Н.А. Добролюбов
<Ответ на замечания г. А. Галахова по поводу предыдущей статьи>

Г-н Галахов напечатал 43 страницы, которых цель — «доказать односторонность или неверность выводов», заключающихся в нескольких строках статьи г. Лайбова в «Современнике» и относящихся к «Былям и небылицам» императрицы Екатерины. Такая честь должна, конечно, быть очень лестною для г. Лайбова: он лицо совершенно неизвестное в литературе, а г. Галахов успел уже приобрести громкую известность, как между учащимися — своею хрестоматиею и разными статейками, так и между учеными — наивным признанием, что в составлении своей хрестоматии (и, вероятно, своих статеек) он руководствовался «Чтениями о словесности» г. Ивана Давыдова (зри «Отечественные записки», 1843, № 7). (Что, впрочем, и весьма заметно, как в хрестоматии, так и в статейках.) Когда такой ветеран литературы возвышает голос, то люди неизвестные должны кланяться и благодарить, и, конечно, г. Лайбов не будет препираться с тем, кто в своих понятиях сходится с понятиями автора «Чтений о словесности». Но, смотря на дело со стороны, нельзя не пожалеть о г. Галахове, который решительно погубил свой труд даром, отчасти сражаясь с ветряными мельницами, отчасти стараясь свить веревку из песку. Надеюсь, что редакция «Современника» не откажется поместить несколько моих заметок об этом деле, заметок человека, совершенно равнодушного к личностям обоих авторов, между которыми зашел теперь спор о «Былях и небылицах».

Г-н Галахов прежде всего выбрал из статьи г. Лайбова по нескольку строк, с шести страниц, оставивши в стороне связь мыслей и все, чем они доказываются (метод, за употребление которого всегда хвалили «Отечественные записки» добросовестных своих оппонентов «Северной пчелы»). Затем, решаясь опровергать выводы г. Лайбова, г. Галахов сначала толкует весьма пространно о том, что императрица Екатерина всегда была верна своим основным принципам (против чего никто и не говорил ни слова); потом исчисляет пороки, которые императрица осмеивала в своих комедиях: неплатеж долгов, мотовство, щегольство, легкость семейных отношений. Затем следует десять страниц о стараниях императрицы положить предел иностранному воспитанию в России, потом еще столько же о суеверии и тайных обществах. После того говорится еще о вопросах Фонвизина, о самой форме «Былей и небылиц», о их языке, и из всего рассуждения выводится, что «Были и небылицы» — истинная характеристика тогдашнего общества и что на них можно смотреть как на свод всего, что писала Екатерина II до и после 1783 года...

Доказывает г. Галахов свою мысль весьма оригинальным способом: он делает десятки выписок из комедий императрицы, из «Наказа», из сатир Кантемира и Сумарокова, из переписки Дидро с Гриммом, Екатерины с Циммерманом и Вольтером, Вольтера с Даламбером и пр., все для того, чтобы доказать, что у нас был известный порок, например суеверие, и затем победоносно представляет одну заметку «Былей и небылиц», чтобы доказать, что и они об этом говорили. Приведя около десятка подобных заключительных выписок во всей статье, г. Галахов думает, что дело его кончено и что противник его уничтожен окончательно. Но тому, кто внимательно прочитал статьи г. Лайбова и г. Галахова, ясно видно, что г. критик говорит совсем не о том, о чем следует, и сражается с ветряными мельницами. Прием, им употребленный, похож на то, как если бы мы, стараясь доказать, что, например, Гоголь был стихотворец, а не прозаик, начали бы толковать о Гомере, Данте, о Ломоносове, Державине, Пушкине и пр. и, сказав, что все они писали стихи, в заключение решили бы, что Гоголь, написавший «Ганца Кюхельгартена» и «Италию», тоже стихотворец. Это очень логично, но к делу нисколько не относится. Но, оставив в стороне странный способ г. Галахова — рассуждать об одном предмете, говоря совершенно о другом, — мы видим много неверного, неопределенного и ложно понятого в самых его положениях. Он вооружается особенно против тех слов г. Лайбова, что «сам автор смотрел на «Были и небылицы» как на плоды досуга и говорил в них обо всем, что ему приходило в голову». Эти слова он называет без всякой церемонии — бессмысленными («Отечественные записки», 1856, № 10, Критика, стр. 45), на том основании, что императрица отличалась верностью своим принципам и пристрастием к своим идеям, без которого не бывает ни великих деятелей, ни великих дел. Вполне уважаем в г. Галахове этот благородный порыв благоговения к великой монархине и вполне согласны с его мнением о том, что Екатерина II всегда верна была своим идеям. Но мы думаем, что ее величие и слава нимало не нуждаются в том, чтобы беглые заметки ее считались по своей важности и серьезности равными «Наказу». Слава ее не помрачается, а возвышается еще более, когда мы смотрим на ее дело с точки зрения истины и справедливости, к которым такую любовь выказывала она сама. Если бы ее произведения были дурны, и тогда она бы потребовала, чтобы ей сказали о них правду; тем менее могла бы она потерпеть преувеличенные отзывы о значении того, чему она сама не придавала никакого значения. Людовик XIV писал слабые стихи — и разве помрачается этим его величие? Петр Великий занимался точеньем; но разве вещи, выточенные им, должны непременно отражать в себе великие идеи преобразователя России и занимать важное место в истории токарного искусства? А «Были и небылицы» были точно так же отдыхом для Екатерины, как для Петра — точенье. С этим согласен и сам г. Галахов (стр. 81). А можно ли требовать от человека, чтобы он в часы отдыха занимался важным делом, по строго определенному плану и системе? Не естественно ли, что плод этого досуга будет не более, как забавная игрушка, и, если это литературное произведение, что в нем дело будет перемешано с бездельем? Да и как не заметить этого с первого раза при чтении «Былей и небылиц»? Это видно в тех выписках, которые представлены в статье г. Лайбова... Конечно, императрица не противоречила здесь самой себе, не гала против своих убеждений; но ведь об этом никто и не говорил.

