| ||
|
В первый раз я видел О.Я. Пергамента мельком. Это было 12 лет тому назад в Одессе, у присяжного поверенного Н.И. Мечникова. Брата "пастеровского" Ильи Ильича. Николай Ильич вышел из кабинета с красивым молодым человеком, чрезвычайно красивым, чрезвычайно выхоленным. Первая мысль была: — Какой чистенький! Словно его только что чисто-начисто вымыли, слегка подкрахмалили, выгладили. Молодой человек изящно поклонился присутствующим и ушел. — Мой новый помощник Осип Яковлевич Пергамент! — сказал Мечников. — Только что от прачки! — заметил кто-то. Все расхохотались. Кличка за О.Я. осталась. О.Я. Пергамент читал у нас, в Одесском литературно-артистическом кружке, реферат на какую-то жгучую литературную тему. Отлично сделано. Всего положено. И традицией достаточно пахнет. И солью — некрупною — посолено. И симпатичным взглядом окрашено. И подогрето в меру. Очень теплая лекция. Одного нет: — Яркой вспышки таланта. — Какой мягкий, а все-таки "пергамент"! — сказал один остроумный слушатель. В "кабинете" гениального Н.И. Мечникова... А Николай Ильич был достойным представителем гениальной семьи Мечниковых. Гениальный юридический ум. С орлиным адвокатским полетом, с орлиным юридическим взглядом. Среди хаоса, окружавшего этого адвокатского "Моцарта"... У беспорядочнейшего Мечникова, который "всегда искал бумагу". — Где оно, это проклятое исковое прошение? В кабинете или у сына в классной? Не забыл ли я его с портфелем в клубе? Поищите в старой крылатке в кармане! У Мечникова, которой никогда не знал: — Ему человек должен? Он этому человеку должен? О.Я. Пергамент казался бы: — Идеалом корректности. Самой корректностью. Чудовищем корректности. От манжет до памяти на "сроки". В Древней Греции его сделали бы: — Богом корректности. "Пергаментность" осталась. Мне рассказывал адвокат, защищавший с ним вместе. Речь шла о "принадлежности к сообществу" фабрикации бомб, экспроприациях. Сзади них сидели люди, которых ждала виселица. Пергамент говорил: — Осенью. По ветру. Несутся сухие, желтые, бедные листья. Разве сами, своею волею несутся они? Ветром, налетевшим ветром сорвало их с родных дерев и понесло. Понесло против воли. Не удержать. Властно. Могуче. Вихрь налетел на русскую жизнь. И будете ли вы винить эти бедные листья, что понеслись они, сорванные ветром. Понеслись, куда он их понес. В левитановских тонах. Мягко. Но "пергаментом" надо быть, чтобы в пустом зале, при запертых дверях, перед военными судьями рисовать "осенние пейзажи". И отдаваться "красивому красноречию", когда за спиной люди ждут петли. Таким же он был и в двух Думах. Кадетская партия, мне кажется, пересаливала, возводя Пергамента в такой ранг. Может быть, на безлюдье. Среди Милюкова, который: — Уж слишком профессор. И Маклакова, который уж слишком: "Прав". Вернее: — Трезв. Пергамент выступал много. И у него было: — Все хорошо. И взгляд. И эрудиция. И закругленно все. Но ни одной настоящей бури. Когда оратор страшен, как небо в грозу. И речь его давит, как туча. Громом гремит слово. И сверкнувшая искра таланта, как молния, в один момент освещает все. Он много работал в комиссиях. Мне приходилось разбирать на страницах "Русского слова" его проект законов о печати. Почитал человек. Занялся. Очень тепло отнесся. Но даже в патетической части законопроекта, в "объяснительной записке": — Неярко... Тускло... И просилось слово: — Пергамент! Но кто бы думал, что корректнейший Пергамент хоть кончиком отполированного ногтя мог коснуться грязи. Прежде всего большой ошибкой было со стороны члена Государственной думы взяться за: — Дело Штейн. Штейн — старая, заведомая мошенница и шантажистка. Старая, безобразная и отвратительная баба. Ее репутация в Петербурге — не секрет. Она была любимицей стариков. За свой — даже не "утонченный", а грязный, мерзкий, самый тошнотворный — разврат. Который только и может "пробуждать жизнь" в полуумирающих, заживо разлагающихся старцах. Этим и объяснялись ее связи. Шульц — ее сподвижник. Сам Пергамент характеризовал его: — Сидеть на скамье подсудимых рядом с сутенером! Мальчишка, идиот, без