| ||
|
В последний раз с Георгом Парадизом я встретился, — извините за декольте воспоминаний, — в купальне. Он выходил из воды, и я не удержался от восклицания: — Наконец-то вижу вас, Herr Director, в настоящем костюме антрепренера! Георг Парадиз разразился хохотом: — Охо-хо-хо! Ха-ха-ха-ха-ха! Когда человек может даже хохотать над собственным несчастием, — дело плохо. Сильно должен болеть зуб, прежде чем "замрет". Он претерпел все. Но решил: — Немецки публикуй — свинь! Потом верил в русскую публику. Но пришел к убеждению: — Русски публикум тоже свинь! Верил в немецкую трагедию, — разуверился. Верил в русскую оперетку, — разочаровался. Когда играла немецкая труппа, он ходил за кулисы и ругательски ругался... по-русски. Когда играли русские, — являлся за кулисы и ругательски ругался... по-немецки. Чтоб хоть отвести душу! И однажды перепутал. Когда играл великолепный Эрнст Поссарт, — герр Парадиз явился за кулисы и принялся ругаться по-немецки. — Актеры болваны, скоты, телячьи головы! Актрисы не актрисы... Немцы методически доиграли спектакль. Но на следующий день собрались на репетицию и заявили: — Нас ругают, — и мы не играем! Герр директор должен был надеть самый парадный из своих сюртуков. Бия себя в грудь, произнести целую извинительную речь. Перецеловать руки всем немкам и бритые щеки всем немцам. После этого он уже не ошибался. Такой же промах случился у герра Парадиза и с русской труппой. Во время представления оперетки герр директор явился за кулисы и принялся ругаться по-русски. Вся труппа моментально разошлась по уборным. Двери уборных громко хлопнули, — словно антрепренера расстреляли. Герр директор схватился за волосы. Через минуту его попросил в уборную г. Икс. — Герр директор, я должен сказать, что вы были совершенно правы. Есть никуда не годные актеры. Например, Игрек! Откажите ему, возьмите меня в режиссеры, и все, увидите, пойдет великолепно. Когда герр директор вышел от Икса, его пригласил в уборную Игрек. — Герр директор! Вы были совершенно правы, когда ругались нехорошими словами. Грустно, — но правда превыше всего! Есть актеры, которые только получают большое жалованье и ничего не делают. Например, Икс. Выгоните его, возьмите режиссером меня — и все пойдет как по маслу! В коридоре его ждала примадонна. — Герр директор! Наконец-то нашелся человек, который сказал правду! Действительно, у нас не актрисы, а черт знает что! Прогоните всех, прибавьте мне жалованья, и я буду у вас за всех! Герр директор был поражен и ошибался каждый день. Это был презабавный тип. Для вечера у него был фрак, два сюртука и пиджак. Глядя по сбору. Когда билеты были проданы все до одного, — он надевал фрак и, стоя у кассы, любезно раскланивался даже с незнакомыми. Если в кассе еще оставалось несколько билетов, он надевал сюртук получше и приказывал вывесить аншлаг "билеты все проданы". Donnerwetter! Если сбор был все-таки порядочный, — он ограничивался сюртуком похуже и кланялся только знакомым. Если сбора не было никакого, — он надевал самый старый из своих пиджаков, стоя у кассы, свистал, ругался, хватал за лацканы друзей, рассказывал, как он разорен, и в конце концов предлагал: — Пойдем в буфет и пропьем весь сегодняшний сбор! Самой любимой его фразой, — при всяком сборе, — однако, было: — Ah, wiessen Six, mien Freund! Ich habe funfrig Tausene verlohren! Ко второму антракту "funfrig" вырастало в "sechzig", а к концу спектакля оказывалось, что герр директор потерял 100 тысяч! Собеседник спрашивал обыкновенно: — Чьих? Но герр директор делал вид, что не понимает по-русски. Во что не кидался этот человек! Возил по России трагедию и летающий балет, выписывал мейнингенцев и держал русскую оперетку, был антрепренером то Поссарта, то Шарля Леру. А я помню его, трагического и исступленного, за кулисами, на представлении русской оперетки. Из зала доносился хохот, в зале слышалось хлопанье пробок шампанского. Во всякой кулисе стояла хористка. У всякой хористки стоял поклонник. И всякой парочке лакей с треском откупоривал бутылку шампанского. — Да ведь поймите, что это невозможно! Это невозможно! Здесь театр! — по-немецки орал герр директор своему alter ego Кисилевичу. Кисилевич стоял смущенный: — Но ведь поймите, герр директор, что иначе невозможно! Это публика первых рядов, и к тому же покупают ложи! Герр директор завыл и упал на грудь ко мне, первому попавшемуся: — А, мой друг! По этой стране надо держать не театр!!! А между тем на что, в сущности, ему было жаловаться? Второстепенный немецкий актер, он приехал к нам. Ему выстроили театр. Он задолжал столько, сколько в Германии самому счастливому банкроту задолжать не удается. В конце концов, он недурно прожил жизнь. Но таковы требования немецких "культуртрегеров". Если он осчастливил нас своим прибытием, — дайте ему не только кусочек хлеба, но и с маслицем. Не только с маслицем, — но и положите кусок сыра, и хорошего, непременно швейцарского. И он скажет: — Вот неблагодарный народ. А все-таки мне жаль его. Все-таки это был культуртрегер. Этот заблудившийся в искусстве человек. Приехавший насаждать высокую драму, а насаждавший, по нравам нашим, спившуюся оперетку. Невысокого полета был этот импресарио, готовый хвататься за что угодно. Но и он оказался высок для нашего времени и нашей публики. Он все-таки был артист, мечтавший о театре, о настоящем театре. Держал по обстоятельствам и Эрнста Поссарта, и Прециозу Греголастис, и Шарля Леру. Но их не смешивал. А теперь время г. Щукина, который говорит: — В загранице какие же теперь артисты? Помилуйте! Только три знаменитые артистки и есть: Сарра Бернарт, Дузэ да госпожа Отеро! Только бывший лакей и может теперь как следует угодить публике. Потому что и публика на три четверти состоит из "молодых лакеев". Опубликовано: Русское слово. 1901. 5 декабря.
Дорошевич Влас Михайлович (1865-1922) русский журналист, публицист, театральный критик, один из известных фельетонистов конца XIX — начала XX века. | ||
|