| ||
|
"Облетели цветы, догорели огни". Среди писем, полученных на мое имя в редакции, есть одно, которому не лежится ни в кармане, ни в портфеле. Оно просится в печать. М. Г. Прежде всего позвольте представиться. Я — герой. Я тот самый "великий маленький человек", или "маленький великий человек", о котором, когда Вы писали, слезы умиления капали с Вашего пера. Словом, я народный учитель. Заплачьте: — Какое святое слово! Впрочем, вы, вероятно, думаете с тоскою: — А! Народный учитель! Вероятно, опять жалоба! Нет, милостивый государь, мне жаловаться не на что. Своим положением я могу только хвастаться. Я старый учитель. Служу делу более 20-ти лет. У меня — семь человек детей. Старшая дочь второй год учительствует. Вторая через несколько месяцев кончает семинарию и тоже начнет учительствовать. Мне остается поднять на ноги и вывести в люди остальных пятерых. Чтоб сделать это на учительское жалованье, я не пью. Со дня рождения третьего ребенка бросил курить. Сам обшиваю всю семью. Выучился шить. Выучился тачать сапоги. И сам шью обувь на все семейство. Я из крестьян. Поступив на службу в одно из сел этой губернии, я приписался к местному обществу. Но новые односельчане воспользовались этим, чтобы не выдавать мне квартирных. — Раз здешний мужик, какие ему квартирные? Я перевелся в другое село, и вот живу. Получаю 250 рублей в год жалованья, 50 квартирных, за 4 пятилетия по 50 рублей за каждое в год добавочных. Итого — 500 рублей. Для чиновника, записывающего входящие и исходящие, для репортера, пишущего о раздавленных собаках, для актера, докладывающего "карета в барыне и гневаться изволит", было бы "ужас, как мало". Для народного учителя — за глаза довольно, и тысячи моих коллег, прочитав эти строки, сказали бы: — Вот счастливец! Итак, жаловаться мне не на что. Я берусь за перо просто для того, чтоб описать вам, как я вернулся с учительского съезда. Первым долгом я заехал в нашем уездном городе к инспектору, до которого у меня было дело. Артемий Филиппович всегда встречал меня с недовольным лицом: — Чего, мол, еще притащился! Чего еще надо? На этот раз он, как увидел меня, так весь и просиял. Улыбка во все лицо, руки потирает: — Ну, что? Побаловались? А? Отвели душу? А? Молчу. — Так как же? Нас, инспекторов, побоку надо? А? Упразднить?! А? Молчу. — Делу мешаем? А? Тормозим? А? Все молчу. — Бюрократическое отношение вносим? А? Самовластвуем? А? Все молчу, все молчу. — Поругали нас на парламенте-то на своем? Смотрю — у него на столе "Московские Ведомости". Поиздевавшись еще таким образом, отпустил. Приезжаю вечером к себе в село, наутро староста приходит: — А мир с тебя, Василий Кузьмич, решил с весны за двух коров, за выпас, 10 рублев положить! — За что, про что? — А так, мужички говорят: "Жалованье получает, водки он не пьет! С его можно". Основание! — Куды ему? — говорят. — Он, ишь, и сапоги сам шьет! И дернул меня черт горб гнуть, над сапогами сидеть! Вот тебе и экономия! Я должен в свободное время, согнувшись, за сапогами сидеть, чтоб им мои 10 рублей на пропой пошли! — Вы, — староста говорит, — в Москву ездили у начальства жалованья выпрашивать, чтоб больше было. Нам же тяжельше. Слухом земля полнится. И откуда только у них слухи берутся! В полдень зашел батюшка. Расспрашивал о "светских удовольствиях". Но видно было, что другой вопрос у него на уме. Наконец, только спросил: — И о церковнослужителях тоже отзывались с порицанием? — Начитаны, — говорит, — мы в газетах. Начитаны. Хотя и вскользь, но есть. Не похвально! Срамить-с на всю Русь? Я так думаю, что от высшего начальства... вас за это по головке не очень погладят! — Ну, — говорю, — батюшка, я, во-первых, лично за себя никому отчета давать не обязан: что я говорил, чего я не говорил, с чем соглашался, с чем не соглашался. — Нет, нет! Я не говорю. — А во-вторых, относительно съезда и начальства, наш председатель князь Долгоруков прямо заявил, что никому за высказанные мнения ничего не может быть! — Ну, коли так, значит, так. Ему, конечно, лучше знать! А только мы, на местах, все-таки знать будем, с кем дело имеем. Да-с! И ушел, едва попрощавшись, рассерженный. Перед вечером заходил писарь. Он у нас человек образованный. Свободное время — за книжкой. Интересовался: — А не видали ли вы в столице, Василь Кузьмич, сочинителя Максима Горького? — Нет, не видал. — Жаль, очень жаль. Интересно было бы знать, действительно