| ||
I — Мне эти святые вот где сидят-с! И губернатор Решительный указывал на загорбок. — Я не позволю-с! Не позволю каким-нибудь «святым» свою губернию пакостить! Не позволю! Он кричал, бил кулаком по столу. Даже до боли. Одно слово «святой» было для губернатора каленым железом. Он вспоминал свой последний приезд в Петербург: — С докладом. «У всех губернии как губернии». У этого в губернии не мужики, а бенгальские тигры, львы, леопарды. Иские кого растерзати. — «Единственно благодаря институту сельских стражников удалось сохранить безопасность в губернии. Хотя и с величайшими трудами и, могу даже сказать, самоотвержением. А посему и полагал бы иметь честь войти с ходатайством об усилении оного института». У другого фабричные. — Что ни фабричный, то Равашоль. Только и фабрикуют, что бомбы. Как в других местах капусту рубят. — Бог спаси, Митревна! Нонича к вам вечером в гости прийтить хотела! — И-и, приходи, милая! На помочь. Помочь собирать будет. Сам-то сказал: с сегодняшнего дня бонбы начинят. До авчирашнего числа у Парфеновых начиняли. А с нынешнего у нас зачнем. Потрудимся! — Потрудимся, болезная. По-суседски! Поют: «Вставай, подымайся», — и бомбы чинят. У того и мужики смирны, и фабрик в губернии нет, зато гимназисты! Кроме браунингов, ничего в ранцах не носят. И недавно еще гимназист второго класса Иванов Павел явился в заседание городской думы и объявил: — Я Савицкий! После чего все гласные подняли, как бы молитвенно, руки и дали себя обшарить. А городской голова даже цепь с себя снял и Иванову Павлу подал: — Жизнь пощадите. Серебряная! После чего гимназист, продав награбленное за 12 рублей, удалился в леса и грозил придти в город и взять в плен губернатора. Но объелся купленными на 12 рублей тянучками и, не пойманный, в лесах помер. Там по два раза в месяц почтовый поезд грабят — и всегда на одном и том же месте: — Такова дерзость! Там хоть тиф, по крайней мере! — Принявший такие размеры, что и холере не стыдно! А у него... Министр даже отрадно улыбнулся при виде Решительного. — Ну, у вас тихо! Ни фабрик, ни гимназистов. У вас — святые! Видит Бог, какова была эта улыбка Решительному. — Ваша губерния этим на всю Россию славится. Как их? «Непротивленцы»? — Неделатели, ваше высокопревосходительство! — чуть не слезами подавился губернатор. — Да, да! «Неделатели»! Министр посмотрел на него благосклонно. — Ну, ну, поезжайте с Богом! И все поехали из Петербурга отличенные. Он один: — Как оплеванный. — На всю Россию святые губернию испакостили! Посмешище-с! — В других губерниях! Гимназист — и тот! Воинской команды на себя требует. А тут... жердяй! В плечах косая сажень! Молока не пьет, чтобы «теленочка не обидеть». Тьфу! II — Ну, что «он»? — спрашивал губернатор, взволнованно ходя по кабинету, у своего правителя канцелярии Скор-бященского. — Что исправник доносит? — Все в том же положении. Мяса не ест. Губернатор даже подпрыгнул. — Ну, не ешь мяса! Разве я требую? Твое дело! Хоть тюрю ешь, если нравится! Но зачем же во все горло? Во все горло зачем не есть, я вас спрашиваю? — На днях еще. К предводителю заехал. Время обеденное. Предводитель ему — по простоте — поросенка жареного и предложи. В лице побледнел. — «Что вы? Мне оттого только, что жареного его на столе увидел, труп его по ночам будет представляться. В комнате с собой няню-старушку класть буду. Страшно!» — Ну, а как это? Решительный повел глазами на шкаф с законами. — Конечно, пропаганда. Но вещей невинных. Если бы он наоборот. В пост мясное проповедовал. Ну, тогда бы можно при помощи духовенства. — Непротивленствует? — Ничему