В.М. Дорошевич
Торгово-промышленники

СОДЕРЖАНИЕ

I. Гордей Чернов (Времена доисторические)

II. Н.А. Алексеев (Древняя история)

III. Бугров (Средняя история)

IV. С.Т. Морозов (Новая история)

V. Новейшая история

Он описан Горьким.

Это — Гордеев-отец в романе "Фома Гордеев".

Но еще раньше его написал Островский.

Это — Дикой из "Грозы".

Он начал водоливом на барже и кончил "королем Волги".

Когда его спрашивали:

— Гордей, сколько у тебя баржей? — он отвечал:

— Сядь на бережок да посиди часок. Пробежит десять баржей. Девять моих, десятая покедова чужая.

Он был самолюбив. Нижегородские судовладельцы:

— Дохли от конкуренции.

Фрахт на нефть сбили так, что работали себе в убыток. Решили собраться на бирже и прийти к соглашению. Но на Гордея Чернова как раз в это время:

— Нашел запой.

— Звать или не звать?

— Куда ж пьяного? Думали даже:

— Не отложить ли, пока Гордей пить перестанет? Но это некоторым "почище" показалось обидным:

— Что же это, господа судовладельцы? Ждать, пока пьяный человек проспится?

— Как решили, так и будет. Накинем, — и все. Потом ему скажем.

— Один против всех не пойдет.

— Чай, себе не злодей! Гордей кончил пить.

Узнал про решение судовладельцев:

— Без него.

И это ему показалось:

— Обидно.

На следующее биржевое собрание он явился опухший, дикий, безобразный, с перепоя.

И... со скрипкой под мышкой.

Сообщить Гордею о состоявшемся постановлении было поручено одному пароходчику-барону:

— Как самому политичному.

Благовоспитанный барон скользящей походкой подлетел к Чернову и приятным баритоном приветствовал:

— Здравствуйте, Гордей Иванович! Чернов посмотрел на него сверху вниз:

— Здравствуй!

— А мы тут, Гордей Иванович, пока вы больны были... — Так!

— Пока вы больны были... Собрались, знаете, и порешили... Фрахты режут... Решено поднять на копейку. Как ваше мнение?

Гордей взял скрипку, провел по ней смычком, издал какой-то дикий звук. Барон выждал.

— Так как же, Гордей Иванович? Гордей снова "заиграл" на скрипке. Барон еще подождал.

— Надеемся, что вы, уважаемый Гордей Иванович, не пойдете против общего решения. И к тому же против своих интересов!

Гордей "заиграл".

— Примыкаете или не примыкаете? Гордей "заиграл".

Барон пожал плечами и отошел:

— Не проспался.

"Знающие" судовладельцы, глядя на эту комедию, головами покачали:

— Выкинет штуку!

На следующий день Гордей Чернов объявил, что сбавляет фрахт еще на копейку.

Все взвыло кругом. Накинулись на бедного барона:

— Все вы! С барским-то гонором! "Не ждать же пьяного!" А по-нашему: богатого человека во всяком виде почти! "Берусь все устроить!" Вот тебе и устроил. Дипломат!

Барон чуть не плакал.

— Он пошутил! Просто дикая шутка!

Но Гордеевой шутке конца не наступало.

Он держал низкую цену.

Сам терпел убытки.

Но зато все кругом трещало и рушилось.

Масса судовладельцев разорилась.

А он скупал у них за бесценок баржи.

И тем наверстывал свои убытки.

"Покедова чужих" баржей на Волге стало еще меньше.

Его корили:

— Гордей, что делаешь? Людей режешь! Он смеялся:

— А когда едят, завсегда режут! Чего они, черти полосатые, без меня решали? "Болен". Да, может, у меня, у пьяного, такое на уме. чего им. тверезым, в лоб не влетит!

Он был фантазер.

Построил в устьях Волги какую-то невиданную, колоссальную баржу:

— Своего изобретения. Речная полиция "взъелась".

— В таком виде барже плавание разрешить, Гордей Иванович, невозможно. Необходимы переделки. Мы вам техника пришлем. Он укажет.

— Техника?

Гордей приказал налить баржу нефтью, вывести в море и сжечь.

— Нынче всякий техник станет мне, Гордею Чернову, указывать! Он был как-то в Москве в ресторане "Мавритания". Вернулся к себе в Нижний и позвал архитектора Иванова.

