купец с мужиками и, видя парня вместе с отнятым у него же добром, считает его за одного из разбойников и велит мужикам вести парня к судье.

Тут с обиженным видом вмешивается давно ждавший очереди охотник. Про него забыли, а он не знает, как ему играть. "Вот ружье сделал", — показывает он на кусок выпиленной дощечки. Ребята собираются вокруг сотрудника. Тот уже знает, что нужно делать: для них очень важно выяснить себе всю картину, настроение сцены.

— Представьте себе, — говорит сотрудник, — облаву. Охотник трусливый и хвастун. Его приводят на место, показывают, где стать поудобнее; он не слушает и говорит, что сам все знает. И вот он остается один и невольно представляет себе ужасную сцену, как выскочит на него медведь. Вдали подымаются крики загонщиков, пугающие зверей. Охотник совсем растерялся. И действительно, выскакивает медведь и наваливается на охотника. Тут по дороге проходит парень, который и спасает охотника при помощи своей балалайки.

— Ну, как? Можешь?

— Попробую, — нерешительно говорит охотник. Он становится под деревом и, выставив ружье, начинает во все стороны вертеться.

— Что же разговор?

— С кем же говорить? — резонно отвечает с досадой Феша.

— Постой, я с тобой буду, вроде как лесничий, — говорит один из разбойников, уводит охотника в сторону и там переговаривается с ним. В это время вдали начинают кричать загонщики.

— Рано, рано еще! — бежит сюда добровольный режиссер. Крики смолкли. Из леса выходят лесничий и охотник.

— Вот вам хорошее место здесь, за деревом, — объясняет лесничий, — вы можете спрятаться, и медведь вас не увидит. А как побежит на вас, так и стреляйте!

— Ладно, учи ученого, — прерывает охотник, — я и львов стрелял, а тут — медведь. Ступай, ступай, я и один справлюсь!

Лесничий уходит. Тишина. Охотник начинает говорить сам с собою. "Вот отсюда полезет медведь, и я выстрелю. А вдруг не попаду, и он на меня... Куда тогда деваться? А я на дерево..." В это время издали доносится крик. Охотник вертится кругом, трясется и действительно собирается лезть на дерево, как вдруг из-за кустов выскакивает тот же лесник в виде медведя и подминает охотника под себя. "Ай, ай!" — голосит охотник. Парень с балалайкой стоит тут же, он начинает играть, а медведь тихонько подергивается. Кругом советуют парню: "Валя сильней!" Медведь уже бросил охотника и, постепенно подымаясь, становится на задние лапы, пляшет и исчезает в лесу.

— Ну, вот приблизительно так, — замечает сотрудник, — только надо "как следует" уговориться с лесником и придумать себе побольше слов, то охотник храбрится, то хвастает; потом надо изобразить, как сначала он пугается мало-помалу и уже дрожит от страха и совсем потерялся, когда раздаются крики. Теперь подумайте сами, как лучше провести обе эти сцены, а завтра опять устроим репетицию, а то и две, если нужно будет.

— А поспеем?

— Поспеть-то поспеем: лишь бы у вас хватило духу!

Но уже сам сотрудник видит, что "духу" должно хватить, если удастся дать понять детям весь ход представления, чтобы каждый знал не только свою роль, но и все остальное, что происходит в других местах нашей пьесы; таким образом может быть создан в детском представлении кусочек, хотя и фантастической жизни-игры, в которую дети станут играть со всей естественностью, на какую способны. Только с этой точки зрения и может стать понятной та простота, легкость в проявлении детской наблюдательности, которую можно видеть было на самом спектакле. Дети не играли пьесу, а играли в очень сложную, но интересную для них игру. В том, что отдельные маленькие артисты найдут верный тон, можно было не сомневаться: другие сейчас же почувствуют живое лицо в своем товарище и пойдут за ним. Но еще нужна и самая обстановка, в которой легко можно было бы почувствовать и свою "линию поведения". Так и было во время репетиции: даже тяжелому на подъем Феше "почувствовалась" полная ожидания тишина перед началом облавы, заставившая его впереди видеть нечто страшное; после этих моментов тишины крики загонщиков действительно пугают; и ему кажется, что теперь уже ничего не поделаешь, деваться некуда. Некогда уже думать о словах роли, которые все как-то не идут в голову, а надо ждать медведя, и толстый Феша уже вертится во все стороны со своим ружьем, и глаза у него растерянные, и мы видим, что охотник испугался и хочет действительно лезть на дерево, да и залез бы, не помешай медведь.

В каждой сцене нужно было помогать детям в самых основных вещах — говорить о характере, об окружающей обстановке, о настроении. Дети понимали все по-своему очень тонко и быстро находили те слова, которые отвечали переживаемой сцене. Так постепенно забава превращалась в глазах сотрудника в очень интересную и серьезную работу с детьми, для детей же "представление" все больше и больше походило на увлекательную игру.

Уже к вечеру во время разговоров с детьми о спектакле выяснились и остальные две сцены — у судьи и у счастливого Мартына с балалайкой. На суде Мартын рассказывает, как все произошло; но когда дело доходит до балалайки, то судья прерывает его, не веря, что может быть такое чудо на свете. Мартын стоит на своем и для доказательства просит дать ему балалайку. Парень играет, все, и судья в том числе, пляшут. Мартын получает свободу.

Последняя сцена изображает Мартына в богатстве: у него — дом и много слуг. Он сидит один за столом и, не переставая, ест и пьет. Ему докладывают, что пришла какая-то старуха и спрашивает балалайку. Счастливому парню не хочется расстаться со своим "счастьем", и он сначала велит старуху гнать, а потом зовет ее, придумав средство избавиться от старухи; он заиграет на балалайке, старухе придется самой плясать, и она отвяжется. Но балалайка вдруг приросла к рукам парня, и он в страхе просит старуху простить его. Старуха отнимает балалайку и уходит.

На следующее утро было две репетиции. На первой провели наскоро последние сцены, повторяли сообща весь ход отдельных действий и установили связь между ними. Затем сотрудник еще раз обратил внимание детей на характеры всех действующих лиц. Это была очень серьезная беседа.

После репетиции пошли выбирать на усадьбе места, удобные для представления, где бы и зрителям было хорошо смотреть, и артистам удобно прятаться, выходить и т.д. Вечером, перед самым представлением, вся пьеса наскоро была пройдена уже на месте — это была, так сказать, "техническая" репетиция, чтобы дети знали свои места и время выходов. Все уже были одеты и загримированы.

Дети так уверенно говорили и так хотели поскорее начинать свою "игру", что в успехе трудно было сомневаться. Тем не менее наше представление прошло гораздо живее, чем можно было предполагать.

* * *

Был прекрасный тихий вечер. Зрителей — и больших, и маленьких — собралось очень много. Чувствовалось большое напряжение ожидания. Публика помещалась на лавках, сбоку дороги. Артистов не видно — все спрятались. Неожиданно из-за куста на дорогу выходит старуха с палкой, в каких-то тряпках и лохмотьях, на ногах огромные лапти. Она вся трясется. Появление старухи сразу производит впечатление; зрители притихли. Вид ее не может внушать симпатии, и первые прохожие, к которым она обращается, смеются над нищей. А один даже, очень внимательно оглядев старуху, вдруг сказал:

— Да какая же ты, бабушка, страшная! — и убежал.

Прошел мимо и купец, посоветовавший строго старухе работать. Старухе не везет — нет доброго человека. Вдали идет, пошатываясь,; еще кто-то. Старуха решается испытать и его. Подходит слегка подвыпивший парень, который с полной готовностью, по-дружески сообщает старухе про свои дела — как ему стало горько, как он зашел в трактир и незаметно все пропил — сапоги, жилетку и пиджак,, а теперь идет домой.

— И ругать же меня дома будут, — говорит он в заключение, — что же теперь поделаешь, уж прости ты меня!

Старуха просит подать что-нибудь.

— Подал бы, да у самого ничего нет, прости ты меня, старушка. Но все-таки парень шарит по карманам; что-то нашлось. Он с торжеством показывает нищей:

— Стой, нашлась копейка. Бери, бабушка, на свое счастье хоть копейку!

Парню надо идти дальше. Старуха зовет его и дарит волшебную балалайку.

— Это хорошая штука, — говорит парень, но, видно, не верит в волшебную силу подарка. Осмотрев ее со всех сторон, он начинает петь и наигрывать. Старуха уморительно пляшет, задыхается, роняет палку и просит парня перестать:

— Устала.

Мартын смеется и хочет уходить. Но старуха подзывает его опять и, грозя пальцем, говорит:

— Балалайку я тебе даю на год, добывай себе счастье, но ты должен прийти сюда и сам отдать ее мне, если хочешь сохранить счастье. Прощай! — и исчезает за кустом.

Удивительно было, что мальчик, игравший парня, стал и двигаться и говорить совсем по-иному, чем на репетициях, где чувствовалась у него очень большая связанность. Теперь это было живое лицо, маленький артист, очень хорошо подметивший добродушие и душевную растворенность слегка подвыпившего человека.

Следующая сцена — облава и нападение медведя.

Сотрудник, работавший вместе с детьми, пошел посмотреть, все ли на своих местах. Сейчас же, за большой кучей дерна, лежали разбойники, готовившиеся к следующей картине, и вдали спрятались загонщики. Дети успокоительно шептали: "Все готовы, не бойся, начинай!"

Феша, охотник, совсем разошелся, и его привычка повторять в замешательстве одну и ту же фразу, была здесь как нельзя более кстати.

— Батюшки, что же мне делать? — причитал он, вертясь во все стороны с ружьем.

Но вот сзади нападает медведь; отчаянный крик раздается в лесу, и на помощь спешит парень с балалайкой. Первым его движением было — бросить балалайку и бежать на подмогу; но, увидя медведя, с которым одним криком ничего нельзя поделать, он решается на крайнее средство — схватывает балалайку и начинает играть изо всех сил.

