М.Ф. Де-Пуле
Война из-за "Войны и мира"

Нет ничего удивительного, что такое произведение, как роман гр. Л. Толстого, возбуждает сильные толки: толки и за и против возбуждали все более или менее замечательные произведения. Но удивительны самые толки, их характер, как и вообще удивительна судьба наших русских толков, наших отголосков так называемого нашего общественного мнения, возбуждаемых тем или другим литературным произведением. История новейших толков по поводу еще не оконченного романа гр. Толстого тем любопытнее, что эти толки, очевидно, литературные выразители если не общественного мнения, то разных кружков и партий, из которых слагается наше современное общество. Когда они замолкнут, что, конечно, случится только по окончании романа, было бы в высшей степени любопытно собрать и издать их вместе или поговорить о них обстоятельно в большой журнальной статье: вывод из них, во всяком случае, останется продуктом нашего общественного сознания, нашей современной философии. Настоящею заметкой мы имеем в виду представить материал будущему исследователю этого вопроса.

Мы проходим мимо статей, черпавших материалы из "Войны и мира" для характеристик наших дедушек и бабушек с специальною целью доказать их скудоумие и пошлость сравнительно с "новыми", фабрикуемыми людьми: статьи эти слишком наивны, и значение их чересчур эфемерно; к счастью или к несчастью, но современная русская публика не только вышла из-под влияния наивных и залихватских критик, но и имеющих претензию на серьезность и поучение она не слушает, продолжая упорно зачитываться произведениями гр. Л. Толстого, Тургенева и пр. Мы имеем в виду статьи другого характера, хотя и не относящиеся к литературной критике, но задевающие, если можно так выразиться, за живое роман гр. Л. Толстого, ведущие с ним ожесточенную войну и через это несомненно способствующие его успеху, хотя и отрицательным, конечно, образом. Историческая подкладка романа гр. Толстого дала в руки его противников целый арсенал оружия, вызвала против него целый сонм. Став на почву прозаической деятельности, они ожесточенно напали на бедного романиста, обвиняя его в извращении фактов, истории, в посягновении на народную славу, на славу русского оружия, патриотизм и пр. В самом деле, в чем еще не обвиняли злополучного автора "Войны и мира"! Он оказался виноватым и против тактики и стратегии, и против военных и штатских; князь Вяземский прямо называет его нетовщиком, т.е. нигилистом. Если натягивать до нелепости, то за все про все можно обвинить гр. Л. Толстого: он посягает — стало быть, во всем и виновен! С посягательством же или посягновением нельзя шутить, как доказывал недавний еще пример одного из защитников Севастополя, поместившего в "Русском архиве" живой рассказ о достославном времени осады этого города. Попытка автора представить Корнилова и Нахимова с будничной стороны их жизни, обыкновенными смертными, не составлявшая, впрочем, сущности рассказа, была сочтена за посягательство и, как известно, возбудила бурю и коллективные протесты, конечно, приостановившие продолжение рассказов. Все это было бы смешно, если б не было дико. Но если до известной степени еще объяснима нетерпимость, обнаруженная по отношению к воспоминаниям севастопольца, то по отношению к роману Толстого, выводящему на сцену не современников, даже не отцов, а дедов, русскую жизнь, давным-давно вымершую, такая нетерпимость свидетельствует только о низком еще уровне нашего общественного развития.

Всякое талантливое произведение вносит свой вклад в общественное сознание, потому что оно прежде всего глубоко правдиво; взятое из прошлой жизни, привязанное к событиям исторической важности, оно просветляет это сознание своею поэтическою правдой, как просветляет его правдою фактической история.

