| ||
|
Начинаются они так... ДЕТОУБИЙСТВО— Страшно! За человека страшно! Что делают присяжные заседатели? — снова раздаются вопли и завывания. Суд присяжных снова под судом и следствием. Преступник-рецидивист, он снова совершил тягчайшее из преступлений: оправдал виновного. — И кого оправдал!.. Мать-изверг... Задушила собственного ребенка.... С любовником жить захотела!.. Гулять, веселиться!.. Распутница!.. Ребенку засунула пробку в горло!.. Спокойно гуляла, когда ребенок у нее на руках задыхался... И оправдали!.. Не страшно?.. Оставим эти вопли и эти завывания и посмотрим, как дело происходило в действительности, что выяснилось на суде перед оправдавшими «мать-изверга» присяжными. Шестнадцати лет Мария Татаринова была выдана в деревне замуж, и семнадцати лет муж привез ее в Петербург. Муж Татариновой человек «непостоянный», «неосновательный», «можно сказать, ветер», по показаниям односельчан. Он лентяй, к тому же выпивает и нигде не уживается на местах. Нанимается в извозчики, служит в младших дворниках, ходит поденщиком, но по большей части «находится без места» и живет на счет своей жены. Марья работает на табачной фабрике Лаферм и получает 40 копеек в день. В воскресенье и праздники работы нет, в общем она зарабатывает в месяц 10 рублей. Она нанимает в кухне «угол» и платит за него 2 рубля в месяц. На остальные восемь она содержит себя и мужа. Так длится два года. Все это время Марья живет на одной и той же квартире, где ее держат, как жилицу «тихого и скромного поведения». Марья, по удостоверению квартирной хозяйки, «никуда не отлучалась по вечерам и даже в праздники». Семнадцати-, потом восемнадцатилетняя женщина работает не покладая рук, бьется, перебивается, содержа на восемь рублей себя и летняя мужа. Эта жизнь впроголодь, наконец, надоедает мужу. Он объявляет, что желает ехать искать счастья в другое место. Желает ехать один. И денег на дорогу просит у той же жены. Без мужа, «одному рту», на восемь рублей все же будет легче прожить. Марья продает и закладывает все, что у нее было, — тряпье и самовар, единственное имущество, и дает мужу семнадцать рублей. Муж прощается и уходит. Теперь у нее ничего нет, но зато она хоть одна. Как вдруг через несколько дней муж возвращается. — Не уехал? — Остался. — Где семнадцать рублей? — Пропил. Последнее, что было, ушло. Теперь она нищая. И для чего? Чтоб муж все пропил! Марья заплакала. Вероятно, горького. В эту минуту отчаяния к восемнадцатилетней миловидной женщине и обратился с утешением сосед Гомиловский. — Что вам так страдать и мучиться? Вы бы лучше со мной сошлись. Я вас любить буду. Будете жить припеваючи! Гомиловский «мастеровой человек», квартирмейстер в отставке, 34 лет, служит машинистом на электрической станции, получает «отличное жалованье» — 45 рублей в месяц и среди «угловых жильцов» аристократ и особа: снимает целую комнату и платит за нее восемь рублей в месяц. Он человек молодой, холостой: — Мне поэтому все можно! Он желает пользоваться жизнью, но «денег чтобы при этом не тратить». Сошедшаяся с ним Марья продолжает, как «недостойная его», жить в своем углу, платя два рубля за месяц, и только на ночь, когда Гомиловский дома, свободен от службы и расположен, он допускает Марью в свою «горницу». Как состоятельный и богатейший среди окружающих, Гомиловский пользуется почетом и кредитом: он забирает в лавочке «на книжку» и из «снисхожденья» позволяет Марье пользоваться книжкой, причем за все, ею забранное, Марья должна платить сама своими восемью рублями. Она продолжает работать на фабрике за сорок копеек в день. — Требовательна была Марья? — спрашивают у Гомиловского на суде. — Совершенно верно. Очень требовательна. — Что ж она от вас