| ||
|
Умер Е.М. Рахимов. У Томмазо Сальвини не стало больше злейшего врага. Сальвини играл в Одессе с русской труппой. Рахимову дали роль Яго. Трагик гордо подал тетрадку обратно: — В "Отелло" я играю Отелло. — Ну, это ты, положим, врешь. Яго ты играть будешь. — А я вам заявляю... — И тон этот, пожалуйста, оставь! — Мое амплуа... — А штраф? — Подло это, брат, русского актера унижать перед каким-то макаронщиком! Подло! И Рахимов пошел в буфет: — От огорчения. Репетиция. Дошли до сцены, когда Отелло кидается на Яго. Сальвини обратился к Рахимову через переводчика: — Скажите этому господину, что здесь я бросаю Яго об пол. Чтоб он не боялся. Пусть только не сопротивляется. Я ему не сделаю больно. Я это умею делать. Перевели. — Нет! — Да ты с ума сошел! Человек всю жизнь ведет эту сцену так... — А мне какое дело? Нет, брат! Приехал играть к нам, так и играй по-нашему! Без фортелей! С фортелями-то это нетрудно! — Рахимов, да ведь: Сальвини! — Не желаю! Не дам итальянцу фортелить! Сальвини заметил по тону, что что-то неладное. — Этот господин не соглашается? — Д-да...он... — Скажите же ему: я так всегда вел эту сцену и так ее проведу! Перевели Рахимову. — Увидим! И Рахимов пошел в буфет: — Из гордости! Он был вполне уверен, что защищает "честь русского актера": — Приезжают в Россию разные иностранцы! Настал спектакль. Рахимов сразу взял такой тон, чтоб Сальвини "дальше идти было некуда". Если Яго кричит, — что ж делать Отелло? Но это был Сальвини. С его феноменальным голосом. Он покрывал Яго. Но как ни феноменален голос Сальвини, — ему было все-таки трудно вести при таких условиях роль Отелло. Сальвини, пылкий, злой и всегда-то с кулаками кидающийся в уборной на своего камердинера, если на сцене какая незадача, — свирепел. Подошла "роковая" сцена. Рахимов, — страшной силы человек, — "укрепился" на месте: — Свороти! Сальвини ринулся, как ребенка поднял его над головой, размахнул и изо всей силы грохнул об пол. И начал топтать ногами по-настоящему. Актер, настоящий актер, Рахимов "не подал на сцене виду". После акта сказал только: — Ну, и черт! И после спектакля пошел в буфет: — С горя! Но ненависть к Сальвини осталась на всю жизнь в его сердце. В Москве, Великим постом, в актерском ресторанчике, около артистов "терся" какой-то любитель. — Это не господин Рощин-Инсаров, Николай Петрович? — Рощин. — Познакомьте, пожалуйста! — Коля, вот... — А это не Федор Петрович Горев? — Горев, Горев! — Будьте так добры. Актеру наконец любитель надоел. — Это не господин Рахимов? — Он! — Будьте так великодушны! Давно искал случая! — Сделайте одолжение. Только вы имейте в виду. Он самолюбив. Вы скажите ему что-нибудь лестное. Вот он Сальвини, например, обожает. Сравните. — Да я с удовольствием. — Ефим! Вот поклонник... — Рад! Поклонник подсел. Прошло минут десять. Вдруг любитель вскакивает с лицом как полотно. За ним львом летит Рахимов. В руке поднятый стул. — Стой, стой! Что такое? — Убью! Как он смеет мне, старому актеру, гадкие слова говорить! — Вы что ж это, молодой человек? — Я... я... я только сказал... что вот Сальвини... — Опять?! Это было лет через десять после происшествия с Сальвини. В провинции я сидел в уборной одного артиста. Артисту было не по себе. Артист чувствовал себя скверно. На сцене сорвалась какая-то такая фраза, что назавтра пригласили для объяснения к градоначальнику. — Вышлют! В уборной сидел и Рахимов. — Брось. Он тебя поцелует! — Что?! — Я тебе говорю: поцелует! Меня в Пензе губернатор, после Велизария, целовал. Раз губернатор зовет