| ||
|
Мир праху этого мирного человека. Что за необыкновенный совместитель! Контролер театра Корша, исторический романист и священник. Старые москвичи не могут себе представить "старого Корша" без Д.С. Дмитриева. "Корша героических времен". В коридоре, при входе в партер, с правой стороны — человек в сюртуке, невысокого роста, очень белокурый, глуховатый на одно ухо. С тем недоумевающим и немного растерянным выражением лица, какое бывает у глухих. — Ваш билет! У Корша шли оригинальные пьесы. Чехова, Невежина, Владимира Александрова и других. У Корша были превосходные артисты. Давыдов, Киселевский, Рощин-Инсаров, Градов-Соколов, Иванов-Козельский. У Корша были великолепные режиссеры. Яблочкин, Синельников. У Корша не стало ни пьес, ни актеров, ни режиссеров, — остались одни сборы. Сборы остались, несмотря ни на что. Москва любит насиженные места. А при входе в партер, с правой стороны, бессменно стоял белокурый, глуховатый человек. — Извините. Ваш билет! Мимо него проносился, дергаясь, жестикулируя, крича, бурно-пламенный Петр Иванович Кичеев. Он умел только проклинать актеров или сравнивать с Сосницким. После первого акта он кричал с пеной на губах: — Градов? Гнать! Помелом гнать со сцены! Из Москвы выслать его в двадцать четыре часа за такую игру! Лишить всех прав состояния. После второго: — Градов? Щепкин-с! Щепкин! Второй Щепкин! На площадь его вывести и театр вокруг него построить! Медленно проходил, потирая руки и улыбаясь умной и тонкой улыбкой, Николай Петрович Кичеев. Если он заходил в антракте к актеру и целовал: — Позвольте вас поблагодарить за доставленное удовольствие! — актер знал, что, значит, Николай Петрович назавтра его непременно: — Выругает. Бог знает почему, но он любил этот "иезуитизм". Проходил "бог корректности" А.Д. Курепин. Пробегал непременно чем-нибудь, а особенно кем-нибудь увлеченный Н.О. Ракшанин. Величественно проплывал "маститый критик" "Московских ведомостей" СВ. Васильев-Флеров, с морским биноклем через плечо. В белых гетрах. Величественный. Всем видом спрашивая: — Разве я не Сарсе? Литератор Д.С. Дмитриев никогда не написал даже двух слов о театре. Там, за плотно прикрытой дверью, играли прекрасные артисты. Оттуда доносился взрыв хохота, гром аплодисментов. А он сидел в коридоре и обдумывал, вероятно, свои исторические романы. Что связывало его с театром такими странными узами? Сколько мог ему платить "голуба-Корш"? "Рубликов" шестьдесят. Но это: — Определенное. А литература нечто: — На воде вилами писанное. Газеты в Москве вскакивали и лопались, как пузыри на луже после дождя. И не появлялась ни одна новая газета без "большого исторического романа Д.С. Дмитриева". О, эти милые романы! Написанные на ученических тетрадках, четким ученическим почерком. "Было прекрасное майское утро. На площади в Новгороде шумел народ. На возвышение вошел Гостомысл и, по русскому обычаю, поклонился на все четыре стороны. — Тише, тише! — заговорили в народе. — Дайте боярину Гостомыслу слово молвить! — Он человек старый! — сказал посадский Иван. — Пусть молвит! — И почтенный! — благоразумно добавил горожанин Петр. — Братцы! — сказал проникновенным голосом боярин Гостомысл. — Земля наша велика! — Верное слово молвил боярин! — зашумели в толпе. — Действительно, что земля наша велика! — Не объедешь, — со слезами приговаривала Мавра. — И обильна! — продолжал Гостомысл. — И это правильно! — зашумела толпа. — Правду-матку режет боярин! — Чего только у нас нет! И лесу, и дерева всякого, и ржи, и сена! — И меду! — добавили другие. — А порядку у нас нет! — сказал Гостомысл. Взвыл народ. — Это действительно! Нет у нас порядку. — Какие же порядки, когда авчирашнего дня на торгу свеклой у меня взяли... — начала было Мавра, но ее перебили: — Стой! Не замай! Пущай боярин настоящее слово молвит. И Гостомысл, по русскому обычаю, поклонившись на все четыре стороны, продолжал: — Что ж, братцы, нам делать? Толпа задумалась. Продолжение следует". И читали. Успех "Московского листка" кружил головы. — Всякому хотелось в Пастуховы! "Московские листки" возникали десятками. Про таких издателей спрашивали: — Этот с чего газету издавать вздумал? — Спать не может. — Почему? — Пастуховские лошади очень громко ржут. Возникла "Московская газета". Кое-как питалась розницей, объявлениями. Но денег, чтобы даже объявить в других газетах о своем существовании, не было. Сотрудники собрались. — Позвольте, господа! Есть чудеснейший способ бесплатно объявить во всех газетах, что издается, мол, в Москве "Московская газета"! — Каким манером? — Получить предостережение. То были времена "трех предостережений". — Все газеты обязаны будут напечатать, что объявлено "Московской газете" первое предостережение. — И интерес к газете явится! — Опасная газета! Выбрали сотрудника и поручили: — Пиши на предостережение! Сотрудник сел и начал писать "смело". Прочли и остались довольны: — Здорово на первом. Напечатали и стали ждать. Прошла неделя, — ничего. — Эх, ты! Под предостережение даже написать не можешь! Пиши вовсю! Сотрудник написал вовсю. Смело, дерзко, возмутительно. "Для верности" даже послали в Главное управление по делам печати несколько экземпляров, чтобы: — Не прозевали! Отчеркнули статью красным, синим карандашом, наставили знаков восклицательных, вопросительных. Написали на полях: — Куда мы идем? — Неужели такие вещи позволяют печатать? — Чего смотрит цензура? Прошла неделя, — ничего. Сотрудники возмутились: — Ну, уж, брат! Какой же ты после этого писатель! Тебе говорят: рискуй! Жарь! Основы подрывай! Ты даже предостережения заслужить не можешь! Сотрудник принялся в ужасе. — Сибирью пахнет! Писал и дрожал: — Вот уж и тележку подали! Статью напечатали, отчеркнули, наставили вопросительных, восклицательных знаков, ждут. Назавтра же телеграмма: — Воспретить "Московской газете" розницу и объявления. Последние ресурсы кончились. Заложили кое-что из носильного, собрали редактора в Петербург. Явился он в Главное управление по делам печати: — Что? Смело слишком? — Не смело, а глупо. Раз у вас напечатали глупую статью, — мы не обратили внимания. Другой раз еще глупее, — опять не обратили внимания. Наконец, в третий раз такую глупую, — мочи нет! Газета начала быстро умирать. Все разошлись. Кто куда. И только в фельетоне печатался "большой исторический роман Д.С. Дмитриева". " — Что же нам теперь с тобой делать? — спросил Ермак Тимофеевич у своего верного есаула, по прозвищу Кольцо. — А что, — почесываясь, отвечал Кольцо, — не покорить ли нам, атаман, Сибирь? — Правильное слово молвил! — сказал, подумав, Ермак Тимофеевич. — Сибирь покорить знатно. Только, что ж мы с Сибирью делать-то будем? — А поклонимся ею Грозному царю Ивану Васильевичу! — сказал есаул Кольцо. — Верное слово сказал! — воскликнул Ермак Тимофеевич. — И как это мне раньше в голову не приходило? И поцеловал своего верного есаула. Продолжение следует". И читали. Издавалась газета "Голос Москвы". Теперешней только тезка. Сотрудников в ней было трое. Трое молодых людей, лет по шестнадцати. Один был: — Корреспондент по газетам. Читал в газетах известия: "Около города Подольска найден труп убитой неизвестной женщины. В убийстве подозревается мещанин Иванов". И "украшал": "От собственного корреспондента. Тихая, мирная жизнь нашего богоспасаемого Подольска была нарушена таинственным и в высшей степени романтическим происшествием. На окраине города был найден труп неизвестной молодой женщины чарующей красоты. Незнакомка была одета в бальное кружевное платье, украшенное