требовала? — Нарядов. — Например? — Башмаки просила купить, а то ходить не в чем. Платок просила купить, а то холодно. — Что ж, вы ей купили? — Нет, не купил. И поясняет: — Зачем же я ей покупать буду? Разве она мне жена? Он требовал от этой нищей, чтоб она жила с ним, думая только об «удовольствии». Гомиловский презирал Марью и даже в то время, когда пользовался ее ласками, показывал ей, насколько она низка, читал ей нравоучения: — Я холостой человек, мне все можно. А ты чужая жена, как же ты себя ведешь? Со мною живешь. Он считал ее «женщиной развратной», потому что она «с ним жила». — Что ж это? Выродок, что ли, какой? Ничего подобного. Обыкновенный «майстровой». Встречаясь и знакомясь друг с другом, холостой мастеровой спрашивает другого: — Тварь имеете? — Нельзя же без шкуры! — сплевывая в сторону, отвечает тот. Это «понятия среды». Все идет хорошо. Гомиловский пользуется миловидной восемнадцатилетней женщиной, которая ему, в сущности, ни копейки не стоит, как вдруг Марья забеременела. Гомиловский видит, что дело плохо, пожалуй, еще на ребенка требовать будут, и уже во время беременности Марьи старается «увильнуть»: — А я почем знаю, что ты носишь моего ребенка! Ты — мужняя жена. Может, от мужа! — Да ведь я забеременела через месяц после отъезда мужа! — Ну, может, от другого кого! Почем я знаю, ты женщина развратная: со мной живешь, может, и с другим с кем! Беременная Марья почти до последнего дня ходит на фабрику и работает. Родить она отправляется в приют. Гомиловский, отец ее ребенка, не дает ей ни копейки, так что через два дня по разрешении от бремени Марье дали в приюте на извозчика. Больная, с ребенком на руках, Марья приехала уж прямо в комнату Гомиловского и легла на его постель: она привезла к нему его ребенка. Это остервенило Гомиловского. Это уж разрушало все его планы на жизнь. Вернувшись домой, он вышвырнул Марью из своей «горницы». Напрасно она умоляла его: — Дай хоть отлежаться после родов. Отлежусь, поправлюсь, хоть шитьем что-нибудь заработаю и уйду. — Вон! Гомиловскому надо было действовать энергично: тут нельзя мямлить. Дай ей несколько деньков полежать, потом уж не выгонишь, придется, пожалуй, кормить, тратить деньги. «Твой, скажет, ребенок, сам же не гнал меня, когда родила». Надо было гнать сейчас же, «чтоб духом ее не пахло». Гомиловский обратился с требованием к квартирным хозяевам: — Сегодня же чтоб ее в квартире не было. Она теперь с ребенком, заработать ничего не может, чем она заплатит? А я, имейте в виду, платить за нее не буду. Но и этого было мало: — У нее и паспорту срок. Как вы ее можете держать? Вы за это отвечать будете! Сейчас же вон гоните! Квартирная хозяйка исполнила бы требование «хорошего жильца», но ей жаль стало больной женщины и она приютила ее на кухне в углу. — Поесть что-нибудь, по книжке взять пошлите! — просила Марья. Но Гомиловский распорядился уже, чтоб по книжке Марье ничего не отпускали. Чтоб потом «не каяться», женщину необходимо было добивать. — С голоду уйдет! Квартирная хозяйка «от жалости» давала ей объедки; семь дней лежала Марья в кухне, в углу, питаясь этими объедками. По истечении семи дней, больная, не вылежавшись как следует, не оправившись после родов, Марья с ребенком пошла ходить искать себе места. Любила ли эта девятнадцатилетняя мать своего ребенка? До безумия. Она не спускала его с рук, целовала, сшила ему из последнего одеяльце, рубашонку, чепчик, наряжала его в тряпочки, какие только находились; у нее был старый шелковый платок, единственная роскошь, — она повязывала им голову ребенка, любовалась, какой он славный да хороший... — С ребенком? — С ребенком. — Куда ж мы тебя, матушка, возьмем с ребенком? С ребенком Марью