| ||
|
Сочинение А. Половцева. Москва, 1858 Был прежде прекрасный обычай — изображать в романах и повестях разбойников, настоящих разбойников, грабящих на больших дорогах, живущих в подземельях, вооруженных с ног до головы, одетых в странные, фантастические костюмы. Занимательность была необыкновенная — просто сердце так и замирает, бывало, когда читаешь описание того, как добродетельная и невинная жертва попалась в руки хищных злодеев!.. Вместе с тем для нравственности не только соблазна не было, но даже представлялась значительная выгода. Разбойники в старину так уж начистоту и изображались разбойниками: страшные, гнусные, грубые, бесчувственные — настоящие разбойники! Ни минуты не мог читатель сомневаться в том, к кому он должен направить свои симпатии и против кого вооружиться всею своею ненавистью. Литература, таким образом, приносила и удовольствие и пользу. Совсем не то ныне. Литераторы пустились в изображения мошенников, носящих изящные фраки и белые перчатки, очень мило танцующих и грабящих в гостиных и кабинетах, за зеленым и красным сукном. Здесь уже прежней, разбойничьей занимательности не было. Но это бы еще ничего. А вот беда: мошенников и плутов всякого рода принялись описывать такие люди, которые не потрудились даже сами определить себе ясного различия между плутом и честным человеком. Стали писать рассказы о всяких шулерах и ворах с той — верной, но не совсем идущей к делу — точки зрения, что все на земле непрочно и скоропреходяще. Это уж, надобно признаться, дело вовсе не подходящее в современной литературе, и столь странная и неуместная тенденция не может быть оправдана в глазах читателей даже самым страшным обилием мошенников, рассеянных в повести. К сожалению, некоторые господа, заслышавши об обличительной литературе последнего времени, подумали, что будь только в повести негодяй, больше уж ничего не нужно: повесть выйдет отличная. Вот, например, г. Половцев — узнал как-то, что в литературных творениях последнего времени пошли в ход всякого рода мошенники, и сделал рассуждение, подобное известному силлогизму трусливого капитана: «Суворов кричал петухом и был великим полководцем; я тоже буду кричать петухом и тоже буду Суворовым». Вследствие своего силлогизма капитан, как известно, бежал с поля битвы и спрятался в обозе, где его отыскали только потому, что услыхали его петушьи возгласы. Г-н Половцев в отважности превзошел знаменитого капитана. Составивши силлогизм: «Тех, кто изображает мошенников, хвалят; следовательно, если я изображу их, то и меня тоже будут хвалить», — составивши этот силлогизм, г. Половцев не предался бегству, а, напротив, стремительно ринулся на литературную арену и действительно изобразил мошенников, весьма безнравственных. Но замечательно в его рассказе то обстоятельство, что и надувающие и надуваемые — одинаково негодные мошенники, и читатель, прочитывая одну проделку за другой, говорит: поделом вору и мука; вор у вора дубинку украл. Ни малейшего сострадания или участия не возбуждают жертвы обманов, изображаемых г. Половцевым. Владимир Сергеевич Кроткий безобразно развратничает с Сычом, Дергуновьга, Шишко, Кадуркиным и тому подобной компанией. Сыч, Дергунов и пр. надавали ему тысяч пятнадцать взаймы и взяли заемные письма на пятьдесят тысяч. Петр Петрович Шустров берется избавить Кроткого от Сыча, Кадуркина и пр. — и берет с Кроткого безденежный вексель в шестьдесят тысяч целковых, чтобы остальных должников оставить с носом. Получивши вексель, Шустров немедленно продал его за половинную цену Горемышкину и уехал в другой город — чтобы надуть Деморденку, который получил от дяди триста душ, сочинивши фальшивое завещание, и который хочет надуть кляузника Тасова, но, не успевши в этом, вместе с ним надувает на двадцать тысяч купчиху Вислоухову, и т.