Медведь, очевидно, очень хорошо "приготовился" к музыкальным впечатлениям: он в изумлении перестает терзать бедного охотника, начинает подергиваться в такт музыки, встает на задние лапы, пресмешно танцует и под хохот публики бросается бежать. Охотник, ничего не помня, бежит тоже. Парень очень поражен могуществом балалайки. Вдруг появляется снова охотник: он весь еще полон страха, озирается по сторонам, но должен поблагодарить спасителя.

— Пойдем ко мне, — шепотом уговаривает он парня, — я тебя напою, накормлю и одену; будешь жить, как захочешь.

Парень отказывается:

— Мне нельзя, на работу надо, а вот если пятерочку пожертвуешь, то спасибо скажу!

— Что ты — пятерочку: на тебе тысячу!

Мартын не хочет: "Куда так много?" Но охотник торопится вручить ему свою тысячу и, озираясь по сторонам, бежит домой: испуг его еще не прошел. Удивлению парня нет границ. В восхищении он предается мечтам, которые пока не идут дальше сапог с "набором", первой что ни на есть "тройки" и часов.

В этих сценах детьми были сымпровизированы новые черточки — упрек купца старухе: "Лучше бы работала" (очевидно, купец был сердит — шел за деньгами и не знал, придется ли получить), новый тон парня, пустившегося в откровенность со старухой; ее танец, замешательство парня при встрече с медведем, сначала не знавшего, что делать с балалайкой, к которой он еще не привык, испуганные движения и шепот охотника, вернувшегося к своему избавителю.

Всего этого не было на репетициях; поэтому можно с уверенностью сказать, что у детей проявилось инстинктивное чувство, давшее возможность передать характеры выпившего парня — души нараспашку, хитрой старухи, не поленившейся на себе доказать силу балалайки, хвастуна-охотника, который, убедившись уже в могуществе парня, освободившего его от медведя, не может преодолеть своей трусости.

Дети впоследствии не вспоминали этих удачных моментов; очевидно, "творчество" далось им легко, незаметно для них самих, как будто "так и надо было".

Сцена с разбойниками была полна контрастов. Удивителен был купец, начинавший сцену. Еще не успели дать знак к началу, как он уже стоял на конце дорожки, что-то говорил сам с собой и выразительно махал руками. Он чувствовал себя вполне непринужденно, как будто никого кругом и не было. Это был очень довольный и собой и своей судьбой человек, радость которого так и рвалась наружу. Он был один и все-таки не мог удержаться от того, чтобы, хотя с собой, не поговорить о своих удачах.

Деньги — вот они, в кармане. Он придет домой, выложит, ни слова не говоря, всю тысячу перед женой: то-то она поразится! Ведь деньги были совсем пропащие. В своем упоении купец не замечает сгибающегося человека, который появился откуда-то перед ним. Кое-как он соображает сквозь поток своих радостных мечтаний. что встречный просит у него денег. Тут-то он приходит в себя и оглядывает незнакомца с ног до головы. Тон его меняется. Он становится будничным, но все же в нем слышится чувство собственного превосходства:

— Ты кто такой? Посмотри на себя: разве ты мне товарищ? Ты знаешь, кто я: ведь я — купец!

Последняя фраза была произнесена чрезвычайно убедительно. Но незнакомец уж очень назойлив, пристает. Тогда купец резко отталкивает попрошайку. Тот со словами: "А, так ты толкаться!" — зовет своих товарищей. Происходит очень реальная сцена: у купца отняли его деньги, и он в страхе, не помня себя, убегает. Симпатии публики разбойники не возбуждают: они постарались придать себе слишком страшный вид: как-то неловко были надеты куртки, рубашки — без поясов, шляпы и картузы — на боку; у некоторых были черные бороды и усы. Все — босые.

После удачного "дела" разбойники собрались в кучу делить добычу. Но, конечно, возникает ссора, во время которой подходит парень с балалайкой. На него сразу набрасываются, отнимают узелок с платьем, куртку и балалайку. Парня гонят: "Уходи, пока цел!", но Мартын, очутившись без денег и своего сокровища, не может оставить дело так. Надо попытаться выйти из беды. Он садится на краю дороги и плачет навзрыд. Есть жалость и у разбойников — их суровые сердца смягчаются:

— Чего ты там ревешь? Спасибо скажи, что жив остался!

— Все отняли, отдайте хоть балалайку на утешение!

— Отдай, ладно, пусть целуется с ней!

Один из разбойников приносит парню его балалайку. Тот очень предусмотрительно отходит подальше, останавливается и со словами: "Ну, балалаечка, не выдай!" — дает резкий аккорд. Разбойники все вздрагивают, но еще не понимают, в чем дело. Еще резкий аккорд по струнам — и пошла плясовая! Парень видит успех своей балалайки, играет все быстрее и быстрее. Разбойники уже задыхаются от усталости. Наконец, начинают просить: "Перестань, пожалуйста, возьми что хочешь, только перестань". Парень не унимается: он видит, что ограбили и еще кого-то:

— Все оставьте на месте, что взяли, тогда отпущу! Разбойники, оцепенелые от ужаса, повинуются. Тогда Мартын кричит: "Бегите отсюда теперь!" Он перестает играть, и разбойники убегают.

Зрители переживают сцену вместе с артистами. Всех утешил своим бьющим через край счастьем купец. С неудовольствием смотрели на мрачных разбойников, но зато радостными возгласами встретили парня. Забавное же наказание, постигшее разбойников, возбудило бурный смех. Да и надо сказать, что разбойники, как будто желая вознаградить и себя и зрителей за свои грехи, плясали необычайно усердно. Особенно хорошо влияло на зрителей то, что действие происходило тут же, на той же дороге, около которой они стояли сами. Бывало и так, что артисты, кончив свою сцену, присоединялись к публике и с большим интересом смотрели пьесу.

В сцене суда необычайно комичен был судья Феша, солидно подпрыгивавший на своем месте во время игры на балалайке и опять, по своей привычке, твердивший только одну фразу: "Перестань! Перестань! Перестань!"

Много интересных и опять-таки совершенно неожиданных подробностей было дано в последней сцене. "Счастливый" Мартын сидит за столом. Тут же лежит и балалайка, ставшая, очевидно, для него предметом особой привязанности. Стол накрыт белой скатертью и уставлен всякой посудой. Парень капризничает и поминутно гоняет своих слуг то за тем, то за другим. Его ничто не удовлетворяет, все не так сделано. Но все его прихоти и недовольство — только показные; внутри же он очень доволен. Одно только неприятно: сегодня срок отдавать старухе балалайку. На дорогу он, как говорила ему старуха, не пошел: авось, думает, так обойдется. Но не тут-то было: как раз ему докладывают, что пришла какая-то старуха и спрашивает балалайку. Парень хватается за свою драгоценность, прячет ее и велит гнать старуху. Прислуга возвращается и второпях объявляет, что старуха не уходит, и сладу с ней никакого нет: очень больно дерется палкой, очевидно, старуха не простая. У Мартына мелькает мысль: не провести ли старуху ее же балалайкой? Он велит позвать ее, но его попытка обмануть волшебницу терпит неудачу: балалайка приросла к рукам.

Конец сцены разыгрался совершенно неожиданно: старуха, отняв балалайку, садится сама за стол и велит парню прислуживать ей так же, как он только что это делал, и капризничает при этом: "Это ты не то принес, бери назад! Убери чай, что-то расхотелось! Подавать не умеешь! Я раздумала, ставь опять самовар!" Но не было границ усердию бывшего счастливца, боявшегося потерять свое счастье. Он носился взад и вперед, лишь бы угодить сердитой старухе. Наконец, она напилась, наелась, взяла балалайку и исчезла, сказав на прощанье: "Так-то ты добро забываешь!" Никакого, впрочем, "разбитого корыта" не оказалось: Мартын остается со всем, что у него было, отнята только у него дальнейшая надежда на "счастье".

Как можно видеть, представление это, в сущности, являлось своеобразной работой детей над своими ролями при непосредственном участии руководителя, дававшего детям очень серьезные задачи и избегавшего мелочных указаний. Чем дальше разрабатывалась пьеса, тем становилось яснее, что эта форма детской деятельности есть художественная, выразительная игра, имеющая тот же характер, как и игра в куклы.

Есть много сторон детской жизни, глубоких и серьезных переживаний, которые ищут выхода и, не находя его, остаются скрытыми, давят и на психику, становясь источником неожиданных странностей, капризов и непонятных заболеваний. Непринужденная детская игра, дающая простор воображению, отражает в себе жизненный опыт детей; ход ее зависит не только от быстроты, ловкости движений и той или другой степени сообразительности, но и от богатства внутренней жизни, развивающейся в душе ребенка. Таким образом, мы не хотели бы развивать идею детского театра с артистами, талантами и волнующей публикой. Мы хотим, чтобы драматизация вошла в обыденную жизнь вместе, быть может, с другими формами детского "творчества", тогда наши представления-игры уже не станут сопровождаться таким нервным подъемом, не будут требовать публики для себя, а заполнят большой пробел в детской жизни, и вырастет здоровое "искусство в жизни детей".

Если в жизни мальчиков большое значение имели наши "представления", то девочек более захватывало другое, более интимное искусство — музыка. Нельзя, разумеется, сказать, чтобы они были более способны к музыке, чем мальчики, но, по нашим наблюдениям, их привлекала та обстановка, которая создавалась при наших музыкальных занятиях. Мы указывали выше на известную консервативность, узость и мелочность девочек, которым так трудно давалась привычка к новому для них укладу жизни. Эти стороны их характеров могли быть объяснены тем, что девочкам приходится больше входить в жизнь своей семьи, чем мальчикам: они больше сидят дома, больше переживают и заражаются настроениями мелких дрязг и сплетен соседей. Но в то же время они и больше работают в своей семье, у них создается много семейственных привычек, развивается склонность к известному, хотя бы самому неприхотливому уюту.