никуда не брали. Больная, измученная, усталая, истомленная, она «без ног» возвращалась вечером домой, подъедала объедки, которые ей давала хозяйка, и ложилась спать, чтоб назавтра снова без всякой пользы начать колесить по Петербургу. — Да ты б ребенка в воспитательный дом! Марья ходила в воспитательный. Там сказали: — Записан законным! Надо внести двадцать пять рублей. Марья обратилась к Гомиловскому: — Дай хоть Клавдию-то отдать. С голода ведь мы умрем с нею. Гомиловский отвечал: — Таких Клавдий да Аннушек у меня десять штук будет. Если на каждую по двадцать пять рублей давать, — двести пятьдесят рублей выйдет. А это уж целый капитал! Марья свалилась. У нее началась какая-то послеродовая болезнь. Молоко пропало. Голодный ребенок умирал около голодной матери. Если было что продать, Марья покупала на копейку молочка. Этой порцией, достаточной для котенка, кормилась девочка. Если не было копейки, Марья выпросит кусок сахара, разведет в теплой водице и попоит ребенка. С квартиры выгнать не удалось. Голод не помогает. Гомиловскому осталось одно: он начал колотить голодную, больную женщину. — Уходи! Жить ты мне не даешь, жить! Он говорил: — Какая ты есть женщина, ежели ты дохлая кошка? Мне девушка нужна. Со мной девушка жить будет! Издеваясь над нею, он добавлял иногда: — Сбудь ребенка, тогда придешь! А с ребенком на что ты мне! Какое от тебя удовольствие? Избитая, истощенная болезнью и голодом, девятнадцатилетняя женщина, тем не менее, встала и поправилась. Тут новая беда: срок паспорту кончился, нового не дают, муж требует Марью к себе, в Ростов-на-Дону. Требует, но денег на дорогу не высылает: — Приезжай, как хочешь, но приезжай! — Господи, как я мужу на глаза-то покажусь с ребенком? — рыдает Марья, а Гомиловский «рассудительно» говорит: — Он муж твой законный! Требует, значит, должна ехать! — Да на что ж я поеду? Тут уж квартирные хозяева и «угловые жильцы» хоть и с почтеньем относились к «первому жильцу», но возмутились: — Да хоть на дорогу дайте бабе: ведь жили! Гомиловский увидел, что ничего не поделаешь: дал «в окончательный расчет» Марье 10 рублей, чтобы к мужу уезжала и никаких больше претензий не имела. — Ведь ваш ребенок, ваш же! — стыдили его «угловые жильцы». — Я для нее ничего не жалел! — говорит Гомиловский. — И на ребенка ей дал рубль. Из этих 11 рублей пять Гомиловский, провожая Марью, отобрал у нее обратно: — Самому деньги в те поры нужны были. И вот Марья с шестью рублями и с ребенком на руках осталась на улице. Что делать? На шесть рублей в Ростов-на-Дону не доедешь. Назад вернуться нельзя: с Гомиловским все кончено, и квартирная хозяйка не пустит: «Ведь уехала, матушка, сказала, что совсем, и одиннадцать рублей получила». К себе в деревню ехать: там никого нет, мать и та бросила деревню, жили они, по показанию односельчан, «страшно бедно». В Петербурге есть брат, но тому самому есть нечего, его: — Посетило несчастие: третий год дети нарождаются! Без паспорта, с ребенком нигде не возьмут. Что же? Голодная смерть и ей и ребенку? Могла ли при таких условиях истощенная голодом, болезнью, побоями, только что вставшая с постели после тяжкой болезни девятнадцатилетняя женщина обезуметь от ужаса, от отчаяния? Могла ли она не обезуметь, вышвырнутая с ребенком умирать на улицу? Она рассталась с Гомиловским утром и целый день, не евши, бродила по городу, сидела где-то на скамейке и думала. Какие другие мысли, кроме полных отчаяния, до безумия доводящих мыслей, могли приходить ей в голову? Как она совершила преступление? Марья Татаринова говорит, что она задушила ребенка платком, тем старым шелковым платком, которым она повязывала голову ребенка, любуясь: «Какая Клавдюшечка хорошая до