к себе актера, — значит, познакомиться хочет! — Ах, да оставь ты, ради Бога! — В Воронеже то же. Шла "Смерть Ляпунова". Губернатор был, — милейшая личность, — пришел в антракт за кулисы и поцеловал. Верь старому-актеру: поцелует! — Что ты за ерунду порешь?! Станет градоначальник к себе в канцелярию вызывать, чтобы целовать! — Поцелует и завтракать оставит! Градоначальник актера не целовал. В другой раз актер, после сезона в Тифлисе, жаловался: — Сезон! Поехал на Гамлета с Акостой. А ставят фарс. Под кровать полезай. Рахимов спокойно пожал плечами: — А ты бы ушел! — Куда ж уйти-то? — В Москву. В Москве всегда в сезон найдешь дело! И этот актер, привыкший "потрясать публику" в "Велизарии", "Смерти Ляпунова", "Боярине Басенке": — Вот репертуар! Привыкший, что губернаторы целовали актеров, и спокойно говоривший, что из Тифлиса можно "уйти" в Москву, — с изумлением видел, что его все меньше и меньше приглашают. Все позже и позже осенью он сидел без ангажемента и с удивлением говорил: — Меня не приглашают! Меня! И было что-то детское и в этой наивности, и в этой обиде, и в беспомощной улыбке, которой улыбался гигант, с громовым голосом и страшной силой. Он не понимал, что делается кругом. Он только "покивал головой" на теперешних актеров. — "Дела нет"! Какие же могут быть дела при теперешнем репертуаре?! У нас, в Рязани, шло. В понедельник "Гамлет", во вторник "Отелло", в среду "Лир", в четверг "Уголино, или Башня голода", в пятницу "Денщик Петра Великого", в субботу "Уриель Акоста", в воскресенье "Жидовка, или Казнь огнем и водою". Это репертуар. Жизнь его обогнала и оставила за штатом. Он принадлежал тому "доброму старому", с ним, кажется, почти и умершему времени, — когда неграмотность была обычным явлением среди актеров, невежеством гордились. Когда знаменитому трагику говорили: — Как же это вы Людовика Одиннадцатого вдруг в бакенбардах играете? А он отвечал: — А ты его видал, Людовика-то? Каков он был? Может, его и совсем-то никогда не было. Одна пьеса! Когда актер считал своей обязанностью иметь "карасей". И гордился: — В жизнь свою за рюмку водки не заплатил! У меня везде такие "караси"!!! Когда высшим хвастовством было: — Губернатор целовал! Настали другие времена. Пришли другие актеры. Если б Рахимов не знал наизусть роли Геннадия Несчастливцева, которого считал "своим святым", — он на вопрос: — А ведь игры-то настоящей у образованных нет? — точно так же, с полной искренностью и убеждением, ответил бы: — Какая игра! Мякина! И когда ему говорили: — Оралы-то нынче не в моде! — он отвечал: — А кто говорит это? Вспомни! Аркашка... Аркашки! И все тяжелее и обиднее было жить бедняге-актеру "доброго старого" времени. Я видел его в последний раз за кулисами, на открытии театра "Скоморох". Оркестр сыграл увертюру. Кто-то с галерки закричал: — "Машину"! Другой голос с другого конца галерки крикнул: — Рахимова! И выпивший Рахимов заплакал: — Вспомнили! Мало-помалу про актера, отставшего от жизни, совсем забыла публика, — весь его мир. Теперь и он забыл обо всем мире, — умер. Никто не знал, да и не мог себе представить более русского актера "доброго старого" времени. Вряд ли был более "русский человек", чем Рахимов. А между тем настоящая фамилия его была, оказывается: — Ганохоридзе. Вот вам и утверждайте, что русским человеком "надо родиться". Впервые опубликовано: Русское слово. 1904. 23 июля.
Дорошевич Влас Михайлович (1865-1922) русский журналист, публицист, театральный критик, один из известных фельетонистов конца XIX — начала XX века. | ||
|