Колония вводила их в новые, более широкие интересы очень медленно и осторожно. Первое время можно было радоваться тому, что девочкам удается провести час-другой на порученной им работе без особых ссор и недоразумений. Девочкам нужно было отдохнуть от прежней жизни, их нельзя было сильно тянуть вперед, предъявлять строгие требования, как это было возможно с мальчиками. Та свобода, которая чувствовалась в колонии, интересные игры, тепло, солнце, хорошая книга, пение — вот что отвлекало их на время от старых привычек. Девочки входили понемножку в нашу жизнь — пели, играли с мальчиками в футбол, ходили с огромным удовольствием купаться и греться на горячем песке под жарким солнцем, участвовали в наших праздниках, но всегда чувствовалась их пассивность, их холодность к колонии, как будто они приехали в гости...

Теперь можно было заметить у них и кое-что новое. Некоторые девочки сильно заинтересовались хозяйством, в особенности мелким. Появилось у них желание улучшить нашу работу в кухне, прачечной, позаботиться о курах, коровах. Раз проявившись, эти интересы стали очень быстро расширяться, и скоро наша кухня оказалась в руках старших девочек, так что даже в присмотре со стороны сотрудников они стали нуждаться сравнительно мало, и то исключительно в области новых практических советов.

Колония становилась уж "своей", поэтому у девочек стала проявляться активность и в других сторонах их жизни. Мы можем припомнить, что девочки первые стали заботиться об уюте своих комнат, хотя в этих комнатах и не создавалось еще общей жизни, разве только сидели в них во время плохой погоды. Теперь же частенько можно было видеть группу девочек, сидевших за книгами в своей комнате; на столах появлялись цветы и картины, на верхнем же балконе устроился и свой уголок, где маленькие девочки постоянно играли в "куклы" и "гости" при очень оживленном участии старших. Если раньше девочкам казались чуждыми и непонятными слова сотрудников о деликатности,- уважении к жизни другого, о том, что праздное любопытство, подглядывание, подслушивание, чтение чужих писем мешает общей жизни, то теперь девочки стали задумываться над этими вопросами и уже сами начинали чувствовать что-то неподходящее в таких поступках, и не только потому, что отношение сотрудников к ним было отрицательное.

Стала меньше проявляться известная "настороженность" к тем требованиям, которые предъявлялись к девочкам новой для них жизнью. Исчезала и их обособленность — никакая другая группа не входила больше в жизнь колонистов, чем эта: в играх на балконе они присоединялись к маленьким (куклы); на площадке наиболее подвижные из них не уступали мальчикам, а во время спектаклей они играли вместе со старшими колонистами; главное же место в их общественных интересах занимало пение, которое объединяло всех колонистов.

Отдельно стояли две старшие девочки, проводившие почти все время в сложных хлопотах по хозяйству, а свободное время отдававшие почти исключительно чтению.

В общем относительно девочек можно было прийти к таким заключениям: приобретение ими трудовых привычек шло медленнее, чем у мальчиков, и выражалось пока в домашнем хозяйстве — кухне, хлебопечении, прачечной и в уходе за коровами и курами. Здесь девочки проявляли и интерес и даже некоторую активность. Гораздо меньше интересовали их все остальные работы. От общественной жизни в колонии они всегда стояли несколько в стороне, но удовлетворения своей личной жизни они стали искать гораздо скорее — это выразилось прежде всего в устройстве своего уголка, в стремлении к уюту, в заботах о маленьких девочках. Совместная жизнь их несколько смягчилась, и в отношениях друг к другу не было уже таких резкостей, как раньше. Одна девочка так выразила свои новые настроения: "Я вот думаю, какие мы здесь все счастливые, что можем жить совсем по-другому. Я раньше ничему не верила, что здесь говорили". Чтобы девочки могли, начать верить, желать лучшей жизни и любить хорошее, нужна была упорная работа многих лет. Трех лет было далеко не достаточно. Самое трудное в работе с нашими детьми, особенно со старшими девочками, это было заставить их поверить в нашу жизнь, поверить в искренность тех людей, которые работали с ними. Это оказалось не так просто: пришлось пережить много тяжелых минут, о чем будет рассказано впоследствии. Теперь же задача наша сводилась к тому, чтобы ввести в привычки наших детей новые — живые и глубокие впечатления, все время изучая их жизнь. Во внесении "нового" играло очень большую роль искусство, именно те впечатления, та обстановка, в какой занятия их происходили в колонии. Занятия эти удалось осуществить более систематично в области музыки; те выводы, к которым мы пришли, дают нам право не останавливаться только на "занятиях", а задумываться над всей музыкальной жизнью детей; и, идя дальше, не ограничиваться музыкой, а искать путей проведения вообще впечатлений искусства в жизнь детей и дать им проявить свои художественные инстинкты, в существовании которых мы не имеем никаких сомнений. Мы приводим мысли, наблюдения и выводы нашей сотрудницы — руководительницы музыкальными занятиями с детьми. "С самого начала своих занятий музыкой с детьми я искала таких путей, таких приемов, которые дали бы возможность детям почувствовать радость от переживания музыкальных впечатлений, развить детский вкус и понимание для восприятия музыки и побудить детей таким образом к тому, чтобы они сами пожелали работать, добиваться все более и более серьезного удовлетворения для себя. Прежде чем учить детей нотам, счету и прочему, хотелось дать им возможность почувствовать радость от музыки, надо было поискать такие музыкальные произведения, которые были бы детям понятны и захватили их. Несомненно, обучение музыкальной грамоте должно было войти в план занятий, но лишь постольку и тогда, когда необходимость этих знаний станет понятной детям, так как она поможет лучше, быстрее учиться и совершеннее исполнять музыку, которая им уже нравится и которая вносит много хорошего и ценного в их жизнь. Что музыка может дать детям радость, что потребность в ней существует в детской душе и что значение ее в детской жизни больше, чем это кажется с первого взгляда, для меня несомненно. Поэтому, несомненно, довольно скоро должен наступить момент, когда дети почувствуют, что музыка нужна, и захотят поработать над ней.

Итак, надо было искать и пробовать, как к этому моменту подойти: большим затруднением было то обстоятельство, что у городских детей уже очень рано портится вкус. Фабричная песня в ее худших образцах, граммофон в трактирах и механическое пианино в кинематографах сделали уже свое дело, и приходилось считаться с тем, что у детей уже существуют свои понятия о "хорошей" музыке, о "настоящей" песне, и бороться с их предубеждением.

Начала я с детских простеньких, с хорошими словами песен Гречанинова, Бекман и др. Пели дети просто, по слуху, заучивая музыку и слова отдельными фразами. Ни на одной песне мы долго не останавливались. Ребята пели все-таки охотно, просили часто повторять прежде выученные песни, но особого увлечения и одушевления у них не было. Казалось, что дети любят ту или другую песню за слова, за содержание, музыка же им чужда.

Я хотела, чтобы дети, хотя в самом примитивном виде, пережили тот подъем, который дает искусство. Предложила я детям устроить спектакль с пением. Удалось найти очень хорошую пьесу, Это была музыкальная сказка А.В. Никольского "В лесу", написанная просто, но со вкусом и с большой любовью. Сюжет ее — рассказ о девочке, заблудившейся в лесу и во сне увидевшей, как она попала в царство гномов и фей. Действие сопровождается красивой музыкой, танцами, хорошими музыкальными вступлениями к отдельным картинам. В сказке хотя сравнительно немного, но встречаются очень изящные хоровые номера с красивой, ясной мелодией и несколько замысловатой для неподготовленного уха гармонией. Все это очень подходило к моим задачам. На первом занятии я прочла детям сказку, сыграла несколько музыкальных отрывков, иллюстрирующих действие, и кое-что спела. Пьеса всем понравилась, дети распределили роли, и началась работа.

Нот никто не знал, и дети все учили с голоса. Я пела одной то же несколько раз подряд; все слушали, а потом повторяли фразу за фразой. Если бывали ошибки, то их находили путем сравнения с тем, как это место звучит на рояле. Я сразу стала обращать внимание на ритм: выученную фразу дети не только пели, но и говорили в такт музыке. Такие упражнения очень нравились. При изучении мелодии я обращала внимание детей на то, какие звуки выше, какие ниже (гуще или тоньше); и иногда на доске изображала приблизительный ход мелодии при помощи линий, идущих вверх или вниз. Все эти упражнения шли попутно с разучиванием хора и служили некоторой помощью для детей — они давали первые понятия о принципах, на которых построена запись музыкальной речи, ее мелодий. Я управляла хором и очень заботилась о том, чтобы дети привыкали следить за движением руки. Дети делали довольно много упражнений, которые пока были тесно связаны с разучиванием и служили для усвоения того, что плохо удавалось. Это не было скучно, дело казалось им довольно интересным, да к тому же и не бывало продолжительным. Все наши первые упражнения вели главным образом к развитию слуха. Но вот произошел один знаменательный факт. Мы разучивали небольшой одноголосный хорик гномов, вернувшихся очень усталыми после обхода своего царства. Дети легко и скоро запомнили несколько небольших фраз. Я спела им хор еще раз, сделав яркие оттенки — большое усилие в середине, — и закончила фразу очень тихо. Дети обратили внимание на то, что "так выходил гораздо лучше", и захотели попробовать сделать так же. Но "пробовать" пришлось довольно долго, и спеть все не удавалось. Тогда я предложила сказать всю фразу, усиливая и ослабляя голос. Стало, наконец, удаваться и пение; надо было видеть восторг детей!

Хор стали повторять много раз для собственного удовольствия. Таково было наше первое "музыкальное впечатление". Дети были рады, а я почувствовала себя несколько тверже на намеченном пути. Теперь надо было позаботиться о том, чтобы дети постоянно могли получать подобные впечатления, переживания от музыки и привыкали бы к ним.