— Можешь мне дом на манер "Мавритании" выстроить?

— В мавританском стиле? -Во.

— Отчего же?

— Черти.

Архитектор принес чертежи и рисунки. Гордей посмотрел, разорвал и бросил.

— "Мавритании" не видал, а берешься. Сам строить буду! И начал строить "по памяти".

По своим чертежам.

Через два месяца что-то дикое и пестрое было готово.

Возвышалось в гордеевском саду, на откосе.

Но войти в эту "Мавританию" никто не решался.

Чернова во время стройки предупреждали подрядчики:

— Гордей Иванович, рухнет!

— Умней меня хочешь быть? Деньги платят — и строй! Но теперь он и сам видел, что:

— Дело ненадежное. Отстроил и оставил. И сам туда не ходил.

Дом превратился в его "ахиллесову пяту".

— Ежели бы не "Мавритания", с Гордеем никакого бы сладу не было. Как Дикой, он:

— Не любил платить денег.

Вечно судился с водоливами, с артелями рабочих. Держал адвоката. "Доходил до Сената". Адвокат "не выдерживал":

— Гордей Иванович! Ведь все равно платить придется. Еще с нас же судебные издержки присудят.

— Твое ли это дело? Тебе деньги платят, ты и судись.

— Гордей Иванович! Ведь всех денег пятьдесят рублей платить надо, а просудим полтораста!

— А тебе что? Моих денег жалко? Так ты с меня ничего и не бери, ежели жалостливый!

И пояснял:

— С этим народом иначе нельзя. Пущай походят, ежели с моим расчетом не согласны!

Случалось, что в Нижнем скоплялось пять-шесть артелей, не согласных "с расчетом Гордея Ивановича".

Люди сидели без копейки денег, ходили жаловаться по властям. Губернатор призывал к себе Чернова.

— Гордей Иванович, это нескладно. Голодная орава у меня по Нижнему ходит!

Чернов смотрел мрачно.

— На то, ваше превосходительство, есть суд и Правительствующий Сенат. Дело гражданское, и тебе, ваше превосходительство, беспокоиться нечего!

Губернатор, — Н.М. Баранов, — соглашался:

— Ты прав, Гордей Иванович... Кстати, у тебя там "Мавритания" выстроена. Так нужно будет, чтоб комиссия осмотрела.

— Да в ней никто не живет.

— Это уж дело мое. Раз выстроено жилое помещение, — необходим осмотр. Так когда же архитектору Иванову сказать, чтоб с комиссией шел?

— Ваше превосходительство! Не срами! Ну их к черту, всем галманам заплачу, только не срами на весь Нижний!

— Ну, так вот уговор: или все артели разочти до завтра, или комиссию пришлю.

И в тот же вечер Гордей, ругаясь на чем свет стоит, уплачивал рабочим все сполна.

Не мог самолюбивый Гордей, чтобы комиссия нашла его — его постройку никуда не годной.

И чтобы "архитекторишка" Иванов, который и настоящей "Мавритании" отроду не видывал, его "Мавританию" признал:

— Не соответствующей строительным правилам.

Губернаторы, речная полиция, округ путей сообщения, всевозможные комиссии, "господа", "бароны", — было для Гордея Чернова:

— Нож вострый!

— Мудрят! Указывают!

Он говорил это с презрением невыразимым.

— Я по Волге водоливом ходил. Я на Волге в "короли" вышел. Я на Волге каждую морду знаю. Меня на Волге каждая морда по имени-отчеству знает. А мне предписывают! Мне указывают! Меня, как мальчонку махонького, наставляют! Как ходить, да где стоять, да куды причаливать! Целую жизнь порядкам учат! Волга! Волга ко мне в карман течет, а они о ней в Петербурге, не видя, рассуждают!

Все у него шло хорошо. Конкурентов "резал и ел". Деньги. Почет.

— Волга в карман текла.

"Покедова чужих" баржей становилось все меньше и меньше. А Гордею Чернову было:

— Скучно.

Так скучно, что запоем пил. Весь Нижний диву давался:

— Мужик — ума палата, а запьет — дурак дураком. Что вытворяет!

В саду "Медведь", на ярмарке, взял и на зеркале бриллиантовым перстнем вексель написал:

"Должен Анютке 1000 рублей. Г. Чернов".

Когда "запой кончился", — ему предъявили зеркало.

— Плати!