же! — Опять-таки, разве я требую: сопротивляйся! Нравится тебе левую подставлять, когда тебя по правой, — распоряжайся своей физиономией, как желаешь! Но зачем же во все горло? Этакий проклятый народишко! Смирный во всю глотку! По берегу речки идет — на другом берегу слышно. Вслух сам с собой разговаривает: «Вот какой я ныне! Мог бы удочку вырезать и пискарей на уху ловить начать. Но я и от этого воздерживаюсь. Потому что знаю, хоть она и рыба, а и ей жить хочется. Так вот и иду. Ни я рыбе, ни мне от рыбы ничего дурного. Всякое дыхание да хвалит Господа». — И все это во всю глотку. — Толстого последователь. Дальше еще пошел! — И чего новые религии выдумывают? Мало их? Кажется, на все вкусы есть! Хочешь — табаку не кури, хочешь — бороды не брей! Такие секты есть: картофель есть воспрещается. Переходи в готовую! Раз нынче это дозволено. Хочешь — поморцем сделайся, хочешь — в «бегломоляны», хоть в «дыромолы». И такая, кажется, есть? — Имеется-с. — Видите, на все вкусы! И дыромольствуй! Но новые зачем выдумывать? Да еще во все горло! Губернию своей «святостью» пакостят. Носу показать нельзя. Везде что-нибудь делается. Одна эта как окаянная: святость! Ничего, кроме «святости» нет! Неужто ж никак нельзя? По всем этим? Статью подвести? А? Он мотнул головой на шкаф с законами. — Невозможно! Губернатор посмотрел на законы с ненавистью. III — Послушайте, мсье Скорбященский! — говорила губернаторша и председательница всех благотворительных обществ в губернии, существующих и еще только проектированных, поднося к глазам батистовый платок, — мсье Скорбященский, ведь все знают, что вы человек гениальный! — Много чести, ваше превосходительство! — Ах, нет! Зачем скромничать? Все знают. Вы гений, гений! И муж говорит: «Гений! Что ни сделай — сейчас подо что угодно законную статью подведет. Как на фундаменте сидишь». Неужели же вы, при вашем уме, не можете что-нибудь против «этого» выдумать? Не верю! Решительно, не верю! Просто: не хотите! — Да ведь не в Диоклетиана же, Агния Сергеевна, его превосходительству обратиться. Не заставить «жрать идо-ложертвенное мясо». Хочет человек постный стол держать. Что с ним поделаешь! — Но ведь это же мучительно. Муж извелся. Я не честолюбива, но его понимаю. Ведь «он» его ставит в смешное положение перед всей Россией. Ведь весь Петербург хохочет: «Такая-то губерния? А! Это где «святые» живут! «Святая губерния!» Мне кузен Поль пишет, что нашу губернию какой-то «пустыней Вифсаидской» звать стали. Ведь это над губернатором издевательство. Неужели же нельзя при таком обилии законов... Подумайте! — Да если нет такого закона? Ваше превосходительство!! Агния Сергеевна! Ужли ж мне легко смотреть, как мой губернатор у меня на глазах, как воск, тает?! Губернаторша даже руками всплеснула: — Господи! Сколько законов насочиняли, и все никуда не годятся?! Вся квартира в законах! В будуаре у меня — и то законы лежат. И все ни к чему! Зачем же сочинять было! — Это уж дело не наше! — правитель канцелярии улыбнулся. — А теперь вот Государственную Думу учредили, чтобы новые еще сочинять! Губернаторша была безутешна. — Выдумывают, выдумывают, а спокойствие человеку доставить не могут! И втайне думала: — «Хоть бы гимназист какой...» Но гимназисты были тихи. И если для соблазнения гимназисток на шоколад крали — то у собственных родителей. А городской думы для этого не грабили. IV — Как хотите! — говорил губернатор, уже весь желтый от разлившейся желчи. Сегодня утром через его город целая ревизия проследовала. Целым поездом. В соседнюю губернию. Не останавливаясь. Только на вокзале обычные пятнадцать минут