Так подвигалось разучивание нашей сказки. Каждый новый хор давал возможность кое-что приобретать на пути музыкального развития. Хороший шаг вперед мы сделали во время разучивания последнего хора — "колыбельной". Когда дети почувствовали себя вполне уверенными, то начали петь в увлечении очень громко. Я дала им допеть, но после сказала, что вряд ли под такое громкое пение кто-нибудь может заснуть, да и наши зрители не поварят, что на сцене девочка заснула при такой ужасной "колыбельной". Таким образом, дети обратили внимание на самый характер звука голоса при пении. Опять стали мы добиваться нужного выражения и делать различные упражнения.

Дело оказалось гораздо труднее с двухголосными хорами. У некоторых детей был очень хороший слух, поэтому они могли, быстро ориентировавшись, вести за собой остальных и помогать общей работе. Мне хотелось, чтобы дети не только слышали, но и слушали музыку.

Я распределила их на две группы, и каждой давался определенный звук. Пропев несколько раз вместе, дети определяли, получается ли согласное созвучие, или "выходит вразрез", по их выражению. Затем я обратила их внимание на расстояние между звуками — далеко они стоят или тесно. Форма таких задач детям нравилась, и они стали постепенно разбираться в созвучиях. Разучивали мы нашу сказку всю зиму, и не раз приходило в голову, хорошо ли держать детей так долго на одном и том же. Но дети относились к занятиям по-прежнему с большим интересом. Да и занятия, впрочем, выходили разнообразными, так как, понятно, каждый раз мы делали маленькие частичные репетиции, разучивали марш или танцы, так что дети не сидели без движения.

Спектакль состоялся на пасху. Прошел он довольно гладко, хотя детям приходилось много помогать, а кое-где и подыгрывать мелодии на рояле, если от волнения происходило легкое замешательство. Что приобрели дети за это время? Они начали прислушиваться к музыке, почувствовали, что пение украсило наш спектакль. Дети увидали, что для достижения успехов в этом искусстве надо много работать и что работать для этого стоит. Итак, еще до отъезда в колонию у нас с детьми завязались связи на почве музыки.

Громадное большинство "певчих" попало в колонию, а поэтому и пение здесь возобновилось вскоре по приезде. Начали мы с. повторения тех песен, которые разучивались в начале года перед работой над оперой, и сразу почувствовалась большая разница в сравнении с тем, что было прежде. Дети точно впервые знакомились с тем, что вложено было в песне. Многие музыкальные вещи производили теперь совсем другое впечатление. Поэтому к исполнению мы стали относиться более тщательно. Усилению детских интересов в области музыки много содействовало и то, что немало занимались ею и мы, сотрудники.

Однажды дети слушали песни Шуберта из цикла "Прекрасная мельничиха". Первая песня особенно понравилась детям, и они захотели ее выучить. Несмотря на большие технические трудности, наши любители все-таки преодолели их, так как, по-видимому, прелестная музыка глубоко затронула детскую душу. Песня эта поется в унисон, поэтому требовалась особенная тщательность в исполнении. Так на долгие годы эта песня стала одной из самых любимых в колонии.

В первое лето устроить регулярные занятия не удалось, так как было очень много всевозможных хозяйственных забот. Но пели мы довольно часто, очень охотно и пользовались для этого всякой свободной минутой. Удалось даже разучить несколько новых песен, причем сами же дети оказали некоторую помощь. Пять из них, которые оказались более способными к музыке и более других любили ее, усердно пропагандировали наше пение среди остальных колонистов. Часто приходилось слышать, как за работой или в свободное время кто-нибудь из таких любителей учит своих товарищей петь. Иногда бывало и так, что песня, которую дети лишь несколько раз пропели вместе со мной, уже вчерне выучена всеми детьми, и только нужно ее отделывать.

Интересным кажется мне тот факт, что в первое лето пением занились немногие дети; тот же, кто не пел, совсем как будто и не интересовался пением. Иногда можно было наблюдать такую картину: вокруг рояля собралось 20 — 25 ребят-любителей; они с увлечением поют одну за другой наши песни. Издали же доносится "настоящее" пение "оппозиции", которая не признает наших песен и предпочитает во все горло "кричать" "Марусю" или "Пожар московский". Если у нас появлялись слушатели, то это бывало редко и то только в торжественных случаях, когда мы устраивали "концерт". Мы выбирали тогда несколько лучших, по нашему мнению, песен для хора; кое-кто из колонистов пели соло или дуэты. Так, в первый раз мы спели два дуэта Мендельсона и две песенки Гречанинова из сборника "Снежинки". К участию в концерте присоединялись и сотрудники в качестве исполнителей. В таких случаях у нас появлялись и слушатели, которые снисходительно и даже с некоторым интересом выслушивали всю программу.

С осени в Москве занятия наши пошли более правильным ходом. Хор наш несколько увеличился, дойдя до 35 человек. Работала я с детьми по-прежнему: мы разучивали новые песни, прибегая попутно к различным упражнениям для развития слуха; но теперь начали мы понемножку учиться и музыкальной грамоте: дети узнали названия нот, стали приучаться находить их и определять тот или другой ритм песен. Но все-таки и во второй год нотное письмо служило для детей только "напоминанием", указывая ритм и основное направление мелодии.

Зимой 1912 года мы опять поставили оперу "Снежный богатырь" Ц. Кюи. Она оказалась гораздо труднее первой и, пожалуй, во многом была не по детским силам. Пришлось очень много работать с детьми, хотя и не всегда удавалось добиться хороших результатов. Все относились к делу очень добросовестно, но такого одушевления, как в прошлом году, теперь не было. Как бы то ни было, разучивание оперы мы довели до конца; спектакль наш прошел недурно, и занятия наши не прошли бесцельно: и слух, и музыкальная память у детей очень развились.

После спектакля мы опять принялись за песни, среди которых выучили много дуэтов Мендельсона и несколько детских хоров Глиэра.

Летом в колонии музыка заняла гораздо больше места, чем раньше. Репертуар наш значительно увеличился. К прежним авторам присоединились теперь Варламов, Рубинштейн и Ребиков. В середине лета в нашем хоре стали принимать участие и старшие мальчики, и я решила попробовать петь с ними на три голоса. Случайно под рукою оказалось известное трио: "Ночевала тучка золотая". У нас было три баса и один тенор, часть низких альтов пела тоже теноровую партию (в теноровом регистре), а остальные пели сопрано. Несмотря на несколько нескладное распределение голосов, удалось добиться довольно хорошей звучности. Работать всем приходилось с непривычки много, но зато когда все стали твердо знать свои партий и добились некоторых оттенков, то ликование было великое. До того увлеклись новым музыкальным завоеванием, что недели две подряд повсюду можно было слышать мелодии из этого трио.

И опять-таки более уверенные в себе дети учили других, а то просто — по двое, по трое — собирались вместе спеваться для верности'. Занятия наши на время прекратились, а вместо них мы исполняли чуть не каждый вечер выученные нами песни. Слушателей теперь было немало: "оппозиция" исчезла как-то сама собой; часть ее перекочевала к нам в хор, а остальные являлись аккуратно слушать.

Те песни, которые доставляли так много удовольствия раньше, теперь вспоминались мало, и то лишь тогда, когда "настоящее" пение почему-либо долго не могло состояться. Появились у нас и солисты. У некоторых детей оказался прекрасный слух и недурные голоса. Они добивались хороших результатов. Одна четырнадцатилетняя девочка, например, очень музыкально пела "колыбельную" из оперы "Садко", а один из старших колонистов, давнишний любитель пения, распевал разные романсы и арии. Самый характер исполнения довольно сильно изменился, так как требования к нему и у детей и у меня значительно повысились, а к некоторым вещам мы подходили с очень серьезными требованиями и искали теперь уже "художественного" исполнения. Так, например, в песнях Шуберта мы толковали не только о чистоте интонации, но и о ясности и выпуклости фразы, о чистоте оттенков и т. д. Конечно, необходимо было считаться с силами детей и добиваться большего лишь в тех вещах, которыми они овладели технически и которые стали им близки и понятны по своему содержанию.

Кроме того, мне удалось провести довольно интересный опыт проверки того, насколько развились музыкально наши дети. Несколько раз в течение лета я пробовала с ними упражняться в ритмических движениях по системе Далькроза. Делали мы это не часто; когда бывало много свободного времени, по праздникам, и всегда в виде пробы. Детям было весело ходить, бегать и двигать руками под музыку.

Теперь я предложила им несколько далькрозовских игр. Они прошли у детей довольно хорошо. При этом разница между теми, кто пел, и другими, не принимавшими участия в пении, а пожелавшими только играть, была поразительной. Многие эти игры оказались этим последним не под силу.

Зимой наши занятия опять возобновились, и мне пришлось их значительно расширить, так как детей, желавших петь, оказалось очень большое количество. Я разделила всех на две группы: маленьких, с которыми нужно было начинать сначала, и старших, которые продолжали свои занятия. Были и такие любители среди старших, которые посещали обе группы. Со старшими мы стали по-настоящему читать ноты, и каждый раз мы начинали наши занятия с коротенького упражнения по сольфеджио. При разучивании новой песни мы выписывали каждую фразу на доске, разбирали ее и старались прочесть без помощи инструмента. Уже после такого разбора я начинала аккомпанировать на рояле. Может быть, можно было научить детей читать ноты и гораздо раньше, но мне казалось важным, чтобы сначала дети привыкли к музыке и полюбили ее, а потом уже увидали бы важную помощь от знакомства с нотами для лучшего усвоения того, что нравится. Я хотела избежать в своих занятиях с детьми самого опасного в искусстве: чтобы техника, которая служит лишь средством, не была принята как нечто самодовлеющее и не осталась бы в конце концов висеть в воздухе.

