В.М. Дорошевич
Карикатуристы

Суббота.

Редакционный день "Будильника".

В крошечной комнатке, где повернуться негде, во дворе, в доме Малкиеля, на Тверской, собрались:

— Московские карикатуристы. Приполз Лавр Лаврович Белянкин. Старик.

Остаток давних лет.

Карикатурист старого "Развлечения", кажется — еще "Искры". Воспоминание героических времен русской юмористики, — Курочкиных, Миллера.

Он рисует злющие карикатуры: По любви и по привычке. Он состоятельный человек. Пользуется известностью как художник:

— Как последний миниатюрист.

Он только что, вместе с П.И. Кичеевым, бросил "Развлечение". Там они занимались такими увеселениями.

П.И. Кичеев встретил своего родственника, работавшего репортером в "Русском курьере".

— Не слыхали ли, Петр Иванович, чего-нибудь новенького?

— Да что ж новенького? Про колокол в Страстном монастыре ты, разумеется, знаешь.

— Что про колокол? Про какой колокол?

— Как, не слыхал? Вся Москва говорит! В Страстном большой колокол лопнул. Эх, ты, горе-репортер! Ты, может, и про близнецов не слыхал?

— Петр Иванович! Про каких близнецов?

— На Бронной одна женщина у акушерки сиамских близнецов родила. Да что ж это ты ничего не знаешь? Выгонит тебя твой кислощейный.

"Кислощейный" — так звался в Москве издатель "Русского курьера", фабрикант игристых вод Н.П. Ланин.

Репортер побежал к Москворецкому мосту, в "Русский курьер", писать про колокол и близнецов.

А Кичеев пошел на Чистые пруды, в "Развлечение".

"Обрабатывать кислощейного".

Он в стихах, Л.Л. Белянкин в рисунках.

Это случилось во вторник.

В среду "близнецы" и "колокол" появились в газете.

"Развлечение" выходило по четвергам.

И в четверг в "Развлечении" появилась страница карикатур.

Был нарисован лопнувший колокол, какие-то необычайно страшные близнецы, лицом похожие на Ланина.

Ланин сидел в ванне, в которую лили фруктовую воду и из которой летели дикие утки.

Серия карикатур заканчивалась портретом А.Я. Липскерова, издателя "Новостей дня".

По паспорту тогда "мастер пестрядинного цеха", — Липскеров изображен был со сжатыми кулаками и бешеным лицом.

Зол Пестрядинный, что не он Пустил о колоколе звон.

Бедного репортера выгнали за вранье.

И он остался без куска хлеба.

Ланин был в отчаянии и хотел прекратить "Русский курьер".

— Что ж это? Ничего, кроме смеха, на мою голову!

Даже философски ко всему равнодушный А.Я. Липскеров был поражен:

— Меня-то за что?

Так "развлекались" Кичеев с Белянкиным в "старой Москве". Белянкин привык рисовать еще:

— "С духом".

Из уст нарисованных вились ленточки, и на ленточках было написано, Кто что говорит.

Но это было уж:

— Совсем других времен.

"Дух" в "Будильнике" пришлось уничтожить, но злость осталась. Белянкин был остатком тех времен, когда рисовали и писали:

— Зло.

Под пятою цензуры общественное мнение извивалось в бессильной злобе, как раздавленный червяк.

Но зато уж если кого удавалось коснуться!

Надо было рисовать так, чтобы нарисованный "чувствовал", злился, страдал.

Чтоб ему носа никуда нельзя было показать.

Чудесный портретист-миниатюрист Белянкин удивительно улавливал сходство.

В редакционную "коробку" "Будильника" влетел Чемоданов. "Сам":

— Михайло Михайлович.

Маленький, с нечесаной бородой, с торчащими в разные стороны вихрами.

Одна из тех фигур, которым в те времена долго-долго смотрел вслед, не мог оторвать глаз околоточный:

— Не взять ли?

Как раз во время лорис-меликовской "диктатуры сердца", когда положение печати стало чуть-чуть улучшаться, когда после гробовой тишины только "начали говорить", М.М. Чемоданов "прогремел" своей карикатурой в "Свете и тенях".

— Наши средства для разрешения насущных вопросов. Тогда в цензуру представлялись карандашные наброски. Чемоданов представил цензору эскиз.

Сверху — указанная надпись. Внизу две чернильницы с гусиными перьями.

Выходило, что "нашими средствами для разрешения насущных вопросов" является:

— Печать. Цензор подписал.

