| ||
|
Ты хочешь исправлять;
Кл. Г-н Издатель! Вы напечатали разговор, который будто бы имели со мною по случаю издания нового стихотворения Пушкина. Достоверность сего разговора очень подозрительна. Я, признаюсь, не вступился бы в это дело; но приятели, которых мнением я уважаю, не дают мне покоя и требуют, чтобы я обличил вас в подлоге. Изд. Что же не нравится вашим приятелям, и чему они не верят? Кл. Отвечать на сей вопрос не должно бы из скромности; но делать нечего! — Они говорят, что этот Классик — совсем не Классик; что это разговор двух учеников; что Классику стыдно было связаться с таким противником, а еще стыднее возражать ему столь слабо и несвязно; что, наконец, вы, по молодости своей, очень неосторожно ошибаетесь. Изд. В чем же я ошибаюсь? Кл. Вы говорите, например, что пора истинной классической литературы у нас еще не настала. — Остерегитесь, г. Издатель! Неужели произведения Ломоносова, Дмитриева, Карамзина, Озерова, Батюшкова не суть произведения классической литературы? Их не отвергли бы не только новейшие просвещенные народы, но, думаю, признали бы таковыми и самые современники Горация и Виргилия. — Видите ли, куда ведет вас самонадеянность ваша, свойственная, правду сказать, всем нынешним природным рецензентам! — Жаль, что вы не учились ни в каком университете: вы не сказали бы этого. Однако позвольте мне оправдываться далее. — Вы говорите, что "новая школа щеголяет новыми выражениями и словами, взятыми из "Словаря Российской академии?" — Это не совсем справедливо; к тому же новость выражений сей школы состоит не столько в новых словах, сколько в несовместном соединении слов уже известных. О сем-то сказал Фонтенель: "П-у-а des mots qui hurlent de surprise et d'effroi de se trouver unis ensemble" [слова, которые кричат от удивления и страха, когда соединены вместе (фр.)]. — Мы не найдем подобного ни у одного из упомянутых мною русских писателей, а все они могут служить образцом чистоты, правильности и вкуса! Кроме сего я замечу, что отличительный признак сей школы состоит еще не в словах и выражениях, не в подражании германцам, но в какой-то смеси мрачности с сладострастием, быстроты рассказа с неподвижностию действия, пылкости страстей с холодностию характеров, а у плохих подражателей новой школы есть еще свойственный им одним признак, состоящий в том, что части картин их разбросаны, не соответственны одна другой и не окончены, чувства неопределенны, язык темен. — Однако, кстати, о германских формах: кто, сказали вы, ввел их в нашу словесность? Изд. Ломоносов, потому что он брал в нововводимом стихосложении своем съемки с форм германских. Кл. Это несправедливо! Чтобы судить о формах од Ломоносова, надобно различить составные части формы пиитической и отдать suum cuique [каждому свое (лат.)] — Ломоносов, как гений, не подражал никому рабски и, как писатель, чувствующий прямое достоинство законодателя словесности, не вверялся слепо своему гению; он у всякого брал лучшее: потому-то, может быть, в одах мы и превосходим почти все другие народы европейские! — Ломоносов заимствовал у немцев одно стихосложение; в ходе од своих он, кажется, подражал более древним; а наружная их форма (т.е. строфы, под которыми вы сбивчиво разумеете пиитическую форму вообще) очевидно та самая, какая у Жан-Баптиста Руссо! — Вот как судим мы по-школьному! — Далее, вы разделяете нашу литературу на три эпохи, ознаменованные Ломоносовым, Карамзиным и нынешними романтиками, и говорите, что в каждой мы найдем отпечаток литературы германской. Из сего заключаете, что наши поэты-современники следуют движению, данному Ломоносовым? не так ли? Изд. Да! Однако же не искажайте моего заключения! Я прибавил: "Разница в том, что он, т.е. Ломоносов, следовал Гинтеру, а не Гете и Шиллеру". Кл. Вы сами подаете против себя оружие! Сколько несообразностей открываете вы этим словом разница! — Я буду возражать вам по порядку. 1) Ломоносов не следовал Гинтеру. Он, читая его песни, почувствовал только влечение к стихотворству, так, как Лафонтен при чтении од Малерба в первый раз почувствовал в душе своей присутствие пиитического гения; однако Лафонтен не писал од и не следовал Малербу. Подобно и у Ломоносова не много найдется общего с Гинтером: следовательно, Ломоносов ему не следовал. — 2) Во время Ломоносова в Германии еще не было того, что мы называем ныне школой германской; не было еще в немецкой литературе и той оригинальности, которую она получила впоследствии от Лессинга как от критика и от Гете как от поэта. Следовательно, если бы Ломоносов и ввел современные ему германские формы, то нынешние поэты наши, следуя данному им движению, не имели бы еще ничего отличительного, собственно германского. — 3) Вы говорите, что эпоха преобразования русской прозы, сделанная Карамзиным, носит на себе также отпечаток германский? (стр. V) Несправедливо! — Хотя в то время писал уже Виланд, которого