— Нешто по зеркалам платят? Почем известно, что мой почерк руки? Может, сами накорябали.

— В таком случае предъявим зеркало ко взысканию. И зеркало повезли в ярмарочную полицию.

— Огласка будет, Гордей Иванович. Срам на весь Нижний: присудят, свидетели были.

— Черт с вами, получай пятьсот.

— Зачем пятьсот! Три тысячи.

— Писано: тысячу!

— Так то на бумаге: написано "тысяча", и плати тысячу. А зеркальные векселя дороже.

— Черт с вами. Получай две!

И вдруг этот делец и безобразник исчез. Ушел из дома и больше не вернулся. Вся Волга зашумела:

— Гордей Чернов сбежал! Запутался! Все, кто имел с ним дела, взвыли:

— Жулик! Учредили конкурс.

Но дела оказались в полном порядке. Все решили:

— Чудак!

Как ни старались конкурентных дел мастера, как ни распродавалось за бесценок имущество, но не только все долги были покрыты, — осталось еще несколько сот тысяч остатка.

Все сказали:

— Самодур!

Через несколько времени стало известно, что Гордей Чернов на Старом Афоне постригся в монахи.

Бросил все и ушел в монастырь. Решили:

— Богатырь!

— Волжский богатырь!

Так жил и так кончил с собой Гордей Чернов.

Чего-то недоставало ему всю жизнь. Среди миллионов, среди "могущества", среди "славы". Чего?

Если б ему сказать, что, при его богатстве, при его "могуществе", при его действительном, настоящем знании дел, страны, людей, ему недостает:

— Политической власти! — Гордей Чернов, наверное, посмотрел бы с удивлением и сказал:

— Замолол! Он сам не знал:

— Чего ему еще нужно? Ему было только:

— Скучно так жить! Чтоб ему все указывали:

— Как мальчонке! Ему! На Волге!

Но Петербург — петербургские канцелярии чувствовали себя сильными, никого "из страны" на помощь к себе не звали и сами правили той самой Волгой, которая Гордею:

— В карман текла.

И Гордею Чернову было:

— Скушна.

Он тосковал, как сильный человек, от безделья. Ясного сознания, чего именно ему не хватает, у "волжского богатыря" не было.

Он только "жалился", что с ним обращаются:

— Как с мальчонкой!

И такая жизнь представлялась ему:

— Настоящей дрянью.

II. НА Алексеев
(Древняя история)

Он очень гордился своим:

— Купечеством.

Но когда Петербург потребовал от него услуги, он:

— Бросился со всех ног.

Терпеть не мог:

— Господ господчиков.

Но:

— Всячески льнул.

"Знаменитый" московский городской голова. Метрдотель, глядя на него, сказал бы:

— Камергер. Камергер сказал бы:

— Метрдотель!

В нем было что-то "величественно-услужающее". Это был человек немного выше среднего роста, приятной наружности, со скользящей походкой и ласкающим баритоном.

Гладко стриженный. Круглый. Рыхлый, пышный, сдобный. Настоящий:

— Московский выкормыш.

Только на московских поросятах, "почечной" телятине, провесной белорыбице и расстегаях с налимьими печенками можно было выхолить такого розового купца.

Он начал московским Алкивиадом и кончил московским Периклом. Он был тщеславен.

На похоронах Николая Рубинштейна ехал за гробом почему-то верхом на белом коне.

Чтоб о нем говорила:

— Вся Москва.

И его мечтою было:

— Сесть на Москве.

Стать ее "градским головою".

Он был ее "Периклом".

Выстроил новую думу, которая вскоре же оказалась тесной и неудобной.

Соорудил новый водопровод, башни которого треснули в первый же год.

Перестроил старые, азиатские, городские ряды.

И разорил выселением старый "город".

Один из "городских" торговцев зарезался на могиле Иоанна Грозного.

Решил сразу, одним мановением руки, сделать Москву:

— Всю асфальтовой.

Разорил массу домовладельцев, а один из асфальтовых подрядчиков пустил себе пулю в лоб.

Как Перикл, когда раздавались жалобы, что водопроводные балки никуда не годятся, только деньги даром брошены, — он восклицал:

— Желаете, приму на свой счет?! И не пользовался жалованьем. Обращая его на свою "славу". На это жалованье он угощал:

— Приезжих гостей.

И брал все расходы по приемам на свой счет.

