| ||
|
Стихотворения первой молодости Е. Вердеревского
«Стихотворения первой молодости» г. Вердеревского расположены в хронологическом порядке, и под каждым подписано место создания его: похвальный обычай, напоминающий манеру графини Евдокии Ростопчиной и свидетельствующий об отеческой внимательности автора к чадам своей юности, или, точнее, первой молодости. Мы полагаем, что первую молодость достаточно считать этак лет до двадцати пяти: иначе для второй молодости ничего уж не остается. Стихотворения, напечатанные ныне г. Вердеревским, обнимают пространство времени в одиннадцать лет, от 1845 до 1855 года включительно: следовательно, некоторые из творений его музы относятся к четырнадцати- или пятнадцатилетнему возрасту. «Пятнадцать только лет!» — восклицает читатель. «Не более того», — отвечаем мы без всяких прибавлений. Дело не в возрасте: отчего в пятнадцать лет и не писать стихов? отчего даже и не печатать их, если есть охота? Тут ничего нет дурного. Напротив, это даже очень хорошо с политико-экономической точки зрения. Для печатания книги покупается бумага, дается работа наборщику и другим работникам в типографии, потом переплетчику и т.д., и все это, надо заметить, юный поэт, т. е. поэт первой молодости, делает совершенно бескорыстно, без всяких видов на вознаграждение, из одной чистой любви к человечеству. В этом случае он приближается, по величию души своей, к графу Хвостову, который, чтобы оживить книжную торговлю, сам даже и скупал все свои произведения. Вероятно, наш поэт первой молодости не дойдет до такой крайней благонамеренности; но уже и дело издания книги, и даже двух, никому не нужных и не интересных, достаточно обнаруживает самоотвержение автора и степень его желания поощрить нашу книжную промышленность. За это нельзя не похвалить поэта первой молодости: если уже и теперь он столь самоотверженно подвизается для общественного блага, по мере сил своих, то чего же можно ожидать от него в летах зрелого мужества! Известно, что благонамеренность возрастает с летами. Из обнародованных доселе документов публика знает, какими исполинскими шагами идет вперед благонамеренность остроумного фельетониста и водевилиста нашего — графа Соллогуба: г. Вердеревский и с ним состязается. В сочинениях графа Соллогуба находится ода-симфония: «Слава России», сочиненная им вместе с г. Вердеревским, в умилительном единогласии. В стихотворениях же г. Вердеревского напечатаны стихи «На елку», в которых он извиняется, что не может приехать на елку к графу Соллогубу; но, взамен того, говорит он, Все же я, — мне думать сладко, —
чтобы посрамился враг лукавый, и Чтоб чрез год все дети наши,
Мысли несколько темно выражены, стихи плоховаты, — но благонамеренность ясно видна. Сейчас видно, что поэт во что бы то ни стало хотел славу России приклеить к елке графа Соллогуба; если это ему и не удалось, то благородство чувствований нимало не потерпело от того в яркости своего выражения. Автор первой молодости, очевидно, нуждается в некоторых наставлениях; но мы боимся, чтобы не сказать чего-нибудь неприятного юному поэту и чтобы не подать ему повода создать такое же стихотворение, какое создал он десять лет тому назад, в Петербурге. Стихотворение называется: «Рецензенту первых напечатанных моих стихотворений» (подражание Лермонтову) и состоит из следующих строк: За все, за все тебя благодарю я,
Положим, что автор был юн (вероятно, лет шестнадцати), когда это сочинил; но ведь он теперь, через десять лет, напечатал свой остроумный ответ в собрании своих стихотворений. Тут и мудрое правило Квинтилиана не помогло... и мы, кажется, с полной основательностью можем предполагать, что и ныне г. Вердеревский «не пощадит святых имен», чтобы кольнуть своего рецензента. Чего доброго, вдруг, например, вздумает он перепародировать хоть гетевскую балладу: Кто скачет, кто мчится под хладною мглой? или место из Пушкина: Не многим, может быть, известно,
Для нас это будет очень прискорбно, именно потому, что мы уважаем память великих имен. Чтобы избегнуть подобного горестного обстоятельства, мы ограничимся несколькими размышлениями, более касающимися современной литературы вообще, нежели, в частности, поэта первой молодости. К этим размышлениям привели нас два стихотворения г. Вердеревского и примечание к одному из них, в котором он жалуется на тесные времена для поэзии во время между 1845 и 1855 годами. «Конечно, не для одного пишущего эти строки, — говорит он, — десятилетнее гонение на поэзию было истинным, настоящим безвременьем... Оно, — продолжает поэт, — постоянно останавливало в душе лирические порывы, возбуждало в писателях постоянный вопрос: к чему? заставляло многих сомневаться в своем поэтическом призвании» и пр... Все это, разумеется, горько для юного сердца, полного желанием поведать о себе миру в рифмованных строчках, но едва ли это так гибельно для литературы, как думает г. Вердеревский. Он сожалеет, что от безвременья для стихов многие русские думы остались невысказанными, многие задушевные песни не-пропетыми. Но значит — слабы и плохи были эти песни, неглубоки были эти думы, если их задавило журнальное гонение. Нечего и жалеть о них. Что за думы таились в головах наших загнанных поэтов, — это мы видели в последнее время, когда внезапно явились стихотворения