| ||
Слова Жюля Фавра: — Преступление чудовищно. Улики сомнительны. Преступник внушает одно отвращение. Где же вы, адвокат, почерпнете сил для защиты? У вас есть неиссякаемый колодец святой воды. Ему имя — Милосердие. В нем! Один русский адвокат говорил: — Улики — никаких сомнений. Обвиняемый — жулье из жулья. Плюнуть хочется. Вы спрашиваете: в чем почерпнуть силы для защиты! Господи! Да в мысли: "Такие ли жулики у нас безнаказанными остаются?!" Это жулик? Да это, в сравнении с ними, щенок, которому жаль наступить на лапу. Вот вам и силы для защиты. Природа не была расточительна по отношению к покойному Миронову. У него не было ни златоустия Плевако, ни бурно-пламенного негодования Карабчевского, ни тонкого, изящного анализа Андреевского, ни злой иронии Шубинского. Но если бы я был директором банка и ампешировал кассу, — я взял бы адвокатом Миронова. Мне жаловался один судья, перед которым только что защищал Миронов. Судья слышал знаменитого адвоката впервые. — Престранный адвокат. Мне все время казалось, что он говорит мне: "Плюнем на это дело! Стоит ли заниматься такой ерундою? Пойдем лучше в ресторан есть телятину!" У Миронова была толстая добродушная фигура. Толстое добродушное лицо. Толстые руки, которые он разводил необыкновенно добродушным жестом. Словно: — И ума не приложу, за что же нас, собственно, обвиняют? Кажется, мы ничего особенного не сделали! Приятный добродушный голос. Я любил слушать Миронова. Но это с трудом удавалось. Он говорил хорошо. Но его толстая добродушная фигура, его толстое добродушное лицо, его толстые добродушные руки, его толстый добродушный голос говорили еще красноречивее: — Ну, украл! Ну, верно! Кто же говорит, что хорошо? Понятно, скверно. Да ведь и тюрьма-то — тоже гадость? И так гадостей наделано, а мы еще от себя гадость добавляем. Ну, что же тут хорошего? Я старался отделаться от этого гипноза добродушия. Слушать, что говорит адвокат. Но фигура, лицо, жесты, голос, тон говорили громче: — Ну, жулье! Верно! Жулье! Эх, господа, а какое жулье у нас на свободе ходит! Да еще почетом пользуется! Вот жулье так жулье! А тут человек сколько-то там десятков тысяч свистнул. Обрадовались! Налетели. "Ату его!" Словно, кроме него, и жуликов нет! Экую птицу, подумаешь, поймали! Отечество от опасности избавили! Воробья на костре жарить собрались! Даже противно! Я старался не смотреть. Слушать, только слушать. Что он в действительности говорит? Но голос! Но тон! Они говорили: — И все-таки мы, если хорошенько посмотреть, в грязи валандаемся. Ей-Богу! Ну, разве это жизнь у нас? Ну, подумайте! Черт знает! Прозябанье какое-то. Грязь! Миримся же со всем! А тут! Скажите! Какими гражданскими добродетелями преисполнились! Вознегодовали! Неужто же во всей русской жизни только и есть на то негодовать, что мещанин Сидоров у цехового Поликарпова поношенные штаны украл! Налетели на муху с обухом! Если уж мы не умеем негодовать на что-нибудь покрупнее, — так нам, значит, и на роду написано. Так в грязи и жить. И черт с ним, кто что делает! Ей-Богу! "Иди, мол, с миром, — и покрупнее тебя пакости делают, и ничего. Тебе-то уж и Бог велел!" Право! А? И если б я был присяжным заседателем, я бы пошел в совещательную комнату, закурил папиросу, сел в кресло поудобнее и сказал: — А действительно, ну его к черту! Конечно: "Нет, не виновен". — Но позвольте! — закипел бы около меня присяжный, желтый, бритый, с бачками, сухой. Или учитель, или чиновник. — Но позвольте-с! Как так "черт с ним"? Таких терминов юриспруденция не знает! Улики налицо. Факт доказан. Мы не можем. Принцип! Я посмотрел бы на него лениво: — Э, батенька, принципы! Да если б с точки зрения-то принципов смотреть, так вся наша жизнь пятака сломанного не стоит. Мало ли с чем мы миримся. А тут налетели на кого одного, на щенка. И начали к нему принципы применять! И полный купец присяжный улыбнулся бы и принял мою сторону. — Оно, конечно, оправдать всегда как-то спокойнее. И щи потом как-то лучше едятся. — И щи! Он посмотрел бы на часы: — Самое время. Так как же? — Валяйте за оправдание! Что уж тут одну крысу ущемлять, ежели весь дом ими полон! Только пачкотня. Впервые опубликовано: Русское слово. 1905. 27 июня.
Дорошевич Влас Михайлович (1865-1922) русский журналист, публицист, театральный критик, один из известных фельетонистов конца XIX — начала XX века. | ||
|