В.Ф. Ходасевич
Дельвиг

Люди, родившиеся в России приблизительно между 1785-1815 годами, развивались необычайно рано и проходили свой жизненный путь с быстротой, которую объяснить отчасти даже и затруднительно. То, что пятнадцатилетний лицеист, барон Дельвиг, печатал свои стихи в "Вестнике Европы", было в порядке вещей. Его одноклассники — Илличевский, Яковлев, Пушкин — делали то же самое. В других отношениях Дельвиг даже от них отставал. "Способности его развивались медленно, — говорил Пушкин, — память у него была тупа, понятия ленивы. На 14-ом году он не знал никакого иностранного языка и не оказывал склонности ни к какой науке. В нем заметна была только живость воображения". Учился он плохо и кончил двадцать восьмым из числа двадцати девяти. Его занимала одна поэзия, но и тут он отчасти ленился.

На поэтическом языке той поры слово "лень" означало наслаждение внешним бездействием при сосредоточенной деятельности чувств. Из этой лени рождались поэтические мечтания, эпитет "вдохновенная" подходит к ней как нельзя более. Юные лицейские стихотворцы воспевали ее в стихах и любили ей предаваться. У Дельвига она имела оттенок более физиологический, нежели у кого бы то ни было. Одутловатый, мешковатый, близорукий, Дельвиг часто впадал не только в поэтический тонкий сон, посылаемый Аполлоном, но и в сон самый обыкновенный, прозаический, с храпом. Лицейскому острословию эта сонливость служила вечной мишенью. Однако ж она была болезненна. "Дельвиг никогда не вмешивался в игры, требовавшие проворства и силы; он предпочитал прогулки по аллеям Царского Села и разговоры с товарищами". У него смолоду было плохое сердце.

Он был чувствителен, но к бурному проявлению чувств решительно не способен. Они в нем умерялись медлительностью и ленью. Отсюда — склонность к идиллии, равно в поэзии, как и в жизни. Склад ума его был несколько иронический, но эту иронию чаще он обращал на себя, нежели на других. Он шутил беззлобно и легко переносил насмешки над самим собой, даже когда это были насмешки судьбы. В минуты жизненных неудач он порой вдруг широко склабился и нараспев произносил любимое свое слово: "Забавно!" Добродушие привлекало к нему сердца товарищей. Он и сам любил друзей верно и крепко, любил даже и самое чувство дружбы — с той же беззаветностью, как любил поэзию. Культ дружества, ставший лицейской традицией, именно ему много обязан своим развитием. Едва покинув лицей, он тотчас стал жаловаться:

Не мило мне на новоселье:
Здесь все уныло — там цвело.
Одно и есть мое веселье:
Увидеть Царское Село!

* * *

Дельвиг был весьма небогат, и по выходе из лицея, в 1817 году, надо было ему усердно заняться службой. Он так же лениво служил, как учился. Прослужив года два в департаменте Горных и Соляных Дел, он перешел в канцелярию министерства финансов, а оттуда в Публичную Библиотеку. Здесь его ближайшим начальником оказался Крылов, и они оба, в согласии вкусов, ничего не делали года четыре с лишним. В феврале 1825 года отпросился он в отпуск на 28 дней, поехал в Витебск, к отцу, там захворал и окончательно разленился. Уже выздоровев, провел он в Витебске еще с месяц, потом на несколько дней заехал в Михайлове кое, к опальному Пушкину. В Петербург он вернулся только 28 апреля — и все-таки не показывался на службу. 9 мая он был вынужден подать прошение об увольнении. Оно пришлось весьма кстати, потому что месяца через полтора произошли в его жизни события, которые вряд ли сумел бы он совместить со службой.

В первой половине мая он познакомился с восемнадцатилетней девицей Софьей Михайловной Салтыковой, тотчас влюбился и 30-го числа сделал уже формальное предложение. Оно было принято, но отец невесты, человек совершенно взбалмошный, дав согласие на брак, затем стал всячески отдалять его и даже пытался расстроить вовсе. Пять месяцев Дельвиг прожил в тревоге неописуемой. Его письма к невесте поражают сочетанием самого высокого романтического стиля с простодушием и наивностью, может быть, уже даже не делающими чести автору. Во всяком случае, чистая душа Дельвига и безграничная любовь к "Ангелу моему Сониньке" видны в каждом слове. Наконец упорство изверга и тирана (которого Дельвиг в письмах с ужасом называл "он", не смея начертать его грозное имя) было сломлено. 30 октября состоялась свадьба.

