| ||
|
Что такое "cause celebre"? 15 лет тому назад в Москве на этот вопрос отвечали: — Дело, по которому председательствовал Евгений Романович Ринк. Какая-нибудь третья кража. В зале ни души. Но вот начались прения. И рассыльные летят в буфет, в советскую, по коридорам. — Сейчас резюме Ринка! Присяжные поверенные, помощники, публика бегут сломя голову. Зал в несколько минут набит битком. Ринк устало откидывается на красную бархатную спинку огромного кресла, закрывает глаза и начинает... Это был человек среднего роста, худощавый, с умным, ироническим лицом, с маленькой черной бородкой надвое. Салонный Мефистофель. В движениях, в жестах было что-то изнеженное. Он красиво тасовал билетики с фамилиями присяжных заседателей, словно готовясь к сдаче в самую благовоспитанную партию в винт. Говорил: — Я опускаю их в урну... И делал это, словно показывал салонный фокус. — ...и вынимаю по одному. И двумя пальцами тонкой, изящной руки доставал билетик так, чтобы все видели. С видом немножко ироническим. Словно хотел сказать барышням: — Вы видите, mesdames, тут нет никакого обмана! Он говорил тоном даже изнеженным, расслабленным. — Господин прокюрёр... Так говорят правоведы, когда они ходят в куцых мундирчиках "кавалерийского образца", треуголках, с высокими, подпирающими уши зелеными воротниками. Он остался "правоведом-белоподкладочником" и в кованом воротнике председателя. Ринка в Москве называли "соловьем". — Он поет, закрывши глаза. Он произносил резюме всегда с закрытыми глазами. "Отправлял правосудие, как его богиня". Устало откидывался на спинку огромного судейского кресла, устало клал красивые руки на массивные резные ручки, закрывал глаза и начинал говорить. Действительно ли он говорил так, что стоило себя слушать? Судите. Слушалось дело о сенсационном убийстве. Зал — блестящий партер первого представления. В "большие дни" суд всегда немножко театр. И "для съезда публики" было пущено сначала мелкое дело. Какой-то парень, подросток, украл две бутылки пива. Но кража была третья. И дело слушалось с присяжными. Судебное следствие длилось несколько минут. Прокурор, как рысак перед большим, "именным", призом — делал "пробежку". Защитник по назначению, какой-то неведомый юридический младенец... Когда ему еще придется говорить перед таким залом? Наверное, никогда! Как же не воспользоваться случаем? Прокурор погромыхивал: — ...К подсудимому были применены все меры исправительные... Ничто не помогло... Мы имеем дело с испорченной натурой... Что делать! Остается применить меры карательные. Защитник загремел: — Господа судьи! Господа присяжные заседатели! Вам говорят: "исправительные меры". Но что такое наши исправительные учреждения? В какую среду мы толкаем поскользнувшегося юношу, и т.д., и т.д. — Эта среда только губит. Вот ее жертва! Е.Р. Ринк откинулся на спинку кресла, закрыл глаза и расслабленным тоном сказал: — Господа присяжные заседатели! И господин товарищ прокурора, и господин защитник вступили в этом деле на почву предположений. Господин товарищ прокурора предполагает, что мальчик взял две бутылки пива. Не "украл", а "взял". — ...потому что у него вконец погибшая натура. Господин защитник предполагает, что мальчик сделал это потому, что его заела среда. Я позволю себе пойти по этому пути предположений еще дальше и предположить что мальчик взял две бутылки пива потому, что ему хотелось пить. Дело происходило в июле, когда бывает жарко, и пиво, особенно в жару, очень приятный напиток. Какое из этих трех предположений вам покажется более основательным, — покажет ваш беспристрастный приговор. Присяжные удалились "для совещания" ровно настолько времени, сколько нужно, чтобы написать: — Нет, не виновен. Хохот публики. Улыбающиеся присяжные. Сияющая мордочка подсудимого. Смущенный, сконфуженный прокурор. И бедный, красный как рак, убитый, уничтоженный присяжный поверенный. Драма превратилась в водевиль. В другой раз "пустой случай" превращался в огромную, потрясающую житейскую картину. И только благодаря председательскому таланту Ринка. Однажды через общего знакомого я получил приглашение Е.