| ||
|
Говорят, что больше всего умирает людей в предрассветный час. В этот тяжелый, томительный час. Когда ночь кажется бесконечной. На востоке как будто потянулись беловатые полоски. Действительно ли близок рассвет? Или это обман среди непроглядной тьмы, галлюцинация глаза, истосковавшегося по свете? С полей прибегает ветерок. От его холода веет землей. Предрассветный ветерок. А больному, умирающему кажется, что на него дышит холодом и разрытой землею могилы. Тяжел предрассветный час. Полоса на востоке все белее, белее. Заря заиграет пурпуром, золотом, розовыми, алыми пятнами, брызнут лучи, и, словно плача от радости, брильянтами росы загорится трава. И только он будет лежать, недвижимый, бледный, восковой. Задушенный уходившей ночью. Словно злой, бессильный, низкий враг. Побежденный. Бегущий. И убегая, добивающий больных, раненых, слабых и беспомощных. Задушила и ушла. В тяжелый, предрассветный час умерло много больных русских людей, истосковавшихся по свету. Михайловский... Чехов... В предрассветный час, в Кисловодске, почти воздухе Украины, где в теплой, летней, влажной, бархатной тьме задумчивых ночей шепчутся пирамидальные тополи, — окончил свою праведную жизнь Данила Лукич Мордовцев. Он давно уже принадлежал историкам литературы. Мордовцева-бойца знали наши отцы. Мы застали его ветераном, добрым старым дедом, тихо и буколически доживавшим свой век в литературе. Милая, славная фигура, вызывавшая добродушную улыбку. Старый Афанасий Иванович, оторванный от родной Украины и принужденный проживать в столичном городе Санкт-Петербурге. Старику холодно на Ингерманландском болоте, он кутается в бекешу — в бекешу из настоящих полтавских смушек! — и мечтает: — А там вишневые садочки. Тополи. Песня слышится. Старая, дедовская, запорожская. "Гой вы, казаченьки". Дивчины в венках из цветов с поля идут. Парубки лихо поют. Хозяйка кулеш варит, пар от него валит. Хорошо. Такой образ, милый, кроткий, добродушный, слегка забавный, без обиды для него, — рисовался мне, как всему нашему поколению при словах: — Дед Мордовцев. Пока я не увидал настоящего, реального Данилы Лукича Мордовцева. Это было в Петербурге, на памятном первом представлении "Контрабандистов". Предупредив обо всем полицию, г. Суворин трусливо бежал в Москву. Умывал в это время руки в "Славянском базаре". — Я ни при чем-с... Помилуйте-с... это без меня-с... Его лакеи, наглые, как могут быть наглы лакеи, чувствующие себя безнаказанными, спрятавшись за спины полиции, травили: — Жарь! Играй! Лупи! По сцене ходили актеры и, — слов не было слышно за ревом урагана в зале, — кривлялись и строили рожи публике. Они напоминали глупых и скверных мальчишек и девчонок, которые в зверинце кривляются перед клеткой и дразнят зверя, зная, что он за решеткой и их не может тронуть. В театре стоял ураган. Ураган общественного негодования. Заблаговременно призванная суворинскими лакеями полиция приступила к "водворению порядка". Раздались вопли юношей, девушек. Взрослые люди, мужчины, падали в партере в обморок при виде того, что творилось в ложах. Тогда старик Мордовцев пошел за кулисы. Говорить. Усовещивать сроринских лакеев. Результат получился, какого надо ждать от разговора с наглыми лакеями. Мордовцев со слезами умолял их: — Пожалейте молодежь. Прекратите ваши безобразия! Лакеи, спрятавшись за широкие полицейские спины, нагличали и поглумились над плачущим стариком: — Не ввязывайтесь! Вы кто такой здесь будете? Дело полицейское! Полиция покажет, как скандальничать! Всех скрутим! Проваливайте! Я увидел в первый раз в жизни Мордовцева, когда он выходил из-за кулис этого учреждения, после разговора с лакеями, сучившими кулаки. Старик дрожал и весь трясся от рыданий. По его морщинистым щекам градом текли слезы. В эту минуту он напоминал скорее короля Лира. Поруганного, обиженного, раненного в сердце, бессильного и плачущего старческими, горькими, бессильными слезами. Лира, над которым надругался дворецкий Гонерильи. Вопли избиваемой в ложе девушки и слезы старика. Такова участь молодости и старости в этой стране. И с этих пор образ "скорей короля Лира" заслонил в моем воображении образ "Афанасия Ивановича". И с этих пор при имени Мордовцева мне представлялась не буколическая фигура старика в бекеше из настоящих полтавских смушек, а трагическая фигура рыдающего старика. Человек слова, он разделял участь всех русских людей: — Молчать. Череп русского человека — тюрьма, где томятся, чахнут и умирают его истинные мысли. Без надежды увидеть свет. И только у нас возможны такие недоразумения. Короля Лира считают благодушествующим Афанасием Ивановичем. Потому что Лир молчит. Человек живет среди нас, и мы не знаем его. Кинул ли он слово ненависти тем, кого он ненавидел всей своей исстрадавшейся старой душой? Мог ли он кинуть открыто слово привета тем, кого любил и кому в душе посылал свое старческое благословение? И все мы умираем в одиночестве. Не подав истинного голоса ни друзьям, ни врагам. Словно отгороженные друг от друга непроницаемыми стенами тюремных казематов. В одиночном заключении со своими мыслями, со своими чувствами. Так истосковавшись по свету, по солнцу, по дне, — он умер в самый предрассветный час. Не вымолвив: — Ныне отпущаеши... Как Симеон, не доживший до Сретения. Самый тяжелый гроб — гроб русского человека. Словно свинцом налита его грудь. Она полна невыплаканных слез. Опубликовано: Дорошевич В.М. Собр. соч. Т. 4.
Дорошевич Влас Михайлович (1865-1922) русский журналист, публицист, театральный критик, один из известных фельетонистов конца XIX — начала XX века. | ||
|