Н.А. Добролюбов
Руководство к изучению словесности и к практическому упражнению в сочинениях

Составил Санкт-Петербургской духовной семинарии профессор магистр Михаил Архангельский. СПб., 1857

Г-н Архангельский весьма справедливо говорит на стр. 9 своего руководства: «Не должно читать всяких сочинений без разбора. Есть сочинения худые, т.е. скудные и неправильные по мыслям, неудовлетворительные в отношении к искусству (?) и слогу и даже вредные по своему направлению. Читать такие сочинения было бы вредно и опасно, особенно для начинающих учиться словесности». Внимательно просмотревши книжку г. Архангельского, мы убедились, что приведенные слова в полной мере прилагаются к его руководству. Оно издано для начинающих учиться словесности, но именно начинающим-то особенно вредно и опасно читать его. Этим замечанием можно бы и покончить дело с г. Архангельским, тем более что это согласно с образом мыслей самого автора руководства, который говорит, что «унизительно и бесполезно было бы критике разбирать сочинения, не имеющие ни дельных мыслей, ни красоты изложения и отличающиеся притом многочисленными промахами против логики и грамматики». О таких сочинениях автор дозволяет критике или вовсе умалчивать, или сказать только, что они ниже всякой критики, и тем покончить с ними свое дело. Мы хотели уже воспользоваться таким полномочием и просто осудить автора от собственных уст его. Но нас остановило замечание его, следующее непосредственно за тем, что дурные сочинения разбирать бесполезно и унизительно: «Впрочем, — говорит г. Архангельский, — за неимением хороших сочинений нельзя считать совершенно бесполезным и рассматривание дурных книг. В таком случае критика по крайней мере научит нас называть дурное дурным, остановит вредное направление литературы и приготовит литературу к произведению хорошего» (стр. 256). Не подумайте, чтоб это «впрочем», совершенно уничтожающее силу предыдущего положения, было просто случайной обмолвкой со стороны автора. Нет, он принял такую систему во всем своем руководстве, и с этой-то стороны мы намерены обратить на него особенное внимание читателей. У тех, кто бы вздумал довериться этому руководству, образовалось бы в голове смешение самых противоположных понятий, еще более жалкое, нежели воззрения старых теорий, вроде «Реторики» Кошанского, «Чтений о словесности» Ивана Давыдова и т.п. Руководства вроде г. Архангельского могут приучить только к бесхарактерности воззрений. Они означают совершенное бессилие автора провести последовательно и строго какую-нибудь независимую теорию, выработать и применить к частностям какую-нибудь живую общую мысль. Они не хотят быть отсталыми и потому принимают в себя и кое-что новое; но из этого выходит только то следствие, что они делаются чрезвычайно похожими на безобразную кучу, в которую Плюшкин прятал свои находки. «Все, что ни попадалось ему — старая подошва, бабья тряпка, железный гвоздь, глиняный черепок, — все он тащил к себе и складывал в ту кучу; случилось проезжему офицеру потерять шпору — шпора эта мигом отправилась в известную кучу; если баба, как-нибудь раззевавшись у колодца, позабывала ведро, он утаскивал и ведро». Делая все это, Плюшкин воображал, конечно, что у него хорошее хозяйство; подобно ему, и г. Архангельский, собирая кое-где клочки разных теорий и взглядов, воображает, что у него выходит хорошее руководство. Главная цель его была, по-видимому, та, чтобы не представить ни одного твердого положения науки, не дать ни одного правила иначе, как с ограничением, уничтожающим смысл его. Для успеха в сочинении нужен талант, говорит он; впрочем, и без таланта можно быть писателем дельным и полезным. При сочинении полезно изобретение мыслей; впрочем, ныне оно справедливо признается негодным в деле словесных занятий. Для всех сочинений, как прозаических, так и поэтических, необходимы пять частей: приступ, предложение, разделение, исследование и заключение. Они не выдуманы древними, а вытекают сами собою из природы нашего ума; впрочем, бывают сочинения без приступа, без предложения, разделения и заключения. Пишут обыкновенно стихами или прозой; впрочем, бывает речь, не составляющая ни стихов, ни прозы, а средняя между тем и другим. Слог есть способ выражения, свойственный каждому писателю; впрочем, по главным способностям души, слог бывает троякий: философский, изобразительный и одушевленный; кроме того, еще народ, как отдельная собирательная личность, имеет свой слог... Для всех сочинений