ли так волосат, как пишут? И правда ли, будто ему руль за каждую строку платят? Строку написал — руль. Еще строку — еще рупь. — Не знаю. Перешли на съезд. — Разъясните, говорит, мне. В толк взять не могу. Что такое, например, ваш съезд? — Вот, — говорю, — собрались с разрешения высшего начальства, выясняли наши нужды, высказывали пожелания. — Тэк-с! А начальство? — А вот эти пожелания к нему и пойдут! — Тэк-с! И оно как вы порешили, так тому и быть? — Ну, это нет, — говорю. — Вы, Алексей Степаныч, человек развитой. Вы поймете. Наш съезд имел больше не практическое, а моральное, нравственное, общественное значение. — Тэк-с! Ну, а пожелание-то? Пожелание? — Пожелания выслушаны. Но, от вас не утаю, говорят, что вряд ли будут исполнены. Примеры бывали. — Тэк-с! И смеется. — Это, — говорит, — вроде как я господина Гоголя сочинения читал. "Повесть о том, как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем". Там тоже Иван Иванович, как нищую встретит, беспременно расспросит. "А тебе очень, небоже, кушать хочется?" — "Очень, панычу!" — "Ты, может, хлебца бы теперь скушала?" — "Да уж там чего милость будет. И хлебца бы скушала". — "Да тебе, может, и мясца бы хотелось?" — "Да оно и мясца бы, если милость ваша такая, — хорошо бы!" — "Скажи пожалуйста! Ну, что ж ты стоишь? Проходи, проходи! Ведь я тебя не бью!" Так и вас расспросили. Пожелание вы учебному начальству вы сказали. "Проходите, проходите! Ведь вас не бьют!" Хе-хе! Тут уж я на него рассердился. Он у нас по селу Мефистофель. На беду, книг начитался и иногда очень ядовито цитаты приводит. И вот я, "герой", о котором вы писали со слезами умиления, сижу снова в своей хибарке над сапогами. В окно глядит темная ночь, в трубе воет ветер, и у меня ноет, ноет в душе. — За что они у меня отнимают последние 10 рублей? За то, что я тружусь и не пью? Мне вспоминается встреча с нашим уездным предводителем на станции. Наш уездный предводитель — отрадное явление. Я вообще заметил, что за последнее время все уездные предводители в "отрадные" пошли. Мы ехали со съезда в одном поезде. Он — в первом, я — в третьем. Только всего и разницы. Он ел на станции котлетку с горошком, я пришел кипяточку набрать. Остановка двадцать минут. Увидал меня: — А, Василий Кузьмич! Подсаживайтесь! Отрадные предводители перед съездом всех своих учителей по имени-отчеству узнали, кого как зовут. По крайней мере, тех, кто на съезд поехал. — А, — говорит, — Василий Кузьмич! Подсаживайтесь. Поболтаем, Василий Кузьмич! Красненького не угодно ли, Василий Кузьмич? Недурное. Разговорились, конечно, про съезд. — Что, Василий Кузьмич... Он так и повторял ежесекундно: "Василий Кузьмич", словно боясь, чтоб не забыть. — Что, Василий Кузьмич? Бодрость духа со съезда несете? Новые силы на великую работу, Василий Кузьмич? — Силы, — говорю, — что же! Силы те же самые. А вот скажите, ваше сиятельство, каких вы результатов от нашего съезда ожидаете?! — Практических, — говорит, — быть может, и никаких! Но съезды имеют огромное общественное значение! Огромное общественное значение, Василий Ильич! Это смотры-с интеллигентных сил страны, Василий Ильич! Смотры-с передовых элементов, Василий Ильич! Таки забыл! "Смотры"... И невольно шевельнулась мысль при этом слове. "Смотры". Смотры — праздник для генералов, у которых "дивизии в порядке". Смотры — праздник для разряженных адъютантов, для блестящих офицеров, которым смотр — случай попарадировать на кровном, англизированном коне. А спросите у простого рядового, что такое смотр? Ой скажет вам, что уж легче поход, чем смотры. — Дефиле! — как фыркнул наш Мефистофель-писарь, когда я упомянул ему про смотры. И вот я сижу над сапогами в своей хибарке. Ночь глядит в окно, в трубе воет ветер, и у меня воет, воет на душе. — За что у меня отнимают последние 10 рублей? У героя-то! Совсем не геройские мысли? Уж поздно. Пора бы лечь спать. Но сон бежит и "недостойные меня мысли" идут в голову вашего "героя". И наш "маленький великий человек" зачем-то садится за стол и принимается на бумаге беседовать, — не с вами, — с собой. — Дефиле! — как говорит наш волостной писарь. Я снова беседовал с ним о съезде. — Вижу, — говорит, — события. А значения их не понимаю. Разъясните, пожалуйста. Ну, начальство на ваши "пожелания" либо взглянет, либо нет. — Вернее, нет. Но, кроме учебного начальства, есть еще земства, которые всегда чутки... — Да