К концу зимы у старших наладился уже четырехголосный хор. К нам приходили петь старшие мальчики и кое-кто из сотрудников. Опять мы поставили оперу, и становилось ясным, что дети приобрели много нового: они не только шли на серьезную работу по подготовке, но стали уже проявлять себя, свои настроения, понимание музыки и вкус. Некоторые пели очень выразительно, ища нужного оттенка не по инстинкту, но давая его вполне сознательно. Ясен стал для них теперь и аккомпанемент; его довольно хорошо запоминали и знали те места, где надо вступать. Вкус развился в довольно значительной степени. Дети иногда обращали внимание гораздо больше на музыку, чем на слова, и многие песни, которые раньше браковались "старшими" за слишком "детское" содержание, теперь были оценены со стороны красивой музыки и пелись с большим удовольствием.

Таким образом, к приезду в колонию на третье лето у нас имелось уже несколько отделов наших музыкальных занятий. У нас образовалось несколько групп, занимавшихся пением отдельно, — маленькие, средние, старшие, а по вечерам все пели вместе. Дети полюбили эти вечера и оценили то, как много дает музыка. Особенно дорога была ясно обнаруживавшаяся охота слушать музыку. В комнате обыкновенно бывало очень тихо, если какой-нибудь неугомонный колонист начинал разговор иди шутку, то его немедленно останавливали и предлагали перейти в другую комнату. Начинали всегда маленькие: они поют одноголосные песенки Бекман, Ребикова, Чеснокова. Тут же поет кое-кто из средних. Затем следовали народные русские песни, в которых принимали участие все, кроме, может быть, 3 — 4 ребят, совершенно лишенных слуха.

Состав хора менялся. Старшие начинали петь свои двухголосные хоры. Выступали и наши солисты: их колонисты слушали с некоторым уважением: "У нас поют и из оперы". Настроение всегда было очень хорошее, и дети получали большое удовлетворение. Однажды, во время особенного воодушевления, кто-то из мальчиков заметил слезы на глазах одного маленького прилежного слушателя. Все встрепенулись: "Саня, ты чего?" Но ответ был необычен: "Это он от песни, — уж очень нежно выходит!"

Развитие детской музыкальности прошло сильно вперед: дети начинали чувствовать гармонию.

Мы разучиваем дуэт. Первый голос разбирает по нотам и поет свою партию. Второму — не терпится; ребята подсаживаются поближе к роялю и, прислушиваясь к аккомпанементу и заглядывая в ноты, подпевают по слуху свой голос. Когда же наступает их черед, то, как оказывается, нужна только проверка — они уже большую часть своей партии разобрали, смотря в ноты.

Я играла на фортепьяно каждый день, работая над концертным репертуаром. Дети не относились безразлично к трудной для них инструментальной музыке. Однажды мне пришлось разговориться с ними о своих занятиях, о тех пьесах, которые я играла. Многие дети указывали на то, что они одни вещи любят больше, чем другие, а одна девочка совершенно правильно спела тему фуги Баха* и объявила, что эта вещь ей нравится больше всего. Бывало иногда и так: во время моей работы дверь тихонько отворялась и слышался шепот: "Можно послушать?" — и любитель входил, закрывал за собой дверь, устраивался в уголке и внимательно слушал. Да и вообще моя музыкальная работа пользовалась большим уважением, и ребята очень заботливо оберегали мой покой в часы занятий. Пели дети и самостоятельно.

______________________

* Фуга — до минор из первого тома 48 прелюдий и фуг.

______________________

Конечно, они и раньше пели наши песни за работой или на прогулке. Теперь же иногда собирался целый хор, и занятно было видеть, как один из мальчиков, очень увлекавшийся пением, становился на табурет или лавку и дирижировал хором.

Таким образом, на третий год музыка стала уже определенной потребностью детей. Они сознавали, что с музыкой входит в нашу жизнь много хорошего. Видели они также, что нужно серьезно работать для того, чтобы добиться удовлетворяющих вкус результатов, и охотно шли на такую работу. Особенно ярко проявилось это во время подготовки к концерту в память Чайковского, который мы хотели дать в нашем московском доме. Дети должны были выступить в одном из отделений. Отношение ребят к своей работе было прямо безукоризненное. Каждую фразу повторяли, отделывая много раз, вырабатывали интонации, оттенки, добивались ясности произношения. Дети были настолько активны, проявляли столько интереса к делу и желания усовершенствовать наше исполнение, что оставалось только идти навстречу, и работать с ними не составляло никакого труда.

Какие можно сделать выводы из этой работы и чего можно добиваться в будущем? Несомненно, что дети развились музыкально и стали интересоваться музыкой, которая делалась для некоторых даже определенной потребностью. Является вопрос, не следует ли и дальше идти с ними по этому пути, сообщая им новые сведения по музыке, знакомя их с музыкальной литературой, и развивать их вкус, чтобы они могли получать и более глубокое наслаждение от музыки? И не может ли музыка быть понимаемой этими детьми как часть, отдел искусства; не поможет ли она развить параллельно и другие художественные стороны их личности.

Какая масса людей, не одаренных специальными способностями, тратит время на приобретение технических навыков, учится долгие годы, выучивает несколько вещей, которые может исполнять "прилично", но о музыке, о музыкальных переживаниях, мыслях, интересах знает очень мало! Не лучше ли начать с того, чтобы разбудить и укрепить потребность в искусстве, дать возможность музыкального удовлетворения, понимания и живой работы в этом искусстве?

Такой же путь выясняется и для наших детей. Объем наших музыкальных навыков — то, что нужно для музыкально образованного певца-хориста. Средство наше — исполнение музыкальных произведений, знакомство с музыкальной литературой, с великими музыкантами прошлого.

Пусть это будет немного, пусть это будет просто настолько, чтобы они сами могли исполнить. Но надо работать так, чтобы от изучения какой-нибудь вещи оставалось в душе нечто большее, чем простое запоминание мелодии, чтобы во время работы было ясно, чего не хватает и чего надо добиваться; работать так, чтобы накоплялись те музыкальные знания, которые необходимы для каждого данного момента. Необходимо знакомить детей и с музыкантами, создавшими музыку, — тогда это будет живое, много говорящее ребенку, дело; надо дать им возможность переживать и свою родную народную музыку, через которую дети могут еще ближе подойти к искусству. Задачи наши в колонии — культивировать и поддерживать потребность в искусстве (музыка есть только частный случай) и помочь, таким образом, детям подняться на ступеньку выше в своем стремлении к лучшей и более содержательной жизни. Конечно, здесь я описала лишь мимоходом, в виде иллюстраций наших идей, ход занятий детей музыкой. Но для меня важно лишь указать, что искусство, как таковое, может чувствоваться детьми, что оно им близко и необходимо. Надо только найти путь к детской душе. Когда же дети поймут (вначале, быть может, очень элементарно), как много дает искусство, то они сами захотят и знаний, и навыков и станут добиваться большего, чтобы идти вперед и расширять область доступного их пониманию".

Мы описали, насколько это было в наших силах, те элементы — трудовые общественные и художественные, — из которых складывалась детская жизнь колонии в различных группах. Теперь уместно будет представить и общую картину нашего дня. Как можно видеть, жизнь эта выливается в очень простых формах.

ДЕНЬ В КОЛОНИИ

Раннее утро. Еще нет пяти часов, а по дороге к скотному двору идут "коровницы" с ведрами и хлебом с солью. Они сейчас подоят коров, выпустят их, уберут молоко. Потом надо попоить теленка и убрать стойла. По пути девочки забежали к мальчикам и разбудили пастуха. Вот и он явился во всеоружии: в непромокаемом плаще с длинным кнутом и с книжкой. Конюх с помощником запрягают лошадь. Сначала они едут за водой: вода нужна в прачечную; потом привезут бочку и на скотный. Затем уже можно будет приниматься за уборку. Коровницы, управившись со своими делами, пойдут еще уснуть часок до чая.

В начале шестого часа подымается "заведующая белым хлебом". Разбудив своих помощников, она спешит на кухню. Каждый день выпекается около пуда белого хлеба, а к девяти часам половина должна быть уже готова. Заведующая вываливает тесто из котлов на стол, приготовляет формы и противни. Появляются помощники: они везут полную тачку дров. Один занялся печкой, другой побежал к ручью мыть котлы. Того и гляди — явятся повара: котлы должны быть уже готовы. Заведующая разделила тесто, и все вместе принялись делать булочки; приходится не зевать, наша заведующая — горячка и огонь; булочки у нее так и летают со стола на противень, и она поминутно понукает и товарищей.

— Скорей, скорей! Чего зеваешь?

Бывает, она и повздорит со своими товарищами, но ненадолго, — вот и опять работают дружно.

К утреннему чаю надо сделать около 150 булочек, да к вечернему чаю испечь 5 больших хлебов. На стенке висят "правила", где, между прочим, сказано: "Хлеб должен быть готов к девяти часам". Ну как же не волноваться?

В кухню явились уборщики; они налили самовары и теперь хотят их ставить. Уборщики оказались добрыми приятелями хлебопеков, да и в печке жару слишком много. Поэтому они получают горячие угли, и дело с самоварами быстро идет на лад. Затоплен и куб в молочной, чтобы была горячая вода для мытья посуды.

В 6 часов по всему дому раздается звук звонка, — это колонист-"будильник" бегает по всем коридорам и балконам и звонит. Все начинают подыматься. Только маленькие да заведующая кухней не торопятся. Маленькие встают около семи, а заведующая кухней всю прошлую неделю пекла белый хлеб и приходилось ей и ложиться позднее и вставать рано. Теперь можно и поспать: она понадобится на кухне не раньше семи или восьми часов. А к этому времени уж, наверное, какой-нибудь из нетерпеливых поваров прибежит будить.

— Что же ты спишь? Вот опоздаем с обедом, будет тогда! Колонисты бегут умываться на ключ. Наскоро вытершись полотенцем, а кто и рукавом, собираются ребята на террасе у кухни: там раздают молоко — каждому по кружке. Черного хлеба сколько угодно. Его обыкновенно, посоливши, уносят с собой, — до чаю еще два часа, и, поработавши, успеешь проголодаться.

