| ||
В Петербурге умерла в больнице после долгой и тяжкой болезни Ариадна Григорьевна Старова. По сцене: — Дагмарова. За кулисами: — Рурочка. Так звали когда-то ее, знаменитую красавицу. Я познакомился с ней при обстоятельствах не совсем обыкновенных, лет 20 тому назад. Быть может, — 25. Время так летит! Я писал тогда в Москве. Меня читали. Была весна. Ко мне явился полоумный чахоточный провинциальный суфлер. Которого только что выписали из клиники. — Сам Захарьин. Сказавши с захарьинской жесткостью и грубостью: — С вами нам делать больше нечего. Вы должны бежать. Понимаете, — бежать на юг. Смерть гонится — у вас за плечами. Поездка на юг человеку, у которого башмаки завязаны мочалкой, чтобы подошва не отлетела совсем! Он явился с плачем: — Я должен помереть... помереть... Он просто корчился от ужаса. — Сделайте воззвание... Хоть несколько десятков рублей... Только доехать до юга... до юга... Я сел писать, как только за ним затворилась дверь. Я не помню уже, что я писал. Помню только, что передо мной стоял образ умирающего Аркашки Счастливцева. И что от этого образа такой тоской сжималось сердце, что я плакал, когда писал. Всегда хорошо, когда в чернила прибавлено немного слез. Бедняге повезло. Наутро же мне подали визитную карточку: "Ариадна Григорьевна Дагмарова". Я слыхал, что это очень красивая актриса, но не представлял себе, что до такой степени. — Я прочла вашу статью... Разревелась... Я тороплюсь на репетицию... Мне некогда туда заехать... Вот, пожалуйста, передайте этому суфлеру... Ее глаза были полны слезами. В этой маленькой истории много слез. Весенний дождь! Дагмарова передала сто рублей. — Да о чем же вы плачете? — сказал я, целуя ее милые маленькие руки. — Он уже в Крыму! Сто рублей! Он об этом даже не мечтал! — Дай Бог ему... дай Бог ему... — Вы играете роль Маскотт. Дай Бог успеха! Да не плачьте же! Войдите в роль. Вы — Маскотт. Я сейчас же полетел к своему суфлеру. И застал у него: — Столпотворение вавилонское. В коридоре меблированных комнат едва можно было пробраться сквозь толпу. Какая-то дама сказала мне, — и эти слова через десятки лет звучат и трогают мое сердце: — Вы нас обманули. Мы ехали к несчастному человеку, а увидали счастливого. На кровати, около кровати лежали груды платья. Хлебом, провизией можно было накормить всех суфлеров России. В шапке лежала куча ассигнаций, и росла, росла. Москва немножко сошла с ума. Дай Бог ей так сходить с ума почаще. Разыгрывались невероятные сцены. Какой-то генерал разносил содержателя меблированных комнат: — Как вы решились?! Как могли подумать?! Выселять! Выгонять на улицу больного человека! Да я с вами... да я вас... Какая-то купчиха приказала утром и вечером привозить больному парное молоко от своих коров. И чтоб молоко не простыло, — его привозили: — На собственной лошади. Какой-то помещик, — косая сажень в плечах, — принес маленькому, щупленькому суфлеру: — Фрак. — Истратился. Есть фрак, — извольте фрак. Для хлопот с собой брал. Вам пригодится. У Москвы оказалась счастливая рука. Через несколько дней суфлер уехал в Крым. А через несколько недель я получил от него "на память" карточку — в цилиндре и с тросточкой. Он писал: "Погода у нас, в Ялте, хорошая. Не жалуемся. Съезд недурной". Что за прелесть актер! Так певчая птица. Забьет ее непогодой до полусмерти. А обсушит солнышком, встряхнется и запоет, — словно и на свете нет ни бурь, ни непогод. Я отправился с визитом к милой и щедрой Маскотт. Она жила в Лоскутной гостинице. При входе я столкнулся в дверях ее отделения с Кашиным. Знаменитым московским ростовщиком. Ограбившим Лентовского. — Ого, Ариадна Григорьевна! Вас нужно поздравить с невиданным успехом! Вы завербовали в поклонники даже Кашина? — В какие поклонники? Закладываю ему багаж. Надо ехать в Петербург. — Багаж? — Девяносто восемь пудов багажу. — Да что ж у вас в этом багаже? Девяносто восемь пудов! Машины какие-нибудь? — Платья. — Девяносто восемь пудов платьев? — Девяносто восемь пудов платьев. — О, Боже! Пошли мне без билета выиграть двести тысяч. Я тогда вам подарю платье из парчи, весом в два пуда. Чтоб ровно было сто пудов! — Вам все смешки! — Вы женщина серьезная. В то время как она отдала последние сто рублей какому-то несчастному суфлеру, ее самое выселили за неплатеж из гостиницы. Потом меня в Дагмаровой ничто не удивляло. Я обедал у нее как-то в Петербурге на даче. С.