проза прекрасна; но и она не могла служить образцом для русской, ибо свойства русской чистой прозы столь же далеки от немецкой, сколько стихосложение наше близко к немецкому. — Карамзин, если не ошибаюсь, более обращал внимание на французских прозаиков, и поступил рассудительно; ибо во французской прозе преимущественно можно научиться сей плавности, сему составу периодов, постепенно следующему за порядком мыслей, и, наконец, самой гармонии. Он избегал только выражений, несвойственных языку русскому, но во всем прочем следовал образцам своим. — Позвольте мне заметить вам, г. Издатель! Вы, кажется, совсем не знаете немецкой литературы ни в отношении к свойствам ее, ни относительно ее истории! — Как же вы об ней судите, да еще смеетесь и над классиками! — А всего больнее мне то, что вы мимоходом даете суд и о Карамзине, который не требует нашего защищения, но стоит, очень стоит того, чтоб мы его читали со вниманием! Вот в чем состоит истинная дань уважения к образцовому писателю! Изд. Благодарю вас за наставления! Вы очень снисходительны и учтивы: доказываете в глаза, что я не знаю того, о чем говорю. Остается просто доказать, что в том нет здравого смысла. Кл. Я не говорю этого. Не только есть смысл, но есть и мысли, только они так неопределенны, сбивчивы и запутанны, что вы сами не можете дать в них отчета. — Это оттого, что вы не знаете логики. Изд. Из чего вы это заключаете? Кл. А вот из чего. Вы говорите: "Мы еще не имешрусского покроя в литературе, — (оставляю без внимания слово покрой, но что следует?), — может быть, и не будет его, потому что нет". — Если я сам скажу: "Может быть, и не будет ночи, потому что нет", — что вы будете отвечать на это? Изд. Извините; скажу просто, что это бессмыслица, потому что заключение противоречит опыту. Кл. Но где не уверяет очевидность, там доказывает разум. — Кстати о покрое. Если я скажу, например: "У меня не будет модного фрака, потому что нет!" — что вы мне на это скажете? Изд. Скажу, что это не доказательство. Если бы вы сказали: "У меня не будет фрака, потому что нет денег", — тогда бы я поверил. Кл. Почему же так? — Потому что тогда подразумевался бы в моем заключении полный правильный силлогизм, который можно составить таким образом: "У кого нет денег, тому не на что сделать фрака; у меня нет денег, следственно, у меня и не будет фрака". — Ваше заключение можно изложить так: "Мы еще не имеем русского покроя в литературе; чего нет, то еще быть может, следственно, этот покрой еще может быть". — Разумеется, я не требую, чтоб все изъяснялись силлогизмами; но всякое правильное умозаключение есть природою внушенный силлогизм, хотя бы и не имел формы! — Однако и логика много помогает. Жаль, право, что вы не учились ни в каком университете; вы знали бы логику! Изд. Согласен! согласен! оставьте это! Вы начали с того, что в моих мыслях нет определенности. В чем же вы нашли сию неопределенность? Кл. Почти во всем! Вы говорите, например: "Поэзия романтическая не менее нам сродна, чем поэзия Ломоносова". А потом: "Что есть народного в "Петриаде?" То есть как будто вы защищаете романтическую поэзию тем, что в классической нет ничего народного; между тем сами говорите, что народное есть и в классической поэзии древних. Вся эта неясность происходит оттого, что вы не определяете, что такое поэзия романтическая и что такое народная. — Самое наименование народное вы смешиваете с национальным; а в них большая разница! Изд. Я не вижу этой разницы: самые слова сии, кажется, значат одно и то же; объясните же мне, какая, по мнению вашему, разница между народным и национальным! Кл. Странно, что от нас же, классиков, требуют изъяснения те, которые беспрестанно употребляют сии термины! — Народная поэзия может существовать и у народа необразованного: доказательство тому наши старинные песни. Поэзия же национальная существует единственно у тех народов, которых политическое бытие тесно соединено с просвещением гражданским и одно в другом находит необходимую подпору; у народов, имеющих при образованности, общей им с другими, свои собственные нравы, свои обычаи, не изглаженные, но только смягченные временем свои предания, которых, может быть, не признает история, но которым верит дух нации! — Тогда только поэзия может быть национальною, когда она основана на сих условиях, романтическая ли она или классическая. — Вот мое мнение, которое, впрочем, не что иное, как плод соображений, выведенных из наблюдений известнейших эстетиков. — Между ними Ансильон самым верным способом доходит до определения национальной поэзии: он определяет сперва, что есть нация. — Напрасно же вы напечатали, г. Издатель, будто я принимаю слово народность за риторическую фигуру. Эта шутка не остра и показывает только вашу молодость... Вы не виноваты; виноваты те, которые ободряют в вас подобные замашки. Изд. Кто же те, которые их ободряют? Кл. Друзья ваши и те