| ||
|
Революция понесла большую потерю. Больше чем за все время военно-полевых судов. Из строя... Нет, из главного штаба ее выбыл М.Р. Гоц. Мрачная, зловещая и злобная фигура. Я не знал Гоца лично, но о нем знал много, интересуясь этой крупной фигурой русской революции. Революционное образование он получил, будучи еще студентом. Но это было начальное! Высшее революционное воспитание он получил в Якутской области, в тундре, в юрте, среди беспросветной трехмесячной ночи. И закончил его под прикладами ружей. Он был одной из жертв знаменитого якутского избиения политических. Был ранен при "усмирении". Гоц эмигрировал за границу. В революции он играл роль покойного Лизогуба и доныне благополучно здравствующего Льва Тихомирова. Служил революции своими крупными средствами и был одним из членов исполнительного комитета. Это был один из тех Наполеонов революции, которые, сидя в Латинском квартале в Париже или на берегу Женевского озера, дают сражения правительству, кидая в бой тысячи людей в Москве, Свеаборге, Кронштадте, Севастополе. При удаче они скажут: — Это мы! При неудаче говорят: — Это не мы! И Гоца спросили: — Как же это вы, господа, рискнули на Московское вооруженное восстание? Разве нельзя было заранее предвидеть результата? Вспышки погашенной рекою крови реакции, расстрелов, казней. С револьвером пошли на пулеметы? Гоц только пожал плечами: — Разве это мы? Это не мы. Рабочие сами. Мы уже не могли их удержать! Позволительно спросить: — За каким же дьяволом вы нахлестываете лошадь, сдержать которую вы не в силах? Но количество жертв не пугает Наполеонов, решающих судьбы народа за стаканом чая в Латинском квартале и на берегу Женевского озера. Кто-то воскликнул при Гоце: — Сколько жертв! Сколько жертв! Гоц тоже пожал плечами: — А вы хотели бы, чтобы революция обошлась даже без битья посуды? Не вспоминается ли вам фраза другого деятеля — И.Н. Дурново: — Когда горит дом, — о разбиваемых стеклах не думают! Хорошие террористические умы сходятся. Такая фигура, как Гоц, не могла не привлекать к себе взоров русского правительства. Его оценил еще В. К. фон Плеве. Высокая оценка, потому что Плеве понимал толк в революционерах и знал им цену. "Иметь Гоца" — было мечтою. И случай представился. В 1903 году, весною, Гоц поехал в Италию. В Италию в это время предполагалось высокое путешествие. Момент показался как нельзя более подходящим: — Не откажет же Италия, ввиду ожидаемого события, выдать опасного революционера. Министром юстиции в это время был Н.В. Муравьев. Г-н Муравьев, у которого было две слабости: считать себя великим криминалистом и великим дипломатом. Он считал себя так: — Как маниловский Фемистоклюс, рожден, чтобы идти по дипломатической части. Но случайно пошел по другой дороге — и сделался великим юристом! Г-н Муравьев подсказал покойному Плеве: — Не революционера, а анархиста! Замешанного уже в одном политическом убийстве! И вот однажды в поддень в Неаполе, в Гранд отель, роскошную гостиницу, расположенную на самом берегу моря, явилась полиция в сопровождении русского консула. Гоц завтракал с семьею в столовой. — Вы господин Гоц? — Я. — Вы арестованы. Мы должны опечатать ваши бумаги. — Как? За что? Почему? — Как анархист. По требованию русского правительства. Гоц протестовал, чтобы в его бумагах, переписке позволили рыться русскому консулу. Вечерние газеты Неаполя, Рима, Милана сообщили сенсационную новость: — Арест русского анархиста. — Анархиста?! Италия привыкла к анархисту. Рабочий. По большей части — бывший. В рваной обуви. Грязном платье. Без белья. Полуголодный... С бледным лицом. С лихорадочными от голода и озлобления глазами. Но анархист, живущий в дорогом, роскошном отеле, анархист, приезжающий в Неаполь на "сезон", анархист, путешествующий с семьей! — В этой России удивительные анархисты! Белые нитки, которыми сшил "дело" великий юрист и дипломат, показались с самого начала. Итальянская публика была удивлена: — Однако! Русское правительство арестовывает людей... в Неаполе! В заплывшей золотом Франции это еще могло бы пройти. Не одни должники! Приходится и кредитору хорошему должнику любезность оказать. Но нищая Италия тридцать лет все еще празднует медовый месяц свободы. Горда ею. Популярнейший сатирический журнал "Asino" не замедлил изобразить министра-президента Джиолитти в красной черкеске, колоссальной папахе, с нагайкой