При нем состоял чиновник особых поручений, покойный милейший Н.А. Тихонов:

— По угостительной части!

Более озабоченного лица не видывала Москва.

— Куда вы, дорогой мой, мчитесь?

— Некогда, батюшка. Конгресс приезжает. К завтраку готовимся. Он заклинал старика Тестова:

— На ваших поросят полагаюсь!

— Будьте за моих поросят спокойны, батюшка! Домашние питомцы. На молоке. А пред концом сливками поить начну, чтоб на задние окорока сели.

— Чтоб жирок...

— Сливки будут, а не жир. Над стойлицами лучиночки прибиты, чтоб жирка не сбрыкнул. Вы насчет поросят будьте благонадежны. Грудные младенцы, а не поросята будут. Вы о ветчине подумайте!

И Тихонов летел в Черкасский переулок к "Арсентьичу".

— Ветчина будет настоящая? Городского вкуса?

— Самого настоящего. Старого! Сыр, а не ветчина. Язык щиплет. Белугой удивить гостей прикажете?

— Белуга что за еда!

— А вы взгляните. Белизна! Дамское декольте, а не белуга. И Тихонов летел на "Москва-реку".

— Осетры едут?

— Прибыли. Осетра понесут, — ужасти. Покойник, а не осетр! Вчетвером нести надоть. Янтарный гарнитюр по брюху, а мясо стерляжье.

Заехал в Москву захудалый конгресс тюрьмоведов. Хозяин "Яра" со "славой" показывал гостям счет:

— Как градский глава после обеда заехали с конгрессом к "Яру" кофе пить.

В счету была всего одна строчка:

"Кофе — 800 рублей".

— Да что ж, море, что ли, из кофе было сделано?

— Кофе с аксессуарами. Фрукты, ликеры, шампанское. Нетто градскому голове возможно меньше счет преподнести? Обидишь!

Алексеев гремел на всю Москву и на всю Россию.

Но его дружба с обер-полицмейстером Власовским коробила Москву:

— И чего льнет?!

Москва никогда особенно не любила "полицейского начальства", и вид городского головы, спешившего "потрафить всякой полицейской фантазии", претил Москве.

— Видал сидельца. Начальство пальцем позови, — со всех ног кинется. Алексеев оскорблял Москву, свел на нет городскую думу, — но стоило

Власовскому объявить свою "асфальтовую фантазию", как "властный" город ской голова спешил ее исполнить и разорял домовладельцев.

К власти он льнул.

Доказывал:

— На купца можно положиться!

В России в те поры было сиверко, и из Петербурга дуло холодом. Алексеев всеми силами старался доказать, что:

— В купце этой самой государственности хоть отбавляй! Он свел на нет в Москве городское самоуправление.

То "городское самоуправление", на которое косились в Петербурге. И когда в Московской городской думе "поднимались какие-нибудь такие разговоры", он покрикивал, нарочно "рядским говором":

— Нельзя ли без революциев?!

И ежели "разговоры", хоть и в сбавленном тоне, продолжались, он насмешливо добавлял:

— И без конституциев!

Когда его призвали заседать в качестве сословного представителя в особом присутствии, — он подписал несколько смертных приговоров. Он всеми силами старался доказать:

— Чего желаете? Государственности ищете? Пожалте к нам! К купечеству! Самая настоящая государственность! За прочность ручаемся!

От этого пахло Ножовой линией и зазыванием в свою лавочку.

Если бы НА Алексеев дожил до наших дней, он был бы главой октябристов, покойный П.А. Столыпин нашел бы в нем подручного, и А.И. Гучкову было бы решительно нечего делать.

Он старался угадать "курс". И потрафить. Доказал, что:

— У купца настоящие мысли.

В одной из торжественных приветственных речей упомянул даже:

— О кресте на Святой Софии! Как о мечте "древней Москвы".

Эта речь "московского лорд-мэра" наделала много шума в английской печати.

Петербург не обратил на нее никакого внимания.

— Москва любит "выражаться". У ней все пышное: кулебяки и речи. А московское старинное купечество только иронически улыбнулось:

— Потрафить старается!

Оно не любило головы и этого "нового курса".

Когда Алексеев явился к одному из представителей старого, именитого купечества за пожертвованием, тот мрачно огрызнулся:

— Ты чего все стараешься? — Из-за чести купечества!