Эротические и вакхические мотивы были весьма присущи лицейской поэзии. Однако известно, что их подкладка была более литературная, нежели житейская, — у Дельвига в особенности. Даже скромные лицейские пирушки были ему не по силам: он быстро хмелел и "в лирическом жару" читал стихи, покуда не засыпал. По выходе из лицея Пушкин действительно растратил немало сил "на играх Вакха и Киприды". К 1828 году (и раньше) он уже имел все основания в этом раскаиваться. Дельвиг не каялся никогда, но не потому, что "погряз в пороке", а как раз напротив: потому что в действительности ему каяться было не в чем. Его эротизм, как в лицее, так и после, был в значительной степени воображаемый. Он и в этом отношении, как во многих других, на всю жизнь остался лицеистом. Известен только один роман Дельвига до романа с Софьей Михайловной: он протекал в безнадежном и робком обожании. Вероятно, кое-какие холостяцкие грехи за ним числились; надо думать, что знаменитое заведение Софьи Остафьевны с ее воспитанницами было ему знакомо. Известно, что он однажды зазывал туда Рылеева. Но, конечно, женившись, он порвал с такими воспоминаниями. Вульф, близко, и даже слишком близко знавший семейную жизнь Дельвига, называл его "примерным мужем". За месяц до свадьбы он писал невесте: "Я квартеру нашел, и прекрасную. Красить нечего, она чиста, как игрушечка, и в ней будет стыдно не жить опрятно". Он поспешил определиться на новую службу и вообще собирался свить гнездо прочное, мирное и уютное.

Софья Михайловна во многом являла противоположность мужу: она была хороша собой, обладала очень решительным характером и предприимчивостью в делах сердечных. (Между прочим, раньше, чем с Дельвигом, был у нее роман с Каховским.) Трудно сказать, что заставило ее выйти замуж за Дельвига, у которого не было ни привлекательной внешности, ни денег, ни положения, ни даже литературной славы. Вряд ли она могла им действительно увлечься — и сам Дельвиг это подозревал еще во времена жениховства. Если просто спешила она выйти из-под отцовской опеки и "выпрыгнуть", как тогда говорилось, за человека, который станет во всем ее слушаться и не посмеет стеснить ее свободы, — то, конечно, лучшей партии, нежели Дельвиг, нечего было искать. Дельвиг тотчас очутился под башмаком у нее. Вскоре явились и поклонники: Яковлев, бывший лицеист, был одним из первых.

Может быть, все было бы еще не так плохо, если бы Дельвиг умел уберечь жену от опасных влияний. Но он допустил, чтобы в том же доме, в соседней квартире, поселилась Анна Петровна Керн, недавно разведенная. В ту пору многие, так или иначе, пользовались ее щедротами — в том числе Лев Пушкин, Никитенко, Андрей Иванович Дельвиг (молодой инженер, двоюродный брат поэта), наконец — Пушкин, только теперь легко, но без особой радости получивший все то, чего безуспешно, но пламенно добивался два года тому назад. Несмотря на разницу лет, Керн сдружилась с Софьей Михайловной. Вместе они выезжали, вместе брали уроки английского языка и проводили целые дни неразлучно. В доме Дельвигов чаще запенилось шампанское, Софья Михайловна полюбила цыганское пение и поездки на тройках за город, в Красный Кабачок. Дельвиг охотно и сам принимал участие во всем этом, а Софья Михайловна тем временем все более подпадала влиянию Керн. Она уже была окружена целой "толпой молодежи столичной". В декабре 1827 года у Анны Петровны в доме появился ее кузен, Вульф, который был прежде в связи с нею, а потом в полусвязи с ее сестрой Лизой. Сам Пушкин воздавал должное вальмоническим талантам Вульфа. Софья Михайловна с первого дня стала выказывать ему явную благосклонность. Вульфу она очень нравилась, но ему не хотелось гулять на щет Дельвига, как он выражается в своем дневнике. Памятуя, быть может, закон Брантома, по которому изменой должны считаться лишь деяния самые несомненные, но и не желая упускать приятный случай, он старался ограничиваться ухаживаниями, затем поцелуями. Он то приезжал в Петербург, то вновь уезжал, и роман таким образом длился с перерывами два года. Софья Михайловна требовала все большего, но Вульф не пошел дальше длительных "разговоров пламенным языком сладострастных осязаний". Неизвестно, однако, чем бы все это кончилось, если бы в феврале 1829 года Вульф не уехал надолго из Петербурга, провожаемый бурными слезами Софьи Михайловны. Буквально силою вырвавшись из ее судорожных объятий, он бросился в сани и поскакал прочь с памятной ему Владимирской улицы.

