| ||
|
Выпуск I. СПб., 1857 Давно уже в Петербурге носились слухи о «Сборнике», предпринятом студентами университета. С осени прошлого года в кружках, близких к университету, беспрестанно слышались толки о предполагаемом издании, из которого одни делали журнал, другие учено-литературный сборник, третьи просто сборник студентских диссертаций. Сначала находились скептики, отвергавшие возможность подобного издания; но 26 октября 1856 года подано было студентами формальное прошение в совет университета, а 30 января 1857 года вышло разрешение г. министра народного просвещения касательно издания студентского «Сборника». Не теряя времени, студенты принялись за работу. Немедленно во всех журналах и газетах напечатаны были объявления об издании, повещены публике имена редакторов, на которых возлагалась ответственность издания, разосланы во все концы России и даже за границу особо напечатанные программы издания, приглашения и пр. В одной из этих программ было сказано, что «Сборник студентский» хочет, между прочим, служить отзывом на призыв, обращенный ко всем студентам издателями журнала «Voix des ecoles». [«Голос школы» (фр.)] Это многих поставило было в недоумение относительно характера ожидаемого студентского издания — так как известно, что «Voix des ecoles» помещает у себя школьные анекдоты, игривые разборы сорбоннских лекций и т.п. Но вскоре все успокоились, когда объявлено было, что студентская редакция поступает под надзор одного из профессоров, М.И. Сухомлинова, известного нашего молодого ученого. Кроме того, студенты обращались к некоторым высоким особам, ученым и литераторам, с просьбою ободрить их начинание. Так обратились они к С.Т. Аксакову, как автору «Семейной хроники» и «Записок об уженье рыбы и о ружейной охоте», — столь памятных русской публике; так обратились они к Н.И. Пирогову, как знаменитейшему из наших врачей-хирургов. Г-н Аксаков отвечал, что он очень рад начинанию студентов и очень им благодарен за их внимание; г. Пирогов же написал им, между прочим, следующее: «Если вы уже научились иметь убеждения и если вы уже имеете убеждения, что ваша деятельность будет полезна, тогда, никого не спрашиваясь, верьте себе, и труды ваши будут именно тем, чем вы хотите, чтоб они были. Если нет, то ни советы, ни убеждения не помогут» («Сборник», стр. VI, предисловие). Ободренные таким образом высоким вниманием просвещенных особ, студенты, под руководством профессора Сухомлинова, приступили к трудам по изданию. Учреждены были сходки студентов-редакторов через каждые две недели на квартире профессора-редактора, а 20 апреля был даже большой сход в одном из зал университета. Этот сход удостоен был посещением нескольких любителей и любительниц просвещения, не принадлежащих к университету. Одна из дам написала в редакцию восторженное письмо, которое тоже напечатано в «Сборнике». Письмо полно энтузиазма. «Я вполне сознала, — говорит неизвестная дама, — чего можно ожидать от всех этих пылких голов, от этих орлят, пробующих крылья... И закралась во мне мысль, что в журнале этом скажется слово и за женщину, что захочет молодое поколение и в будущих спутницах своих найти достойных сотрудниц, потому что ведь дело веков поправлять нелегко... И позаботится молодое поколение заранее научить женщину быть счастливою, основывая свое счастие на счастье всех ее окружающих, научит женщину сбросить пустую жизнь, убивающую всякую нравственную деятельность...» и пр. в том же роде... Редакция ничего не прибавляет к этому письму; но уже самое напечатание письма служит доказательством, что она надеется, с своим почтенным руководителем, исполнить все надежды, высказываемые восторженною корреспонденткой: иначе к чему было и печатать ее письмо? Впрочем, первый выпуск, являющийся ныне как результат всего описанного выше движения, еще не выполняет ни одной из этих надежд. В нем находим направление скорее чисто научное, нежели общественное. Больших статей в первом выпуске четыре: «О Герберштейне» гг. Григоровича, Корелкина и Новикова (свод в одно трех диссертаций); «Теория наибольших и наименьших величин функций», статья А. Коркина; «Гюлистан Саади», статья Ю. Богушевича; «О новгородской судной грамоте», статья Ф. Панова. Достоинство всех этих рассуждений, как студентских трудов, не нуждается в нашем суждении: все они напечатаны с одобрения профессоров, к факультету которых относятся. Из профессорских отзывов, напечатанных в «Сборнике», видно, что за авторами признаны и знание источников и пособий, и трудолюбие, и уменье правильно подбирать данные, и логическая последовательность, и ясность изложения. Конечно, нельзя от «Сборника» студентов ожидать каких-нибудь новых, плодотворных взглядов на науку, замечательных открытий и т.