Р. Ринка на дело о простой краже. — Дело пустое, но будет интересным. Самое заурядное дело. Обитательница "веселого дома" обвинялась в краже у какого-то артельщика 1500 рублей. Артельщик зашел в "веселый дом", напился, заснул. Услыхал крик: — Пожар! С перепуга выбежал неодетый, встретился в переулке с околоточным, сказал ему про пожар и вместе с ним вернулся в "дом". Пожара никакого не оказалось. Но артельщик "обнаружил у себя исчезновение бумажника, в котором находилось полторы тысячи денег". Был сделан обыск. Бумажник нашли под матрацем. Околоточный составил протокол. Женщина, по этому протоколу, похитила у пьяного и сонного бумажник, спрятала его здесь же под матрацем. Затем нарочно крикнула: "Пожар!" — чтобы испугать. Когда артельщик заявил о пропаже, — ему говорили: — Бежали как сумасшедший и обронили где-нибудь на улице! Женщина клялась всеми святыми: — Никакого такого бумажника не видела! Плакала: — Сами не помнят, что делают, — а потом говорят! Дело у Ринка протянулось с 12 часов дня до глубокого вечера. Это было глубокое изучение жизни. Вся эта жизнь, ужасная, отвратительная и живописная, прошла перед нами. Пьяная кабала, в которой находятся девушки. Их разбитые бессонными ночами, беспробудным пьянством нервы. Целый "дом", близкий к белой горячке. Галлюцинации, которые родятся в этом угаре. Мы видели "мадам", экономок, музыкантов, лакеев с мордами чемпионов-борцов, "девушек", "гостей". Видели околоточного надзирателя, который: — Давно добирался до этого дома. Потому что имел на хозяйку "неудовольствие". И был рад составить протокол именно: — На этот дом. Если бы какая-нибудь газета поместила тогда стенографический отчет об этом деле, — А.И. Куприн мог бы еще раз пожаловаться, что его глубокая "Яма" предвосхищена! Из знания быта, нравов, обитателей, гостей и начальства выяснилось, как в действительности было дело. Артельщик был "пьян, но умен". "Незаметно" спрятал бумажник "с большими деньгами" под матрац. Спьяна ему почудилось, что кто-то кричит: — Пожар! Мало ли каких криков не раздается ночью в пьяном "доме". И с перепуга, спьяна сам же забыл о том, что спрятал бумажник. И как сам он говорил: — Конечно, первым долгом заподозрил "девицу". Как они говорили: — "Они" все такие. Сначала руки целуют. Ухаживают: "портеру"! А потом от них жди в морду. Ежели бы не лакеи, все бы с разбитыми рылами ходили. Как ревела подсудимая: — Я, может, и в такой жисти, потому что воровать несогласна. И эта "Екатерина Маслова" была оправдана. Выходя поздно вечером из суда, я чувствовал, что мы занимались делом гораздо высшим, чем суд над какой-то одной проституткой. Мы судили жизнь. И недаром Е.Р. Ринк почтил меня приглашением: — На маленькое дело. Но Ринк приглашал и не на такие спектакли. Он объявлял столпившимся в коридоре молодым адвокатам: — Приходите. Я сегодня скажу резюме без глаголов. Он был не только виртуозом — фокусником слова. И говорил десять минут существительными, прилагательными, предлогами, наречиями. Ни одного глагола! В то время, когда решался вопрос о судьбе, свободе, жизни человека, — Ринк с закрытыми глазами показывал адвокатам: — Словесные фокусы. От него вдруг веяло величием судьи. По одному громкому делу, — присяжные не дали снисхождения, — суд сам сбавил обвиненному наказание. Вместо 20 лет каторжных работ назначил 10. Вердикт был действительно слишком строг. Подсудимый действительно заслуживал снисхождения. Прокурор подал протест. Ринк сказал ему: — Не должно топтаться грязными ногами там, где творила чистая судейская совесть. Храм и жрец. И рядом с этим он определял суд так: — Присяжные у меня! Скажу: "пиль!" — и возьмут! Блестящий был фехтовальщик слова. И часто он одним быстрым сверкающим ударом шпаги раздирал завесу. Лет 25 тому назад разбиралось дело некоего Матковского. Он обвинялся в том, что покушался с целью ограбления на убийство какого-то Занкина. Занкин — подрядчик и