крупными бриллиантами. Около трупа рыдал богатый местный домовладелец, известный красавец Иванов. "Берите меня! — сказал он. — Это я убил ее, мою милую!" Но имени убитой красавицы назвать не пожелал. Ходит много догадок". Его спрашивали остальные двое товарищей по редакции: — Что это у тебя всё красавиц убивают? Что ни труп, то красавица! Он отвечал с гордостью: — Публика это любит! Чтобы красавиц резали. Другой был: — Репортер по объявлениям. Читал в "Московских ведомостях" объявление: "Сегодня членом ихтиологического общества г. Иевсеевым будет прочитан доклад "О строении плавников у акулы". Начало в 7 часов". Живописал: "Вчера в стенах нашего старейшего университета произошло научное событие. Молодой отважный ученый-путешественник г. Иевсеев открыл тайны подводного царства..." Он зачеркивал "царство" и для цензурности вставлял: "мира". "Открыл тайны подводного мира и дал исчерпывающий доклад о строении плавников у акулы. Эта редкая и крайне опасная рыба до сих пор ускользала от изучения наших ученых. С опасностью для жизни молодой отважный ученый исследовал строение ее плавников. Доклад произвел неотразимое впечатление. В науке предстоит переворот". И, наконец, третий. Я его знавал: — Сочинителем телеграмм. Тогдашнее "Северное телеграфное агентство" за неплатеж денег телеграмм не давало. И сотрудник писал: "Мадрид, такого-то числа. — От нашего собственного корреспондента. — Вспыхнуло восстание кортесов". — А что такое кортесы? — спрашивали товарищи. — А черт их знает! Во всех газетах пишут, что в Испании есть кортесы. Должно быть, бунтовщики. Газета в розницу продавалась. Потому доход. Но подписчикам не рассылалась. За неплатежом денег ни разносчикам, ни почте. Издатель ехал в почтамт, получал подписные деньги и отправлялся в трактир Саврасенкова, на Тверском бульваре. Не домой, — там ждет судебный пристав. Не в редакцию, — там, наверно, ждал судебный пристав. А в кабинет. Спрашивал ножницы и ветчины. Ветчину съедал, а пакет вскрывал, деньги клал в карман, а письма подписчиков с адресами отдавал половому: — Выбросить! Даже "корреспондент по газетам", "репортер по объявлениям" и "кортес" один за другим от голода ушли. А в газете все еще печатался "большой исторический роман Д.С. Дмитриева". " — Как же мне называть тебя, удалой добрый молодец? — спрашивал его пан Вишневецкий. — Не знаю, как звать тебя по имени, как величать по отчеству! — Зовут меня, пан, Дмитрием, а по отечеству прозываюсь Ивановичем, — дерзко отвечал ему первый самозванец, — а еще зовут меня Царевичем! — Вот на! — с недоверием сказал Вишневецкий. — Где же это видано, чтобы царевичи у простых шляхтичей в слугах служили! — А служил я у тебя в слугах, — дерзко отвечал первый самозванец, — потому, что я принужден скрываться. Вишневецкий задумался. — Это похоже на правду! — вымолвил он наконец. — Что же теперь ты намерен делать? — А теперь думаю я покорить Россию! — отвечал первый самозванец. — Твое дело! — ответил Вишневецкий. — А поможешь ли ты мне? — спросил первый самозванец. Продолжение следует". И читали. А.Я. Липскеров издавал "Новости дня". Сотрудников не было. Причина банальная: — Не хватало денег. А.Я. Липскеров говорил знакомым, заходившим к нему поболтать: — Чего так сидите? Взяли бы ножницы, вырезали что-нибудь. Знакомые брали ножницы и вырезали из газет, что им нравилось. Метранпаж В.И. Короткое, корректор Дорошевич: — Семь отчетов об одном и том же процессе прислали! Сотрудник был один. "Корреспондент американских газет" Гиллин. Он писал на каком-то американском языке. " — В наш канканисто-шантажисто-салонистый век ультра-кулинарно-комильфотных желудков, железнодорожных тузов-концессионеров, пшютов и вланов обеих столиц". Словом: А в чем дело, — неизвестно. А в фельетоне газеты печатался "большой исторический роман Д.