— Ну, так вот, окажи мне честь! Стань передо мной на колени. Сто тысяч отсыплю! Вот это купцу честь, — чтобы пред ним на коленях стояли! А не то, что благодарность из Петербурга! Небось не станешь?

Алексеев стал на колени.

Старому купцу пришлось отсыпать сто тысяч.

И все это делалось Алексеевым, чтобы показать Петербургу:

— Что купец может! Алексеев не любил:

— Господ господчиков.

И давал им сражения в старинном "дворянском гнезде":

— Московском губернском земстве.

Здесь он "бил" столбовых, помещиков и "либералишек".

Его речи были нестерпимы по надменности и гостинодворству.

На все возражения он:

— Звякал мошной.

Когда заходила речь о недостатке средств на какое-нибудь полезное учреждение, он просил:

— Полчаса перерыва.

И через полчаса объявлял, что получил:

— По телефону согласие на двести тысяч пожертвований. От именитого купечества.

И готов выложить деньги хоть сейчас.

— Только домой за ними съездить! Он собирал по полумиллиону:

— До следующего заседания. До завтрашнего дня! Вот как у нас!

— Люди дела, а не слова!

Не либеральных "умствований".

— Вот что может купечество!

Старое, "самое исконное" купечество смотрело на это "выставление себя" неодобрительно.

— Чего хвастаться? Чисто выслуживаемся! По духовному оставят, — это так. А так по купечеству не водится.

Но "молодое купечество", стремившееся "заявить себя", "показать", "удивить", "проявить силу", — лезло за Алексеевым и:

— Показывало Петербургу! И утирало нос:

— Столбовым либералам.

Алексеев захотел дать сражение "господчикам" и в Московской думе. Поднял поход против:

— Барской затеи.

Против скачек. Против тотализатора. Тогда скачки еще были "барской затеей". Именем Москвы он поднял войну против:

— Прогорелых бар! Которые соблазняют только:

— Наших артельщиков. Своими полосатыми жокеями.

Он произнес сильную, горячую речь, в которой восклицал, будто:

— Сам лежал за простонародьем целую ночь, дожидаясь скачек! Но Петербург только улыбнулся:

— Ну, уж и сам лежал!

"Купцу", который "захотел диктовать законы", дали щелчок по носу.

Тотализатора не уничтожили.

"Прогорелый барин" победил.

"Прогорелый барин" все-таки оказался сильнее.

Купец получил:

— Афронт!

И вдруг Петербург обратился к купцу:

— За услугой.

Это был момент торжества Алексеева.

Настал тяжелый 1891 год.

Голодный год.

Запретили вывоз хлеба за границу.

Приняли чрезвычайные меры для перевозки хлеба в голодные места.

Несмотря на все уверения, что:

— Это избалует мужика! — признали необходимым:

— Кормить!

И закупку продовольственного хлеба поручили не генерал-адъютанту, не сановнику, не все на свете знающему петербургскому чиновнику, — а Н.А. Алексееву.

— Он канительный фабрикант и по шерстяной части. Но это все равно. Купец поторговаться сумеет.

Петербург рассчитал верно.

Алексеев "расшибется", чтобы только показать, что:

— Купец может!

Он кинулся со всех ног.

Наконец-то!

Купцу поручено:

— Государственное дело!

— Исключительной важности!

Говорят, что Алексеев не одну из своих сотен тысяч истратил. Но хлеб купил необыкновенно дешево. Превосходного качества.

— Вот вам купец!

И Петербург ничего не понял. Купцу Алексееву предложили:

— Потомственное дворянство! Алексеев ответил:

— Позвольте мне одну милость. Купцом я родился, купцом желаю и остаться.

Мечты, разговоры о министерстве торговли, о купце Алексееве-министре — рухнули.

Петербург пожал плечами и уверился:

— Чудак! Не захотел облагородиться! "Исконное купечество" презрительно улыбнулось:

— В дворяне тебя произвести могут. А в министры купца, — шалишь!

III. Бугров
(Средняя история)

Большой толстый человек.

Рыжеватая борода. Примасленные волосы. Прямой пробор. Не то долго полый сюртук, не то чуйка. Залоснившаяся на животе. Вы прошли бы мимо:

— Обыкновенный лабазник.

А за него молились по всей стране, как молятся за властителей.

Поминали его имя, перебирая лестовки, ежеутренне и ежевечерне в скитах, совершали за него "метания" пред древнего письма потаенными иконами на Севере, "в горах и лесах", и в далеких южных племенах.