остановились. — У вас нам делать нечего! — сказал сенатор приехавшему встретить губернатору. — Да и вам дела особого нет. Вот уж губерния, истинно, «на исключительном положении». У вас только и есть, что «святые». Благодать. — Как хотите, — говорил губернатор, — но должен же «он» что-нибудь делать? — Каких же от него поступков ждать, — оправдывался правитель, — ежели он с умилением о каком-то индийском факире рассказывает, который на четвереньки стал и так ходить начал: чтоб в траве как нечаянно букашки не раздавить! Чего от такого человека ждать, ваше превосходительство? Безнадежный! — Не допускаю! Хоть и на четвереньках, а что-нибудь делать должен! Нерадение местного исправника. У хорошего исправника-с безнадежных не бывает-с! Турнуть! — Можно попробовать! То есть не турнуть. А припугнуть только. Исправники — народ смышленый. Он и испуг понимает. Может, что сыщет! — И скорее! — Слушаю-с! V А «он», сам виновник — ядреный и крупичатый русский барин, в рубашке-косоворотке и синего сукна поддевке — сидел у ворот на лавочке, блаженно улыбался, опасался ноги на землю поставить, чтоб и впрямь какого муравья не раздавить, и мечтаньями спасал свою душу. — Цивилизация... — говорил он своему приказчику по имению, вороватому малому, который «тоже не ел убоины», но хозяйских телят продавал мяснику в лучшем виде: — Опять теленочек дух испустил. Чтоб корову не огорчать, велел в тот же момент в лес вывезти и в землю закопать. — Это хорошо, брат Степан Анисимович. Зачем корову огорчать? Мать! — Это как водится. Поветрие у нас на телят. Как подкормится, на мясо готов, — глядишь, и падает. Этакая незадача. У крестьян ничего. Выравниваются. А у нас, как в тело вошел — пал и пал. Хошь что хочешь! — Ну, хорошо, брат Степан Анисимович, что хоть у крестьян скот цел остается. — Оно действительно. Утешительно! — Им нужнее. — Мясоеды известные! — Да и бедность. А мы живем. Ни нам телята, ни мы телятам. Живем, как братья. Божья республика! — Решпубликанское устройство. Что говорить! — Цивилизация... — говорил теперь этому Степану Анисимовичу барин, сидя на лавочке и держа на весу ноги, — современная цивилизация, брат Степан Анисимович, делает колоссальную ошибку. Она идет по ложному пути! — Где ж ей по правильному пути идти. Цивилизация! Нешто она может? — Она, видишь ли, выдумывает все для преследования порока и преступления. Но ничего для поощрения добродетели. — Дожидайся! — Ну, вот видишь. Ты и простой человек, а сам понимаешь. Истина всякому открыта. — Простой человек завсегда сообразить может! — У нас есть суд. — Имеется! — Но за что судят? — Известно, за добрые дела не потащат. — Вот то-то и оно-то. Сделал человек гадость — его сейчас в суд. Всенародно! А если бы судили добрые дела? А? — Нынче в суде за что хошь закатают! — Нет, не то... А какое, подумай, Степан Анисимович, добрым делам бы поощрение. А дурные так оставлять, в пренебрежении. — На что бы лучше! — А гласно разбирать добрые дела. Да во всех подробностях. По новому пути пойти: не зло карать, а добро холить. А? — Новая-то дорога, известно, завсегда способнее. По старой, как в колею попал... — Вот, вот! Как ты меня, Степан Анисимович, понимаешь! — Мучки бы дозволили... — Муки? Бери муку. Она не страдает. Муку можно! VI И ненавистному «святому» рисовалась картина. Окружной суд. На скамье подсудимых господин почтенной наружности, с орденом на шее. Защищают его Маклаков, Карабчевский и еще, для кассационных поводов, Пассовер. — Дело по обвинению статского советника такого-то в совершении, с заранее обдуманным намерением, доброго дела! — объявляет председатель. Секретарь