п., нельзя, кроме других причин, уже и по самой организации издания, как она теперь установлена. Но все же и в этих статьях, составляющих вообще не более как подробнейшее развитие профессорских лекций и мнений, — гораздо уже более значения, нежели в «Трудах» разных воспитанников, издававшихся в былое время другими заведениями. Там видали мы переводы, в виде критических обзоров, перифразы ненапечатанных профессорских записок, водяные исторические рассказы по учебникам, да еще разве какие-нибудь глоссы, копотливо приведенные в алфавитный порядок, чем и ограничивались все многотрудные соображения автора. Здесь, напротив, мы видим действительно если не настоящую ученость, то по крайней мере некоторое знакомство с учеными приемами. Здесь же видим мы и торжество той школы, которая отвергает общие взгляды и видит настоящую пользу университетских занятий в изучении мелочей и частностей. Известно, что есть люди, которые, занесшись слишком высоко, полагают, что юношество, вступающее в университет, достаточно уже запаслось частными знаниями и фактами всякого рода еще в средних заведениях и что в университете оно уже должно изучать философию науки, что здесь должны господствовать дух и идея, а буква и все мелочи должны служить только для напоминания, и потом для поверки. Эти люди жестоко ошибаются. Гораздо лучше их понимают положение наших университетов те, которые держатся мнения совершенно противоположного. Они совсем и не думают о каких-нибудь взглядах, они рассуждают так: «Если человек посвятит всю жизнь такому-то предмету, то, может быть, и взгляд какой-нибудь составит; а если нет, то на что ему взгляды? Будет только судить и рядить, не понимая дела. Пусть же лучше займется как следует, основательно». И на этом основании вместо философии языка читается просто перечень всех корней слов в языке или пространно толкуется о разных тонкостях правописания, например, с большой или маленькой буквы писать прилагательные, произведенные от имен собственных. Вместо обзора исторической жизни останавливаются, по нескольку лекций, на том, что значит какой-нибудь аорист вместо прошедшего совершенного в каком-нибудь греческом источнике. Вместо характеристики писателя представляют полное собрание достоверных, но разноречащих свидетельств о том, какого числа он родился, на каком году написал первое стихотворение и на какой улице жил перед смертью. В таком же роде дают труды и студентам: сличить два издания Древнего памятника, подвести варианты к изданию по рукописи, сделать свод всех свидетельств, в которых упоминается такое-то имя, и т.п. Студенты работают и, отвыкая от бесплодных высших взглядов, приучаются к серьезному, основательному труду, начинают находить вкус в занятиях и приобретают усидчивость и ту приметливость к мелочам, которая так необходима истинному ученому. Правда, при таком направлении грозит им опасность остаться при одних мелочах, но это, собственно, не беда: все-таки хоть что-нибудь да есть вместо пустоты общих взглядов. Нам могут возразить, что самое тщательное, мелочное изучение предмета может быть помирено с живым и широким взглядом на него. Но такое примирение нужно будет предоставить уже истинно ученым, каких у нас крайне мало, а не студентам наших университетов, для которых летописи и Мишле, варианты ериков в древних списках и Вильгельм Гумбольдт — вещи решительно несовместимые. Если наши студенты будут решаться на высказыванье собственных общих взглядов, то обнаружат только бедность своих знаний и бессилие своей мысли, которые весьма легко скрываются при занятии частностями предмета. Например, гг. Григорович, Корелкин и Новиков представили сводную диссертацию свою о