Вот компания мальчиков отправилась с лопатами. Они проводят дорогу от дома к прачечной и от прачечной к скотному. Работа трудная, но часть дороги уже сделана, и продолжать интересно. Дорога идет немного извиваясь, по обеим сторонам ее — деревья и кусты, получается очень красиво. Пока надо рыть канавы по бокам, снимать дерн и складывать его в кучу — все еще ничего. Но вот как раз посреди дороги огромный пень. Все столпились вокруг и смотрят.

— Ну, что же, ребята, валяй дружно, принимайся, окапывай! А потом корчевалкой.

Пень большой, и ребятам никак не повернуть ручки машины. "Мишка, сбегай за кем из больших!" Мишка бежит, а ребята рассаживаются на отдых. При помощи старшего препятствие одолели, и работа продолжается.

В прачечной заведующая распределяет работу. У нее сегодня "вагон" белья стирать, надо и гладить. Особенно много глаженья.

— В гладильную придется еще одну девочку взять; я сегодня едва-едва в прачечной управлюсь. Там только мальчики.

Мальчик лет 11 с веселой плутоватой рожицей вертит ручку паромойки. Но вертеть равномерно в течение 20 минут ему очень трудно. Он затягивает "Разлуку" и представляет шарманщика. Ручка вращается медленно и уныло, Вдруг он меняет песню; раздается "Барыня", и белье начинает кувыркаться в барабане с бешеной скоростью. Остальные прачечники хохочут. "Андрюшка, кончи: ведь всем мешаешь. Хуже, придется провозиться очень долго". — "Ну ладно, не ворчи, не буду", — но глаз лукаво щурится, нет-нет да и дернется машина. Прачечники меняются около машины, одни вертят, другие с заведующей отжимают белье, меняют воду, замачивают новую партию, разбирают грязное по сортам и краскам.

В гладильной сегодня работа идет споро. Завтра выдавать мальчикам рубашки и штаны, а в кладовой ничего не осталось, простынь и полотенец тоже мало.

"Выгладьте нынче только для гостей несколько простынь, а остальные можете катать". — "Сегодня придется две очереди назначить... Вы еще после чаю приходите гладить". Заведующей сегодня придется почти весь день пробыть в прачечной. Хорошо еще, можно на реку не ехать полоскать: одна из коровниц предложила свои услуги, значит, можно отдохнуть.

Восемь часов. В кухне появились "черные хлебопеки". Черный хлеб пекут после белого, и потому работа начинается позднее. Сегодня заведующая черным хлебом — сотрудница. С ней работают еще старший колонист и один из средних мальчиков.

Самая трудная работа — месить тесто. Надо сделать это до чая, а разделывать и печь хлебы начнут часов с 11. Все зависит от того, как вымесить: это дело — самое ответственное. Работа новая, сотруднице и самой приходится учиться вместе с колонистами. Первое время хлеб не удавался, и лишь понемножку теперь стали налаживаться.

В кухне жарко и тесно, хлебопеки вынесли свои дежки на площадку перед террасой и здесь на воле наперегонки месят тесто. В половине восьмого является заведующая кухней. Эта полная противоположность заведующей белым хлебом. Она олицетворенное хладнокровие, не торопится, выдает провизию, составляет меню, показывает то одному, то другому; спокойствие ее действует и на детей: нет недоразумений, если уже что выйдет, то наверняка дело серьезное, — пожалуй, и на собрании придется разбирать.

У печки опять горячка. Румяные аппетитные булочки теперь летят с противня на поднос. Хлеб вышел удачен, можно и успокоиться. Большие булки еще около часу будут сидеть в печке. Надо пока поскорее вымыть стол и посуду, чтобы освободиться к утреннему чаю. И опять в руках мелькает щетка, а помощники носятся с противнями и мелкой посудой.

За кухней у ключа возятся 3 мальчика. Их компания — из четырех мальчиков и сотрудника — взялась заботиться о всяком деле, которое может оказаться спешным в колонии. Время от времени они обходят усадьбу и отмечают, на какую работу не хватает народу, что надо исправить или как можно скорее сделать вновь. Они уже сделали часть изгороди в ягоднике, так как туда заходил скот. Обобрали червей на капустнике, поливали огород, когда было некому это делать, и так далее.

Теперь они принялись за отделку ключа, из которого мы берем воду для питья. Они обкладывают стенки кирпичом и прокладывают трубу из колодца в бетонный бассейн: из него можно брать воду для мытья посуды. Работать им приходится большей частью втроем, а иногда и вдвоем, так как постоянно кто-нибудь у них занят на дежурствах. Работают они не по часам, а сколько оказывается необходимым. А работы оказывается очень много.

— Что ж, взялись, так уже надо поддержаться, — замечает один из них. — Хорошо бы сегодня докончить ключ. Да, может, вечером до ужина будем работать, тогда и кончим — немного осталось.

Маленькие сегодня разделились; часть вместе с сотрудницей расширяют и чистят дорожку от дома к больничке, другие полют в огороде вместе с некоторыми девочками побольше. Заведующий инструментами сегодня все утро возится, точит и поправляет инструменты, старшие работают: кто в огороде, кто по бетонному делу. Двое дворников подметают и убирают вокруг дома и поливают цветы. Черные хлебопеки покончили с тестом, отнесли его в кухню, теперь все внизу у ручья отмывают от рук присохшее тесто, Теперь один из них будет топить печь, а остальные свободны до 11 часов.

Время подходит к девяти. Уборщики уже раз 10 прибегали в кухню.

— Можно звонить?

— Да подожди ты, ведь девяти нет еще!

— А у нас самовары давно готовы.

— Ты лучше, чем звонить, поди посмотри, есть ли у тебя вода в самоваре, может, он весь выкипел, — говорит заведующая кухней.

Уборщик уходит и сконфуженный возвращается обратно.

— Придется доливать!

— Ну вот, а теперь опоздаешь.

Сжалились повара и дали горячей воды из своего котла и углей из плиты. Через несколько минут неугомонный уборщик несется во весь дух со звонком на скотный, в прачечную, к огороду. Надо всюду сбегать: работают далеко друг от друга, а звонок не громкий.

Все собрались. Один из уборщиков раздает сахар: каждый берет себе 3 куска. Остальные уборщики разливают чай, хлебопеки раздают теплые булки. Хлебодар режет черный хлеб: после работ аппетит хороший, и белого хлеба часто не хватает. Некоторые, съев одну булку, другую берут с собой.

— Сегодня собрание, — предупреждают за чаем.

— Когда?

— А вот как уборщики уберутся, так и звопить будут.

После чая расходятся — кто куда. Сегодня встали вовремя и потому после девяти больше не работают, а то бывает и так, что после чаю приходится еще поработать часок, если работа началась позднее.

На площадке перед домом несколько любителей уже играют в "итальянскую" лапту. Птичница пошла кормить кур и цыплят во второй раз. Она уже утром рано покормила их и выпустила на волю. В курятнике осталась, только наседка на яйцах да несколько кур, которые должны снестись. Теперь птичница собирает яйца, кормит наседку, засыпает корм в кормушку перед курятником и убирает его.

Уборщики моют посуду и чистят ее особым порошком. Сегодня им приходится вычистить кружки и ложки, завтра следующая очередь вычистит тарелки и миски, — так через день вся посуда не только вымоется, но и вычистится. Они моют клеенки и подметают пол.

"Готово, звони", — говорят они председателю. Понемножку собираются на собрание, которое происходит на другой террасе в большом доме. Председатель (один из старших колонистов) уже сидит на террасе, перед ним звонок. Секретарь устроился за столом со своей тетрадкой.

— Что же так мало народу?

— Из прачечной сказали — сейчас не могут, кончают запарку, придут позднее, а хлебопеки и из поваров кто-нибудь сейчас придут.

— Ну, собрание открыто. У кого какие вопросы? Оказывается, вопросов порядочно; их разбирают по порядку, как кто заявил.

Один из средних мальчиков спрашивает, когда можно "снимать замечание" с колонистов.

Вопрос этот очень интересует мальчиков. Несколько времени тому назад мальчики постарше, занимающие одну комнату, вздумали притеснять и командовать над другой комнатой, где преимущественно жили маленькие. Несколько раз происходили драки. Дело это обсуждалось на собрании, и тогда же было решено всей комнате старших сделать замечание от собрания. Одни получили замечание за участие в драке, а другие за то, что хотя в драке не участвовали, но допустили притеснение маленьких и не протестовали. Некоторые из мальчиков, которые раньше никогда не имели замечания и вообще были у колонии на хорошем счету, очень тяготились им и очень желали поскорее себя реабилитировать. Между тем на собрании как-то не поднимался вопрос о замечаниях, и вот теперь мальчики решились напомнить о себе в форме такого общего вопроса. Собрание высказалось так:

1) Замечание подействовало; колонисты ведут себя хороню; поэтому с некоторых можно замечание снять; но с других, главным образом с коноводов всей этой истории, решили подождать снимать. Во-первых, они больше виноваты, а, кроме того, им замечание поможет посдержаться.

2) Федя Лунгин (из маленьких мальчиков) просит оставлять для маленьких маленькие лопаты, а то иногда большие разберут их, и маленьким остаются большие лопаты — работать ими очень тяжело. Собрание согласилось и просило инструментальщика позаботиться.

3) Иванова Лиза (маленькая девочка) отказывается убирать общественную комнату. Она убирала уже три недели. Председатель спрашивает, кто желает ее заменить. Вызывается Женя Щербаков (12 лет). Он будет убирать комнату, лестницу и террасу.