Чемоданов по разрешенному эскизу сделал рисунок. Слова:

— Наши средства — сделал из силуэтов солдат, бьющих в барабан, несущих розги, прицеливающихся из ружей.

Гусиные перья нарисовал так, что их скорее можно принять за бревна. Надпись:

— Для разрешения насущных вопросов — написал такой вязью, что ее можно было принять за доску.

Опустил эту надпись на самые перья.

А "хвост" под буквой "у" в слове "насущных" пустил вниз петлей.

Получилась виселица.

"Наши средства для разрешения насущных вопросов" — солдаты, розги, расстрелы и виселица, поддерживаемая печатью.

Старика-цензора отставили за несколько месяцев до пенсии.

Лучший из сатирических журналов "Свет и тени" закрыли на шесть месяцев, и он кончился навсегда.

В Московском цензурном комитете получили засилье самые отвратительные жабы реакции.

По всей печати пошли строгости давно не виданные.

— Вот что значит распустить. Русская юмористика была придушена. Везде видели "намеки".

Русская карикатура задушена совсем. "Политика" ей больше и не снилась. Чемоданов:

— Сделался знаменитостью.

Высланный из Москвы, он сотрудничал в юмористических журналах на юге и вернулся в ореоле:

— Революционера.

В "Будильнике" он рисовал карикатуры:

— На либеральные темы.

Все больше изобличал домовладельцев:

— В антисанитарии. Подчас было тошно смотреть.

Тучному домовладельцу, например, перекачивали в рот содержимое ассенизационной бочки. Но это рисовал:

— Сам Чемоданов.

И никто не решался возразить.

— Прослывешь ретроградом. Фантазия у него вообще бьиа мрачная. Псевдоним он себе выбрал тоже мрачный:

— Червь.

И каждую неделю в "провинциальной страничке" ел провинцию. Потом он забросит все эти "художества", вспомнит, что он врач, откроет зубоврачебный кабинет и займется зубной практикой. Но пока он носил титул:

— Самого либерального карикатуриста.

В редакционную "коробку" вошел третий карикатурист "Будильника" — Чичагов.

Весь корректность, весь элегантность.

И синий пиджак, и темно-серые полосатые брюки, как тогда носили, и галстук, — и даже то, "чего ни у кого нет":

— Булавка.

Бородка. Бобриком волосы, волосок к волоску. Хочется погладить бобер.

И любезнейшая улыбка.

У него нет ни злобы, ни либерализма.

Он рисует:

— Модные картинки. Очень красивые рисунки.

Барыня сидит, мужчина стоит. Барыня стоит, мужчина сидит. Барыня на кушетке, мужчина в кресле. Барыня завязывает ботинок, мужчина кусает набалдашник палки.

Всегда — очень хорошенькая барыня.

Всегда — очень элегантный мужчина.

Приятно смотреть.

Цензору и публике.

Белянкинский рисунок пройдет в номер один, чемодановских два, чичаговских сколько угодно.

Он тот писатель, он тот карикатурист, который во времена самой свирепой реакции говорит цензуре:

— Вы думаете нас задушить? Никогда!

Вы придушите мысль, вы задушите слово. Но нас — никогда.

— Я извернусь в самую трудную минуту. Смотрите, как "мило" я умею рисовать. Вы принуждены меня пропускать. Нас не убьете!

Это та "преснятина", после которой публика, как голодная, рванется на отпечатки окровавленных рук в "Пулемете", на рисунки иссеченных спин, на "юмористические" картинки, на которых нарисованы горы трупов.

Белянкин, Чемоданов, Чичагов.

Три представителя трех разных эпох.

Здесь, в этой редакционной "коробке", — это всплески далеких волн.

"Злых" шестидесятых годов, бурных восьмидесятых, покладистых девяностых.

У "Будильника" есть и еще художники, но в "коробке" они не появляются.

Блестящий, талантливый Шехтель забыл уже те времена, когда он стрелялся и взапуски с Николаем Чеховым рисовал такие очаровательные женские силуэты.

Он — знаменитый архитектор.

— Строит домики из сторублевых бумажек! — "шипит" Лавр Лаврович Белянкин.

Но не забыл старых друзей.

И от времени до времени присылает в "Будильник" прелестный рисунок.

Как карточку на Новый год.

— Жив и помню.

Левитан присылает красивые, художественные рисунки, в которых нет ничего юмористического.