вообще существуют только четыре формы: монологическая, эпистолярная, диалогическая и смешанная; впрочем, сочинения ученые излагаются еще иногда в виде речи и в форме аллегорической. — Все правила изложены таким образом; только что автор успеет сказать: нужно, как на той же странице спешит прибавить: а впрочем, пожалуй, и не нужно. Даже относительно надобности изучения словесности он говорит точно так же; сначала — «правила необходимы», — а потом: «впрочем, пожалуй, они и не важны сами по себе». Словом, руководство г. Архангельского есть какой-то литературный Мижуев: «На первый взгляд в нем есть как будто какое-то упорство; а кончится всегда тем, что в характере его окажется мягкость, что он согласится именно на то, что отвергал, глупое назовет умным и пойдет потом поплясывать, как нельзя лучше, под чужую дудку». По нашим понятиям, Мижуев еще хуже Ноздрева, потому что он находится под влиянием Ноздрева, признает его нравственное превосходство и, по его настоянию, может решиться на какую угодно мерзость, хотя сам по себе имеет не столько дурных навыков, как Ноздрев. Так точно, по нашему мнению, «Руководство» г. Архангельского хуже даже «Чтений о словесности» Ив. Давыдова. Как бы для довершения сходства в нашем сравнении, руководство никак не может освободиться от влияния «Чтений» и беспрестанно толкует об образцовых сочинениях их автора. Кто отличается у нас правильностью речи? — Ив. Давыдов (стр. 67). Кто точностью? — Ив. Давыдов (стр. 91). Кто пишет образцовые некрологи? — Иван Давыдов (стр. 206). Кто служит образцом в философических и педагогических рассуждениях? — Ив. Давыдов (стр. 245). Кто основал у нас ученую критику? — Ив. Давыдов. Чьи лучшие речи академические? — Ив. Давыдова (стр. 306). Какое сочинение представляет образец изложения науки? — «Чтения о словесности» Ивана Давыдова. Без Ивана Давыдова и его «Чтений» нет спасения для г. Архангельского, и влиянием этого авторитета объясняется несколько и то двоедушие, какое обнаруживается «Руководством» в изложении разных правил и определений науки. Вместе с именем Ив. Давыдова нередко упоминается имя его литературного антагониста, г. Греча, которому удалось недавно (редкий для г. Греча случай!) доказать, что г. Иван Давыдов не может служить образцом ни в правильности и точности языка, ни в хорошем изложении и понимании науки. К именам сих двух маститых ученых прибавляются иногда имена людей, совсем не принадлежащих к столь почтенному кругу, например гр. Л.Н. Толстого, И.А. Гончарова и т.п. Как, должно быть, им лестно увидеть свое имя на страницах «Руководства» рядом с именами г- Греча и г. Ивана Давыдова! Вообще в именах у г. Архангельского происходит то же благоразумное примирение и наших и ваших, как и в научных положениях. Избранная библиотека может вообще определить характер и направление человека, и почитатель Гоголя, Лермонтова, Белинского, конечно, не похож будет по характеру своих воззрений на почитателя Державина, Хераскова и Мерзлякова. Но у г. Архангельского все смешивается; в образец описаний приводятся описания Лермонтова, Полевого, Марлинского; лучшими письмами признаются письма Ф. Глинки и Гоголя; лучшими критическими историями — «Римская история» Нибура и «Исследования» г. Погодина; просто же истории лучшие у нас Карамзина, Полевого, Устрялова и Соловьева. Об истории Соловьева, впрочем, г. Архангельский говорит, что о ней, как о творении еще не конченном, произносить решительный приговор было бы поспешно. Это напоминает нам одного профессора, который отказывался произнести свое суждение о «Мертвых душах») под тем предлогом, что они еще не кончены. Но курьезнейший пример смешения имен представляет следующее месте в «Руководстве» г. Архангельского: нужно читать св. писание, творения св. отцов и вообще сочинения духовного содержания. «Байрон, поэт английский, говорил, что он многими достоинствами своих сочинений обязан чтению св. писания, которым с малолетства любил заниматься. Лучшими местами в одах Кострова в и ныне признаются критикою те, в которых он подчинялся влиянию священных книг и писаний церковных» (стр. 8). Байрон и Костров! Снилось ли когда-нибудь подобное сопоставление самому барону Брамбеусу, который восклицал некогда: «Великий Гете! великий Кукольник!» Каковы же будут литературные понятия учеников г. Архангельского, если они, увлекшись его руководством, вообразят, что лучшие места у Байрона похожи на те дикие вирши, которые тут же приводятся в пример из Кострова!