4) Сотрудница А.Н. (работавшая главным образом с маленькими) указывает, если поварам нужны в кухню какие-нибудь овощи, то просят говорить об этом тем, кто работает на огороде; они наберут и принесут в кухню все, что нужно. Самим поварам предлагают ничего в огороде не трогать, так как они, не зная, какие овощи и на каких грядках поспели, часто выдергивают и выбрасывают слишком маленькую морковь, репу и пр. Теперь за огородом следят маленькие с А.Н. и двумя большими девочками, а потому хорошо бы, чтобы заведующая кухней с вечера говорила, что нужно. Собрание согласилось.

5) Костя Пендзюр (14 лет) ставит такой вопрос: заведующий чистотой, старший колонист, плохо исполняет свое дело — у мальчиков в комнатах, а также в клозете очень грязно. Другие протестуют. Заведующий постоянно обращает внимание, но мальчики очень мало исполняют и плохо слушаются. Сотрудница В.Н. говорит, что у мальчиков дело с чистотой везде обстоит плохо. Уборщики с утра уберут, заведующий посмотрит — все в порядке. Как после чаю придут мальчики в комнату — сразу грязь. На постелях валяются куртки и картузы, на полу сор, строгают и режут прямо на пол, и никто за собой не уберет. Уборщики же не могут целый день ходить и за всеми прибирать.

Решили: мальчики должны слушаться заведующего чистотой и требования его исполнять. Мальчики обещали быть аккуратнее. Для платья один из мальчиков взялся сделать еще вешалку. Председатель обращает внимание на то, что дворники также очень небрежно убирают вокруг дома. Дворник Калинин говорит, что они дорожки подметают, а из травы сор выгребать очень трудно. Председатель предлагает свои услуги быть дворником неделю и все вычистить и привести в порядок. Сотрудник Ш. указывает, что ведь прежние дворники не отказывались и не настолько плохо делали свое дело, чтобы нужно было их оставлять. Может быть, они захотят исправить свою работу. Сотрудница В.Н. предлагает выяснить точно для дворников их обязанности, чтобы им легче было работать. Решили, что дворники должны: 1) поливать все цветы, 2) убирать весь сор вокруг дома и кухни, 3) подметать дорожки, 4) приносить торф для клозетов, 5) уносить мусор и сваливать его в мусорную кучу у огорода. Калинин говорит, что они согласны исполнять эти работы, но просят, чтобы всякий не делал им замечаний, а чтобы все непорядки указывались "заведующим" или на собрании. 6) Нина (15 лет). Колонисты очень плохо обращаются с книгами. "Библиотекарь" Саня Лушин ничего не делает, книги дает на неопределенное время. Всякий может взять, когда хочет: "Бери, я потом запишу". Книги валяются. Надо собрать все книги. Кто-то заявляет, что один из мальчиков брал, выбирая книги, и не поставил на место. "Меня Саня послал, сказал: выбери, а я потом тебе дам". Библиотекарь протестует. Ему очень трудно, так как шкафа нет, а с открытой полки многие берут без него. Один из мальчиков нашел 4 книжки в лесу, где девочки лежат после обеда. Решили все книги собрать и проверить. Нина и Саня взялись за это дело. Библиотекаря решили выбрать поаккуратнее и энергичнее. Нина предлагает свои услуги с тем, что если будут брать книги без спроса, она отказывается. "Сегодня книг выдавать не буду, а все, у кого есть, принесите на проверку". Сотрудница А.Н. обращает внимание на то, что последнее время многие колонисты жалуются, что у них болит живот. Она очень просит колонистов не есть разных корешков и волчьих ягод, так как это очень вредно. Колонисты согласны. Председатель сообщает, что еще от прошлого собрания осталось разобрать ссору между одной девочкой и несколькими колонистами. "Мы уже помирились и не желаем", — отвечают спорщики. "Ну, тогда собрание кончено".

— Силин, ступай хлеб резать, сейчас обед! Уборщики, на стол накрывайте! — кричит повар.

В кухне сегодня работа прошла гладко. Повара довольны. Повара и уборщики обедают раньше. Это недавнее нововведение. Так удобнее, а то частенько выходило, что повара просчитаются и себе и уборщикам не оставят. На первое подают кислые щи с грибами. Каждый подает на свой стол. Заведующая и один из поваров разливают. Уборщики подсказывают: "Большому! Сюда поменьше просили! Кому по второй? Кому прибавки?" Уборщики должны соблюдать строгую очередь, за этим очень следят все дети. На второе подают картофельный пудинг, а в заключение клюквенный кисель с молоком. Повара сияют: вот как сытно и вкусно накормили! Ребята довольны: "Браво поварам, качать поваров!"

— Ну, теперь купаться! Пойдем купаться? — обращаются мальчики к сотруднику. "Да ведь знаешь порядки, после обеда нельзя, минут через сорок пойдем".

Сотрудники разошлись по комнатам, ребята тоже притихли.. Только маленькие девочки копошатся на балконе; наверху их царство. Они понастроили каких-то лавок для своих кукол и постоянно играют в какую-то сложную, им одним понятную игру. Они пойдут с сотрудницей гулять, а потом выкупаются в ручье недалеко от дома. До реки далеко, и потому они ходят на речку только иногда, большею частью по праздникам, когда нет работ. В ручье же воды для них достаточно, вода течет быстро, чистая и теплая. Старшие колонисты чаще всего остаются дома. Если сотруднику некогда, то кто-нибудь из них ходит купаться с мальчиками, обыкновенно по очереди. Обычно же время от двух до четырех ими очень ценится, как самое тихое и спокойное для каких-нибудь серьезных занятий: кому нужно читать, готовиться к зиме, кто должен рисовать этюды для училища. В это же время, кроме них да уборщиков, никого не остается в колонии. Девочки с сотрудницей пошли с корзинками и кружками, по дороге наберут ягод и грибов, что попадется. Мальчики с сотрудниками уже прошли, отправились на новое место. Там глубже, можно плавать, устраивать разные игры и чудный песок, где можно поваляться на солнышке. Все любят эти часы — часы горячего солнца, близости к природе, часы отдыха и свободы после работы.

К четырем часам все опять в сборе; прямо после чая колонисты расходятся, и около пяти работы уже идут полным ходом. Вот на огород прибежал запыхавшийся уборщик.

— Таня тут? Ступай скорее, гости приехали.

Таня наскоро передает свою работу (она полола огурцы): "Вот здесь доделайте, девочки" — и идет к дому. Там уже стоит мальчик, который вместе с Таней принимает гостей (наша гостеприимная комиссия) и разговаривает с гостями. Гости оказались незнакомые — приехали в первый раз посмотреть колонию.

— Сотрудники сейчас на работах, им скажут, а пока пойдем в дом, — говорит Таня. — Ты, Виноградов, ставь пока самовар.

— Ладно.

Пока поспевает самовар, Таня показывает нашу общественную комнату, дом, отвечает на расспросы. Потом идут в кухню смотреть на работу поваров, показывает погреб, молочную, рассказывает о хозяйстве.

— После чаю вот посмотрите наши работы, а то, хотите, можно и сейчас, — добавляет неожиданно другой член гостеприимной комиссии. Гости говорят, что не устали, и их ведут на огород или на скотный двор, там присоединяется сотрудник. Комиссия теперь идет хлопотать — устраивать чай, позаботиться о ночлеге.

Около семи часов работы кончены. Маленькие собрались перед террасой и старательно поют и играют в свои излюбленные игры: "едет всадник на коне", "воробушек" и пр. Остальные наблюдают. Вот один из мальчиков побольше подошел к сотруднику: "Поиграй нам, мы хотим бегать". Сотрудник играет что-то вроде марша. Один из мальчиков становится впереди, скрестив на груди руки, остальные мальчики и девочки становятся друг за другом сзади него. Он говорит: "Первый раз пойдем — делайте все, что я; потом, когда опять сюда вернемся, побежим, а руками все за мной повторяйте". И вот он начинает ходить, а за ним вся цепь. Он ведет, причудливо меняя направление, скручивая и раскручивая цепь; каждый должен следить, чтобы не потерять того, кто перед ним. Вот он меняет позу — поднимает руки высоко над головой, потом кладет обе руки на голову; вот все начинают бежать подпрыгивающим бегом из комнаты, выбежали на террасу, сделали несколько кругов по дорожкам цветника и опять на террасу. Вожак останавливается; участники сговариваются о новых фигурах, и снова начинается игра. Меняется вожак — и изменяется весь характер движений. Дети очень любят эту игру — она, правда, красива по своей ритмичности и дает большой простор изобретательности вожака. Игра эта возникла как-то сама собой, она, пожалуй, явилась отражением некоторых далькрозовских игр, которые мы пробовали применять в колонии. Но игры Далькроза — это все-таки не игра — это очень интересное и часто красивое упражнение, которое требует большого внимания, большого напряжения и где все заранее условлено — все движения. Эта же игра совершенно свободна, здесь все дети могут импровизировать, так как вожаки меняются, и, кроме того, вожак дает лишь общую схему, а в остальном каждый может делать движения, как хочет. Иногда дети придумывают целые мимические сценки под музыку.

Играют до самого ужина. За ужином похлебка из свежих грибов, гречневая каша с маслом и молоко. Комиссия заботится о гостях, угощает, подает. После ужина уже многие сразу бегут в общественную комнату: "Петь, петь!" Сначала поют маленькие и с ними некоторые из больших, кому нравятся песенки попроще.

В кухне тем временем и повара и уборщики спешат управиться со своим делом, чтобы тоже прийти попеть вместе со всеми. Пение любят в колонии и любят не только петь, но и слушать. Слушатели уютно расположились на лавках по стене, сидят группами, изредка кто-нибудь из слушателей поднимается, присоединяется к хору. Некоторые песни поют все присутствующие. В комнате большей частью совершенно тихо. Если кто начинает разговор, все обрушиваются: "Ну, чего мешать, шли бы к себе в комнату, кто не хочет слушать". Пришли и большие, поем трио, поет один из больших.