д. Во всей повести мошенничества совершаются страшные, и, кроме того, каждый мошенник еще рассказывает о себе по десятку гнуснейших историй. Все это, если хотите, — ничего. Мысль — свести десяток мошенников, которые взаимно друг друга надувают, — великолепная мысль! Но исполнение ее не по плечу придется каждому дюжинному беллетристу. Только Гоголь умел у нас, сколько мы знаем, создавать на основании этой идеи сцены и положения вполне прекрасные. Г-н Половцев в этом случае уподобился Гоголю так, как помянутый выше капитан — Суворову. Он свел нескольких мошенников и заставил их надувать друг друга, но при этом забыл безделицу: забыл дать им хотя бы малую частицу человеческого смысла. Вследствие того и выходит, что, например, Деморденко, кляузник, подделыватель фальшивых бумаг и пр. и пр., дает 100 тысяч Шустрову, которого никто в целом городе в глаза не знает, —прельстившись тем, что Шустров при нем купил в долг брильянтов на 35 тысяч. Таким же умом и сообразительностью отличаются и все действующие лица рассказа, за что сам автор и казнит их в конце, одних представляя разоренными, а других сажая в сибирку. Но все это куда бы ни шло еще. Глупые плуты — так глупые: разве не бывает таких? Но вот в чем главная беда: нравственного назидания никакого нет в повести г. Половцева. Читатель, пожалуй, и мог бы еще что-нибудь вывести, например — что воровать не следует, что шулерство есть занятие непохвальное и т.п. Но г. Половцев решительно всякого собьет с толку, сочинивши — от собственного, авторского лица — тираду такого рода (на стр. 36 и 37): Позвольте вам предложить один вопрос: для чего так хлопочут, трудятся многие, чтобы как-нибудь нажить себе состояние?.. Да разве не может человеком быть человек без состояния и богатства? И пусть еще бы все, что мы имеем здесь на земле, все почести, богатства, уважения, можно было взять с собою и в могилу! Ничего подобного не может быть; а все-таки хлопочут, трудятся, бьются, приобретают, приобретают все больше и больше. И зачем же такая жадность ко всему тленному и земному? На это многие ответят: для того чтобы быть счастливым и не иметь ни в чем недостатка... Да разве счастие-то в деньгах? Много и очень много слез льется и через золото, и часто богач проливает слезы, каких не льет и последний бедняк. Да разве мир души, спокойствие совести — не дороже всех богатств на свете? Во всяком другом месте тирада эта была бы превосходна: ни слова нельзя из нее выкинуть — так она справедлива. Но позвольте вас спросить, почтенный автор, какое отношение имеют все эти, весьма справедливые мысли к морали ваших прожектеров? По нашему мнению, они служат оправданием всем этим господам. Видите ли: г. Кроткий, как богатый человек, кутит и дурачится, будучи привязан к тленному; Шустров значительно обирает его и отнимает возможность кутить, следовательно, оказывает ему большую услугу. Купчиха Вислоухова хотела получить 20 тысяч долгу с Надоедаловой; Деморденко украл у нее документы и тем научил ее не думать о приобретениях и богатстве. Корнев средь игры подпоил купчика, а потом насчитал на него 100 тысяч и заставил заплатить; опять он избавил купчика от лишней тяжести: ведь через золото много и очень много слез льется!.. А всем ограбленным остается мир души и спокойствие совести, что дороже всех богатств на свете.. Что же касается до самих мошенников, то, как видно из повести, они вовсе не привержены к тленному и вовсе не трудятся, чтобы нажить себе состояние; они просто хотят весело пожить и для того удирают различные штуки, проживая сегодня то, что достали вчера. Очевидно, автор и не имел их в виду, когда восставал против людей, которые трудятся, бьются, приобретают, не зная, что богач слез проливает более, чем бедняк... Вследствие того и возникает весьма сильное подозрение, что автор изображенные им лица считает в некотором смысле друзьями и благодетелями человечества... Справедливость такого подозрения подтверждается тем, что и вся повесть весьма сильно обнаруживает неясность понятий автора о многих предметах, и между прочим о здравом смысле, о юморе, о благородстве понятий и т.п. Не мудрено поэтому, если и своих прожектеров он изображал как людей хороших, на том основании, что они не трудятся для приобретения денег... Ведь заставил же он одно из своих действующих лиц сказать, что в обществе встречаются дурные характеры, подобные Чичикову, Бреттеру, Пасынкову, Ноздреву, Рудину и другим, и что всякий честный человек отвернется от лиц, подобных Чичикову, Ноздреву и другим, т.е., вероятно, — Рудину и Пасынкову (!).... Впервые опубликовано: Современник. 1858. № 5. Отд. I. С. 44—48.
Николай Александрович Добролюбов (самый известный псевдоним Н. Лайбов, настоящим именем не подписывался) (1836—1861) — русский литературный критик рубежа 1850-х и 1860-х годов, публицист. | ||
|