что ж земства-то без вашего съезда, что ли, не знали, каково таково есть ваше положение? Это и в Москву ездить не стоит, чтоб узнать, что человеку голодным жить невозможно. Это и на месте видать! Вон я в другой губернии служил, так там учителям и вовсе 20 рублей платят. Председатель управы, отрадная такая личность, — с каким-то еще отрадным барином проезжали. Остановились, — я разговор слышал, с большим чувством председатель говорил: "Светлая личность у нас учитель, отрадное явление, идейный человек! А на 20 рублей с семьей существует!! Какую нужду терпит! В куске хлеба себе отказывает! А учительствует! Убежденный человек!!" Чуть слезы не капали от умиления. А по-моему стыдно! "Отрадное явление" — и голодает. У нас все так: как "отрадное явление", так голодает, как "печальное исключенье", так живет припеваючи и на всем на готовом. Человеку за экий труд 20 рублей в месяц давать. На всю семью! Стыдно! Да делать-то что, ежели у земства денег нет? Потому и платят мало, что денег нет, и никакие ваши съезды... — А значение съезда для нас самих? А общенье? Общества взаимопомощи теперь будут как развиваться... Только плечами пожимает. — Да ведь ежели каждому есть нечего, много ли вы друг другу поможете? "Пойдем! — сказал безногий безногому. — Вместе-то идти веселей!" — Я же вам говорил, что практических результатов съезд не даст никаких. Но моральные! Общество, по крайней мере, узнает, в каком положении находится народный учитель! — Тэк-с! Дефиле, стало быть. — Ну, дефиле! — Это, как я в газете читал, в Лондоне. Которые без работы — за ручки взялись, ребят перед собой, да так во всех своих лохмотьях по всем улицам и пошли. "Смотрите, дескать, люди добрые, какое наше положение!" На заседаньях, вы сами говорите, вам много разговаривать не приходилось. А в дефиле без слов все видать. На манер маскарадной процессии, как я в газете читал, — очень занятно. Вот вы, например, Василий Кузьмич, впереди семь человек детей, за ними ваша супруга с корытами, и белья при ней куча. А затем вы сами с дратвой, с шилом, с сапогом. Надпись: "А жалованье — 600, да и то за 20-летнюю службу!" А в руках у вас хрестоматия Галахова. Наглядно. Каждый дурак понял бы! Чуть не выгнал его вон. Но негодяй говорит убедительно. — И откуда вы, Василь Кузьмич, взяли, будто общество вами интересуется? Ежели б в действительности интересовались, никаких бы ваших "дефиле" не потребовалось. Давным-давно бы про ваше положенье все разузнало. — Пословица есть: "дитя не плачет, мать не разумеет". — Так то про дур матерей говорится. Общество. Я по делам частенько у нашего помещика бываю. Он все проекты сочиняет, а я переписываю, потому что почерк имею круглый. А он сочинять мастер, но чтоб понять было можно, — Бог не дал. Так зайдешь иной раз, ждать велят, общество у них. Разговоры. Дым коромыслом. "Сколько, например, министерство во французской республике продержится?" Господа наедут, крик, — того гляди, сцепятся. И выкладывают, и выкладывают! Про любого французской республики депутата спроси, такого про него выложат, чего, может, он и сам-то про себя не знает! А им известно! Как же так, Василь Кузьмич? Про любого французского депутата всю подноготную знают, а чтоб узнать, как свой учитель живет, им еще дефиле нужно. Никакого интереса тут я не вижу. Действительно, интересуется ли нами общество? Не у нас только, но всюду, но везде. Интересуется ли теперешнее буржуазное общество народными учителями? Немцы говорят: — При Садовой победил школьный учитель. А несколько лет тому назад по какому-то поводу выяснилось, что немецкие школьные учителя живут в голоде, в холоде. Их держат в черном теле, платят гроши. Это не жизнь, это — медленное умиранье. Немецкие журналы печатали, а наши перепечатывали картинки: лачуги, в которых живут в Германии деревенские народные учителя, лохмотья, в которых они ходят. На портреты жутко смотреть было: словно из голодающих местностей. Еще почище вашего! Вот вам и герои-победители! Общество живет относительно нас романтическими представлениями. Мы, народные учителя, что-то вроде пожарных. — Их уж дело такое, чтобы собой жертвовать! "Народный учитель". — Ах! Святое дело! Ах! Святое слово! Ах, эти люди всем, всем жертвуют! Их и удовольствие такое, чтобы всем жертвовать. Так и думают. Раз я народный учитель, я только и смотрю кругом: — Куда бы мне собой пожертвовать! Встаю утром, — сахару к