| ||
|
Зиновий Иванович, сапожник, лежал на сундуке на перине. Что-то не спалось. И Зиновий Иванович думал. Он думал о великом празднике. Вот уже двадцать лет, как Зиновий Иванович сам сапожничает. Считается самым исправным сапожником по всему Тупичку. Живет семьей. И двадцать раз встречал праздник. И вспоминая все встречи, Зиновий Иванович с одобрением думал: и двадцать лет тому назад, и пятнадцать, и десять, и пять, и в прошлом году все проходило совершенно одинаково. Точка в точку. Это приводило Зиновия Ивановича в умиление: — Порядок в жизни! Зиновий Иванович любил праздник. И праздник проходил так. Недели три до праздника Зиновий Иванович сидел за работой, не разгибаясь. Ел урывками и наскоро. Досиживал до глубокой ночи. И Марья Васильевна, женщина, как она про себя говорила, "строгая", "фыркала": — А толку никакого! Всем нужны были к празднику деньги. И за товар спрашивали, в лавочку, и за квартиру за прожитое. Не очищалось ничего. За неделю Зиновий Иванович шел по "давальцам" и просил вперед. Домовладелец Ушков, бывший квартальный, из года в год говорил одно и то же: — Пропьешь, каналья! Зиновий Иванович кланялся и божился: — Праздник встретить не с чем! Верьте совести! И добавлял: — Куска в доме нет! Хотя ему, хорошему хозяину и человеку, очень мало пьющему, было очень обидно так на себя врать. Но таков был "порядок". Ушков говорил: — На разврат, на пьянство денег не даю! Упоминал о мерзавцах, которые только и делают, что пьянствуют, и в конце концов вместо пяти рублей давал три. — Не опейся! Допьешься до белой горячки! Пафнутьев, торговец от Сухаревой, сразу гнал. — Только денег вперед просить умеете! Ругался: — Дармоеды! Дьяволы! На работу-то вас нету! Потом вместо трех рублей давал два. Чиновница Карасева совала в нос детские сапоги и обещалась, что станет заказывать другому сапожнику: — Добросовестный человек! Зиновий Иванович рассматривал сапоги: — Сацожки как сапожки! Но чиновница Карасева кричала: — И году не проносились — каблуки на сторону! И в конце концов давала вперед рубль. Так он обходил всех давальцев, на кого работал 20 лет. За четыре дня начиналась уборка. Марья Васильевна свирепела окончательно. Зиновия Ивановича гоняла с места на место. Марья Васильевна истерически вопила: — Долго ты из меня душеньку-то выматывать будешь? Долго, изверг? Долго, подлец? Долго мне варом комнату пакостить будешь? Долго я за тобой убирать буду? Зиновий Иванович молчал, потому что Марья Васильевна в это время всегда была вооружена. Если не метлой, то хоть веником. Марья Васильевна хлопала дверью: — Когда мне Господь пошлет избавление? Хоть бы сдох, пропада на него нет! И уходила. Ее голос раздавался в сенях, звенел во дворе, доносился с чердака и с погреба. Она срамила. Срамила прачек: — Налили, такие-сякие, у самых дверей! Срамила хозяев: — В полицию пойтить! Протокол составить! Как яму держите? Порола соседского мальчика: — Долго у нас из дверей мочалу таскать будешь? Долго? Долго? Из своих дверей таскай! Из своих! Из своих! Мальчикова мать, тоже подоткнутая, тоже сбившаяся с ног от уборки, вылетала и кричала на весь двор: — Не смей чужих детей бить! До полиции дойду, такая-сякая! Своих народи, тогда бей! На дворе поднимался содом. — Покажи ей язык! Покажи ей, подлой! — Сама тварь, и из сына стервеца делаешь! — Подожди, дай отцу с работы придти! — Которому отцу-то? Отцу-то которому? Отец-то кто? И тут уж в визге слова нельзя было разобрать. Дверь отворялась, влетала Марья Васильевна и кричала: — Уши у тебя заложило, у окаянного? Не слышишь, как жену на весь проулок срамят? Иди, запрети! Другой бы до полиции дошел! И мужа же мне Господь Бог послал! Мужа! Мужа! Она плакала, шваркала чем ни попало в Зиновия Ивановича и выбегала доругиваться и "вслед срамить". Зиновий Иванович только уклонялся от летящего предмета и продолжал стучать молотком по каблукам. За два дня до праздника в доме затихало. Марья Васильевна уходила приценяться к живности. Ходила к Сухаревой, "доходила до Охотного" и возвращалась. И кричала: — Приступа нет! Везде