| ||
|
Изба Кузьмы Егорова; лавочника. Душно, жарко. Проклятые комары и мухи толпятся около глаз и ушей, надоедают... Облака табачного дыму, но пахнет не табаком, а соленой рыбой. В воздухе, на лицах, в пении комаров тоска. Большой стол; на нем блюдечко с ореховой скорлупой, ножницы, баночка с зеленой мазью, картузы, пустые штофы. За столом восседают: сам Кузьма Егоров, староста, фельдшер Иванов, дьячок Феофан Манафуилов, бас Михайло, кум Парфентий Иваныч и, приехавший из города в гости к тетке Анисье, жандарм Фортунатов. В почтительном отдалении от стола стоит сын Кузьмы Егорова, Серапион, служащий в городе в парикмахерской и теперь приехавший к отцу на праздники. Он чувствует себя очень неловко и дрожащей рукой теребит свои усики. Избу Кузьмы Егорова временно нанимают для медицинского "пункта", и теперь в передней ожидают расслабленные. Сейчас только привезли откуда-то бабу с поломанным ребром... Она лежит, стонет и ждет, когда, наконец, фельдшер обратит на нее свое благосклонное внимание. Под окнами толпится народ, пришедший посмотреть, как Кузьма Егоров своего сына пороть будет. — Вы все говорите, что я вру, — говорит Серапион, — а потому я с вами говорить долго не намерен. Словами, папаша, в девятнадцатом столетии ничего не возьмешь, потому что теория, как вам самим небезызвестно, без практики существовать не может. — Молчи! — говорит строго Кузьма Егоров. — Материй ты не разводи, а говори нам толком: куда деньги мои девал? — Деньги? Гм... Вы настолько умный человек, что сами должны понимать, что я ваших денег не трогал. Бумажки свои вы не для меня копите... Грешить нечего... — Вы, Серапион Косьмич, будьте откровенны, — говорит дьячок. — Ведь мы вас для чего это спрашиваем? Мы вас убедить желаем, на путь наставить благой... Папашенька ваш ничего вам, окроме пользы вашей... И нас вот попросил... Вы откровенно... Кто не грешен? Вы взяли у вашего папаши двадцать пять рублей, что у них в комоде лежали, или не вы? Серапион сплевывает в сторону и молчит. — Говори же! — кричит Кузьма Егоров и стучит кулаком о стол. — Говори: ты или не ты? — Как вам угодно-с... Пускай... — Пущай, — поправляет жандарм. — Пущай, это я взял... Пущай! Только напрасно вы, папаша, на меня кричите! Стучать тоже не для чего. Как ни стучите, а стола сквозь землю не провалите. Денег ваших я никогда у вас не брал, а ежели брал когда-нибудь, то по надобности... Я живой человек, одушевленное имя существительное, и мне деньги нужны. Не камень!.. — Поди да заработай, коли деньги нужны, а меня обирать нечего. Ты у меня не один, у меня вас семь человек! — Это я и без вашего наставления понимаю, только по слабости здоровья, как вам самим это известно, заработать, следовательно, не могу. А что вы меня сейчас куском хлеба попрекнули, так за это самое вы перед Господом Богом отвечать станете... — Здоровьем слаб!.. Дело у тебя небольшое, знай себе стриги да стриги, а ты и от этого дела бегаешь. — Какое у меня дело? Разве это дело? Это не дело, а одно только поползновение. И образование мое не такое, чтоб я этим делом мог существовать. — Неправильно вы рассуждаете, Серапион Косьмич, — говорит дьячок. — Ваше дело почтенное, умственное, потому вы служите в губернском городе, стрижете и бреете людей умственных, благородных. Даже генералы, и те не чуждаются вашего ремесла. — Про генералов, ежели угодно, я и сам могу вам объяснить. Фельдшер Иванов слегка выпивши. — По нашему медицинскому рассуждению, — говорит он, — ты скипидар и больше ничего. — Мы вашу медицину понимаем... Кто, позвольте вас спросить, в прошлом годе пьяного плотника, вместо мертвого тела, чуть не вскрыл? Не проснись он, так вы бы ему живот распороли. А кто касторку вместе с конопляным маслом мешает? — В медицине без этого нельзя. — А кто Маланью