памяти от старой бабы — вероятно, по той же грязной подкладке извращенности. И дотрагиваться до них "народному избраннику"! — Но он адвокат! — Это его профессия! — Его долг. — Не все же судят святых! — Если так рассуждать... Но сколько бы вы ни приводили себе этих адвокатских софизмов, все-таки что-то в глубине вашей души говорит: — Не стоило быть депутатом Государственной думы... Лидером самой просвещенной партии... Пергаментом... чтобы выступать защитником Ольги Штейн! От которой отказались все знаменитости, к кому она ни обращалась. Ведь почему-нибудь отказались же! У Пергамента, — у корректнейшего Пергамента могло ли, казалось, быть хоть что-нибудь запутано, — были очень запутанны дела. Это ни для кого не секрет. И этим, вероятно, объясняется, что он взялся за дело Штейн. Он погиб жертвой неосторожности. Как московский присяжный поверенный Жданов. Адвокату приходится возиться с негодяями, как доктору с разными болезнями. И тут нужны величайшие предосторожности: — Чтобы самому не пасть жертвою. В другой статье мы разбираем "улики" против Пергамента. Но одно несомненно: Пергамент дал Шулыгу американский адрес Штейн. Она была уже в Америке. Но дал. Мальчишке, "идиоту", сходящему с последнего ума по своей грязной старухе. Дал, вероятно, из жалости. Из брезгливой жалости. Большая ошибка! Это то же, что врачу "из жалости" поцеловать в губы больного сыпным тифом. Тут "коготок завяз"... Вы отдаете шантажистам в руки "крошечку самого себя". А при их уменье, — в какой ком грязи превратят опытные шантажисты эту крупинку. Да еще при желании слушать заведомых шантажистов! Он рыдает перед вами на коленях: — Умру! Спасите! А что он завтра сделает с этим клочком бумаги, на котором "ваша рука"? Не стоило кончиком полированного ногтя дотрагиваться до этой грязи. Неосторожность... Простительная, конечно, человеку. Непростительная политическому деятелю. И Осип Яковлевич Пергамент самой дорогой ценой в мире заплатил за свою адвокатскую неосторожность. Дороже Жданова. — "Его смерть есть признание"! Нет. Его смерть — это ужас перед тем морем грязи, которое ему предстояло переплыть. После моря крови мы вступили в море грязи. Мы переживаем грязный период русской истории. У нас мажут грязью. Поливают грязью. Топят в грязи. Считается это: — Лучшим способом борьбы. Было одно средство: — Кровь. Теперь одно средство: — Грязь. И человек "только что от прачки" сердцем смертельно содрогнулся перед грязью. Когда-то еще разберется в суде дело Базунова, Пергамента и — рядом-то с Пергаментом попавшего! — Аронсона. А до тех пор океан грязи! Какая масса простых умом и сердцем людей, верящих "в документ", будет в уверенности: — А все-таки представитель кадетской партии замешан в грязном деле. Большой удар для партии. Вернее — неприятность. И когда? Тогда, когда она выступает прокурором против подонков правых и обвиняет их: — В грязи и крови. Да. Но один человек, с ясным умом и добрым сердцем, сказал, когда разговор зашел на эту тему: — Да, господа! Но ведь Дубровины не умирают, когда к ним предъявляют самые тяжкие обвинения. В этом разница между ними и порядочными людьми. Это — аргумент. Смерть О.Я. Пергамента ужасна. Но и прекрасна и благородна. Да и давайте говорить прямо. Примем, — хотя сделать это мешают логика и здравый смысл, — примем все без суда, без проверки, на веру все обвинения против Пергамента. В чем он обвиняется? В том, что благодаря ему Штейн укрылась от суда? Но именно в этом, — и на много лет раньше его, — были виновны правые из правых, "покровители Штейн". Зачем цитировать их имена — они уже цитированы! Известно, что благодаря им, их силе, их влиянию Штейн не попадала годами под суд и могла безнаказанно продолжать творить свои мошенничества. Виновен или невиновен Пергамент — еще, во всяком случае, большой вопрос. Что правые из правых были управителями Ольги Штейн — несомненно. Впервые опубликовано: Русское слово. 1909. 19 мая.
Дорошевич Влас Михайлович (1865-1922) русский журналист, публицист, театральный критик, один из известных фельетонистов конца XIX — начала XX века. | ||
|