Молились строгие "матери" и велели молиться Фленушкам.

Это был один из самых могущественных людей в России.

Его "слава" была на всю древле-православную Русь.

В одесской тюрьме я посетил несчастного Ковалева.

Того самого "изувера-фанатика", который со старицей Виталием в Терновских плавнях похоронил заживо десятки односельчан, жену и родную дочь.

Мужа рябого, праведного, до брака девственника, большого начетчика и великого постника.

За праведность да "святое дело" односельчанами избранного.

Закапывались:

— По случаю переписи. Ибо:

— Пред концом исчислит "он" все народы. Когда пришли переписные листки с буквой: "Н".

"Еже есть печать".

"Его" печать.

Ковалев переживал в тюрьме страшное время.

День шел за днем.

Антихрист не приходил. "Конца света" не наступало. Перед глазами стояла страшная картина. Погреб.

В саванах, с горящими восковыми свечами в руках, лежащие живые люди.

В его ушах звучало их похоронное пение.

— Закапывал с ног. Все пели. Как до грудок доходило, чернели и переставали.

И среди них лежала жена с грудным ребенком. И все это "теперь видать":

— За напрасно.

Я не надеялся, что Ковалев станет разговаривать. Он только что отказал в беседе профессору Сикорскому. Но стоило мне упомянуть имя "Бугров", — как мрачный, рябой, понурый Ковалев ожил.

— Видали? Знаете самолично? Расскажите, какой он — батюшка?

И человек, "за напрасно" закопавший заживо жену, ребенка, друзей, родственников, отдыхал от душевных мук. Забывал все это, слушая рассказы о Бугрове. Он смотрел на меня почти с благоговением.

— Человек, который знал самого его — батюшку!

Словно я знал лично великого угодника или самого апостола.

— Расскажите, будьте добрые, не помните ли еще чего про него, про батюшку!

И каждое слово про "него" было словно капля влаги предсмертной жаждой томившейся душе. Так гремел Бугров.

— Столп древнего благочестия.

Он довольствовался нижегородской "славой".

Был гласным "градской" думы.

И пил около полудня чай у Ермолова в "Биржевой" гостинице:

— За миллионным столом. В обществе "себе равных". Башкировых и "им подобных".

За этот стол, кроме миллионщиков, никто не смел садиться, и быть приглашенным присесть к этому столу даже для "большого тысячника" было Честью:

— Неслыханной.

Тысячник сесть садился, но чаю спрашивать:

— Не решался. "Распоряжаться" за таким столом:

— Себе не позволял. Распоряжался Бугров:

— Собери-ка три пары чаю.

Платил пятиалтынный и давал пятачок на чай половому, кланявшемуся ему за это чуть не до земли.

— Самому Бугрову поклонился! Не честь?

Бугров стучал по блюдечку перстнем:

— Подсыпь кипяточку!

— Подкинь парочку сахарку! И пил вприкуску.

Чай, сахар... Скоромился... Ничего! По всей России за него молились. Нижний знал в лицо его кучера, каждую его лошадь. Его пролетку.

— Никак Бугров новую лошадь купил. Пролетка бугровская. А лошади как будто я не знаю.

Такова была его нижегородская "слава".

В Петербург он ездил с такой же сластью, как в древности русские ездили в Орду.

Больше "по делам веры".

— Чтоб не искореняли.

Намыкавшись целый день по приемным, он вечером вздыхал и записывал в засаленную книжечку:

— Ентому поганцу сто дадено, да ентому двести. Кому еще, дай Бог памяти! Развелось дьяволов, прости, Господи, мое согрешение!

Ничего!

Пока "батюшка" утруждался за веру в нечестивом граде у игемонов, — за него "совершали метание" пред старого письма Пречистой по скитам, "в горах и лесах".

А Бугров писал в засаленную книжку:

— Как бишь его? Санаторий, говорят, выстроить надоть! Санаторий им — так санаторий!

Только бы:

— Наших не трогали!

Спокойно "молиться дали".

И, покончив "хождение по мытарствам", Бугров в тот же вечер покидал:

— Град взимающий. Старина держала его цепко. Он весь был:

— В старине.

Когда в нижегородской думе зашел вопрос о постройке нового городского театра, Бугров встал, поклонился почтенным гласным и сказал:

— Ходатайствую пред градскою думой. Стройте театры, где желаете. Только где теперича театры, это место мне продайте. Хорошую цену дам. Уважьте.