С. Дмитриева". " — Так неужто ж, — восклицал Кочубей, — ты и впрямь, Мазепа, хочешь изменить Государю Петру Великому? — А зачем, — восклицал Мазепа, мрачно сверкая очами, — зачем он на почестном пиру таскал меня за усы! — Не дело, брат, ты задумал! — вздохнув, сказал Кочубей. — Не идут мне после твоих слов в горло ни мед твой густой, ни брага твоя хмельная, не обессудь на этом! И пошел к двери. — Куда же ты? — спросил его Мазепа, мрачно сверкая очами. — Или ты не со мною? — Делай, что сам знаешь! — отвечал загадочно Кочубей. — А я буду делать, что указывает мне мой долг! Мазепа стукнул кулаками по столу. Продолжение следует". И читали. Публика, как корова, пережевывала эти романы. — Бога, Дмитрий Савватеевич, побойтесь! — восклицал один из издателей. — Елизавета Петровна у вас десятый фельетон говорит, пока по Тверской в карете едет! Да что ж, Тверская-то в сто верст длиною?! Такая литература и такие писатели водятся только в Москве. Д.С. Дмитриев читался. И очень читался. Чем объяснить? Вероятно, нашим малым знакомством с историей, нашей большой любовью к истории. Мы знаем только Иловайского, и человек, знающий Беллярминова, для Нас полон интереса. Публика любит: — Поговорить о старине. И этой бесхитростной публике нравился бесхитростный Дмитриев, его добрые бабушкины рассказы, бесконечные повести про бояр и изменников. Где старина была простодушна, бояре сановиты, изменники сверкали глазами, добрые молодцы удалы, а красные девушки в конце концов выходили замуж. Тихо и мелко, — как река Москва. Д.С. Дмитриев был последним, отдаленным, слабым эхом Загоскина и Зотова. С ним, вероятно, кончилась эта тихая историческая воркотня... Он был все-таки близок к театру. Был литератором. Можно было думать, что он окончит тем, что захочет открыть театр, основать газету. А он сделался священником. Почему? Какой переворот совершился в его душе? Почему он служил контролером в театре? Почему он занимался литературой? Мы все знали его десятки лет и не знали совсем. Как он жил? Откуда он появлялся? Куда он уходил? Он жил в своей скорлупе. Появлялись новые газеты. И совсем: — Улитка, высуни рога! Откуда-то появлялся Д.С. Дмитриев. С ученическими тетрадками, в которых четким, наивным ученическим почерком был написан исторический роман. — Какие смешные гроши ему платили! Платили ли? Не знаю. Он снова появлялся в тот день, когда газета рушилась. Один кричал, что: — Он напишет письмо во все газеты! Другой "организовывал протест сотрудников". Третий собирался: — Застрелить издателя! А Д.С. Дмитриев так же тихо, скромно, мирно говорил: — У меня тут полрукописи осталось ненапечатанной. Нельзя ли получить? Бережно складывал ученические, затрепанные в наборной тетрадки и куда-то уходил. До новой газеты. В свою скорлупу. Он скромно начал контролером в театре и скромно кончил в вагоне трамвая. Я знал его добрых 30 лет и с интересом послушал бы, если бы кто-нибудь рассказал мне: — Что такое был Дмитрий Савватеевич Дмитриев. Мне кажется, что и в жизни для него было как в театре Корша. Там, за дверью, играли превосходные и ужасные актеры, ставились и рушились грандиозные и ужасные пьесы, раздавались взрывы безумного хохота, стоны, громы аплодисментов, бури свистов, люди скрежетали зубами, пели победные песни, все волновались, кипели, неистовствовали. А он сидел в коридоре и обдумывал свои бесконечные, как старинное вязание, исторические романы. А может быть, это истинная мудрость! — Блаженны далекие от жизни. Впервые опубликовано: Русское слово. 1915. 29 марта.
Дорошевич Влас Михайлович (1865-1922) русский журналист, публицист, театральный критик, один из известных фельетонистов конца XIX — начала XX века. | ||
|