и подписью: "Глава итальянского правительства в новой должности". Бедняга Джиолитти сам должен был плюнуть, увидев эту карикатуру. До того он был обидно забавен. До того подходила его мирная физиономия к такому костюму. К русскому консульству в Неаполе должны были поставить стражу. Неаполитанский плебс, грязный, праздный, спящий, живущий и даже родящийся на улице, — истинный классический плебс, требующий от судьбы немножко макарон и от муниципалитета "зрелищ", — иллюминаций по всем праздникам, — всколыхнулся, заволновался: — Мы не русские подданные! И грозил беспорядками перед русским консульством. Публика рассуждала так: — Человек приехал к нам открыто, под собственной фамилией. Ничего дурного нам не сделал. Позволить его схватить у нас, в нашем доме, гостя, было бы предательством. Официозные сообщения только подлили масла в огонь. Гоц был уже сослан в Якутскую область. Подвергся избиению за "бунт". Был ранен. Это вызвало к нему только симпатии: — Превосходно. У русского правительства есть основания арестовать его... в России. Но здесь Италия. Как раз в эту минуту в России разразилось событие, которое заставило от ужаса содрогнуться весь мир: — Кишинев. В русской печати, по тогдашним условиям, называли это "печальным событием", в Европе — прямо организованным злодейством. Взволнован был весь цивилизованный мир. Итальянцы, пылкие южане, в особенности. Русскому в те дни "моркотно" было в Италии. Узнав, что вы русский, к вам немедленно обращались с вопросом: — Что вы сделали в Кишиневе? Директора в отелях, приказчики в магазинах, соседи в ресторанах: — Что вы сделали в Кишиневе? На почте чиновник, прочитав на конверте заказного письма "в Москву", с любопытством выглянул из окошечка: — Что вы сделали в Кишиневе? Парикмахер посреди бритья спросил меня: — Вы англичанин? — Нет. — Немец? — Нет. — Кто же? — Русский. — Что вы сделали в Кишиневе? И бросил бритву. — Послушайте! Черт вас возьми! Да я-то при чем же? Вы видите. — я здесь, а не в Кишиневе. Не ходить же мне наполовину обритым! Это его убедило. Несколько успокоившись, он добрил, читая нотацию: — Разве так поступают? Вы, господа, позорите наш век! И все кругом смотрели с любопытством и не без страха: — Русский! Как смотрят на зверя, привязанного надежной цепью. И во всех этих взглядах читалось: — Здесь-то ты хорош! Европеец! А пусти тебя в Кишинев!.. В это время какая-то из газет, говоря об аресте Гоца, обмолвилась: — Это им не Кишинев! И фраза сделалась лозунгом дня. Она стала рефреном ко всем сообщениям по делу Гоца. — Неаполь или Кишинев. Общественное мнение негодовало. Страна волновалась. В парламенте предстояли бури. Итальянское правительство чувствовало уже, что русская юстиция и дипломатия вовлекли его в невыгодную сделку. Оно сидело уже на скамье подсудимых. Общественное мнение его травило. Ему приходилось оправдываться. — Гоц будет выдан только согласно с итальянскими законами. Это сообщение правительства вызвало улыбку. — Еще бы вы поступали против всяких законов. Здесь не Кишинев. Вы лучше объясните нам, какое право имели допускать русского консула к бумагам Гоца? Это что за Кишинев? — Русский консул присутствовал при аресте и обыске для... для... для защиты прав русского подданного! Это вызвало уже гомерический хохот. — Италия может быть спокойна: Гоц не будет выдан прежде, чем русское правительство не предъявит нам доказательств обвинения. Это вызвало глубокое негодование. — Как? Человека сначала сажают в тюрьму, а потом требуют доказательств? Человека держат в тюрьме только потому, что нет доказательств его вины? А великий юрист и дипломат все еще оформлял по всем правилам уголовного и международного права требование: — О выдаче анархиста, обвиняемого в соучастии в убийстве. У революции брали слишком крупного человека. "Генерала от революции". Одного из командующих. Главный штаб революции организовал энергичную защиту. Из Парижа прибыли друзья Гоца с кипой документов. — Никакие законы об анархистах применены быть не могут. Гоц никогда не был анархистом. Он судился как социалист. Вот приговор. Был сослан как социалист. Он принадлежал к социалистам. Вот свидетельские показания. Все это было напечатано в газетах. "Волна общественного негодования", — как говорят теперь, — росла все выше и выше над головой бедного Джиолитти. И он думал, быть может, вместе с газетами: — Действительно, того... по-кишиневски... грубо как все это... И вот, в то время, как общественное мнение дошло до белого каления, — пришла наконец бумага великого юриста-дипломата. Доказательства. Благодаря прессе, они, конечно, немедленно стали достоянием общественного мнения. Гоц обвинялся в соучастии в убийстве министра внутренних дел Сипягина. Доказательства! В одном из перехваченных писем он писал кому-то: — Обратите внимание на деятельность Сипягина. Итальянское правительство поспешило отказать в выдаче Года. Мы лишний раз показали перед всем миром, что у нас нет юстиции и что наша дипломатия бестактна. И все благодаря великому юристу и дипломату. Фемистоклюс! Чтобы как-нибудь кончить дело и избежать неприятных оваций, Гоца выслали из Италии. Но... Пока великий юрист и дипломат обосновывал требование о выдаче согласно всем требованиям уголовного и международного права, — прошло 2 месяца. Эти два месяца Гоц провел в сыром каземате тюрьмы Santa Lucia И вышел из тюрьмы больной насмерть. Простуженный, — это при старой ране, при последствиях от старого избиения, при "остатках" от Якутской области... Юстиция долго целилась. Промахнулась. Но нечаянно, сама этого не подозревая, нанесла другую рану. Смертельную. И вот этой весною в Ницце, на Promenade des Anglais... Фантастический русский уголок на берегу Средиземного моря! Нейтральная береговая полоса, на которую приходят отдохнуть среди боя. Здесь тигр пасется с ягненком. И на одной и той же скамеечке сидит рядышком революционер и человек, бежавший от революции. — Вы дочитали свое "Новое время"? Дозвольте воспользоваться? — Пожалуйста! Прошу! Как в Севастопольскую кампанию, на Камчатском люнете, во время передышки: — Француз, дай прикурить! — Mais qui! Фланирует издатель самого черносотенного листка. И навстречу ему еврей, бежавший от погромов. Блаженной, ленивой походкой идет генерал, только что прогремевший на весь мир "покаранием" целой области. И блаженно смотрят на публику его глаза: — И никого из них не нужно расстреливать! Даже странно! И все еще с изумленным видом бредет "кадет", из правых. В Москве в декабре его забрали ночью, с постели, двое молчаливых в "штатском". Он ехал и читал себе отходную: — Наверное, меня социал-демократы везут расстреливать за то, что я на всех митингах против вооруженного восстания говорил! А его привезли в участок. И посадили в правительственную тюрьму. Если б все эти люди заговорили между собой, — разговор между ними вышел бы преинтересный. — Я только семь дней как из тюрьмы! — Скажите! Я всего десять дней тому назад расстреливал! — Мы все "бей жидов" пишем. Тем и живем! — Ой, не говорите! Я из-за этого все дело бросил! — Черт бы ее взял, эту революцию! — Нет, извините! По-моему: "да здравствует революция"! Полезная вещь! — Виноват! И через толпу проходит высокий, видный барин, с головы до ног "глава всех кадетов". А напротив, в теплом пальто под южным солнцем, бредет бледный и исхудалый молодой человек: двенадцать дней голодал, требуя, чтобы его только допросили. Тут же, среди этой толпы, можно было видеть в колясочке человека с измученным лицом. Его осторожно провозили, чтобы кто-нибудь не толкнул колясочки. Говорят, каждое движение причиняло ему невыносимые боли. Это был Гоц. Он весело еще улыбался весеннему солнцу. — Острый ревматизм. Но доктора уже вынесли ему приговор, который хотел когда-то вынести Плеве. — До зимы. И вот "приговор" приведен в исполнение. Суровая и мрачная фигура среди страданий сошла со сцены. Это драма. За драмой полагается водевиль. Со времени неапольской истории прошел год. Случилась какая-то маленькая неприятность. В гостинице, — прислуга г. Муравьева поссорилась с прислугой какого-то больного соседа, обеспокоила чем-то больного. Г-н Муравьев счел долгом зайти и выразить сожаление. — Мне так неприятно, моя прислуга... — Ради Бога! Что за пустяки! — Вы, кажется, русский? — Да. — Рад случаю познакомиться. — Я тоже. — Муравьев! — Гоц! И они застыли друг перед другом. — Очень приятно! — с поклоном отступил к двери г. Муравьев. — И мне очень приятно познакомиться с вами... при таких обстоятельствах! — с поклоном проводил его Гоц. Впервые опубликовано: Русское слово. 1906. 19 сентября.
Дорошевич Влас Михайлович (1865-1922) русский журналист, публицист, театральный критик, один из известных фельетонистов конца XIX — начала XX века.
| ||
|