Гласные пожелали узнать: зачем Бугрову понадобилось место?

— Родители покойники, тятенька с маменькой, на этом месте жили, дом "мели. Легко ли их косточкам, что теперичи здесь театры?

Тогдашний городской голова, барон-судовладелец, спросил, едва сдерживая улыбку:

— А что ж, по вашему мнению, в театре такого делают, что родительские кости должны в гробах переворачиваться?

Бугров посмотрел на него строго:

— Известно, что в театрах делают! Голые бабы через голых мужиков прыгают. Тьфу!

И этот старинный человек вдруг учуял, что повеяло:

— Новизной.

В Петербурге что-то крякнуло.

Какая-то балка.

В министрах появились Вышнеградский, за ним Витте. Не князья, не графы, не представители "родов", не сановные люди.

"Просто" Вышнеградский.

"Просто" Витте.

Какие-то. Откуда-то.

Родовитый, сановный, "заслуженный" Петербург огрызнулся на это в "Figaro".

В "Figaro" была напечатана статья, в которой про "новый курс" говорилось, конечно, с похвалой.

— Нечто новое. Впервые в России. Во главе управления становятся не люди, известные своей знатностью, — а вчера еще никому не ведомые, всем только себе обязанные люди.

И Петербург подвел парижскую газету, прибавив в скобках:

— То, что по-русски называется "des prokhvosti".

Петербург откликнулся злой выходкой "в своей газете", в "Figaro". "Во глубине России", в Нижнем, почувствовали, что:

— Старые балки треснули.

Именно в тот момент, когда, казалось, мы окончательно повернули назад, в старину, — мы сделали прыжок вперед.

В старой стене вдруг открылась брешь, и в этой бреши появились:

— Новые люди!

Без традиций, без преданий.

— Без корней!!!

Явились какие-то бухгалтеры, чтоб подводить итоги старому. Люди со счетами, вместо геральдических щитов. Это было объявление Петербурга:

— Банкротом.

Петербург более не в состоянии поставлять министров:

— Какие теперь требуются. Приходится брать "со стороны". Откуда-то.

— Из страны!

Это запели первые петухи.

И вот "новый" министр финансов, СЮ. Витте, появился:

— Пред российским купечеством.

Это было на нижегородской ярмарке в 1893 году.

Все знали, что министр финансов приехал объявить какую-то:

— Важную новость из Петербурга.

В Гербовом зале Главного дома собралось все ярмарочное купечество и представители города.

С.Ю. Витте появился высокий, прямой и... величественный.

— Настоящий министр!

Хоть и из железнодорожников.

Внятно, громко и... величественно он объявил новость:

— В вознаграждение потерь, которые понесло ярмарочное купечество в предшествующие год неурожая и год холеры, будет устроена всероссийская выставка в Нижнем Новгороде.

Все посмотрели на него с недоумением.

В вознаграждение ярмарке устраивается выставка в городе!

Петербург никогда бы не смешал Франкфурта-на-Майне с Франкфуртом-на-Одере.

Но Петербург спутал нижегородскую ярмарку с Нижним Новгородом.

Когда это две совершенно различных единицы. Две совершенно различных территории.

И притом находящихся в непрерывной вражде между собою.

Город старается оттягать, что только можно, у ярмарки. Ярмарка старается ничего не дать городу.

Петербург, по незнанию, кинул им "кость раздора".

Из-за этого назавтра же началась грызня.

— Выставка должна быть устроена на ярмарочной территории. Сказано: "в вознаграждение потерь, которые понесла ярмарка".

— Нельзя изменить ни слова. Прямо сказано: "Выставка в Нижнем Новгороде". А не на ярмарке!

Но это началось назавтра.

Пока же выразили должный восторг и принялись чествовать и смотреть: — "Нового" министра.

Чествовали довольно по-азиатски. Рыбники "от Плашкоутного моста":

— Поклонились стерлядью.

Притащили министру в окоренке живую косматую стерлядь длиною в аршин с вершками.

— Кушайте на здоровье.

На нее смотрели уже не снизу вверх, а заглядывали ей прямо, глаза в таза.

С ней играли в винт, с ней шутили.

Власть опасалась, что вдруг ее фамильярно хлопнут по плечу.

И это случилось.

Бугров пригласил Витте:

— Завтракать к себе на мельницу.

