| ||
|
У меня есть сын. Единственный. Ему 21 год. Он студент и живет в комнате, которую, по старой привычке, зовут "детской". Жена так и говорит горничной: — Маша, пойдите в детскую и позовите Ивана Петровича пить чай. "Иван Петрович" и "детская"! Люблю ли я сына? Больше всего на свете. Для него я работаю. Состояние, которое я нажил трудом, отказывая себе во многом, — для него. — Все ему достанется! — говорим мы друг другу с женой. И эта мысль наполняет меня теплым и счастливым чувством. Если б с ним случилось несчастье, — это бы меня убило. И вот, когда я начал думать о своих отношениях к сыну, — оказалась преудивительная вещь. Оказывается, что с этим существом, самым близким, самым дорогим мне в жизни, я говорю меньше, чем с людьми, которые мне совершенно безразличны, совсем неинтересны, даже противны! С любым из моих сослуживцев я говорю в течение дня гораздо больше! С каким-нибудь Сидором Сидорычем, идиотом из идиотов, я разговариваю куда больше, чем с моим сыном! И Сидора Сидорыча я знаю гораздо больше, чем моего собственного сына! Когда мы встречаемся с сыном, у нас обыкновенно рты бывают чем-нибудь набиты. Мы жуем или пьем. Полтора часа обед. Полчаса вечернего чаю. А когда все прожуем, сын подходит ко мне и матери. — Mersi, papa. Mersi, maman. И уходит в "детскую" сфинксом для меня. В моем доме живет сфинкс! И этот сфинкс — мой собственный сын. Жена очень любит сына. Любит до безумия. Но эта любовь всегда возбуждала во мне улыбку. Она любит, как скульптор свое создание. Когда он едет куда-нибудь с нею, она оглядывает его с нежностью и гордостью: — Вот каково у меня произведение! Когда он долго не возвращается, когда уходит с товарищами, она ужасно беспокоится. Так скульптор боится, — не разбили бы его творение! Это совершенно "скульптурная любовь". Она считает сына, конечно, первым красавцем в мире. И очень гордится. — У него мой нос, мои глаза, мои брови, мои губы. Хотя, собственно-то говоря, сын похож на меня. Когда он был маленьким, у нас из-за этого происходили горячие споры! — Ну, где ж это твой нос? — возмущалась она. — Подожди, дай подрасти! — Вылитый мой портрет! — Вылитый я! Это был спор двух скульпторов. Кто создавал это произведение? Спорили из-за подписи под нашей статуей. Я хочу, чтоб сын мой относился ко мне с доверием и уважением как к человеку просвещенному и передовому. И выписываю "Вестник Европы" и "Русское Богатство". Однажды "Иван Петрович" — все в доме так зовут сына — обратился ко мне: — Папа, я тебя хотел спросить, зачем ты выписываешь эти журналы? Они лежат неразрезанными! Я смутился, сконфузился, даже покраснел. — Ты отлично знаешь, что отец занят делами. Мне некогда читать. А вот поеду за границу — захвачу их с собой, на досуге прочитаю. Он засмеялся. — Папахен! Милый! Неужели ты повезешь с собою целую библиотеку старых журналов? Я вышел из себя. Я рассердился. Я наговорил ему массу резкостей. Прежде дети были в повиновении у родителей. Это, может быть, глупо. Может быть, деспотично. Теперь родители должны находиться в полном повиновении у своих детей? Это еще глупее! Скоро родители должны будут спрашиваться: — Скажи, милый сыночек, можно мне сделать то-то? Ты не рассердишься? — Можно мне, сыночек, пойти туда-то? Ты меня отпускаешь? Можно мне прочитать такую-то книжку? Ты дозволяешь? А дети будут запрещать, разрешать и распекать: — Этого тебе читать не следует. Это глупо, а этого ты все равно не поймешь. Ты не пойдешь больше в клуб, — ты не умеешь себя вести! Ты пойдешь в театр, — эту пьесу тебе можно посмотреть! Пожалуйста, молчи, когда молодежь разговаривает! Сколько раз тебе говорили? Когда молодежь говорит, старшие должны