Герберштейне. Все, что говорят они, не ново со времени Аделунга и Карамзина. Сначала идет биография Герберштейна, составленная по сочинению Аделунга; далее разбирается достоверность известий Герберштейна о России и перебираются лица, сообщавшие ему сведения, рассматриваются обстоятельства, которых он был очевидцем, приводятся древние памятники, бывшие у него в руках. Все это не более как подробнейшее развитие разных намеков и указаний Карамзина, с добавлением кое-каких сведений, добытых после него нашими учеными. Но все же здесь видно трудолюбие и внимательное изучение предмета, как, например, в том отделе, где диссертация следит за Герберштейном в его изложении русской истории, и указывает подробнейшим образом, где он не понял летописи, где сократил ее рассказ, где изменил, где прибавил свое слово. При таком строго ученом следовании трудно по крайней мере впасть в заблуждение. Можно, конечно, делать ошибки и тут, но и ошибки эти могут быть только такого свойства, что будут доказывать разве недостаток сообразительности и ограниченность круга зрения автора. Совсем другое дело — статья г. Ю. Богушевича о Гюлистане, в которой автор широко раскидывает свои взгляды, выдавая за новость, что на Востоке умственный застой и что ислам ниже христианства. С этими высокими взглядами г. Богушевич добился только того, что и профессор (г. Березин) заметил в нем недостаток исторического изучения и даже редакция «Сборника» сама созналась, что статья «не выдерживает исторической критики». Да еще и это все куда бы ни шло. Вышло нечто еще более неудачное: в своем задорном стремлении доказать зловредность ислама г. Богушевич, истощивши все силы своей мыслительной способности, прибег к пособию реторики, которая увлекла его к тирадам вроде следующей: После первых веков бурной жизни, когда ислам разливался кровавою лавою, с быстротою и неудержимостью горного весеннего потока, потрясая умы своим палящим фанатизмом и возбуждая их к новой жизни и деятельности, — после этих первых веков, когда страшный поток разлился в разные стороны и потерял единство своей идеи и цели, все застыло и превратилось, подобно лаве, в твердую, почти безжизненную, бедно-производительную массу, так что тот же ислам, который прежде двинул Восток так далеко вперед, на известных пределах остановил его, повис над ним неодолимою судьбою и надолго запечатлел его роковою печатью неподвижности (стр. 181). Подобные тирады бывают роковыми для их авторов: трудно уж подняться хоть сколько-нибудь в глазах читателя, сунувши ему в глаза таких десять строчек. Он уж все так и будет думать: «Да нет — это все какая-то нескладная аллегория. Лава, кровь, весенний поток с палящим фанатизмом, теряющий единство своей цели и вдруг повиснувший судьбою. Нет, это все не клеится. Верно, и все взгляды автора таковы же». И читатель будет иметь право делать такое суждение, потому что от всякого, кто пускается в высшие взгляды, всегда требуются не громкие фразы, а ясное, отчетливое убеждение, которое в изложении должно быть доведено до простоты и осязательности факта. Для такого изложения нужно в самом деле овладеть предметом, и вот почему мы говорим, что для наших студентов гораздо выгоднее заниматься разработкой частностей, нежели пускаться в общие обзоры. Там можно и недоглядеть многого и обойти многое — беды не будет. Например, возьмем хоть ту же диссертацию о Герберштейне: несмотря на подробный разбор содержания его записок, несмотря на множество ученых сличений, читатель, по прочтении всей диссертации, остается в полном недоумении относительно внутреннего характера Герберштейновых записок, относительно его понятий, взглядов и убеждений. Авторы говорят, что это был муж ученый, добросовестный, любознательный и т.п., но существа его характера, его мнений не объясняют нисколько. Двух страниц, конечно, достаточно было бы, чтобы дать полную, живую, отчетливую характеристику Герберштейна, но эти две страницы должны бы были потребовать несравненно более предварительного труда и учености, чем сколько ее потрачено на всю диссертацию тремя авторами совокупно. Всякий понимает это и не требует невозможного. Читатель по прочтении диссертации спрашивает себя: что же этот Герберштейн —приближается ли он к флетчеровскому роду 8 или представляет что-то вроде «Путешествия по святым местам русским» или «Странствия в Малороссию» князя Петра Шаликова? 