профессиональный игрок. Матковский — молодой человек, отставной юнкер. Занкин говорил, что Матковский зазвал его в пустую квартиру своего брата и там, желая ограбить, пытался убить. Выстрелил в него из револьвера, но только ранил. Матковский уверял, что, зайдя к нему, Занкин предложил играть в карты. Проигравши, Занкин отказался платить. Слово за слово. Занкин, мужчина "солидной комплекции", толкнул щупленького Матковского так, что тот вылетел в соседнюю комнату. Там он схватил висевший на стене револьвер брата-офицера и, "не помня себя", выстрелил в Занкина. Свидетелей не было. Я как сейчас вижу Е.Р. Ринка. Склонившегося к судейскому столу. Он глядит на огромного Занкина так мягко, любовно, доверчиво. — Скажите, господин Занкин, вы вообще играете в карты? — Иногда разве. Дома-с. По случаю праздника. С домашними. Для баловства. В семейные игры. — В короли? Занкин оживает: "Вот, мол, на какого глупенького генерала попал!" Свидетельской осторожности больше нет. Он доверчиво идет за председателем. — Вот именно. В короли. — В дурачки? — В дурачки. — В свои козыри? — В свои козыри. — В пьяницы? — В пьяницы. — В штосс? — В штосс. И вдруг, увидевши, что попал в западню: — Нет, нет! В штосе, в штосе, в штосе мы не играем. Но в голосе у Ринка уже сталь. Где эти милые глаза? — Свидетель, можете сесть! С этой минуты оправдание Матковского несомненно. Слушается дело какой-то мещанки Ивановой, молодой девушки, обвиняемой в краже. Свидетельница, ее квартирная хозяйка, ужасно огорченная, что у нее: — На квартире — и этакий скандал. Маленькая старушка, вся в черном, с умильным, кротким лицом, вид богобоязненный. — Уж я ей, бывало, говорила: "Машенька! Что ж ты дома-то сидишь? Пол лежачий камень вода не течет. Станешь этак-то лениться, — есть-то что?" Прокурор сразу полюбил старушку. — Так что вы ее наставляли на путь истинный? Советовали работать? — Как не посоветовать. Человек молодой. Бесперечь, бывало, твержу: "Ты бы пошла". — А она что же? Ленилась? — Такая лентяйка! Лежит дома на боку. — Ваших советов, ваших наставлений не слушалась? — Где слушать! — Ну, а скажите, много она зарабатывала? — Хорошо, батюшка, зарабатывала. Когда три рубля, когда пять. — В день? — В день. — Я попрошу господ присяжных заседателей запомнить, что подсудимая, имея возможность заработать от трех до пяти рублей в день... Но Ринк делает слабое движение рукой. — Виноват... А чем занималась подсудимая? — Проституцией, батюшка, проституцией. — Так что вы ей советовали заниматься проституцией, а подсудимая проституцией заниматься не хотела? — Не хотела, батюшка, не хотела. — Отлично... Господин товарищ прокурора, имеете еще вопросы? — Нет, нет, нет! Больше вопросов не имею. И все в один миг увидели, что за богобоязненная старушка, которую так полюбил прокурор, и что в этом мире называется "леностью". А иногда он просто балаганил словами. Знаменитый корнет Савин, среди массы других дел, обвинялся в том, что он по дороге от Одессы до Константинополя на пароходе обмошенничал какого-то купца, введя его в обман своим камергерским мундиром. И Ринк начал допрос: — Расскажите нам, подсудимый, как вы ехали в белых штанах по Черному морю! Своей иронией, своим "пиль" Ринк был страшен подсудимым. Но он был человек добрый и не любил "обвиняющей породы" людей. Что он делал с прокурорами! На каком-то процессе товарищ прокурора, — а Ринк был сердит на него за обвинение "с запросцем", — подошел к нему во время заседания и что-то сказал на ухо. Ринк докончил допрос свидетеля. — Господин товарищ прокурора, только что, подойдя ко мне, почему-то на ухо в гласном суде сообщил мне, что к нему пришел "один человек" и потому он просит сделать перерыв. Не потрудится ли господин товарищ прокурора объяснить суду, какое отношение имеет этот "один человек" к данному процессу, для того чтобы суд, рассмотрев вопрос о приходе "одного человека", сделал постановление об удовлетворении или неудовлетворении ходатайства господина товарища прокурора. Вы видите этого товарища прокурора? — Я отказываюсь, отказываюсь... И Ринк имел еще жестокость "высечь". — Ввиду отказа господина товарища прокурора от ходатайства относительно назначения перерыва по случаю прихода "одного человека", суд постановил: дело слушанием продолжать. Товарищ прокурора был особенно в духе, — а ведь впереди речь. — Что поделаешь с Ринком? Перед ним пасовал "сам" Н.