Г-н Лайбой упрекается также за то, будто он верит рассказу автора «Былей и небылиц» об употреблении их на обертку и на папильотки и из этого будто бы выводит, что автор их сам не придавал им значения (стр. 79). Но здесь г. Галахов, как и в других случаях, возражает на собственные мысли, а не на слова своего противника, которые он не хотел даже привести в своей выписке (стр. 43) так, как следует для полноты смысла. После рассказа о папильотках у него тотчас выписаны слова: «и это не ирония» и пр., а в подлиннике они относятся совсем не к тому. В подлиннике сказано, что когда кто-то в письме просил автора «Былей» изобразить человеческое тщеславие, тогда он отвечал, что перемытаривать свет он не намерен, и пр. (см. «Совр.», № 8, стр. 66). Здесь, в самом деле, видно, что автор «Былей» не хотел даже и браться за серьезное изображение порока в своих легких, беглых заметках, в которых именно (повторим слова статьи «Современника») все писано как бы импровизацией, без особенного плана и заботы о том, чтобы составить стройное целое.

Точно так же опрометчиво поступил г. Галахов и в следующей выписке, взятой им совершенно отдельно от предыдущих мыслей. Г-н Лайбов разбирает те попытки на представление характеров, которые видим в некоторых местах «Былей», и находит, что осмеиваются — самолюбивый, нерешительный, лгун и пр. («Совр.», стр. 67). Здесь он и замечает, что большая часть этих описаний характеров, с их намеками и остротами, очень общи, а гораздо более характерного — в мимолетных, случайных заметках. Все это очень естественно и как нельзя лучше соглашается с общим положением автора, что «Были и небылицы» не имели значения серьезной сатиры, а были просто беглыми заметками обо всем, что автору их приходило в голову, и, между прочим, иногда, конечно, и о вещах более или менее серьезных. Но у г. Галахова приведена только вторая половина мнения, так что, прочитав выписку, думаешь, что г. Лайбов резко противоречит себе. Заметим еще, что против степени характерности беглых заметок в «Былях» г. Галахов не говорит ни слова, а между тем гордо обещался опровергнуть выводы, представленные им из статьи г. Лайбова, «начиная с первого и оканчивая последним». Восстает г. Галахов особенно еще против той мысли, что «Были и небылицы» не были характеристикой общества. Он говорит: они заключаются в. указании и осмеянии общественных недостатков, тогда господствовавших, тех самых, с которыми имели дело и другие сочинения императрицы,» явившиеся и прежде и после «Былей и небылиц», и ее правительственные уставы и учреждения, и произведения современных писателей. Отсюда вытекает прямое заключение, — вопреки заключению г. Лайбова, — что «Были и небылицы» — живая и меткая сатира. Но то же самое, только с большим ограничением, утверждает и г. Лайбов, говоря, что в «Былях и небылицах» есть сатира и, вероятно, меткая и живая, но из темных явлений русской жизни «Были» представляют очень немногие, и то не важнейшие. Они более обращаются к внешней стороне жизни, они не заботятся о том, чтобы обнять все дурное, что представляется в обществе, потому что они именно написаны под влиянием минутного расположения духа, в веселый час, во время отдыха, а не с серьезной целью. Автор отказался описать мздоимца и ябедника, он не хотел затрогивать человеческого тщеславия; равным образом ни г. Лайбов, ни г. Галахов не представили нам, что «Были и небылицы» изображали ханжество, ласкательство, подслуживанье и выслуживанье пред высшими, грубость и жестокость с низшими, отсутствие собственных убеждений, животное равнодушие к высшим вопросам и т.п. А ведь нельзя не согласиться, что, при молчании об этих недостатках, вышла бы плохая характеристика общества, и если б императрица хотела писать характеристику, она бы, конечно, обратила на них более внимания, нежели на все остальное. Недостатки эти существовали и были сильны тогда в русском обществе. Доказательство представляет тот же «Собеседник», в котором помещены «Были и небылицы». Из совокупности заметок этого журнала действительно можно составить довольно полную характеристику общества, что и сделал г. Лайбов в статье своей. Сказать же, что характеристика общества заключается в «Былях и небылицах», — почти то же, что сказать, будто, например, «Хвастун» Княжнина или «Говорун» Хмельницкого представляют полную характеристику общественных недостатков.