9 Но ответа на такой вопрос никто уже не станет требовать от студентов, видя, что они, с своей стороны, рассмотрели данные совершенно другого рода, бывшие им более по силам. Это обстоятельство может быть даже полезно: иной читатель после статьи о Герберштейне обратится сам к его запискам и прочтет перевод их, начало которого напечатано в первом же выпуске «Сборника». Вот о переводе нельзя не сказать, что это дело полезное. Жаль, что студенты не взялись за это дело в более обширных размерах. Если бы они даже весь свой «Сборник» наполнили переводами иностранных произведений, почему-нибудь замечательных, то, конечно, ни от кого не услышали бы ничего, кроме благодарности. Именно такого рода труды всего более удобны для студентов. Кроме больших статей, в «Сборнике» напечатано еще несколько мелких библиографических заметок о Новикове, Воейкове и проч. Здесь напечатан, между прочим, «Сумасшедший дом» Воейкова. Остальное все составляет перепечатку из разных старинных изданий. Мы не считаем слишком драгоценными подобные случайные перепечатки и заметки. Особенной занимательности для всей публики такие мелкие указания иметь не могут, для библиографа же едва ли составят большое облегчение. Пройдет пять, десять лет, и нынешние издания также будут старыми. Библиограф, занимающийся хоть литературой двадцатых годов нынешнего столетия, пересмотрит тогдашние журналы и альманахи, и его дело сделано. А тут между тем подвертываются еще несносные журналы пятидесятых годов, в которых тоже напечатаны заметки о тогдашней литературе. Нужно рыться и в них, и на это, пожалуй, пойдет труда еще больше, чем на самое дело. А окажется, что здесь только перепечатано то же самое, что было в журналах двадцатых годов. Пора бы нашим библиографам понять, что их труды получают некоторое значение только при массе сведений и что отрывочные, мелкие указания вовсе и не стоит выпускать на божий свет затем только, чтобы они, затерянные в старых изданиях, еще раз затерялись в новых. Совсем другое — указатели или сборники довольно значительных размеров: те могут заменять сотни томов, в тех можно всегда навести нужную справку. А то что бы было, если бы журналы принялись, например, печатать в смеси хоть областные слова и пословицы, да и помещали бы по десятку слов да по паре пословиц в каждой книжке? А что еще, если бы собиратели этих слов стали гордиться своими трудами и придавать им важное значение для науки? В заключение не можем не заметить в «Сборнике» статьи г. Богушевича: «Новое предприятие наших студентов». Это предприятие касается сочинениями издания учебников по восточным языкам, т.е. грамматик, словарей и хрестоматий. Всех изданий насчитано тридцать шесть. Дело еще «остается пока мыслью», по выражению г. Богушевича; но он выражает твердую уверенность, что «мыслью оно останется недолго». Мы, с своей стороны, не можем оставить без внимания стремление г. Богушевича сообщать русской публике как можно поспешнее обо всем, что думают и о чем толкуют его товарищи в своем кружке. В летописи внутренней жизни университета говорится всего более об издании «Сборника». Тут сообщаются те самые сведения, которые мы изложили в начале нашей рецензии. Но самое интересное здесь — таблица числа студентов в университете за последние двадцать лет. В 1835 году было всего 200 студентов, и с каждым годом число это увеличивалось до 1848 года, когда их было уже 650. Но в 1849 году число студентов вдруг упадает до цифры 503, а в 1850 году — до 387. С этих пор идет довольно ровно до 1855 года, никогда не доходя до 400. В 1856 году опять увеличивается до 478, а в 1857 году — до 600. Это один из знаменательных фактов, красноречиво свидетельствующих о том, как сильно сделалось у нас в последние годы сознание необходимости просвещения. Впервые опубликовано: Современник. 1857. № 11. Отд. IV. С. 7—14.
Николай Александрович Добролюбов (самый известный псевдоним Н. Лайбов, настоящим именем не подписывался) (1836-1861) - русский литературный критик рубежа 1850-х и 1860-х годов, публицист. | ||
|