| ||
Скончался А.Г. Кашкадамов. Это имя вызывает у меня далекое-далекое воспоминание. И не рассказать его было бы неблагодарностью к покойному. Это было очень давно. А.Г. Кашкадамов был тогда инспектором 4-й московской гимназии, а ваш покорнейший слуга — вихрастым семилетним мальчуганом, который только что "блестяще" сдал экзамен в приготовительный класс. Я "отлично" решил задачу "на яблоки": — У одного мальчика было пять яблок, два он съел. Спрашивается, сколько у него осталось? Наставил в диктанте в меру буквы "ять" и не смешал Каина с Авелем. И вот мы стояли с матушкой в актовом зале, перед бесконечным столом, покрытым зеленым сукном, и ждали решения нашей участи. За страшным советским столом сидели двое. Г-н директор, бритый господин в золотых очках, с лицом не министра, — председателя комитета министров. И полный, с седоватыми баками-котлетами инспектор Кашкадамов. Директор презрительно тряс в руке мое метрическое свидетельство, смотрел на мою матушку негодующе поверх очков и выговаривал гневно и раздельно: — Вы позволяете себе, сударыня, понапрасну утруждать преподавателей и начальство. Вы приводите экзаменовать вашего сына... Он даже глазом не повел на меня, словно меня не было. — ...Когда ему от роду всего семь лет. — Через пять месяцев будет восемь, господин директор! Мальчик готов. Матушка плакала. Я вырос в средней русской семье, которые как огня боятся начальства и объяснения с начальством считают одним из самых больших несчастий, какие только могут выпасть на долю человека. А потому, видя перед собой начальство, я горько рыдал самым безутешным образом. Директор посмотрел на мою матушку с величайшим презрением: — Здесь, сударыня, не базар и не торгуются. Здесь казенное учреждение, и существуют правила. На каком основании вы позволили себе беспокоить преподавателей и начальство, когда в правилах ясно сказано: "В приготовительный класс принимаются дети не моложе восьми лет от роду"?! Добрая матушка! Она знала правила, но все-таки повела на экзамен. А может быть, примут в виде исключения, увидав необыкновенные способности ее сына? Все дети необыкновенны в семь лет, в особенности для матерей. — Господин директор! Год пропадет. Мальчик готов. Все знает. Я заревел еще безутешнее. Директор презрительно пожал плечами: — Слезами, сударыня, не поможете! Я вам человеческим языком говорю: правила. А инспектор Кашкадамов погрозил мне толстым пальцем и сказал: — Такой ученый, а плачешь! Он улыбнулся и кивнул мне головой: пойди, мол, сюда. Я, рыдающий, обошел вокруг стола. Кашкадамов погладил меня по голове: — Мал, брат, еще в гимназию ходить. Поиграй еще в казаки-разбойники, в лошадки, в бабки. Год я мечтал о гимназии, и теперь это желание, полное отчаяния, душило меня. — Господин инспектор Кашкадамов, — завопил я, — я не хочу играть... Я зарыдал еще горше. — Я хочу учиться! Кашкадамов засмеялся и кивнул на меня головой директору: — А? Директор пожал плечами. — Родился в январе, а теперь август. Какой же может быть разговор! Но я чувствовал в Кашкадамове спасенье. И зарыдал отчаяннее: — Господин инспектор Кашкадамов, ей-Богу, честное слово, я буду хорошо учиться. Примите только меня в гимназию! Он гладил меня по голове, улыбался и качал головой. — Господин инспектор Кашкадамов, — говорил я, рыдая, самым убедительным тоном, — экзаменуйте меня сколько хотите, только примите меня в гимназию! Должно быть, я считал экзамен чем-то вроде пытки. — Я и ари... ари... арифметику... Я и гра... гра... матику... Я закон Божий знаю! Хотите, я вам что-нибудь ска... ска... жу... жу... Я окончательно захлебнулся слезами. Кашкадамов обнял меня за талию. Я видел, как он улыбаясь и вопросительно смотрит на директора. — А если сделать исключение? Уж очень мальчишке учиться хочется. — Год потеряет! — плакала матушка. — Закон Божий знаю! — рыдал я. Директор уже с отвращением пожал плечами: — Удивляюсь вам, Алексей Гордеевич! Тут казенное учреждение, и существуют правила! Надо, наконец, внушить им... Он кивнул на мою матушку так, как на неодушевленный предмет. "...Уважение к казенным учреждениям и к правилам..." А я мочил слезами вицмундир Алексея Гордеевича. И инспектор, улыбаясь немножко виновато, говорил: — Изо всего ведь пятерки! Директор уж безнадежно пожал плечами: — Если вы остаетесь при особом мнении, Алексей Гордеевич, я передам вопрос на разрешение педагогического совета. И строго сказал моей матушке: — Можете идти с вашим сыном. Вопрос о принятии или непринятии будет разрешен педагогическим советом. — Господин директор... — Я вам говорю, можете идти, сударыня... Такой презрительный тон только и можно услышать что в школе по отношению к родителям. — Господин инспектор скажет вам, когда зайти за решением. Ступайте! Матушка поклонилась, плача взяла меня, горько рыдающего, за руку, и мы пошли, как двое виноватых и ждущих наказания. А инспектор Кашкадамов проводил нас до дверей и потихоньку сказал моей матери: — Не беспокойтесь. Я похлопочу! Я радостно взглянул на "господина инспектора Кашкадамова". На меня, улыбаясь, смотрело полное, добродушное, насмешливое лицо. Он взял меня толстыми пальцами за щеку: — Будешь, брат, так в гимназии реветь, — в карцер посажу! "В гимназии", это звучало для меня как музыка. — Господин инспектор Кашкадамов, я плакать не буду! — уверял я, заливаясь слезами. — Год пропадет! — жаловалась матушка. — Да ведь правила, сударыня! Ну, да я похлопочу! Вы не беспокойтесь, вы не беспокойтесь. Через три дня матушка вернулась из гимназии с ликующим лицом: — Инспектор Кашкадамов велел только, чтоб ты хорошо учился. Пойди сюда, я тебя поцелую, гимназист ты мой. Я начал ходить на голове. Матушка плакала от радости. Простите за эту "детскую" историю, где все так мелко и так ничтожно, но я не умею лучше прославить память старого учителя, который почил теперь от долгого и доброго труда. Мне врезалась в память каждая подробность этой сцены. Немудрено. За всю свою гимназическую "карьеру" я помню не более трех случаев, когда ко мне отнеслись по-человечески. Трудно было бы забыть. Фигуры этих двух педагогов — директора и инспектора Кашкадамова — вставали в моей памяти всякий раз, когда недавно так много говорилось о нашей средней школе. И я видел их обоих ясно, совершенно ясно, хотя все это и случилось давно. Очень давно. Когда еще относиться с любовью к ученикам не было предписано циркулярами. Впервые опубликовано: Русское слово. 1903. 9 июня.
Дорошевич Влас Михайлович (1865-1922) русский журналист, публицист, театральный критик, один из известных фельетонистов конца XIX — начала XX века. | ||
|