грабитель на грабителе! Поросенок... Шли ужасающие цены. И вопль: — Чего же ты-то молчишь? Точно зубы болят, подлец? И ужас: — Идола мне Господь послал! Идола! И сокрушения: — Согрешила я, окаянная! Наказал меня Господь идолом! В сочельник Марья Васильевна шла к мяснику закупать все. И затем всегда оказывалось — словно по порядку — одно и то же. Оказывалось, что в поросенке набит лед для веса. Гусь оказывался старым и жилистым. — Не того гуся положили! Не того гуся я в руках держала! Солонина, отходя, оказывалась с душком. Марья Васильевна наскоро накидывала на себя что попало, бежала к мяснику, "шваркала" ему солонину. Поднимала скандал. Грозила: — До полиции дойти! Ее выталкивали молодцы из лавки. Она прибегала домой и кричала: — Сейчас в полицию иди! Муж ты мне или кто? И всегда, по порядку, она схватывала скалку, и всегда со слезами сокрушенно говорила: — Если б только завтра не такой праздник! Не жить бы тебе, извергу, до завтрашнего! До звезды он не ел, после звезды ему "шваркали" что-нибудь: — Добрые люди толокна похлебают, и то сыты! Затем он наскоро подканчивал работу, шел по заказчикам относить: На него кричали: — Ко всенощной из-за тебя не попадешь! Когда сапоги принести был должен? И за это швыряли только половину денег: — За остальными придешь после праздника! Напьешься и на эти! Целее будут! Ко всенощной он не ходил. Разнеся заказы, он обыкновенно останавливался в раздумье, мысленно представлял себя грязного, немытого, и думал: — Куда этакому? И шел домой. Дома пахло жареным, вареным, подгоревшим. Марья Васильевна была "сама не своя". Ничего больше не оставалось, как лечь. Марья Васильевна вскипала: — Разлегся! Обрадовался? Так наступал праздник. — Ладно уж, здесь-то пей! Только чтоб ни скандалов, ни буйства. Зиновий Иванович вставал рано, когда на улице была еще темная ночь, мороз стукал в стены, и окна были покрыты густыми белыми узорами. Зиновий Иванович мылся, одевался, густо маслил волосы коровьим маслом. Марья Васильевна была тиха, добра и немного строгий тон держала так только, для порядка. Она даже говорила: — Дай, примаслю еще! И добавляла: — Для праздника жалеть нечего! По будням бы меньше шлялись, да больше работали. А в праздник не наверстаешь. Перед смертью не надышишься. Зиновий Иванович шел к ранней обедне. Марья Васильевна не ходила: — Перекрестишь тут лоб! Как же! С этаким-то житьем! Поросенок не залился. Иди уж ты, иди. Да свечки-то не перепутай, какому воимю. А то у тебя в голове-то что? Солома! Зиновий Иванович приходил из церкви, пил чай и в десять часов шел поздравлять домовладельца. Домовладелец выходил к нему в переднюю. — С праздником честь имею. С Рождеством Христовым. Дай Бог... — Спасибо, брат, спасибо! С праздником-то вот поздравляешь, а деньги за квартиру задерживаешь. — Помилте... — Ладно уж, ладно. Таких-то жильцов и держать не стоит... Глашенька! Тут Зиновий, сапожник, пришел. Вынеси ему рюмочку! Зиновий пил: — С праздником, с Рождеством Христовым. Дай Бог... У Зиновия Ивановича в доме ни разу не было ни скандала, ни буйства. — А то, брат, в случае чего, прямо в полицию. Вы — мастеровщина, вас надо во как. — Уж помилуйте! Зиновий Иванович для приличия после водки сплевывал и в это время думал: — "Уж и рюмка"! Затем он шел домой обедать. — Не наваливайся! Не наваливайся! — оговаривала его мягко Марья Васильевна. — Успеете еще вечером-то нажраться. Вечером Зиновий Иванович с женой шел в гости или к куму, или к деверю. Но это было все равно: если шли к куму, у кума в гостях был деверь, если шли к деверю, у деверя в гостях был кум. После обеда до гостей Зиновий Иванович ложился спать: — Праздник! И просыпался от голоса Марьи Васильевны: — Будет спать-то. Надрыхаешься! Смеркалось. Марья Васильевна, женщина строгая, стояла перед зеркальцем и прикалывала зеленую "головку". — Уж я им напою! Я им напою! — предвкушала она. — Я им все выложу! — Да будет тебе! — тоскливо говорил, одеваясь, Зиновий Иванович. Но Марья Васильевна моментально взъедалась: — А ты, куда тебя не спрашивают, не суйся! В мои дела не