Дельвиг все это время приметно страдал от ревности (к которой, впрочем, имел поводы и до Вульфа). Но Софья Михайловна умела смирять его: она "часто делала такие сцены мужу, что их можно было выносить только при его хладнокровии".

7 мая 1830 года у Дельвига родилась дочь*. То была последняя и, вероятно, единственная улыбка счастья в его семейной жизни. Вскоре после того он уже имел основания ревновать снова — на сей раз к доктору Сергею Абрамовичу Боратынскому, брату поэта. В этом печальном состоянии он окончил жизнь свою — 14 (26) января 1831 года, за месяц до свадьбы Пушкина. Ему было всего тридцать два года.

______________________

* Она умерла только в 1913 году.

______________________

Недели через две после его кончины А.П. Керн написала Вульфу письмо, в конце которого прибавляла: "Забыла тебе сказать новость: Б.Д. переселился туда, где нет ревности и воздыханий!" Эта шуточка покоробила даже Вульфа. Софья Михайловна полгода спустя вышла за Боратынского.

8 1821 г. Пушкин писал Дельвигу из Кишинева: "Напиши поэму славную... Поэзия мрачная, богатырская, сильная, байроническая — твой истинный удел; умертви в себе ветхого человека — не убивай вдохновенного поэта". Слова о поэзии богатырской, мрачной и байронической до того не подходят к Дельвигу, что их можно принять за насмешку. Но это не насмешка, а ослепление дружбы, к которому примешивалась политика: Пушкин старался образовать литературное движение, ему были нужны соратники. Зная вялость Дельвига, он хотел подбодрить его.

Старания эти в конце концов оказались более или менее напрасны. "Ветхий человек" сидел в Дельвиге прочно, и если не вовсе убивал его как поэта, то все же связывал — и связал навсегда. Как в жизни Дельвиг хотел прежде всего покоя, мира, халата, пасьянса, законченной и удобной формы — так прежде всего строгой формы он искал и в поэзии. В сущности, только ее и искал он. Но форма связана с содержанием. Как в жизни он не имел ни оригинальной идеи, ни способности видеть мир по-своему, ни даже сильных страстей — так не оригинальна оказалась и форма его поэзии. Подверженный многим влияниям, он не умел их переработать в нечто, принадлежащее лишь ему самому. Он старался лишь наилучшим образом применять чужие навыки — в идиллии, в песне, в романсе, в сонете, — и это нередко ему удавалось. Был он душой и сердцем мягок и в высшей степени благороден — столь же мягка, благородна, исполнена тонкого вкуса его поэзия. В ней мало промахов — зато почти нет и замечательных удач. Как сам он был рыхл, мягкотел — так рыхла и его поэзия. В 1823 году, судя о Дельвиге уже справедливее, Пушкин пишет ему: "Поздравляю тебя — добился ты наконец до точности языка — единственной вещи, которой у тебя недоставало".