пригожая». При вскрытии в горле ребенка найдена пробка. Марья Татаринова говорит, что ребенок часа три умирал у нее на руках, пока не задохся. Ребенок, падая в отхожее место, ударился головой о доски, и при вскрытии у него оказалось «прижизненное кровоизлияние». Если б пробка находилась у него в горле три часа, он не мог бы быть живым, когда его бросили. Значит, его придушили и сейчас же кинули. Почему ребенок оказался голым? Сняла ли она с него все, или из дома захватила его без рубашки, завернув голого в одеяло, Марья и этого не знает. Как убивала, сколько времени это длилось, Марья ничего этого сказать не может. Это было безумие, когда она не соображала, не знала, что делала. Трое суток после этого обезумевшая Марья бродила по городу. Не евши: все деньги, данные Гомиловским, оказались у нее в целости. В каком она была состоянии? Мы знаем только из показаний одной Марьиной знакомой, что Марья зашла к ней в эти дни, пробыла часа два и была «очень груба». — Все два часа просидела молча на сундуке, не отвечала на вопросы, словно ничего не слышала. Встала и ушла. Целые дни Марья бродила по улицам, а как стемнеет, шла к тому дому, где бросила ребенка, к ужасной могиле: — Подойду к отхожему месту, стою и плачу. Через три дня ее встретил на улице Гомиловский, простоволосую, без платка, странную, без ребенка. — Куда идешь? — Угол ищу. Гомиловский при виде женщины, с которой он жил, позабыл благоразумие и повел ее к себе для «удовольствия»: — Пойдем в квартиру, может, тебе опять угол сдадут. Он привел ее «измученною, голодною», по показанию квартирной хозяйки, и не пошел даже на службу, остался ночевать. Но наутро Гомиловский протрезвел. Не заплатить бы дорого за удовольствие. Черт знает что такое! Избавился от женщины, теперь опять из-за минутного увлечения испортил все дело. Наутро всегда думается необыкновенно «трезво». И к тому же странная какая-то. На вопрос о ребенке отвечает волнуясь: — Чиновнику отдала, с кокардой. — А метрическое свидетельство где? — спокойно и рассудительно спрашивает Гомиловский. — А метрики не отдала. Метрика вот. «Дело плохо! Надо сбыть бабу. Бог знает, что она с ребенком сделала. Не быть бы в ответе». Гомиловский грозит Марье полицией, зовет дворника: — Вы спросите у них, есть ли вид на жительство? Марья сама сознается во всем и ведет полицию указать, куда бросила ребенка. Когда его, разлагающегося, вынимают из отхожего места, Марья, по показанию очевидцев, «в исступлении с криком бросилась» к покрытому нечистотами трупику, и ее «силой пришлось оторвать от трупа». Вот вам и вся «женщина-изверг», «развратница», «содержанка», вот вам ее «веселая жизнь» и «ненависть к малютке». Вот истинная обстановка дела, та, которая открылась на суде пред присяжными. Вы присяжный, — положа руку на сердце, могли бы вы обвинить мать, обезумевшую от ужаса и отчаяния, выкинутую на улицу, обреченную с ребенком на голодную смерть, — могли бы вы обвинить ее, особенно если рядом остается совершенно безнаказанным отец, спокойно обрекший их на смерть? Не проснулся бы в вашей совести вопрос: — Кто же истинный-то убийца? Кто виновник преступления? И снова присяжные вынесли обвинительный приговор. Оправдав жертву, доведенную до преступления, они тем самым ответили: — Виновен тот, кто довел ее до этого. Они обвинили этим, правда, не того, кто сидел на скамье подсудимых, но разве они виноваты в том, что на скамью подсудимых посадили не того, кого следовало? Опубликовано: В.М.Дорошевич. Сахалин (Каторга). Ч. II. М.
Типография товарищества И.Д.Сытина. 1903.
Дорошевич Влас Михайлович (1865—1922) — русский журналист, публицист, театральный критик, один из известных фельетонистов конца XIX — начала XX века. | ||
|