Аполлона де Санглен, Кроля, Розенштрема, Суслова, Смурова и пр. Вероятно, у каждого из названных поэтов есть русские думы и задушевные песни; но что же приобрела в них русская литература? Мы думаем, что ничего. Журналистика делала свое дело: она остерегала молодых авторов от безрассудных увлечений, свойственных первой молодости, — в уверенности, что истинный талант не пропадет от журнальных насмешек, а найдет достаточно силы в самом себе. Таких талантов, к сожалению, не являлось; но это уж не вина журналистики. А явись человек с сильным поэтическим талантом, с горячим сочувствием к интересам родины, с уменьем отозваться благородно и смело на все общественные и народные явления Руси, — нет сомнения, что такой поэт был бы Встречен общим вниманием и был бы поддержан всеми, и в 1845 и в 1850 годах точно так же, как в 1835-м или в 1857-м. А то, скажите на милость, за что же поддерживать-то? Неужели слабые, детские отголоски на чужой мощный голос заслуживают одобрения и поощрения? Что же тут особенного, что человек в первой молодости, изучив Лермонтова, перевертывает его на разные лады, разводя его куплеты на целые стихотворения и его строчки — на целые страницы? Что, например, есть живого и задушевного в думе Урала, которому говорит путник: Развлеки свою кручину, —
Все стихотворение, написанное в 1854 году в Тифлисе, занимает восемь страниц. Да ведь эти вялые звуки напоминают нам другой — энергический, мощный стих,6 после которого, право, не хочется и дочитывать думу Урала, который знает русский язык ничуть не лучше путника, разговаривающего с ним. И к чему, например, на мотив Лермонтова: Пускай холодною землею
писать в Екатеринбурге, Пермской губернии, в 1849 году, застольную песню: Конец мой ранний я предвижу,
Зачем после этих живых, сердечных стихов: От дерзкого взора
читать нам такие вирши: Любила б она; но из смертных не мог ни один
Зачем после «Думы», «Первого января», «Не верь себе» — читать нам то же, пережеванное и искаженное, в неловких стихах вроде следующих: Мы ветрено меняем с каждым днем
Или: ...святым призваниям не веря,
Нет, лучше бы не было таких вещей в русской литературе. Всякое кушанье, как бы оно ни было хорошо, теряет свой вкус, когда возвращается из чужого рта, уже пережеванное. Мы будем лучше читать самого Лермонтова и оставим в покое те подражания ему, которые составляются поэтами первой молодости. Все эти размышления мы не относим, собственно, к г. Вердеревскому, у которого в числе семидесяти семи стихотворений его книжки есть два-три недурных, как, например, «Три сцены», «Возвращение» — пьесы, обнаруживающие теплое чувство в поэте первой молодости. Вместе с книжкою стихотворений г. Вердеревский издал письма с дороги, в которых сам признает присутствие юмора и сентиментальности. Письма эти печатались года два в «Петербургских ведомостях», а потом доканчивались в «Кавказе». Там было их настоящее место; но как отдельная книга они едва ли возбудят интерес в читателях. Письма как письма. Нет в них ничего резкого, ничего слишком глупого или слишком умного, нет курьезностей, какие попадаются в путевых заметках гг. Погодина, Греча, Пауловича и т.п. Все чинно, ровно, все как следует. Автор и об Ирбитской ярмарке говорит и даже представляет таблицу ее оборотов за десять лет, и о пермском обществе, и о плавании по Каме, и о памятнике Державину в Казани, и о клубе в Симбирске, и об одежде и физиономии, донских казаков, и о видах на Кавказе, и о водах в Пятигорске. И все это приличным слогом, с некоторым порывом к остроумию, несколько растянуто и скучно, но без поразительных выходок, так что почти и упомянуть не об чем. Разве выписать образцы трех родов изложения, на которые разделяет г. Вердеревский свои письма? Вот это, вероятно, надо отнести к практическому роду. От духана, в котором мы пообедали превосходным шашлыком и свежими огурцами и расплатились с владельцами буйволов и с услужливыми пасанаурскими солдатами, мы поехали в Ананур, по уцелевшей здесь дороге и на почтовых лошадях, взятых нами с пасанаурской станции. А вот образец юмора: После обеда, по распоряжению князя (в кабардинском ауле) началась джигитовка. Затем последовала игра в палки — не та игра в палки, которая так интересна в наших клубах, а другая, в которой играют главную роль не карты, а настоящие палки или дубинки хорошего размера. В образец сентиментальности можем указать на размышление автора о том, зачем Лермонтов похоронен в России, а не на Кавказе. Автор пишет: Мне кажется, поэту Кавказа, так любившему эти горы, посреди которых возрастало и зрело его творчество, посреди которых вылетело последнее дыхание из груди его, — лучше, отраднее было бы покоиться под сенью воспетых им вершин, в недрах любимой им природы!.. Не знаем еще, к какому роду отнести то место путевых писем, где автор доказывает образованность пермского общества, между прочим, тем, что здесь «имена Авдеева или Тургенева, Григоровича или Дружинина произносятся часто с уважением...» В этом сочетании имен должен быть злой юмор. Впервые опубликовано: Современник. 1857. № 11. Отд. IV. С. 1—7.
Николай Александрович Добролюбов (самый известный псевдоним Н. Лайбов, настоящим именем не подписывался) (1836-1861) - русский литературный критик рубежа 1850-х и 1860-х годов, публицист. | ||
|