Маленькие понемножку уходят к себе наверх. Вот один из малышей уснул, уткнувшись в колени девочке. "Ну, ребята, довольно, довольно, половина десятого: спать!" Еще минут 10 шум и возня везде, моют ноги, умываются, ложатся.

— Зовите Ш., он обещался сегодня про "Белого Клыка" рассказать, — раздается в комнате у мальчиков.

— Да ведь гости сегодня, ему нельзя.

— Ну, может, немножко расскажет.

— Будет, будет! — кричит вернувшийся посланец. Наверху у маленьких девочек сотрудница рассказывает сказку, в одной из комнат мальчиков старший колонист читает какой-то рассказ, в другой Ш. рассказывает. Уж давно в колонии завелся обычай до 10 часов рассказывать или читать Что-нибудь детям. Сотрудникам удалось заметить, что дети так очень хорошо успокаиваются, скорее засыпают, а что главное — удается избежать возни и шалостей, которые обыкновенно поднимаются по вечерам, когда много ребят спят в одной комнате. Дети тоже очень ценят и любят эти тихие вечерние настроения. Когда сотрудники или старшие почему-либо не могут читать, рассказывает сказки кто-нибудь из любителей этого дела. К 10 часам все уже затихает, только кое-где еще приходят запоздавшие. Вот хлебопеки еще возятся около кухни, кончили и теперь запирают. Старшие отправляются к себе, у них еще будет общее чтение, хотела прийти одна из сотрудниц и кое-кто из больших девочек.

К одиннадцати и старшие расходятся, вся колония аатихает до завтрашнего утра.

Так Приблизительно проходят наши дни. Некоторую перемену вносит ненастье; тогда свободные часы занимают разными занятиями: кто шьет, кто рисует, кто пишет что-нибудь для журнала. Днем устраиваем разучивание новых песен. Девочки принимаются за починку белья, мальчики возятся в столярной, да и много есть разной работы, которая не ждет, и приходится потому, одевшись потеплее, и в маленький дождик или холодную погоду продолжать очередное дело.

* * *

Обращаемся теперь к выводам, к которым привела нас совместная жизнь с детьми в колонии. Работу свою мы не можем считать ни в каком отношении законченной, да по существу своему она таковой и не может быть: ведь суть ее заключается в искании жизненных путей воспитания и в искании не форм, а содержания работы. Поэтому мы не хотели связывать себя какими-нибудь педагогическими теориями, не считали себя приверженцами "свободного", "трудового" или "общественного" воспитания, идеи которых, конечно, близки нам по духу. Мы руководились более своим инстинктом и тем опытом, теми симпатиями, теми настроениями, которые дали нам личная жизнь и собственные наблюдения над детской жизнью. Мы начали работу в колонии с труда, с организации хозяйственной, чисто практической стороны нашей жизни.

Такое начало было не случайным. Оно явилось как определенный вывод из трехлетнего опыта той маленькой колонии*, о которой было упомянуто в начале настоящей книги. Привлекая детей к труду, который в условиях жизни колонии казался детям необходимым (варка пищи, уборка посуды, комнат), мы не могли считать, что все другие формы труда могут быть также понятны (рытье канав, проведение дороги, огород и корчевка). Они могли быть начаты ради инстинкта движения, ради привлекательной игры мускулов — словом, ради интереса к этим работам, отчасти связанным в то же время с мыслью о "будущем" колонии. В этом деле нельзя было торопиться; мы ждали долго, пока новые впечатления станут привычными.

______________________

* См.: "Дети — работники будущего".

______________________

В трудовой жизни было много трений; это зависело и от простой непривычки к труду и к новому укладу жизни, и от неорганизованности самих работ; и нужно было устроить жизнь так, что бы детям было легче трудиться. Поэтому дети привлекались к обсуждению сначала практических дел в колонии; детские собрания стали скоро необходимы для того, чтобы вся жизнь в колонии шла более стройным, организованным путем. Но от этих деловых собраний до детской общественности было еще далеко.

Итак, первыми нашими шагами были налаживание хозяйства и организация труда.

Следующие усилия нами были направлены на то, чтобы сделать жизнь в колонии более приятной, уютной и красивой. Это было опять-таки практическое требование. И правда, если люди живут долго вместе, то хочется чем-нибудь скрасить общую жизнь, чтобы не надоесть друг другу. Инстинктивное требование красоты привело к появлению в нашей среде элементов искусства, которое, таким образом, вошло в наш обиход не случайно, а выросло из осознанных требований жизни; колония запела, заплясала, заиграла. Это много способствовало пониманию радости в труде: с этой стороны труд наиболее понятен детям.

Так складывалось наше маленькое общество на первых порах. Но до установления прочной общественности было все же далеко: следовало широко раздвинуть рамки нашей жизни и сильно углубить ее, чтобы добиться удовлетворяющих наши требования результатов.

Интересно было отметить, что всякий раз, когда в каком-нибудь отношении жизнь колонии становилась более определенной, всегда находились колонисты, которые не могли примириться с нею и должны были покинуть нас. В особенности это было естественно для тех детей-подростков, привычки которых, приобретенные их жизнью в городе, больше подходили к взрослым, чем к детским. Такие случаи были, конечно, тягостны для нас, но и приносили свою долю пользы, так как не позволяли нам закрывать глаза на действительность. Мы видели, как еще много нужно работать, чтобы добиться установления такого уклада жизни колонии, который, естественно, привлекал бы к себе детей. Для этого нужно пройти еще долгий дуть изучения детской жизни, найти, что такое детский труд, детское искусство, детская наука и социальная жизнь. Только тогда можно будет думать о полной жизни колонии, дальнейший прогресс которой будет заключаться в достижении все большей и большей ясности, простоты.

Глубокие задачи и простота их осуществления - таков жизненный путь колонии. До этого опять-таки было далеко.

Итак, колония шла к созданию общества, но не детского только, а общества детей и взрослых. Руководители должны быть членами колонии, подобно детям, но они в то же время регулируют общую жизнь и изучают ее, чтобы самим не стоять на месте, вводить все новые и новые пути для совершенствования нашей жизни. Поэтому наша колония хотя живет и немного, но имеет большую историю неудач и завоеваний.

Авторы твердо надеются не ограничиваться описанием первых трех лет существования колонии: она продолжает жить и расти. Но мысль о том, что можно когда-нибудь им стать "опытными" руководителями колонии или даже "колоний", не приходит в голову. Ни в каком случае нельзя смотреть на работу, описанную на предыдущих страницах, как на результат большой опытности в деле воспитания.

Воспитание прежде всего дело жизни, очень глубокой и разнообразной, а поэтому оно не вкладывается в определенные рамки, да и нельзя быть достаточно опытным в этом деле: чем больше этой опытности, тем больше и ясного сознания, чего еще можно достигнуть; да и мало того, что можно, но и "нужно", иначе получится остановка и уничтожение жизненности, работа перейдет в шаблон, в повторение того, что было раньше, замкнется в определенные, неподвижные формы. Чтобы избежать этого, надо было призвать на помощь личное творчество и вызывать такое же у детей. По нашему глубокому убеждению, начатки творческой силы существуют почти у всех, у маленьких и у больших людей — надо лишь создать для проявления ее подходящие условия. К стремлению создать такие условия и сводилась в конце концов описываемая работа.

Мы ничего не говорили о запросах детского ума. Это произошло не потому, что их было мало: жизнь в колонии подняла со дна целый ряд вопросов личных, общественных, связанных с трудом, с его организацией. Было место, где шла напряженная умственная работа, — наши собрания. Ставились задачи для разрешения, выдвигались проекты, вырисовывалась центральная идея разумного человеческого общежития — все это было. Но не было систематической, организованной работы: для нее, видно, не пришло еще время. Одно было ясно: умственная жизнь детей зависела в сильнейшей степени от богатой смыслом детской жизни. Материал для нее создавался всем укладом. В следующей книге мы постараемся показать, как постепенно из детской жизни вырастала идея школы, связанной с этой жизнью, и как развертывались возможности постановки широких педагогических проблем и их разрешения на основе достижений описанной работы в замкнутом пока детском обществе.

Впервые опубликовано: Народное образование (Известия Московской городской думы. 1914. № 5-12).
Отдельной книгой с незначительными изменениями и дополнением ("День в колонии" и выводы) вышла в 1915 г. (М., "Грамотей").

Шацкий Станислав Теофилович (1878-1934) — российский и советский педагог.

С.Т. Шацкий Бодрая жизнь

На главную

Произведения С.Т. Шацкого

СОДЕРЖАНИЕ

Предисловие к третьему изданию

Часть 1 Глава первая

Глава вторая

Глава третья

Глава четвертая

Глава пятая

Глава шестая

Глава седьмая

Глава восьмая

Глава девятая

Часть II Глава первая

Глава вторая

Глава третья

Глава четвертая

Глава пятая

Статьи из № 1 журнала "Наша жизнь" 7 июля 1912 года(Из вступительной статьи)

Глава шестая

Статьи из № 2 журнала "Наша жизнь"

Глава седьмая

Статьи из № 3, 4 журнала "Наша жизнь"

Наше хозяйство

Наши собрания

Стихи, рассказы и статьи

Глава восьмая

Часть III Глава первая

День в колонии

Предисловие к третьему изданию

Часть 1 ГЛАВА ПЕРВАЯ

СТАТЬИ ИЗ № 2 ЖУРНАЛА "НАША ЖИЗНЬ"

СТАТЬИ ИЗ № 3, 4 ЖУРНАЛА "НАША ЖИЗНЬ"

На главную

Произведения С.Т. Шацкого

С.Т. Шацкий
Бодрая жизнь

Часть 1
Глава первая

Часть II
Глава первая

Статьи из № 1 журнала "Наша жизнь" 7 июля 1912 года
(Из вступительной статьи)

Часть III
Глава первая

Часть 1
ГЛАВА ПЕРВАЯ