поверхностные люди, которых вы ослепляете блестками подражательного остроумия и покоряете громкими именами Аристотеля и Горация: сами они не читали сих авторов; нас, классиков, презирают за то, что мы их читаем, а вам, молодежи, верят на слово в том, что вы их понимаете. — Как переменяются времена! — За тридцать лет до сего только тот говорил об Аристотеле, кто читал его; а ныне именно те чаще говорят об нем, которые его не читали! Тогда светский юноша почти стыдился произнести имя философа, опасаясь, чтобы не назвали его педантом; а ныне другая крайность: педантизм сделался любимою модою светских юношей!.. Но вы, которые говорите о Горации, в каком смысле сказали вы, что поэзию Ломоносова мы силимся выставить за классическую? — Нет! мы не силимся; но скажу более: иначе и признавать ее не можем. Жаль, если и вы предпочитаете ей те модные сатирические послания, которые снизаны из разных стишков Буало и Вольтера, те куплетцы, которых остроумие прежде автора давно всеми затвержено и кажется чем-то новым единственно по применению к лицам...1 Батюшков, сей истинный талант, не так думал: он желал (если не ошибаюсь), чтобы сочинения Ломоносова были любимою книгою всякого молодого стихотворца! Изд. Что за отступление в пользу Ломоносова! — Не позволите ли напомнить вам то, что вы мне сейчас сами сказали о другом писателе, то есть что он не требует вашего защищения! — Вижу, г-н Классик! я несправедливо сказал, что у вас ум домосед! Кл. Однако не хорошо, если ум и слишком далеко гуляет! — С этих прогулок он возвращается иногда как бы весь не свой, так что и сам не знает, что говорить: мудрено ли, ежели после этого его не понимают! ______________________ * Таким образом некто из знаменитых журнальных стихотворцев задел в послании своем поэта, которого кости давно уже покоятся во гробе и который заслуживал в свое время уважение не только как стихотворец, но как просвещенный покровитель юных питомцев муз:
______________________ Изд. Например. Кл. Например, что это за мысль на странице XVIII-й вашего разговора: "Дарование отделывается от местоимений удачными эллипсисами!" — или что это за выражение на странице VIII: "Силятся быть греками задним числом?", или это, на стран. XIII: "Заглавие эластического свойства?", или, наконец, это: "Добрая указка, с коей учители по пальцам вбивают ум в своих слушателей?", а это что за экономическо-буколическое наблюдение: "Чем пастырь гонит свое стадо по дороге прогонной? — Твердым посохом!" — Еще раз скажу: право, жаль, что вы не учились в университете и без внимания читали Карамзина; вы писали бы вразумительнее. Изд. Вы привязываетесь к словам, я писал наскоро: не хотел заниматься сими безделицами; это нерадивость. Кл. Как наскоро? — А сколько времени для вашего разговора публика ждала "Бахчисарайского фонтана"?.. Мы же, классики, не прощаем нерадивости. Вспомните, что говорит Мизантроп сиятельному стихотворцу: До времени, сударь, нет надобности тут. Однако ежели вы думаете, что я привязываюсь к словам, то мы займемся другим, например вашими фигурами. — На XI-й странице мы видим романтическую поэзию в руках анатомика; педантство кладет на ее воздушную одежду свинцовое клеймо; далее, Байрон, Томас Мур, Анакреон и Овидий под резцом испытателей. — Прекрасная группа! Одного анатомируют и клеймят, других пытают! И все это совершается в лампадном чаду комментаторов! — Ха! ха! ха! Вы шутите над читателями, почтенный г-н Издатель! Изд. А вы, вы шутите, кажется, надо мною. Знайте, сударь, что я не позволю. Кл. On sera ridicule et je n'oserai rire! [Это смешно, и я смею смеяться!(фр.)] — Позвольте! позвольте! На странице ХII-й еще одна картина: "Вампиры роются в гробах, гложут и жуют мертвых, не забывая притом кусать и живых..." Поверьте, классик не сказал бы этого: это отвратительно! Изд. Оставим это! Я вижу, что вы принадлежите к тем школьным упрямцам, на которых угодить трудно. — Скажите мне последнее: что вы думаете о самом "Бахчисарайском фонтане"? Кл. Стихотворение прекрасное, исполненное чувств живых, картин верных и пленительных; и все это облечено в слог цветущий, невольно привлекающий свежестию и разнообразием! Короче, в последних двух поэмах Пушкина заметно, что этот романтик похож во многом на классиков! Изд. Итак, разговор мой вам не нравится? Кл. Признаюсь! жаль, что вы напечатали его при прекрасном стихотворении Пушкина; думаю, и сам автор об этом пожалеет! — Однако я поспешу послать в журнал теперешний разговор наш, сколько для того, чтоб оправдаться перед строгими приятелями в том, чего не говорил прежде, хотя вы это и напечатали, столько и по другой причине: я желаю показать вам, что не жду в своих мнениях ни "Благонамеренного", ни "Вестника Европы". Впервые опубликовано: Вестник Европы. 1824. Ч. 134. № 5.
Михаил Александрович Дмитриев (1796—1866), русский поэт, критик, переводчик, мемуарист; племянник И.И. Дмитриева | ||
|