Каковы бы ни были недостатки романа гр. Толстого, но в смысле просветления общественного сознания, в смысле познания недавнего, но исчезнувшего безвозвратно нашего прошлого, о котором только что начинается лепет нашей истории, значение "Войны и мира" далеко не маловажно. Главный недостаток романа гр. Толстого состоит в умышленном или неумышленном забвении художественной азбуки, в нарушении границ возможности для поэтического творчества; автор не только силится одолеть и подчинить себе историю, но в самодовольстве кажущейся ему победы вносит в свое произведение чуть не теоретические трактаты, т.е. элемент безобразия в художественном произведении, глину и кирпич б бок мрамора и бронзы. Но, несмотря на это, изумляешься силе поэтического творчества в авторе "Войны и мира" и прощаешь ему его дерзкую (или детскую) смелость за ту высокую поэтическую правду, которою проникнут весь роман. Смелость, по пословице, города берет; талантливая смелость гр. Толстого сделала то, чего еще не сделала история, — дала нам книгу о жизни русского общества в течение целой четверти века, представленной в изумительно ярких образах. Конечно, гр. Толстым не последнее слово сказано об этой жизни; но ему принадлежит честь первого слова даже в простом историческом смысле, в смысле этнографических этюдов, даже после разных воспоминаний и записок, после истории Михайловского-Данилевского и Богдановича. Несомненно, эти этюды не во всем безупречны: есть между ними неудавшиеся, слабые: но где же и у кого искать лучших? У князя Вяземского, Норова, Глинки?.." В романе Загоскина "Рославлев"? Где наша литература 1812 года? много ли у нас мемуаров, относящихся к этому времени и вообще к эпохе войн наших с Наполеоном? Если же допустить игру праздными фразами и укорами, то позволительно спросить: почему же современники этой эпохи, еще и теперь здравствующие, не предупредили гр. Толстого? Почему они после него выступили с своими тощими воспоминаниями? Если им не по силам история или большой роман из эпохи, в которой они действовали, то на произведение вроде "Семейной хроники" С.Т. Аксакова неужели не хватило бы у них сил? Будьте же благодарны, господа, гр. Л. Толстому, как благодарна ему русская литература: четвертью века позже немыслим роман из эпохи 12-го года, вроде "Войны и мира", потому что безвозвратно исчезнет одушевлявший ее дух, плохо сохраняющийся в мертвых письменных памятниках. Будьте справедливы, господа, и не требуйте от одного человека непосильного и невозможного: ведь гр. Л. Толстой не историк, хотя, несомненно, для написания своего исторического романа он должен был если не собрать, то прочесть целую библиотеку книг, брошюр, статей и пр., относящихся до изображенной им эпохи, на что, конечно, не всякий отважится. Как поэт, автор произведения, имеющего дело с поэтической, бытовой, а не биографической или стратегической правдой, гр. Толстой по-настоящему неподсуден нападающим на него противникам; не вступая с ними ни в какие прения, он может отослать их к Михайловскому-Данилевскому и Богдановичу, к архивам и кладбищам.