Примирительные, благоразумные мнения, по-видимому уступающие несколько новому направлению, но не увлекающиеся им совершенно, — всегда казались нам самыми вредными для истинного прогресса просвещения. На них легко успокоивается ленивая посредственность, и на эклектика действовать гораздо труднее, чем даже на раскольника. Раскольник удивляет нас своим тупоумным упорством пред голосом правды; но зато если уж на него найдет добрый стих и разум его раскроется для выслушания правды и размышления о ней — то обращение бывает полное. Старые основы одна за другой падают, и новые начала торжествуют. Такая полнота внутреннего переворота свидетельствует о силе и свежести мысли в человеке заблуждающемся, но сохранившем и в заблуждении самобытность убеждений. Напротив, эклектик не станет даже долго упорствовать против ваших теорий; он тотчас согласится с вами. Нов голове его чудным образом новое учение поместится рядом со старым, совершенно ему противоположным, и примирится с ним наружно, посредством: впрочем, положим, пусть, при всем том и пр. С таким человеком уж вы ничего не сделаете; его умственное бессилие таково, что он не в состоянии не только проникнуться новыми для него взглядами, но даже и отстаивать старых. Эти господа любят сравнивать себя со пчелами, снимающими мед даже с ядовитых цветов. Сравнение очень замысловато, и басенка

Eine kleine Biene flog,
[Летела пчелка (нем.)]