молчать и слушать! Это деспотизм! Это черт знает что! Деспотизм молодежи! Сын слушал меня с удивленным лицом. — Папа, милый! Что с тобой? Да разве я тебя хотел обидеть. Я только насчет журналов, которых ты не читаешь, а зачем-то выписываешь... Он поцеловал меня и сказал: — Если это делается для меня, то зачем? Я тебя и так люблю! Я готов был заплакать. Странно. Я чувствовал себя перед сыном маленьким мальчиком, которого старший поймал в хитрости и простил. Я готов был заплакать от слабости. Я почувствовал, что в моих отношениях к нему, — ну, вот хотя бы в этих журналах, которые выписываются "чтоб он видел", есть что-то заискивающее перед ним. Странные нынче отношения между отцами и детьми! Я работаю для него, но я еще должен в этом извиняться. Выписывать какие-то журналы. — Ты не думай, что я совсем уж погряз в делах! Нет, брат, я по части духовной жизни... Я всегда должен словно за что-то просить прощение. Когда я говорю в его присутствии, я стараюсь подчеркнуть, что думаю, как передовой человек. — Ты не думай, мол, что я совсем уж свинья. И я прошу, прошу, прошу за что-то прощения у моего сына. Непрестанно! Оправдываюсь, извиняюсь, оправдываюсь в чем-то! За что? В чем? У нас бывают гости, и раз здесь стоит молодой человек, — по теперешней дурацкой манере, разговор сейчас же сходит. — Что такое теперешние молодые люди? Все сокрушенно вздыхают. — Ах, теперешние молодые люди! Думают, что это очень поучительно для молодых людей. Я внимательно слежу за сыном. Как-то кто-то завел обычную волынку о распадение семьи. — Нет теперь больше семьи. Какая теперь семья? Я заметил, какой взгляд, полный величайшего презрения, кинул на него мой сын. Этот взгляд говорил: — Мерзавец! Какую дрянь ты бормочешь грязной, мокрой красной тряпкой, которая болтается у тебя во рту! И когда мой сын, уходя спать, подошел по обыкновению поцеловать меня в щеку, я крепко сжал его руку. Он ответил мне крепким, мужественным пожатием руки. Мы не сказали ни слова. Мы только смотрели друг другу в глаза. И этим крепким, дружеским рукопожатием мы скрепляли как будто твердую крепость нашей семьи. Мои глаза наполнились слезами. — Мой милый мальчик! Он улыбнулся мне и нагнул свою милую русую голову к моей руке. — Твой мальчик... Я отдернул руку и крепко обнял его. А все-таки это беспокойство! Это беспокойство! В другой раз один тоже дурак поднял вопрос: — Что теперь за молодежь! Вот мы, когда были! Я поймал взгляд сына. Он глядел на нас, хваставшихся, "какой молодежью мы были", даже без иронии. В его взгляде был просто вопрос: — Что же из вас вышло, мои друзья? И мне вдруг стало стыдно, совестно перед сыном, что из меня, мечтателя, вышел самый обыкновенный буржуй. И самая любовь моя к сыну, к "моему творению", показалась мне любовью не особенно высокой пробы. Экая, подумаешь, добродетель! В моем доме есть судья. Который судит меня, судит непрестанно. И я должен перед ним извиняться, оправдываться, вилять. И этот судья — "мое творение". И подсудимый — я. Я, отдавший ему всю жизнь. Я — подсудимый! Что такое мой сын? Как-то года два назад, когда в его присутствии зашел разговор о материях важных, и мы при молодом человеке, желая показать себя, разлиберальничались, он сказал, взволнованный, с горящими глазами. Он — пылкий мальчик. — Всеобщий переворот. Ничего нет легче. Пусть всякий начнет переворот с себя. Пусть всякий переделает себя. И тогда завтра же на свете воцарятся добро и справедливость! Кто-то засмеялся: — Ну, знаете, каждый начнет себя переделывать по-своему, — такого наделают... Такими экземплярами наполнится мир! Ваня бледнел все сильнее и сильнее. — Зачем? Путь