чаю нет. — Ах, какой счастливый случай! Сахару нет!! Ах, как приятно хоть маленькую жертву принести! Буду пить без сахару! На обед у меня — жертва. На ужин — жертва. На ногах, вместо сапог, жертва. И мне других не нужно! Я и в жертвах похожу! — Ах, сапог лопнул! Какое счастье! Еще одна жертва на ниву народную! Вы наедете, быть может, что в моих словах много желчи? Что же мне делать? Вся Русь залита желчью. Послушайте, — все слова пропитаны желчью. Посмотрите, — все лица полны желчи. Желчь разлилась в отечестве моем. Что же я за исключение? — Общество, — говорят, — преисполнилось сочувствия к народным учителям! Отлично. У общества был и способ реально, наглядно выражать свое сочувствие. Существует "общество попечения о детях народных учителей и учительниц". О нем много говорилось на съезде. Что ж? Хлынул туда поток пожертвований от общества, охваченного симпатиями? Поймите, что я не милостыни прошу! Я просто хочу отделить чувство от сентиментальности. Здоровое, настоящее чувство от кислой, противной сентиментальности. Маргарин от масла. Чувство сказало бы: — Их дети обречены на нищету. Я могу помочь... Помогу. Сентиментальность проливает слезы: — Ах, они не только себя, они и своих детей приносят в жертву! Ах, как это велико! И ни с места... Потому что чувство диктует: — Иди и помоги! Сентиментальность вызывает эффектные и трогательные представления. И с нее довольно. И эта общественная сентиментальность, разлитая в воздухе, заставляет слезы умиления капать с ваших перьев, гг. публицисты. Когда сыро в воздухе, каплет с желобов. Эта сентиментальность, разлитая в воздухе, источает у вас, гг. представители общественного мнения и всеобщей глупости, "прочувствованные строки". "Учителя разъедутся со съезда, унеся в своей душе воспоминание о светлых и радостных минутах. И сколько раз там, в тиши снежных сугробов, под унылое завывание вьюги вспомнятся им эти незабвенные светлые дни, и засветят им, как звездочки, как маяк среди непроглядного тумана, и согреют им сердце". Это очень тронуло бы меня своей искренней глупостью, господа, ели бы я на один день не задержался в Москве и не прочитал описания какой-то елки, устроенной дамами-патронессами для детей Хитровки: "Дети вернутся в свои трущобы, унеся в душе воспоминания о светлой и радостной елке. И сколько раз там, во мраке и грязи ночлежки, под пьяную ругань ночлежников, среди общего ожесточения кругом, вспомнится им эта елка, устроенная добрыми людьми, и засветит им своими огнями, как звездочка, как маяк среди непроглядного тумана, и согреет им сердце". Вы думали, что я уехал, господа, и что можно тем же печатным пряником, который я обмусолил уже, угощать других? А я покупал дратву для сапог, в Москве она, думалось мне, и дешевле, я обегал весь город, стараясь где-нибудь выторговать пятачок, и опоздал на поезд. И так узнал о вашем сентиментальном мошенничестве. У вас это, очевидно, готовый набор, господа! Вы суете всем в рот один и тот же обсосанный леденец для утешения. Как у нас в деревнях "шпитомцам" суют всем одну и ту же соску: — Чтоб не плакал! Уберите же ваши обслюнявленные пряники, милостивые государи, сосите сами ваши обмусленные леденцы, бросьте совать всем в рот ваши грязные "утешительные" соски. Здесь, "у себя в хибарке", как любите выражаться вы, под нытье вьюги, воющей в трубе, сгорбившись над сапогами, которые я, народный учитель, точаю вместо необходимого мне отдыха, — я, не скажу, чтобы спокойно, — но подвожу теперь, через месяц, итоги съезду. Да, результат есть. Результат большой моральной важности. Съезд показал, что нам. народным учителям, не на кого сейчас надеяться. Что ни от кого ничего, кроме "слов, слов, слов", нам ждать нельзя. Что мы одни, совсем одни. — Горькое сознание? — умиленно скажете вы. Но правда! А "правды нет и выше". Правду знать необходимо. Я прошу вас извинить меня, что письмо вышло несколько длинно, быть может, резко, быть может, грубо. Но вы ведь не мой инспектор. Ведь для вас, как для меня, говоря словами Пушкина: "Правды нет и выше!" Не правда ли? Всего вам лучшего. Ваш слуга, народный учитель (следует подпись). Опубликовано: Дорошевич В.М. Собрание сочинений. Том I. Семья и школа. М.: Товарищество И.Д. Сытина, 1905. С. 165.
Дорошевич Влас Михайлович (1865-1922) русский журналист, публицист, театральный критик, один из известных фельетонистов конца XIX — начала XX века. | ||
|