из которой оно заимствовано, — весьма поучительна. Но не надо забывать, что пчела все-таки сама выработывает свой мед, а эклектики ничего не выработывают. Они, по нашему мнению, похожи скорее на сырое тесто, к которому все липнет — и таракан, и соломинка, и уголек, и щепочка, и камешек, и кусок сахару, и зернышко перцу. Испеките хлеб из этого теста, и вы увидите совершенно неудобную смесь различных веществ, мирно лежащих здесь рядом, подобно различным теориям, сложенным рядом в каком-нибудь эклектическом руководстве; есть такой хлеб будет так же отвратительно, как учиться по эклектическим теориям, способным притупить и погубить всякую свежую, здоровую голову, которая без того способна была бы к хорошему развитию. Из этого страшного извращения здравой мысли и чистой человеческой логики происходит всякая безнравственность человеческая. Дело ведь не в том, признаете ли вы источники изобретения или не признаете: Бог с ними — пусть их остаются в учебнике, если они вам нравятся. Толкуйте себе и о разделении слога на три рода, и о периодах, и о хриях всех сортов — никто вам не мешает, скажут только, что вот-де руководство, воскрешающее старину давно забытую. Но нет, вы этого не хотите — вам нужно показать, что и вы от века не отстали, и вы к своим хриям прибавляете несколько новых взглядов. Следовательно — вы знакомы с новыми теориями, вы их признаете, — и мы уже смотрим на то, что вы сумели из них сделать. Оказывается, что вы своим упоминанием о них умели только повредить им, заставляя их стать рядом с старой реторикой, и еще в каком-то подчиненном положении. Вы считаете полезными источники изобретения, — прекрасно: зачем же вы прибавляете потом, что они признаются ныне негодными? Вы сами согласны с нынешним мнением? тогда зачем напрасно толковать о бесполезных общих местах? — Вы сознаетесь, что хрии, как прямые, так и обратные, вовсе не суть даже сочинения в собственном смысле слова: на что же вы распространяетесь о хриях прямых, аффонианских, превращенных — чрез предыдущее и чрез последующее? И что за радость вашему ученику, если он, выучивши все эти хрии и двадцать четыре общих места, узнает наконец, что все это выдумано древними риторами, но ныне признается негодным. Не сбивайте его с толку, решите на чем-нибудь одном: хрии ли с общими местами, или свободное, естественное изложение мыслей, сообразное со степенью развития ученика? Впрочем, вы не только других сбиваете с толку, вы и сами беспрестанно сбиваетесь вследствие того, что все истины для вас не органическое, стройно и самобытно развивающееся целое, а кое-где сорванные разноцветные лоскутки, сшитые живыми нитками вашего эклектизма. Вы пишете, например, руководство к словесности и практическому упражнению в сочинениях; сочинение вы определяете как произведение духа человеческого, составленное по законам изящного, и притом словесного, искусства; в пример того, что такое сочинение, вы приводите отрывок из Ермака Дмитриева (и это хорошо: привести отрывок для того, чтобы дать понятие, что такое сочинение!) и замечаете, что такие сочинения называются изящными, художественными, а самое составление их — творчеством, искусством сочинять и пр. По всему видно, что вы собираетесь говорить и о прозе и о поэзии. А между тем теория поэзии исчезла из вашей словесности — и хоть бы слово о ней, как будто она и к словесности не принадлежит. Мало того, вы беспрестанно перемешиваете произведения прозы и поэзии. «Записки охотника», по-вашему, составляют только ряд прозаических описаний; а «Детство и отрочество» гр. Л.Н. Толстого вы приводите в пример автобиографии, рядом с автобиографиями Подшивалова, Полевого и Греча. Вы говорите о разговорной форме и приводите в пример разговоры: Карамзина о счастии, Шишкова (которого «Руководство» называет князем) о словесности, — а затем ставите новую рубрику: о разговорах вымышленных. Да неужели вы думаете, что разговоры о счастии и о словесности — не вымышленны? К вымышленным вы относите, между прочим, «Разговоры в царстве мёртвых», приводя с большою похвалою пример из М.Н. Муравьева и замечая, что теперь уж это не годится — не употребляется: так к чему же вы пример-то приводили? В вашем руководстве есть правило, что наука и вообще ученое сочинение не должно пускаться в излишние подразделения; посмотрим, держитесь ли вы этого правила. Словесность разделяется у вас на: 1) общую и частную; 2) частная — на учение о прозе и учение о поэзии; 3) проза разделяется на простую (т.е. подряды, контракты, по объяснению автора) и красноречивую, или художественную; 4) проза красноречивая разделяется На сочинения исторические и философические; 5) исторические — на описательные и повествовательные; 6) описательные — на простые (опять деловые описи, которые, по разделению автора, не должны бы и входить в красноречивую прозу) и художественные; 7) художественные — на простые и сложные; 8) простые — на хронографию, ипотипозис, просопографию, эфопею и параллель; а 9) сложные — на описание природы физической, на описания искусств и характеристики; из соединения этих отделов образуются описания 10) смешанные — или путешествия, которые разделяются 11) на ученые и художественные: 12) художественные же разделяются на собственно описания путешествий и путевые очерки. — В прочих частях руководства разделения соответствуют этому, по количеству членов и по их совершенной ненужности.