читает обвинительный акт: — В ночь на такое-то число, по проезду такого-то бульвара, мещанка Забубенная, занимаясь нехорошим делом, подошла к проходившему неизвестному ей пожилому человеку, оказавшемуся статским советником таким-то, с предложением нехороших услуг. Но статский советник не только отклонил соблазнительное предложение, но дал Забубённой, так, ни за что, полтинник, сказав: «Если хочешь кушать, покушай. А на остальные мирно развлекись». Каковое происшествие было усмотрено стоявшим на углу постовым городовым бляха № 777, который задержал статского советника и представил его в участок, где и был составлен протокол. А статский советник наутро, для удостоверения личности, был отправлен на дом с городовыми. При дальнейшем следствии статский советник от своего полтинника отрекся. Но вполне уличается показанием вышепоименованной мещанки. Ввиду чего и руководствуясь статьями уложения о награждении и поощрении добрых дел, статский советник и предается суду гг. присяжных заседателей как уличенный в тайном творении милостыни и совершении добрых дел в публичном месте. — Подсудимый, сидите! — просил, вставая перед ним председатель. — Признаете вы себя виновным? — Нет! — отвечал статский советник, густо покраснев. — Никакого полтинника у меня никогда и в заводе-то не было. Божиться только не следует, а то бы... — Ввиду проявленной подсудимым скромности полагал бы приступить к допросу уличающих свидетелей! — сказал прокурор, кланяясь подсудимому. — По просьбе моего клиента, прошу рассматривать дело об его добром деле при закрытых дверях! — одним духом выпалил Маклаков. — Настаиваю! — крикнул Карабчевский и ударил кулаком по пюпитру. — Ну, уж нет! Извините! — сказал председатель, приятно улыбаясь. — Это уж дудки! Из соседнего отделения позову еще больше публики! — Прошу занести в протокол! — сказал Пассовер, накапливая кассационные поводы. И суд приступил к допросу свидетельницы Забубенной. — Чем вы, дорогая свидетельница, занимаетесь? — Известно, чем женщина может заниматься! — Расскажите нам, будьте любезны, как было дело? — Известно, шла я бульваром. Мужчина. Ну, я натурально ему: «Пухленький, возьми меня с собой!» А они, дай им Бог здоровья, не токмо мной не польстились. Но даже не обругали, что даже очень удивительно. А взаместо всего вынули из кармана полтинничек, да и говорят: «Вот тебе, моя милая, откушай чего хочешь». А мне полтинник во как в те поры пригодился! Потому со вчерашнего башка во... пухла... — Не хорошо пить, но осуждать вас не решаюсь! — мягко сказал председатель. — Что еще знаете? — Да что ж мне знать? Думала, судя по поступкам, фальшивый. Оказалось, полтинник по всей форме: полбутылки сейчас на него... Подсудимый не выдержал. С залитыми краскою щеками он вскочил: — Неправда! Она вре... т. е. я хотел сказать: ошибается. Никакого я ей полтинника не давал! Да и как бы я, дурной, гадкий человек, стал бы давать ни с того ни с чего, ни за что ни про что полтинник? Свидетельница вдруг окрысилась: — Что ж я, по-твоему, украла, что ли, у тебя полтинник? Сам дал! И хожалый видел! Хожалый врать не будет! Нехорошо так, господин! Начали, как порядочные, а взаместо оказываетесь свинья свиньей! — Свидетельница, не осуждайте вашего брата! — сказал председатель и обратился к дамам в публике: — Mesdames, пока мы здесь судим, посадите свидетельницу между собой и смягчите ее нравы. Следующим допрашивался городовой № 777. — Так что стояли мы, ваши превосходительства, на своем посту, как городовому следовает. И смотрели, как насупротив форточники в окошко лезли. Фатеру очищать, стало