| ||
|
В нынешнем году вышла книжка «Коран нигилизма. Что делали в романе "Что делать?"» (Хрестоматия "нового слова" проф. Цитовича. Одесса, 1879). Как мусульмане чтут Коран, так чтится поклонниками "нового слова" роман Чернышевского "Что делать?". Предприняв издание хрестоматии "нового слова", профессор Цитович, естественно, прежде всего остановился на этом пресловутом произведении. "Это, — говорит он, — не только энциклопедия, справочная книга, но и кодекс для практического применения нового слова. В нем новые начала воплощены в лицах, осуществлены в поступках, с точным указанием средств проведения начал в действительность". Почтенный издатель хрестоматии, стерев романические прикрасы и рассеяв обман фразы, выставил лица и деяния, описываемые в романе Чернышевского, в их натуральной прелести и действительных побуждениях. Вышла циническая, но верная картина нравов и обычаев, понятий и действий новых людей. Надо отдать справедливость и автору романа "Что делать?". Он изображал то, что видел в действительности в нигилистическом кружке, который чтил в нем своего патриарха, а теперь чтит в нем своего пророка. И действительно, автор "Что делать?" в своем роде пророк. Многое, что представлялось ему как греза, совершилось воочию: новые люди разошлись или сами собой, или разосланы на казенный счет по градам и весям, тщатся на практике осуществить уроки учителя, далеко превзойдя его надежды, еще запечатленные некоторой сентиментальностью. Брошюра г-на Цитовича представляет собой характеристику героев романа и последовательный пересказ его содержания с разъяснением истинной основы деяний, подлежащих, как показывает автор брошюры, применению целого ряда параграфов уголовного кодекса. В нашей печати ныне часто звучит нота, что русский нигилизм и социализм есть достояние каких-то недоучек из гимназистов, в распложении которых виновата-де строгость действующей в гимназиях системы, оставляющей за флагом массу недоучившихся, не находящих будто бы другого исхода, как поступление в социалистические легионы. Пущенная мысль повторяется без критики, лица, власть имеющие, не прочь устроить целые высшие учебные заведения для этих несчастных недоучек (наподобие Петровской земледельческой академии), дабы конкурировать со школами нигилизма. Вся беда, говорят нам, в недоучках-гимназистах. Недоучки высших учебных заведений почему-то менее внушают заботы. К "университетской науке" петербургская интеллигенция гораздо снисходительнее. Тут принято с особым ударением настаивать, что печальные явления, заботящие правительство, ни в какой связи с состоянием высших учебных заведений и действующими в них порядками не находятся; да и явления-то эти, прибавляют для большей убедительности иные, чрез меру усердные, совершенно исключительные, случайные уродства. Вот недоучки гимназии — другое дело; тут не случайность; тут надо устроить так, чтобы дети как можно менее серьезно учились, лишь бы только университеты были отворены для них настежь. Но вот перед нами роман Чернышевского. Он изображает фундаментальный слой, первую формацию нигилизма. Гимназисты ли это? Тут на первом плане ученый молодой человек Кирсанов, питомец Петербургской медико-хирургической академии, доктор медицины, которого "всякая болезнь боится", физиолог, одобренный Клодом Бернаром (непременно, конечно, Клодом Бернаром), наконец, профессор, по государственной табели о рангах состоящий в пятом классе и в оном немедленно утверждаемый. Какой же это гимназист? Это полный наш ученый, хотя в сущности, наверное, недоучка! Иерей Мерцалов также, конечно, не из этого сорта: он преподаватель Закона Божия в одном из петербургских институтов и, наверное, с успехом окончил курс в преобразованной графом Киселевым древней семинарии. Супруга генерала, тогда еще с некоторой осторожностью примыкавшая к нигилистическому кругу, тоже, конечно, не из гимназистов. Не гимназист и Вера Павловна, познавшая в браке и без