Но и здесь, по отношению художественной стороны романа, или, точнее, по причине бестолковой путаницы понятий о романе и истории, в чем повинны все бойцы против "Войны и мира", обвинения, взводимые ими на гр. Толстого, разлетаются прахом. Гр. Л. Толстой, изволите видеть, будто бы опошляет нашу прошлую жизнь, славную эпоху 12-го года будто бы низводит с пьедестала! Гр. Толстой, если б и захотел, не мог бы этого сделать, по свойству своего таланта, глубоко объективного, по самым крупным недостаткам своего романа. Автор "Войны и мира" — фаталист самый крайний. Что бы ни говорили об этом и о странности его воззрений вообще, но его роман как цельное поэтическое создание, а не как ряд более или менее удавшихся картин только и спасается от распадения благодаря этим крайностям; фатум судьбы царит над всем произведением гр. Толстого, дает ему поэтическое единство, а изображаемой в нем жизни придает величавое, эпическое течение. Гр. Толстой — мастер анализировать, любит, пожалуй, пофилософствовать. Очень может быть (и есть), что его философствования неудачны, результаты его анализа ошибочны: очень может быть, что военные доблести, храбрость и т.п. не таковы; что битвы не так происходят в действительности, что генералы и исторические деятели повозвышеннее, попоэтичнее толстовских; но что же из этого? Последний школьник знает, что он читает роман, а не историю, и что по книге Толстого нельзя готовиться к экзамену. Кого и с чего таким пониманием низводит Толстой, восторженный в последнем своем романе эпик? На что и на кого он посягает? Разве целая изображенная им эпоха не является грандиозной? Разве наши битвы с французами не выходят у него, в конце концов, действительными битвами гигантов? Разве щепетильность, а нередко и суетность авторского анализа и присущий ему скептицизм ослабляют ту бодрость и свежесть духа, разлитого по всему произведению, восторженного духа эпохи, нам теперь мало понятного, вымершего, но несомненно существовавшего и превосходно схваченного гр. Толстым? Разве дремлющий и читающий романы Кутузов, опрыскивающий себя духами Наполеон и держащий в руках бисквит император Александр I — не герои, поистине эпические герои колоссальной эпопеи гр. Л. Толстого? В то время, когда идеи L'Empereur'a и государя, мысль о маленьком человеке, обрызгивающемся духами, и о прекрасной личности, приветливо бросавшей с балкона бисквиты, воодушевляет и поднимает целые массы, когда дремлющий глаз Кутузова является в конце всерешающей судьбой, разве читатель в эту пору только и видит духи, бисквиты, спящие глаза и мешающий спать насморк? Разве, наконец, весь строй романа гр. Толстого, такой высокий, при всем своем эпическом спокойствии, не допустивший во всем сочинении ни одной комической страницы, совместен с каким-нибудь скорбным или желчным чувством? Если же нужно говорить о патриотическом чувстве, — в периоде говорения, в котором мы теперь проживаем, хотя казалось недавно, мы доросли уже до неупотребления им всуе, — патриотизм гр. Толстого бесконечно духовнее кукольниковского, за-госкинского и иных новейших. Странная пора, когда приходится говорить о патриотизме и русском направлении одного из талантливейших представителей русской литературы!.. Не так думают князь П.А. Вяземский и граф А.Ф. Ростопчин, сын Ростопчина московского, ополчившиеся против "Войны и мира" в "Русском архиве" — первый в январской, последний в майской книжке за этот год.

Князь Вяземский сыплет на гр. Толстого целую кучу обвинений и улик, прямых и косвенных; по словам князя, "Война и мир" — протест против 1812 года, отрицание и унижение истории, проявление нравственно-литературного материализма, — в своем роде раскольничья нетовщина, опошление жизни, событий, общества и пр. и пр. Замечательно, что князь Вяземский не только старого Ростова, но и Безухова причисляет к людям пошлым, к героям "Ревизора" и "Мертвых душ"; но еще замечательнее, что роман "Войну и мир" он считает чуть не сатирическим произведением, добродушно советуя автору не оставаться на лощинах и плоскостях: "потрудитесь, — говорит князь, — всходить на пригорки, и нас самих взводите на них. Там воздух чище, благораствореннее; там более света; там небосклон обширнее; там яснее и дальше смотришь и пр.". Но кто же виноват, что князь Вяземский не захотел взойти на пригорок вместе с гр. Толстым, именно стоящим не на лощине и плоскости? Тогда бы он непременно заметил, что историческое миросозерцание Толстого (а следовательно, и выходящий из него патриотизм) принадлежит к карамзинской, так хорошо знакомой князю школе; по крайней мере, оно во всяком случае бесконечно шире воззрений писателей псевдопатриотических, прежних и современных, от Н.В. Кукольника до г. Всеволода Крестовского включительно! Странно, наконец, что князь Вяземский, сам маститый поэт и литератор, друг Пушкина и Гоголя, позабывает, что писатели, подобные Тургеневу, Гончарову и Толстому, суть выразители не отрицательного, а положительного направления, о котором так искренно толковал Гоголь! Они идут не вслед за ним, а по той дороге, на которой он заблудился. Смеем думать, что по патриотическому воодушевлению к прошлому, на что бьет князь Вяземский, гр. Толстой, несмотря на объективный характер его дарования, разве мало чем уступает Гоголю как автору "Тараса Бульбы"; притом же, если кто захочет сличать в этом отношении повесть Гоголя и роман Толстого, не следует забывать громадных размеров второго и близости к нам изображенной в нем эпохи, т.е. самых неблагоприятных для свободного творчества условий.