на тот свет отправил? Вы дали ей слабительного, потом крепительного, а потом опять слабительного, она и не выдержала. Вам не людей лечить, а, извините, собак. — Маланье Царство Небесное, — говорит Кузьма Егоров. — Ей Царство Небесное. Не она деньги взяла, не про нее и разговор... А вот ты скажи... Алене отнес? — Гм... Алене!.. Постыдились бы хоть при духовенстве и при господине жандарме. — А вот ты говори: ты взял деньги или не ты? Староста вылезает из-за стола, зажигает о колено спичку и почтительно подносит ее к трубке жандарма. — Ффф... — сердится жандарм. — Серы полный нос напустил! Закурив трубку, жандарм встает из-за стола, подходит к Серапиону и, глядя на него со злобой и в упор, кричит пронзительным голосом: — Ты кто таков? Ты что же это? Почему так? А? Что же это значит? Почему не отвечаешь? Неповиновение? Чужие деньги брать? Молчать! Отвечай! Говори! Отвечай! — Ежели... — Молчать! — Ежели... Вы потише-с! Ежели... Не боюсь! Много вы об себе понимаете! А вы — дурак, больше ничего! Ежели папаше хочется меня на растерзание отдать, то я готов... Терзайте! Бейте! — Молчать! Не ра-а-азговаривать! Знаю твои мысли! Ты вор? Кто таков? Молчать! Перед кем стоишь? Не рассуждать! — Наказать-с необходимо, — говорит дьячок и вздыхает. — Ежели они не желают облегчить вину свою сознанием, то необходимо, Кузьма Егорыч, посечь. Так я полагаю: необходимо! — Влепить! — говорит бас Михайло таким низким голосом, что все пугаются. — В последний раз: ты или нет? — спрашивает Кузьма Егоров. — Как вам угодно-с... Пущай... Терзайте! Я готов... — Выпороть! — решает Кузьма Егоров и, побагровев, вылезает из-за стола. Публика нависает на окна. Расслабленные толпятся у дверей и поднимают головы. Даже баба с переломленным ребром, и та поднимает голову... — Ложись! — говорит Кузьма Егоров. Серапион сбрасывает с себя пиджачок, крестится и со смирением ложится на скамью. — Терзайте, — говорит он. Кузьма Егоров снимает ремень, некоторое время глядит на публику, как бы выжидая, не поможет ли кто, потом начинает... — Раз! Два! Три! — считает Михайло низким басом. — Восемь! Девять! Дьячок стоит в углу и, опустив глазки, перелистывает книжку... — Двадцать! Двадцать один! — Довольно! — говорит Кузьма Егоров. — Еще-с! — шепчет жандарм Фортунатов. — Еще! Еще! Так его! — Я полагаю: необходимо еще немного! — говорит дьячок, отрываясь от книжки. — И хоть бы пискнул! — удивляется публика. Больные расступаются, и в комнату, треща накрахмаленными юбками, входит жена Кузьмы Егорова. — Кузьма! — обращается она к мужу. — Что это у тебя за деньги я нашла в кармане? Это не те, что ты давеча искал? — Они самые и есть... Вставай, Серапион! Нашлись деньги! Я положил их вчерась в карман и забыл... — Еще-с! — бормочет Фортунатов. — Влепить! Так его! — Нашлись деньги! Вставай! Серапион поднимается, надевает пиджачок и садится за стол. Продолжительное молчание. Дьячок конфузится и сморкается в платочек. — Ты извини, — бормочет Кузьма Егоров, обращаясь к сыну. — Ты не того... Черт же его знал, что они найдутся? Извини... — Ничего-с. Нам не впервой-с... Не беспокойтесь. Я на всякие мучения всегда готов. — Ты выпей... Перегорит... Серапион выпивает, поднимает вверх свой синий носик и богатырем выходит из избы. А жандарм Фортунатов долго потом ходит по двору, красный, выпуча глаза и говорит: — Еще! Еще! Так его! Впервые опубликовано: Зритель. 1881. № 14.
Антон Павлович Чехов (1860-1904) русский писатель, драматург, по профессии врач. Почётный академик Императорской Академии наук по Разряду изящной словесности (1900-1902). Является общепризнанным классиком мировой литературы. Его пьесы, в особенности "Вишнёвый сад", на протяжении ста лет ставятся во многих театрах мира. Один из самых известных мировых драматургов. | ||
|