быть. Оченно даже занятно. Но только как нам с 31-го числа ихнего брата, жулья, брать не приказано, то и смотрели мы для собственного удовольствия. Только вижу я: злоумышленник... Вот этот самый! Городовой указал пальцем сначала на одного из защитников. Но потом подумал и перевел палец на статского советника: — Который на подсудимой скамейке сидит. Разумеется... Видим, что злоумышленник девицу к себе подозвал шлющую и, вместо того чтобы, как быть следует, вместе с ней куда поехать, ей сколько-то денег дал. «Пожри!» — говорит. Мы его тут, конечно, за это за шиворот. И в участок. — Господа судьи! — вскочил подсудимый. При рассказе городового он сидел, все время закрыв лицо руками. Теперь его дергало. — Господа судьи! Подавлен уликами. Каюсь: лгал, гнусно лгал, запирался. Дал полтинник! Но, гг. судьи, ведь меня тут свидетели каким-то святым выставляют. Пожалейте меня! Ведь у меня тут жена, дети. Мне на них смотреть конфузно. Вы меня переконфузили! Да, может, я на девицу самые гнусные виды имел! Может, я на убожество ее польстился! Может, я ей полтинник-то из скаредности дал! Почем вы меня знаете, что я за кока с соком?! Может, я ей такие при этом соблазнительные слова говорил, что пожарный не выдержит! — Ну, уж врет, ваше превосходительство! — прямодушно сказал городовой бляха № 777. — Ежели бы что, я бы суду доложил. Поступок, точно, был безобразный, но словами при этом не выражались! — Имеете еще чем дополнить судебное следствие? — спросил председатель. Г. Пассовер с тонким лицом пожелал: — Осмотреть полтинник! — Пропит! — отвечала за суд из публики Забубенная. — Ах-с, пропит-с! — сказал г. Пассовер, видимо удовлетворенный, и записал, как кассационный повод. Подсудимый сидел, закрыв снова лицо руками, и только повторял: — О, Господи! За что? Речь прокурора была коротка, но выразительна. — Как в своей величайшей скромности... и чисто девической стыдливости... подсудимый, хотя и дожил до почтенных седин... отказывается... но уличается... Что сделал бы всякий на его месте? Тут прокурор дошел до величайшего пафоса. — Кто не соблазнился бы заманчивыми и лестными перспективами, которые сулила мещанка на бульваре? Кто, звеня в кармане презренным металлом, не эксплуатировал бы меньшего брата своего? Пропустил бы случай унизить его? Не купил бы тела его? Не загрязнил бы души? В зале послышался даже мужской плач. — Кто прозевал бы? — Прозевал, дурак! — раздалось в зале. — Глас народа — глас неба!., но сей статский... «поешь!» — говорит... кровный полтинник... задаром! Задаром, гг. присяжные заседатели!! Вот что возмутительно..., т.е. я хотел сказать, похвально... Прокурор еще не отделался от старых привычек: все ругать. — ...уверен... признаете факт... виновным... с заранее обдуманным намерением... утверждаю, что сей полтинник нарочно и заработал, и в кармане носил, чтобы отдать именно Забубённой... заранее, быть может, ее высмотрел... нарочно в гостях задержался... нарочно поздно пошел, чтобы встретить... Закончил прокурор патетически: — Расцеловать его за это надо! И с прокурорской свирепостью добавил: — Насмерть зацеловать. Тут же! Г. Маклаков был силен. Он свел все на политическую почву. Он уверял, что: — Какой же может быть подсудимый добрый гражданин, когда он кадет? На что прокурор, против всяких правил, буркнул: — И среди кадетов есть отличные люди! Председатель ему позвонил и послал воздушный поцелуй. Г. Карабчевский, полный негодования, был потрясающ. Он громил падение нравов. — Мы дали полтинник? Сознаемся. Ни за что? Сознаемся! Но что же сказать о стране, сколь же низко пали в ней нравы, если полтинник