Гр. А.Ф. Ростопчин уже без всяких околичностей изобличает гр. Толстого в неблагонамеренности: "Как русский (еще бы! конечно, не якут), благодарю его (князя П.А. Вяземского), — пишет он в последней книжке «Русск. архива», — за то, что заступился за память осмеянных и оскорбленных отцов наших, изъявляя ему сердечную признательность за его старание восстановить истину о моем отце, характер которого так искажен у графа Толстого". Чем же, однако, искажен в "Войне и мире" характер Ростопчина московского? Не тем ли, что эта действительно крупная личность той эпохи представляется маленькой и вертлявой, не сходящей с ходуль, и что дремлющая фигура Кутузова ее давит? Но ведь с фаталистической точки зрения автора перед грозным образом его судьбы и предопределения не один Ростопчин, но и все фигуры кажутся мелкими, и самые размеры величайших событий суживаются, пожалуй, до прозаической правды, что происходит вовсе не от камердинерского воззрения на господ, о чем намекает князь Вяземский в своей статье, не от нигилистических отношений к прошлому автора "Войны и мира". Гр. А.Ф. Ростопчин искажение характера своего отца, может быть, видит в том, что Толстой не поставил его выше Кутузова, не обставил сцены умерщвления Верещагина такими же поэтическими декорациями, как, например, смерть князя Андрея Болконского? Тогда — это другое дело. Тогда почтенному графу или самому надобно засесть за историю и доказать, что верещагинское дело есть патриотический подвиг, акт необычайного величия духа, или попросить об этом генерала Богдановича; ибо призываемый им на суд автор романа "Война и мир" на вопросы: почему ты не воспел отцу моему гимна за верещагинское дело? почему в факте убиения Верещагина не узрел ничего грандиозного, римского? — как правдивый художник гр. Толстой иначе ничего не может сказать, как "не мог!". Может быть, покойные Загоскин и Кукольник сделали бы по желанию гр. А.Ф. Ростопчина; конечно, историк новейшего времени не нарисует, подобно романисту, бледной фигуры в лисьей шубке, стушевывающей и уничтожающей личность гр. Ф.В. Ростопчина; конечно, правдиво и реально он оценит деятельность московского главнокомандующего; но темного пятна верещагинского дела уже никак не станет смывать с его памяти — и не смоет! Бедный, повторяем, автор "Войны и мира"! Ну что, если еще ополчатся против него потомки Багратиона, Барклая, Ростовы, Курагины, Безухие!.. Бедное русское самосознание и восхваляемая терпимость!..

Князь Вяземский посвящает, как известно, несколько неблаговолительных стихов памяти Белинского, напечатанных, впрочем, после его смерти.

Белинский умер; жив Белинский! Его непресекаем род! — восклицает князь. О вкусах, конечно, не спорят; мы охотно верим, что князь Вяземский не поминает "злом и лихом его (Белинского) журнальной кутерьмы". Но будь живы Белинский, Грановский, вообще люди, создавшие у нас европейски-просвещенное, цивилизующее направление (конечно, русское, ибо другого, китайского, например, они создать не могли), немыслимы были бы многие из современных явлений, не позабылась бы так скоро азбука чуть не первичной цивилизации. Толки о романе гр. Толстого в смысле укоров в посягательстве, искажении и низведении и в бессмысленном смешении поэзии с историей и стратегией мы иначе не считаем, как забвением задов, понятным шагом на пути прогресса... После них можно до всего договориться: можно провозглашать, например, что гг. Кельсиев и Всеволод Крестовский — благонамеренно-патриотические писатели, а гр. Л.Н. Толстой — обличитель неблагонамеренный и притом же — нигилист!

Впервые опубликовано: Санкт-Петербургские ведомости. 1869. № 144. 27 мая.

Михаил Федорович Де-Пуле (1822-1885) — педагог, публицист, литературный критик.