Это "художественная" сторона "Будильника".

"Литературная" набилась в "коробку" так, что коробка стала действительно коробкой сардинок.

Басит Антоша Чехонте.

Грохочет своим чудесным баритоном огромный, жизнерадостный А.В. Амфитеатров.

Умной и тонкой улыбкой улыбается Пассек.

Будущий ректор Юрьевского университета. Будущий страстотерпец.

И дерзко смотрит П.А. Сергеенко. Еще ни сахара, ни елея. Будущий толстовец, а пока, извините:

— Эмиль Пуп.

Как всех разбросала судьба!

— Это невозможно! — корректно смеется "бог корректности", редактор А.Д. Курепин и громко читает пародию Амфитеатрова на оперу Серовой "Уриель Акоста".

Я евреям донесу, донесу:
Жрет Акоста колбасу, колбасу.

— А что? Разве не смешно? — хохочет Амфитеатров.

— Добрый мой, слишком смешно! — жалуется издатель, бесконечно милый В.Д. Левинский. — "Будильник" смеется серьезно!

Я вдруг чувствую, что меня кто-то вместе со стулом поднимает на воздух. И "снизу" раздается голос:

— Не беспокойтесь! Я вас опять на место поставлю. Мне на минутку к столу!

Это:

— Гиляй.

Общий друг В.А. Гиляровский.

Он тут же сочиняет "подпись" к карикатуре по поводу последней катастрофы.

Отчего это буксы горят
На железной дороге на нашей?
Инженеры, — так все говорят, —
Масло съели все будто бы с кашей!

— Володя!

— За такие стихи в Петербурге убивают!

— Не нравится? Ну, не буду. Я сейчас другое. И сейчас же сочиняет другое.

— Братцы! Кому табачку?

Но вот номер "Будильника" готов.

Злющая страница Белянкина, две либеральных обличительных страницы Чемоданова, красивые рисунки Чичагова. Шехтель, Левитан. Есть рассказ Чехова, пародия Амфитеатрова. Но надо, чтобы все это:

— Дошло до публики!

Чтобы "он" вынул из кармана двугривенный и купил номер.

Двугривенный! Подумайте!

Надо его увлечь! Надо соблазнить!

И вот в "коробку" втискивается Антон Иванович Кланг.

— Наш милый Антон Иванович. Его иначе не зовут.

Его иначе и нельзя назвать.

Все свои.

Но он сконфужен.

Потому что он сама скромность.

— Здравствуйте, милый Антон Иванович!

— Ох! Разве я с вами еще не здоровался? Он способный художник.

Но судьба, — что одно и то же, что нужда, — забила его в литографию Шацкого.

Он раскрашивает номера "Будильника":

— В три краски.

Но делает из них семь.

Из желтой и синей зеленую, как-то добивается чего-то вроде оранжевой

"Через сетку":

— Пускает тельную. Кладет красную на черную:

— Пунцовый бархат! Пускается во все тяжкие.

Это он делает "лицо" "товару": Чехову, Амфитеатрову. Он должен соблазнять публику! Заставлять ее раскошелиться на двугривенный!

Он принес "из машины" готовый номер.

— Чудесно!

— Номер очень эффектен! Он краснеет, конфузится.

— Можно бы лучше, да...

И, — чудак, — начинает изъяснять все недостатки своей работы.

Он художник-рисовальщик и сам.

Он свои "страницы" не носит в редакцию, а подкидывает.

Как незаконных детей.

"Когда никого нет".

Принесет, положит перед Курепиным:

— Вот я тут...

И поспешит уйти:

— У меня в литографии там... Он скромен.

Он скромно жил и скромно умер.

На днях я прочел в газетах несколько строк:

"На Ваганьковском кладбище опущено в землю тело скончавшегося А.И. Кланга, художника и карикатуриста".

И мне показалось, что "милого Антона Ивановича" грешно отпустить в царство вечного покоя без доброго слова.

Я задумался о нем, и теплым туманом меня обволокли воспоминания. Мне показалось, что образы старых "карикатуристов" и журнала, который "тихо смеялся" в дни гробовой тишины, не лишены и общественного интереса.

Если я ошибся, простите, что даром потревожил тени "старой Москвы".

Впервые опубликовано: Русское слово. 1914. 4 марта.

Дорошевич Влас Михайлович (1865-1922) русский журналист, публицист, театральный критик, один из известных фельетонистов конца XIX — начала XX века.