оного двух мужей и бывшая, согласно роману, первым русским медиком-женщиной. Можно, наверное, назвать недоучкой, но отнюдь не гимназистом, и Лопухова, так усердно работавшего с Кирсановой над нервной системой, которого голова была "набита книгами да анатомическими препаратами", составляющими, как выражается автор "Что делать?", "самую милую приятность, самую сладостнейшую пищу души для хорошего медицинского студента" Лопухова, который только по собственному нежеланию не сделался профессором, в каковые его прочили в академии. Не гимназист-недоучка и Рахметов, восточного происхождения, человек дела, съедавший по четыре фунта ветчины зараз, от которого и пошло, полагать надо, ныне столь употребительное в нигилистическом кругу слово жрать, — малый, вполне ответственный за свои деяния, которого трудно было "совратить" какими-нибудь учениями, способными прельщать неопытные умы. Может быть, после все переменилось? Едва ли. И теперь, как прежде, беда именно в том, что Кирсановы могут быть профессорами, Мерцаловы — иереями, их приятели — мировыми судьями, членами судов, полковниками генерального штаба, тайными советниками (благо их тысяча и один, как ночей Шехерезады). Не гимназисты-недоучки и доктор Веймар, и офицер Дубровин, и директор казенного патронного завода Зиновьев, и мировой судья Самарского округа, и Каракозов, и Соловьев, тридцатитрехлетний учитель, благополучно в свое время кончивший курс учения в гимназии старого порядка и погулявший десять месяцев в университете. А великие вожаки революции, живущие за границей, начиная с полковника Лаврова, бывшего профессором военной академии в то самое время, когда автор романа "Что делать?" имел столько друзей в этой самой академии, — разве он и все они недоучки из гимназистов? Безумное потворство, практика безвластия под фирмой либеральничанья, расслабление мысли, страшащейся всего твердого, государственный практический нигилизм (который постуит нигилизма противогосударственного), порождающий ожесточенную войну ведомства против ведомства, лоском прикрытое ничтожество и невежество — вот великие источники, откуда орошаются всходы нигилизма. Нет, дай Бог, чтобы требования нашей школы не понижались, а повышались, так чтобы наши университеты не наполнялись незрелыми и ни к чему негодными молодыми людьми и чтобы недоучкам и неучам не были открыты государственные должности. Не все учащиеся в средних учебных заведениях должны непременно поступать в университеты, точно так же как не все учащиеся в начальных школах могут поступать в гимназии. Но возвратимся к роману Чернышевского. Теперь, когда прошло более шестнадцати лет с его появления, он становится небезынтересным историческим материалом. Это картина первых времен нигилизма, изображение его в некотором роде золотого века, периода сравнительной невинности. Тот ряд правонарушений, подходящих под уголовный кодекс, какой указан г-ном Цитовичем, еще значительно маскирован, грязь и цинизм еще прикрыты вуалью шаловливости. Даже Верочка, отправляясь к любовнику по отъезде мужа в Рязань, несколько конфузится перед горничной, а перед "честным" объявлением мужу, что намерена завести любовника, испытывает некоторую борьбу. Еще невольно отдается дань старым понятиям. Кодекс старой нравственности только замаран, а не совсем разорван; проглядывает желание оправдать поступки героев во имя некоторого высшего кодекса: поступки эти, следовательно, не представляются еще безусловно правыми. Автор до приторности сентиментальничает, напоминая Дюкре Дюмениля и г-жу Жанлис. Он искренно убежден, что его герои наипрекраснейшие люди, и готов презирать читателя, который бы в этом усомнился. Он закрывает глаза на выводы и последствия учения. Его цель — изобразить Магометов рай нигилизма, самому насладиться картиной и прельстить способных за ним уверовать. Его идеал блаженного состояния человечества с виду самый наивно-невинный. Это обращение нашей небольшой планеты