П. Волгина, покойный Форкатти. Смеялась красивая Волгина, смеялась красивая Дагмарова, смеялся жизнерадостный, остроумный Форкатти. Было весело. Подали шампанское, — и Форкатти величественно заявил: — Я этого лимонада не пью. Мне пива. Дагмарова пошла распорядиться и вернулась вся красная. Прошло минут десять. — Что ж у вас пиво? Варят? — Сейчас, сейчас. Снова ушла и снова вернулась смущенная. — Да где же пиво? И вдруг такой щипок, что у меня искры из глаз посыпались. Взглянул на соседку Дагмарову, — она делает отчаянные знаки глазами, чтоб вышел в коридор. Выхожу. Следом вылетает и хозяйка. — Толкаю, толкаю, — такой беспонятный! Давайте скорее двадцать копеек! — Каких двадцать копеек? Почему двадцать копеек? — Ах, Боже мой! Двадцать копеек на пиво. В лавочке больше в долг не верят! Дома ни копейки! — Позвольте, а шампанское? — Ах, Боже мой! Шампанского ящик. Куплено, когда деньги еще были. Неужели не понятно? В Одессе, кажется, еще до сих пор продают: — Дагмаровские бриллианты. Серьги, колье, браслеты, подвязки с бриллиантами. А я встречался с Дагмаровой в театре. — Сам Бог вас посылает! Дайте рубль. — Рубль?! — Ах, Боже мой! Какой непонятный! Рубль, — дать горничной в уборной. — Но, Ариадна Григорьевна, возьмите еще. Нужно и на извозчика. — Зачем же мне извозчик, — когда у меня свои лошади! Я не знал существа безалабернее и милее. Только в кулисах таятся такие пестрые бабочки. И все это время у нее, около нее, ее подачками жила целая масса каких-то комических старух без ангажемента, полуразбитых параличом актеров, прогоревших антрепренеров. — Откуда вы его знаете? — Как же? Он мне не заплатил! — Ах, вы себе представить не можете, что это за подлец! — характеризовала она мне какого-то антрепренера, жившего у нее на даче, в мезонине. — Он однажды багаж у меня заложил. — Как так? — Составил поездку, говорит: "Рурочка, вы уж не беспокойтесь! Я ваш багаж отправлю". Приезжаю в город, — багаж! Оказывается, в транспортном обществе под него пятьсот рублей взял. Театр на это нанял. "Рурочка, закладывайте серьги, выкупайте. А то спектакли нам задержите!" Не подлец?! Такие подлецы редки! — Основание держать его у себя! — Ах, много вы понимаете! Чай, жалко! Куда он пойдет? Я актриса. И говоря милыми словами Беранже: Бывало, бедный не боится
У нее не просил помощи: — Только ленивый. Она была "актриса", они были "товарищи". Она была светская дама. Супруга директора гимназии. Ее увлек на сцену покойный Н.Н. Соловцов. Он был красив и увлекателен в свое время. Она антрепренерствовала, и ее обирали; она играла, и ей не платили. Она жила в роскоши и нужде в одно и то же время. Не думая о завтрашнем дне и отдавая сто рублей бедняку, когда ее самое гнали с квартиры. Я не видел ее давно. Я не видел ее, когда время сдуло с ее крылышек пеструю и яркую пыль. В моих воспоминаниях она живет красивой и нарядной. Я видел ее в последний раз в Москве, на кладбище. Хоронили режиссера В.В. Чарова. Дагмарова привезла венок из цветов. Мы встретились, и она пригласила меня к себе на дачу, в Петровский парк. Деньжонки, какие у нее были, выманил антрепренер и растратил, жалованья ей не заплатили, театр прогорел. Даже венок Чарову она ухитрилась достать: — В долг! — Ах, Ариадна Григорьевна! — Ну, что ж тут удивительного? Не понимаю! Мне массу посылают цветов. Должны же мне в цветочном магазине поверить! К обеду выползли комические старухи без мест. В мезонине дачи жил "подлец", который только ей и сделал, что: — Не заплатил! — Все ваше горе, Ариадна Григорьевна, милая, состоит в том, что вы играете престранную для вас роль. — Как так? — Вы — grande-coquette, а играете Несчастливцева! — Это еще что выдумали? — Разумеется. Всю жизнь "десять таких мерзавцев, как Аркашка, кормите". — Господи! Я думала, — он дело! Я разлюбил театр и далек от сцены. Когда-то я знал почти всех провинциальных актеров. Теперь мелькают все имена, мне чужие. — Племя молодое, незнакомое. "Немного лиц мне память сохранила,
Что там, в этом милом когда-то воздухе кулис, которым я дышал и молодо, и радостно? Есть ли там еще суфлеры, которые связывают мочалками башмаки, чтобы не отлетела подошва, и чудачки-актрисы, у которых нет рубля и которые ездят на своих лошадях? Или, может быть, все остепенились? Если так: — Мир вам, прекрасные дамы! Если нет, если по-прежнему... Бог, благослови в своем милосердии птиц небесных, которые: — Не сеют, не жнут. Сохрани их от снежной вьюги весною, — бывает и это, — сохрани их от снежной вьюги осенью их жизни. Впервые опубликовано: Русское слово. 1913. 8 марта.
Дорошевич Влас Михайлович (1865-1922) русский журналист, публицист, театральный критик, один из известных фельетонистов конца XIX — начала XX века. | ||
|