Но какие же новые черты отыскал г. Галахов в «Былях», черты, которые были бы упущены из виду г. Лайбовым и могли изменить взгляд на это сочинение? Никаких. Он только распространил ненужными выписками из комедий императрицы и пр. то самое, о чем упомянул и г. Лайбов. Стоит сравнить все содержание статьи г. Галахова с 67—68 страницами статьи г. Лайбова в № 8 «Современника», и каждый увидит, что г. Галахов ничего сколько-нибудь важного не прибавил к тому, что мы узнали о «Былях и небылицах» от г. Лайбова, у которого сказано было: «В первой же статье «Былей» осмеиваются: самолюбивый, нерешительный, лгун, мот, щеголиха, вздорная баба, мелочной человек... Во второй находятся насмешки над пренебрежением к литературе... Далее насмешки над человеком, который некстати высказывает свое недовольство, над женой, не любящей мужа, над девушкой, которая белится, и пр... автор вооружается против пристрастия к иноземному, особенно французскому, против того, когда человек тянется, чтобы выйти из своего состояния, против непостоянства, часто меняющего заведенный порядок, против умничанья, которое он называет скучным...» Г-н Галахов счел нужным распространить все это выписками; но так как «Были» давали ему материала очень мало, то он начал выписывать из комедий, из «Полного собрания законов», из «Словаря достопамятных людей», из «Истории Московского университета», и пр., и пр., воображая, что он представляет характеристику «Былей и небылиц». Да ведь делать эти выписки — дело совсем не трудное. Г-н Лайбов, конечно, сумел бы наделать их не менее г. Галахова, тем более что смирдинское издание русских авторов и «Наказ» Екатерины II (главные материалы г. Галахова) у всякого под рукой. Таким образом, легко было бы, вместо шести страниц, написать о «Былях» сорок три и, следовательно, о всем «Собеседнике», вместо ста, семьсот страниц. Но г. Лайбов не вправе был сделать этого, говоря об одном из сочинений Екатерины II, а не об общем характере литературы. Если б он писал статью о «нравах русского общества в век Екатерины», тогда, конечно, он мог выписывать все, что можно найти о них в современной литературе. В настоящем же случае он, по нашему мнению, хорошо сделал, что помнил, о чем он пишет.

Г-н Галахов сам заметил неуместность своих рассуждений и оправдывает их тем, что «историко-литературное рассуждение должно выяснить вопрос вполне, поставить его в соотношение и с мерами правительственными и с произведениями словесности». Он говорит, что «нельзя оградить себя одними "Былями"», что «нужно начать издалека»... И все это для чего же? Для того, чтобы доказать, что у нас в самом деле было в прошлом столетии пристрастие к французскому воспитанию, что действительно были суеверия, были масонские общества, что точно были люди, не платившие долгов, мотавшие, дурно исполнявшие семейные обязанности! Да помилуйте, кто же в этом сомневается? Это уже дело решенное. Ваша задача должна состоять только в том, чтобы показать, что и как отразилось в «Былях и небылицах». И вы, несмотря на щедрые выписки, успели представить из «Былей и небылиц» не более характерных черт, нежели г. Лайбов.