в театральные подмостки, на которых пляшут в венках пейзаны и пейзанки из балета. Всем весело! Правда, для того чтобы было всем весело, требуется все поворотить вверх дном, не останавливаясь перед средствами; но утопист в это не входит, как не желает смущать себя мыслью, что, может быть, и не всем будет весело при новом устройстве. Картина рисуется в четвертом сне Веры Павловны. Устроятся фаланстеры, на 2000 человек каждая, среди садов с лимонными, персиковыми, апельсинными деревьями и прирученными дикими зверями. Поработают в удовольствие и пойдут в обширное заведение, где шумно веселятся красавцы и красавицы в греческих костюмах. "Ты видела, — говорит фантастическая царица, показывающая фаланстеру Вере Павловне, — в зале, как горят щеки, как блистают глаза; ты видела — они уходили, они приходили; они уходили: это я увлекала их. Здесь комната каждого и каждой мой приют; в них мои тайны ненарушимы, занавесы дверей, роскошные ковры, поглощающие звук, там тишина, там тайна. Они возвращались: это я их возвращала из царства моих тайн в легкое веселье". Итак, замечает г-н Цитович, "отдельные нумера для каждого и каждой, с удобствами и даром: такова цель жизни... Берлинский Орфеум, только с греческими костюмами". Философия, очевидно, не новая и не сложная, но приведенная в весьма своеобразную форму. Животное с приправой наслаждение есть единственный истинный источник и должно быть единственной целью человеческих деяний; в нем основа всего нравственного бытия. Требуется, чтобы все, хотя бы насильно, наслаждались. Прочь всякая "метафизика" совести, долга, блага иной жизни и прочих выдумок! Человек должен приблизиться к натуре. Один философ хитро говорил: "Человек есть животное, которое потому не есть животное, что оно знает, что оно животное". Философ понимал под этим нечто весьма возвышенное. По философии скотоподобия требуется понимать это так: человек должен сознать себя животным и поступать как сугубо животное. Но сознавай, не сознавай — желаемое блаженство недостижимо при нынешнем порядке вещей, со всем его вековым историческим хламом. Требуется его разрушить и направить на это доброе дело разорения все разнузданные инстинкты зверя...... Новая философия, повторяем, в произведении г-на Чернышевского является еще в опоэтизированной форме, приурочена почти исключительно к привлекательному вопросу о сближении полов. Тем удобнее пресловутое произведение могло служить к выработке типа новых людей в его разновидностях. Это было бы много труднее, если бы новая философия прямо явилась в своей натуральной прелести, свободной, как ныне, от всяких прикрас. "Я хотел, — говорил в свое время романист, — изобразить обыкновенных порядочных людей нового поколения, людей, которых я встречаю целые сотни. Я взял троих таких людей: Веру Павловну, Лопухова, Кирсанова... Недавно родился этот тип. Он рожден временем, он знамение времени, и сказать ли? Его недавняя жизнь обречена быть и недолгой жизнию. Шесть лет тому назад (то есть до 1857 года) этих людей не видели... Еще немного лет, и станут их проклинать, и они будут согнаны со сцены, ошиканные, срамимые". Уверение автора, что он тогда уже встречал "сотни" Маниловых нигилизма, дышит правдой. Но пророчество о согнании их со сцены не оправдалось. Этот тип разросся страшно, и Маниловы нигилизма составляют теперь главную часть нашей интеллигенции. Куда ни посмотришь, везде Лопуховы, Кирсановы и Веры Павловны. Тип расплодился, но с тем вместе из его среды выработалась дальнейшая метаморфоза. Коммуны незлобивых юношей и дев в венках и афинских костюмах, весело приходящих и уходящих, превратились в шайки чисто разбойничьего характера. Среди несметного множества Маниловых производят беспрепятственно свои операции Собакевичи нигилизма... Впервые опубликовано: Московские ведомости. Москва. 1879. № 153, 16 июня.
Катков Михаил Никифорович (1818-1887) — русский публицист, издатель, литературный критик. | ||
|