указан. — Всем? Один? — Да. — Кем? — Христом. Любите ближнего. Не имейте ничего своего. Не прибегайте к насилию. Он толстовец. С год тому назад один из моих друзей, старый либерал-народник, пустился говорить об этом непочатом угле — русском деревенском люде. — Вот новина! Вот чернозем еще не вспаханный! Какие клады таятся в нем! И когда эти сокровища, которые таятся в его дремлющем сознании, откроются... Я с ужасом заметил презрительную улыбку, которая скользнула по губам моего сына. — Добрые земледельцы. Мелкие собственники в душе. Трусливые зайцы! Боящиеся сделать шаг вперед, — как бы не потерять их грошовую "собственность"! Мой сын — марксист. Какая же из этих волн захватит его и унесет? Господи, не дай погибнуть моему мальчику! Как бы мне хотелось проникнуть в его душу, во все его мысли. Как я завидую, мучительно завидую каждому из его товарищей. С ними он говорит как с равными. Они знают все. Его мысли, его сомнения, его малейшие намерения. И ничего этого не знаю я. Я, его отец! Жена, — та спокойна. — Что ты? Оставь его. Мальчик как мальчик. Но мне страшно. Мне страшно. Мне до ужаса страшно. Как-то я пошел в "детскую" именно тогда, когда у него сидели товарищи. Было накурено, шумно и весело. Я наотмашь пожал им всем руки и уселся с самым товарищеским видом. — Ну-с, о чем, господа, идет спор? Дайте вспомнить старину! Разговор не клеился. Я был лишним среди них. Не стеснял, не мешал. Просто был лишний. Как старик или маленький ребенок бывает лишним в кругу молодежи. Они переглядывались. И в их взглядах я читал: — Скоро ли этот папахен уйдет? Вот слово, которое я ненавижу. "Папахен". Сын стал меня так звать с тех пор, как перешел в университет. В этом слове есть что-то ласково-ироническо-нежно-уничтожающее. Словно я стал маленьким в его глазах. Маленьким выдумывают ласкательные и забавные клички! И у меня никогда не хватало духа протестовать и потребовать, чтобы он меня так не звал. Я боялся показаться мелочным, глупо обидчивым и вздорно требовательным. Как же меня звать? "Родитель"? Итак, тогда "папахен", посидев минут десять, ушел. И когда за мной закрылась дверь, я с горем услышал, как шум, смех, спор снова поднялся там, у них... Ведь не подслушивать же мне было у двери. На днях я, наконец, не выдержал и сказал моему сыну: — Ваня, нам надо с тобой объясниться. Он рассмеялся. — Что ты, папахен? Как в пьесе! "Объясниться". Это в современных пьесах очень принято это выражение! Жена подходит к мужу, муж к жене, отец к сыну: "Нам необходимо объясниться!" "Объясниться насчет наших настроений". Итак, насчет каких же "настроений" угодно тебе, папахен, "объясниться". Объясняйся! Настроенный сын твой тебя слушает! Я заметил: — Не смейся. Я говорю серьезно. Речь идет о твоем духовном "я". О твоих мыслях, верованиях. Я — твой отец и хотел бы... Он стал вдруг совершенно серьезен. — Ах, это вот о чем. Отец, я сам хотел поговорить с тобой об этом. Неужели ты думаешь, я не замечаю, как ты беспокоишься, волнуешься, тревожишься. — Ну, и что же? Сын обнял меня. — Отец. Ты уверен, что я тебя люблю? Уверен? Ну, и все. И будет с тебя. — Но я хотел бы... — Ты хотел бы, чтобы твой сын был точной твоей копией? Желание всех родителей! Чтобы я и сейчас, двадцатилетний юноша, думал, чувствовал, видел, как ты, мой пятидесятилетний старичок? Да? Чтоб был твоим точным образом и подобием. Но подумай, папахен, что было бы с миром, если бы дети представляли собой точное, второе издание их отцов. Ведь мир не двинулся бы никуда ни на шаг. Если б Каин и Авель были во всем точными копиями Адама и Евы, — мы и по сию пору ходили бы в одежде из листьев! — Ваня, мне не до шуток. — И я не шучу, отец. Первый и величайший