в червонец превращают? Если то, что человек дал ближнему полтинник безо всякой пакости, — добрым делом, подвигом провозглашают. Не оправдывать надо, а закатать: зачем дал так мало? Пассовер только пальцем на судей погрозился: — Я с вами, мои миленькие, в Сенате поговорю! Подсудимый воспользоваться последним словом среди сжимавших его горло рыданий: — Хоть признайте, что я действовал в запальчивости и раздражении. Я еще не так стар. Без полного разумения! Где же мне добрые дела с заранее обдуманным намерением совершать? Помилосердствуйте. Присяжные были немилосердны. И факт признали, и виновным: — С заранее обдуманным намерением, хотя и без корыстных намерений! Даже снисхождения не дали. Суд постановил: — Заключить подсудимого в объятия, всем судом проводить до дома с белыми флагами, выпустив по дороге двенадцать белых голубей на счет казны, и поздравлять его с добрым делом каждое воскресенье в течение двух лет открытками. — Чтобы и в почтамте, и почтальоны все читали! — добавил председатель. Подсудимый не вынес. Вскочил: — Целовать себя не позволю. Я в Сенате защиту найду! Я в Сенат на вас подам! Но председатель только рукой махнул. — Да вам сенатор Варварин рта раскрыть не даст. И в Сенате расцелуют. Не скромничайте! И приказал судебным рассыльным: — Гг. судебные рассыльные! Держите подсудимого за обе руки. И первый пошел его целовать. За ним присяжные. Публика плакала от умиления. Пораженные в самое сердце, закоренелые злодеи становились на колени, каялись, и тут же, у всех на глазах, исправлялись. VII Так мечтал румяный «святой», сидя на лавочке и держа ноги на весу, чтобы какой-нибудь мошкары не задавить. А через три дня исправник спрашивал мужика Никашку: — Начинял, говоришь? — Зачем самому? Куфарку начинять заставлял! — Ага! И других получал? — Завсегда подучает: начиняй с осторожностью — масла коровьего, обери Бог, не положи. Тоже теленка обидишь. — Довольно! — И морковью начиняли. И гречневой крупной начиняли. Репу — и ту чинили. — Довольно! Молчи! Допрос кончен. Следующий. Вошел Антипка, по прозвищу Беспятый. — Республике, слышал, как учил? — Точно, что это слово, надоть быть, слыхали. С Степаном Анисимовичем, стало быть. Про телят. И говорили: «решпублику» надо делать. Для телят, стало быть. Чтобы не дохли! — Не путай! Не оправдывай! И исправник «качал»: — Есть слухи, что начиняют почти ежедневно. Но что? По теперешнему поветрию — можно полагать: бомбы. VIII Скорбященский избрал для сего день тезоименитства. Дал подписать не терпящие отлагательства бумаги хмурому губернатору. И напоследок подал одну особо, из кармана. — Вот тут еще, ваше превосходительство, распоряженьице! — равнодушно — хитрец! — сказал он. — О высылке из пределов губернии «того»... как его... «святого». — За что?! — изумился даже губернатор. — За поступки. Тут написано. Проповедь республики и какая-то «начинка» чего-то. Последнее непонятно. Но, в связи с проповедью республики, можно предполагать и бомбы. Решительный дрожащей даже рукой подписал свою фамилию. И встав, молча прижал к груди Скорбященского, придавив ему нос орденом на шее. И уронил две слезы ему на затылок. Волыни ничего не сказал. Только подал бумагу: — Исполнить немедленно. Я своей губернии пакостить не позволю! И вышел к гостям веселый и радостный, каким его не видели уже три года. Опубликовано: Юмористические рассказы» СПб. Изд. М. Г. Корнфельд. 1912 г. «Юмористическая библиотека «Сатирикона».
Дорошевич Влас Михайлович (1865 — 1922) — русский журналист, публицист, театральный критик, один из известных фельетонистов конца XIX — начала XX века. | ||
|