В. Муравьев. Разбиралось дело бывшего околоточного надзирателя Орлова, убившего хористку Большого театра Бефани. Громкое дело. Круглый зал. С утра толпа на лестнице. Гражданский истец ф.Н. Плевако. Защитник кн. А.Н. Урусов. Обвинял товарищ прокурора Саблин. Н.В. Муравьев, тогда прокурор судебной палаты, переходил из зала в зал: в другом зале слушалось тоже большое дело о подделке купонов. Приходил на несколько минут, садился рядом с Саблиным, шептался, — и всегда после муравьевского шепота Саблин предлагал убийственные для подсудимого вопросы. Ринку такое "усиление обвинения перестало нравиться". Он выждал, когда Муравьев, сейчас же вслед за перерывом для завтрака, пришел и подсел к Саблину. — Господин судебный рассыльный. Предстал "г. судебный рассыльный". — Потрудитесь запереть дверь, находящуюся за господами судьями, и ключ принести и положить на стол передо мной, для того, чтобы разные лица, посторонние настоящему процессу, входя и выходя, не мешали отправлению правосудия. "Г. судебный рассыльный" запер дверь и ключ положил перед Ринком — Заседание продолжается. И он выдержал Муравьева до вечера без перерыва. Муравьева, у которого были дела по канцелярии! И он просидел, покраснев, как вареный рак, но безмолвный. Ринк был страшен во время: — Отправления правосудия. Что он делал со свидетелями! У него была своя теория. — Суд для того и существует, чтоб из него не выходил без наказания ни один виновный, как бы этот виновный ни назывался: подсудимый, прокурор, защитник или свидетель. По тому же делу о якобы краже в "веселом доме". Артельщик был, несомненно, виновен перед несчастной "девушкой", которая восемь месяцев просидела в тюрьме только из-за той легкости, с которою порядочный человек обвиняет падшую. Ринк был к нему суров, как судья, и безжалостен, как палач. Больше часа длился этот допрос. Казнь, где не было пределов издевательству. — Скажите, свидетель, вы были пьяны? — Так точно. Меня напоили. — Это в первый раз с вами случилось в жизни, что вы были пьяны? — Нет, бывало. — Значит, вы имеете обыкновение время от времени напиваться. Почему же вы говорите, что вас кто-то напаивал, когда вы и сами имеете привычку напиваться? Вы, может быть, и пошли в этот дом, чтоб напиться? — Никак нет. — Для чего же вы пошли? Развратничать? — Нет. — Для чего ж? Что ж вы там делали? — Я танцевал. — Вы так любите танцы? Скажите, вы всегда раздеваетесь, когда танцуете? В гостях, например, если танцуете, — вы тоже раздеваетесь? Говорите громче. Господам присяжным ничего не слышно. — Нет. — А здесь разделись. Вы что же, так хорошо знакомы в этом доме, что позволяете себе раздеваться, как дома? Вы в этом доме свой человек? — Нет. — Все это странно. Скажите, вы женаты? — Да-с, женат-с. — Что же вы сказали вашей жене, что вы хотите танцевать и идете для этого в веселый дом? Ваша жена умеет танцевать? — Никак нет. — Как же так? Вы такой любитель танцев, — почему же вы вашу жену не выучите танцевать? Вы бы танцевали дома вместо того, чтобы ходить по веселым домам! Значит, вам так нравятся веселые дома? Вы большой их любитель? — Она умеет. — Почему ж вы не танцевали с вашей женой? И больше часа такого сгорания от стыда! Свидетель, когда кончилась пытка, почти в обмороке повалился на скамью. Одно из своих самых блестящих резюме, по громкому делу, Ринк начал так: — Потерпевший явился сюда в рыцарских доспехах, которые были с него сейчас же сняты. Но мы не вправе требовать, чтоб человек был непременно рыцарем. Мы можем требовать только, чтоб человек думал и действовал так, как думаем и действуем мы, обыкновенные, порядочные люди. А надо признаться, что потерпевший