лезь, — говорят тебе? Я женщина строгая! У меня свой характер! Я молчать не люблю! Я потакать никому не намерена! Что не по-моему — я прямо режу! Мне водкой глотки-то не зальешь! Нет! Я все выскажу! Не в вас, в пьяниц! — Поехало! — махал рукой Зиновий Иванович. — Я год копила! — "разводила пары" Марья Васильевна. — Я этого-то дня вот как ждала! И они шли в гости. Входили "честь честью". Молились на образа, говорили: — С праздником вас. С Рождеством Христовым. И в виду торжественного случая со всеми здоровались за руку. Им отвечали: — Милости просим. К столу. И вас также. Марья Васильевна строго наблюдала: — Кто где сидит? И находила, что ее хотят унизить. Ей предлагали: — Марья Васильевна! Рябиновой-с! Она сладко улыбалась и отвечала: — Не пьющая. Не приучена. Вы уж тем-то наливайте, которые пьющие. Анфиса Андреевна, рюмочку. Анфиса Андреевна вспыхивала, и они смотрели друг на дружку улыбаясь, но зверями. — Марья Васильевна! Поросеночка! — вступался хозяин, чувствуя, что в воздухе гроза. — Что уж вас объедать! — Не объедите. Другой есть. — Известно, вы люди богатые! Где уж нам с вами! — Не в богатстве дело, а затем в гости ходят! Дозволите? — Благодарю вас на поросенке. От своего только что! И она вдруг вскидывалась на Зиновия Ивановича: — Ты чего так на поросенка-то, мужик, наваливаешься? Еще подумают, что у нас дома есть нечего! Наступало неловкое молчание. Марье Васильевне подавали чаю. Она отказывалась. — Нет, уж вы тем, кто побогаче нас да попочетнее. Гроза была неминуема. В воздухе становилось тяжело. И Анфиса Андреевна не выдерживала. Шла первая. — Что это у вас, Марья Васильевна, прошлогодний полушалочек-то? Мне узор очень памятен. Хорош! — Прошлогодний-с! — бледнела и улыбалась Марья Васильевна. — Я мужняя жена! Мне полюбовники косыночек не дарят. — Дозвольте! — вступался муж Анфисы Андреевны. — Вы говорите, да не заговаривайтесь! Это вы насчет каких любовников, ежели моя жена в косынке?! — Это уж мужнее дело, а не мое-с. За женой смотреть! — Нет, ты прямо мне говори! — стучал по столу кулаком муж Анфисы Андреевны. — А ты не ори! — вскакивала Марья Васильевна. — На жену орать надо было. И то раньше! Теперь-то уж поздно! Зиновий, на твою жену кричат! — Будя! — Нет, стой! Какую праву имеет твоя жена? — Есть рот — и говорю! — вопила уж вне себя Марья Васильевна. — Мне, брат, рот поросенком не заткнешь! Тьфу мне ваш поросенок! И она плевала в блюдо. — Бей ее, подлую! Раздавался оглушительный визг. Зеленая "головка" Марьи Васильевны оказывалась в чьей-то руке. Зиновий Иванович размахивался, кого-то ударял наотмашь, но у него у самого сыпались перед глазами искры. Кто-то ударял его кулаком в левый глаз. Зиновий Иванович не помнил себя. Он бил, его били. Марья Васильевна лежала на пороге отворенной двери и вопила: — Убили! Зарезали! Караул! Весь двор был полон народу. Жильцы кричали: — Что за безобразие? — Скандал! — До участка надоть дойти! — Они еще стекла перебьют! Дворники тащили Зиновия и ему накладывали. Марья Васильевна царапала и кусала дворников: — Пусти моего мужа! Ты их тащи! Пусти! Сонный околоточный в участке спрашивал: — Какое твое звание? И Зиновий Иванович с Марьей Васильевной возвращались домой. Марья Васильевна плакала, но все-таки утешалась: — Показала им праздничек! Зиновий Иванович смотрел правым глазом в зеркало — левый заплыл багровой опухолью — и думал: — Не иначе, как от ножа ручкой! А Марья Васильевна сидела на постели и горько плакала: — Наказал меня Создатель! Увидишь с таким мужем праздник!.. И так двадцать лет... На этом Зиновий Иванович задремал, и ему вдруг приснилась такая мысль: — Да что ж это за праздник! Это будни скорее! Никакого и праздника-то нет! Он вздрогнул даже при этой мысли от испуга и очнулся: — Эк, какая сонная дурь может в голову вдруг влезть. И стал думать о празднике. Опубликовано: Дорошевич В.М. На смех. СПб.: М.Г. Корнфельда. 1912. С. 70.
Дорошевич Влас Михайлович (1865-1922) русский журналист, публицист, театральный критик, один из известных фельетонистов конца XIX — начала XX века. | ||
|