Поскольку шло дело о сонете "Вдохновение", Пушкин был прав: на сей раз Дельвигу действительно далась точность языка. Но таких пьес у него оказалось всего две-три. Бодрый призыв опять пропал даром. Точного языка не мог Дельвиг добиться потому, что не было у него точных мыслей, а еще потому, что работать он не умел и не любил. Он писал мало и с медлительностью поразительной. Но то было не столько вынашивание плода, сколько растягивание труда. Дельвиг больше любил говорить о своих поэтических замыслах, нежели осуществлять их. В конце концов и они выходили из-под его пера недоношенными. Пушкин и Боратынский порой придавали им заключительную отделку. В 1827 году Пушкин прямо уже называет его музу заспанной.

Более, чем заслуги собственно поэтические, принадлежность к партии Пушкина, Вяземского, Боратынского дала Дельвигу, как его другу Плетневу, положение в литературе и в истории литературы. Пушкинскую плеяду без Дельвига невозможно себе представить. Светило неяркое, он был необходим ее внутреннему равновесию и сыграл свою роль в механизме ее движения. Плеяде он был предан глубоко — по чувству литературному и дружескому. Но всякий задор, в сущности, был ему чужд. "Северные цветы", столь способствовавшие возникновению сплоченной группы, он стал издавать по нужде в деньгах, а не потому, что рвался в литературный бой. Содействие друзей, более сильных, нежели он сам, обеспечило его альманахам их высокое качество и значение. Со своей стороны друзья всячески способствовали его славе — столько же из уважения к его достоинствам, сколько из желания представить свои ряды в лучшем свете. Полевой прямо обвинял Пушкина в рекламировании Дельвига. По форме его выходки были не очень пристойны, но по существу он был прав — если не полностью, то отчасти.

Партийные обстоятельства, которые выдвинули Дельвига в первые ряды тогдашних литераторов, были для него и несколько обременительны. В известной мере они послужили даже причиной его ранней кончины. В 1829 году возникла мысль о "Литературной газете". Племянник Дельвига, близко стоявший к ее изданию и очень расположенный к дяде, говорит прямо, что "весьма трудно было найти редактора для этого органа". Все были слишком поглощены иными делами. "Хотя Дельвиг, по своей лени, менее всего годился в журналисты, но пришлось остановиться на нем, с придачею ему в сотрудники Сомова" — расторопного литературного дельца. Всю политику и полемику "Литературной газеты" в действительности вели Пушкин и Вяземский. Дельвиг даже мало писал в ней, но ему пришлось расплачиваться. Осенью 1830 года было в ней напечатано четверостишие Делявиня, невинное по содержанию и пропущенное цензурой. Булгарин сумел, однако же, обратить на него внимание начальства: Делявинь почитался поэтом революционным. Бенкендорф вызвал Дельвига к себе, обошелся с ним в высшей степени грубо, грозил Сибирью и даже обращался на "ты". Дельвиг был оскорблен и угнетен чрезвычайно. Историки литературы не прочь представить дело так, будто Дельвиг и умер от жандармского обхождения. Усердие напрасное и обидное для памяти Дельвига: он вовсе не был Акакием Акакиевичем Башмачкиным, способным умереть от начальственного окрика. Но волнения эти вместе с огорчениями семейными сделали свое дело. Когда, спустя два месяца, Дельвиг простудился и заболел (у него было что-то вроде воспаления легких) — больное сердце было уже ослаблено и не выдержало.

Что же осталось от Дельвига? Мало — и много. Он написал несколько хороших стихотворений; он участвовал в важнейших событиях русской литературной истории; он был тонким ценителем и знатоком поэзии — жаль, что более на словах, чем в печати. Единственное, что в нем было вполне изумительно, — это дар угадывать поэтов. Какое надо было иметь чутье, чтобы при жизни Державина и в расцвете славы Жуковского объявить гением пятнадцатилетнего Пушкина! Дельвиг же и Боратынского "подружил с Музой". Наконец, — и это, пожалуй, всего важнее — он был одним из людей, самых дорогих Пушкину. При встрече они целовали друг другу руки. В драгоценном предании об этой дружбе и в стихах Пушкина, ему посвященных, Дельвиг и будет жив вечно — более, нежели в собственной поэзии.

Впервые опубликовано: Возрождение. 1931. 31 января.

Владислав Фелицианович Ходасевич (1886-1939) поэт, прозаик, литературовед.