необыкновенно непорядочный человек. Что он делал с защитниками! Достаточно сказать, что когда Ринк оставил председательство, московский совет присяжных поверенных отказывался принять его в сословие: — За постоянные издевательства над защитой. Можно было бы составить целый сборник анекдотов: — Ринк и присяжные поверенные. И в этом сборнике занял бы место среди тысяч такой анекдот. Присяжный поверенный, очень либерально: — Господа присяжные заседатели! Существует предположение, что есть Бог! Ринк: — Господин защитник! Еще одно такое предположение — и следующие предположения вы уже будете делать в коридоре. Его боялись лица, посторонние процессу. Судебный корреспондент "Новостей дня" г. Левенберг, очень способный и очень добросовестный хроникер, работавший много лет. — однажды про гневил Ринка. Неточно передал его блестящее резюме. С тех пор Ринк каждое заседание начинал так: — Господин судебный рассыльный! "Г. судебный рассыльный" представал перед судом, как лист перед травой. — Потрудитесь удалить из зала заседания корреспондента газеты "Новости дня" господина Левенберга! "Г. судебный рассыльный" шел к корреспондентскому столу, возвращался и докладывал: — Корреспондента газеты "Новости дня" господина Левенберга в зале заседания нет. И только тогда Ринк провозглашал: — Окружной суд приступает... И так в течение целого года! И все это медленно, торжественно. Целый год ежедневно пригвождал к позорному столбу имя отсутствующего человека. Присяжные, публика должны были думать: — Что ж, должно быть, наделал этот человек, если его так позорят? Не угодил Ринку. Ринк позволял себе роскошь быть мелочным, придирчивым и несправедливым. Председатель! Его боялись подсудимые, свидетели, прокуроры, адвокаты, журналисты, публика — все! Председатель! Он превращал суд то в храм, то в балаган, анатомировал жизнь и делал это так, как делает свои операции знаменитый Дуайен — с кинематографом, для публики, — давал спектакли, говорил "пиль", говорил "куш", жонглировал словами, репутациями, судьбами, жизнями. Председатель! И делал все это талантливо, блестяще, остроумно. Когда пронеслась весть: — Ринк переходит в адвокатуру, — все "предвкушали": — Смерть прокурорам! Что за фонтан остроумия забьет в адвокатуре. — Вот уж где он развернется вовсю. Ринк выступает в качестве адвоката и... Тут уж не было связанного по рукам и ногам подсудимого. С опаской все-таки оглядывающегося на председателя прокурора. Фемидина пасынка — защитника. Смущенного, растерянного появлением на суде свидетеля. А главное. Тут его могли остановить, а он не мог заставить молчать никого. У адвоката не было: — Дискреционной власти председателя. И адвокат Ринк был только тенью председателя Ринка. И тенью не в солнечный день! Из адвоката Ринка не вышло ничего. Ровно ничего. Как и из других председателей, перешедших в адвокатуру. Он лишний раз доказал, что при судебном произволе: — Легко быть председателем и тяжело защитником. У Ринка было много недостатков. Кроме одного: — Низкопоклонства. Он запирал Муравьева в то время, когда не было сомнений, что Муравьев будет министром юстиции. И за это расплатился. Муравьев, который ничего не забывал, — кроме хорошего, — министром посетив Московский окружной суд, сказал с улыбкой Ринку в круглом зале: — А в этом зале, Евгений Романович, вы меня заперли. Судья понял улыбку министра. И подал в отставку. Вмешательство в суд он называл: — Топтаньем грязными ногами там, где должна творить чистая судейская совесть. Он никому не давал самодурствовать в суде: — Я сам буду в нем самодурствовать. С точки зрения общественной — это был самый талантливый представитель председательского произвола. Ну а с точки зрения живописности — в вечность отошла еще одна живописная фигура нашей старой живописной Москвы. Мир его праху. Впервые опубликовано: Русское слово. 1910. 21 марта.
Дорошевич Влас Михайлович (1865-1922) русский журналист, публицист, театральный критик, один из известных фельетонистов конца XIX — начала XX века. | ||
|