из творцов — сам творец. Он создал человека по образу и подобию своему, но дал ему свободную волю. "Дальше будь тем, чем хочешь". Ты добрый и честный человек. Довольствуйся тем, что я буду тоже добрым и честным человеком на всяком пути, который себе изберу. Изберу сам, свободно! — Ага! И я, по-твоему, не имею права участвовать. .. — В выборе пути для меня? В выборе образа мыслей? В выборе симпатий? В выработке взглядов? Но какой же совет ты можешь мне дать? Я его знаю заранее. "Будь таким, как я". Все родители скажут одно и то же. Знаешь, папа, мне кажется, что матери любят своих детей более осмысленно, чем отцы. Мама, например. Она очень любит меня и довольна тем, что я на нее похож. Что у меня ее нос, ее глаза, ее брови. Но ведь она не требует, чтоб я во всем уже был совсем как она. Чтоб я носил юбки, длинные волосы... — Ты смеешь смеяться надо мной? Мальчишка! Дрянь! Я был взбешен. Мне хотелось сказать ему что-нибудь обидное, злое, заставить его страдать. — Слушай, ты, мальчишка! Его лицо было полно досады. Он пожал плечами. — Добавьте еще: "неблагодарный"! — Да, да! Неблагодарный! Я в свое время был таким же, как и ты! И так же отвечал своему отцу. Но мой отец был крепостник. Это было другое время. Я знаю, чем теперь увлекаетесь вы, — мы естественными науками. И там искали законное общежитие. Когда отец заметил мне, что я не таков, каким он хотел бы меня видеть, — я ответил ему "умной" тирадой. "Человек самое нелепое из существ, потому что он единственное, которое желает во что бы то ни стало уклониться куда-то в сторону от законов природы. Посмотрите, во всем животном мире родители пекутся о детях до тех пор, пока дети не окрепли физически. А дальше, дети, ползи куда хочешь!" Мой отец заплакал: "Что же, ты хочешь, чтоб мы жили, как животные?" Для меня это были смешные слезы. "Слезы ретрограда". И вот теперь это мне наказание за тогдашнее! В сыне я наказан за отца. Он снова пожал плечами. — Ты сам говоришь. Из поколения в поколение повторяется одно и то же. — Да, да! Одно и то же! Неблагодарность, это — единственное, на что мы можем, должны рассчитывать от детей. Растить их, холить, лелеять, работать на них, не спать из-за них ночей от тревоги, — и в один прекрасный день получить за все, за все отплату, в награду — неблагодарность! — Если это всегда, со всеми отцами, — значит, это закон жизни! Его же не перейдешь. — Слушай же ты! Выросший щенок! Вот тебе мое проклятие! Я не помнил себя, что говорил. — Вот мое проклятие! Придет день, придет час, — и как я теперь к тебе, как мой покойный отец ко мне, так и ты обратишься к твоему сыну. С теми же словами. И твой сын отплатит тебе за меня. Он скажет тебе: "Не твое дело!" И это будет местью за меня. Сын улыбнулся смело и вызывающе: — Ну, и пусть! Пусть скажет: "Не твое дело!" Я отвечу ему: "Да, ты прав. Это действительно не мое дело!" Слезы душили меня. — Нет, врешь, врешь, мальчишка! Тогда, старый, со слезами в горле, ты не ответишь этого... ты не ответишь... не ответишь... Ты тоже заплачешь... как я... Сын кинулся передо мной на колени. — Папа... Папа... Я отвернулся и ушел. Мне надо было проходить через комнату моей старухи. — Что вышло? — обеспокоилась она. — Пойди к твоему сыну! — крикнул я ей. Она пожала плечами. — Не говори глупостей! Но неужели сын прав? И то, что мы называем "неблагодарностью детей", есть только непреложный закон жизни? Опубликовано: Дорошевич В.М. Собрание сочинений. Том II. Безвременье. М.: Товарищество И.Д. Сытина. 1905. С. 282.
Дорошевич Влас Михайлович (1865-1922) русский журналист, публицист, театральный критик, один из известных фельетонистов конца XIX — начала XX века. | ||
|