Кажется, мы уже слишком даже распространились в доказательствах того, что начинающим учиться словесности не должно читать руководство г. Архангельского, как вредное по своему направлению. Мы не говорим уже о частных ошибках, например, что для успеха в сочинении необходимо быть нравственно добрым (как будто мы не знаем жизни Саллюстиев, Ба-конов и пр.); что «Библиографические записки» г. Лонгинова принадлежат к числу исторических записок, достоинство которых возвышается красноречивым и, по местам, драматическим изложением (любопытно было бы видеть красноречие и драматизм в «Библиографических записках»), что критика разделяется на собственно критику, в которой отличаются Греч, Булгарин, Шевырев и пр., и на разборы, образцы которых помещаются в «Детском журнале» (как будто всякая критика не есть разбор); что спартанка, подавая меч (!) своему сыну, сказала: «Aut hoc aut in hoc» (как будто спартанцы говорили по-латыни!); что есть особый род сочинений, называемый чувствованиями, и еще особый, называемый мыслями и чувствованиями, и что нужно учиться сочинять сии мысли и чувствования по образцу «Отрывков из дневника русского офицера» Марлинского. При всей своей забавности это всё вещи ничтожные, мелкие в сравнении с главным недостатком руководства — совершенной бесхарактерностью направления, выражающеюся в жалких полумерах, принятых против старого учения, и в робком полусближении с новым. Вышло то, что руководство от одного отстало, а к другому не пристало, и сделалась Матрена — ни пава, ни ворона.

Чтобы покончить с руководством, представим еще несколько примеров, которые могут дать понятие о ясности логики и о степени знания русского языка у автора. Вот как он говорит, например, о третьем источнике изобретения мыслей, состоящем в заимствовании чужих мыслей после усвоения их размышлением: «Заимствования всякого другого рода, а тем более целые выписки, выдаваемые за свою работу, и предосудительны и вредны. Этот источник изобретения мыслей (т.е. выписки!) служит необходимым условием для составления упражнений, особенно богословского и исторического содержания» (стр. 32). Полнота в развитии главной мысли сочинения (которое автор, по обычаю тех заведений, где он был профессором, называет часто задачею) состоит в рассмотрении предмета во всех его частях и подробностях; «недостаток полноты бывает: 1) когда о предмете не все сказано, что следует; 2) когда сказано больше, чем следует; 3) когда берутся все части предмета, но излагаются слишком сухо» (стр. 43). Каково отношение между определением и его пояснением от противного? — Вот еще пример: «Письмо есть форма речи, общая всем сочинениям, как прозаическим, так и поэтическим» (стр. 138), т.е. я могу написать драму или комедию в форме письма? Таких промахов много у г. Архангельского, и не все из них происходят прямо от непонимания им предмета. Много ошибок вкралось в руководство благодаря неуменью руководящего автора писать по-русски, а некоторые ошибки объясняются даже опечатками, которых здесь очень много и которые отличаются какою-то замысловатостью, так что вдруг не догадаешься, в чем дело. Например, вместо органическое напечатано — ограниченное, вместо Аян — Аякс, вместо ученых степеней — ученых сочинений и т.п. Но уже не к опечаткам принадлежит то, что автор беспрестанно пишет и вместо или, отчего смысл жестоко страдает, — или что он говорит «против ведома» вместо «без ведома», — раскрашенные речи вместо прикрашенные, и т.п. Удивительно, как это всегда случается, что наши руководители всегда берутся учить нас именно тому, в чем сами еще очень слабы. Не мудрено, что над нами так часто сбывается пословица: «Слепец слепца ведет, и оба в яму впадают».

Впервые опубликовано: Современник. 1858. № 1. Отд. II. С. 43—51.

Николай Александрович Добролюбов (самый известный псевдоним Н. Лайбов, настоящим именем не подписывался) (1836—1861) — русский литературный критик рубежа 1850-х и 1860-х годов, публицист.