Г-н Галахов не понимает, откуда вывел г. Лайбов, что в веселом тоне «Былей» выразился блестящий век Екатерины, век веселий, век празднеств и пр. («Отечественные записки», стр. 82). Самое это мнение о веке Екатерины он считает ложным (стр. 44). Почему господин Галахов отвергает качество, всеми признанное за этим блестящим веком и оставившее столь яркие следы и в тогдашней литературе и в воспоминаниях современников, — этого он не считает нужным объяснять. Он, очевидно, не хочет обратить внимания на то обстоятельство, что во время Екатерины II по крайней мере столько же было писано од на празднества, сколько и на победы, что веселое направление выражалось во всем. А стоило бы, кажется, хоть припомнить конец оды Державина «На смерть Мещерского», и тогда слова г. Лайбова о веке Екатерины представились бы не более как перифразом ее заключительной строфы.

Но всего интереснее рассуждение г. Галахова о тогдашнем воспитании. Несколько страниц об этом порождены тремя строками одного из примечаний г. Лайбова («Современник», № 9, стр. 64), где сказано: «Замечательно, что во время издания «Собеседника», несмотря на частные выходки некоторых журналов, в литературе нашей еще господствовало полное доверие и уважение к французам и их учению». Хотя перед этим ничего не говорилось о воспитании, но г. Галахов вообразил, что учение именно употреблено здесь в смысле школьных уроков, и написал грозную страницу, в которой упоминает и о Фонвизине, и о сатирических журналах 1769—1774 годов (которые оговорены были и г. Лайбовым), и даже о комедиях Сумарокова. С маленькой натяжкой он мог бы прибавить сюда и сатиры Кантемира и даже «Камень веры» Стефана Яворского. Г-н Лайбов говорит о философских учениях, а г. Галахов воображает, что дело идет о детских учителях.

В доказательство того, что воспитание наше стремилось к народности с самого восшествия на престол императрицы Екатерины, он приводит много мест из «Полного собрания законов» и из «Наказа» и говорит, что Бецкий работал в этом духе по идеям императрицы. Но странно, как г. Галахов, умея приводить букву, не может вникнуть в истинный смысл и дух того, из чего он приводит. Как будто официальная бумага — такое литературное произведение, которое прямо вам и объясняет внутренний характер всего дела. Совсем нет: здесь нужно добраться до сущности некоторыми соображениями. И, раскрыв «Собрание учреждений и предписаний о воспитании в России» (СПб., 1789), совсем не трудно сообразить дело, видя, что тут беспрестанно толкуется о греках, персах и римлянах, приводятся выписки из Локка, Саншеса, Гюма, Монтаня, припоминаются мнения Ришелье, помещаются Вегециевы наставления; указывается на книгу о законах и домостроительстве Датского королевства; для пополнения и разъяснения изложенных здесь правил говорится, что воспитательный дом учреждается по примеру Голландии, Франции и Италии, высказывается безусловное восхищение кассельским и лионским госпиталями для бедных, и пр., и пр. Г-н Галахов в защиту своей мысли приводит также слова из официальной речи Сумарокова на открытие Академии художеств (стр. 60) и замечает, что Сумароков как бы повторяет здесь мысли Бецкого. Но вот что тот же Сумароков говорил о Бецком в частной беседе: «Есть-де некто г. Тауберт; он смеется Бецкому, что он робят воспитывает на французском языке. Бецкий смеется Тауберту, что он робят в училище, которое недавно заведено при Академии, воспитывает на языке немецком. А мне кажется, и Бецкий и Тауберт — оба дураки: должно детей в России воспитывать на языке российском» («Семена Порошина записки», стр. 436). Вот какая может быть разница между самым делом и официальным представлением его; не худо г. Галахову заметить эту разницу.

Впервые опубликовано: Современник. 1856. № 11. Отд. V. С. 169—176.

Николай Александрович Добролюбов (самый известный псевдоним Н. Лайбов, настоящим именем не подписывался) (1836-1861) - русский литературный критик рубежа 1850-х и 1860-х годов, публицист.