Был заказан, конечно, экстренный поезд. Из Москвы выписан "Эрмитаж".

С посудой, кастрюлями, поварами, половыми, "самим Мариусом". Великим мастером ложи метрдотелей. У Плашкоутного моста шла бойня. Вспарывали животы икряным осетрам. С аршином в руках отбирали стерлядей.

Мариус устраивал половым "репетицию парада":

— Как дефилировать с соусами.

Бугров явился на поезд в той же лоснящейся не то чуйке, не то длиннополом сюртуке.

И, сидя в поезде против "нового" министра, слегка касался пальцами его колена и говорил:

— Ты только нас слушайся, ваше превосходительство, — и все пойдет хорошо.

Министр отвечал ему с любезной улыбкой.

Кости Канкрина и Толстого переворачивались в фобу.

Это был исторический момент.

Это звякнул российский капитал.

И впервые подал свой голос.

Это уже не алексеевское:

— Обратите, господа, внимание: что купец может!

Капитал, лишь только нашелся министр, готовый его выслушать, сразу брякнул:

— Нас слушайся!

IV. С.Т. Морозов
(Новая история)

Это был человек среднего роста, полный, с круглым розовым лицом, небольшой подстриженной светлой бородкой, маленькими смеющимися глазами.

От него веяло здоровьем и жизнерадостностью.

Таким он вошел в жизнь.

Один художник, видевший С.Т. Морозова в Париже за несколько месяцев до самоубийства, рассказывал:

— Узнать нельзя! Подменили Савву Тимофеевича. Осунулся? Похудел? Все это вздор, — главное, глаза! Взгляд!

Художник был москвич и потому любил выражаться "с выкрутасами", "сочно", "художественно":

— По десяти пудов каждый взгляд! Тяжелый, усталый. Взгляд, которому "все равно". Все безразлично! Я старался его развлечь...

Московский художник всегда старается "развлекать" купца.

— Рассказывал... Он говорил: "Да-с, это очень интересно-с". А в глазах видно, что ничего его не интересует.

Таким он ушел из жизни.

В чем состояла его трагедия?

Он был человек с университетским образованием и говорил:

— Со словом-ериком.

Не зная, кто перед вами, вы сказали бы:

— Гостинодворец!

А он был кандидатом не то естественных, не то математических наук. Как-то на ярмарке покойный А.А. Титов с чисто купеческой бесцеремонностью подсмеивался:

— Как же это ты, братец ты мой Савва, "науки превзошел", и вдруг по какому-то "беспоповщицкому согласью", где тебя "скобленым затылком" зовут и за то, что "телятину" ешь, поганым считают? А?

Савва Тимофеевич отвечал, по обыкновению "ухмыляясь" и пощипывая бородку:

— Что же-с! Вера ничего-с! Хорошая-с! Купеческая вера! "Купеческая вера".

Более точного определения старообрядчества, его силы, причин этой силы дать было нельзя.

Он был человек умный, меткий и едкий.

Но насмешливость у него была самая гостинодворская.

Меткая, ядовитая и особого:

— "Городского" вкуса.

Так зубоскалили в "городе", в рядах. Про кого-то в Петербурге ему сказали:

— Богатый человек!

Савва Тимофеевич "ухмыльнулся":

— Ведь у вас в Петербурге-с на этот счет просто-с. Кто хорошую марку красного вина пьет, тот и богатый человек-с. Однако, я так замечаю, многие на пиво перешли-с!

И он любил щегольнуть этим гостинодворством. Из щегольства добавлял:

— Слово-ерик.

— Купчишки-с!

А думал он "о многом".

Как-то, тоже в Петербурге, при нем рассказывали о степном генерал-губернаторе, который подписал 8 смертных приговоров.

Савва Тимофеевич задумался.

— А, должно быть, это интересно. Подписать человеку смертный приговор!

И он со вкусом, задумчиво махнул по скатерти росчерк. Словно подписал.

— Интересно!

Он был добрый человек. В Москве умер известный журналист. Оставив, "по уставу своего рыцарства", семью без гроша. Богач-издатель, у которого он проработал более десятка лет, сделал еще одно выгодное дело:

— Не дал ни гроша.

И сделал это в такой грубой, циничной форме, что прямо:

— Наплевал в душу.

Обо всем этом я узнал на похоронах.

В тот же вечер, на первом представлении в Малом театре, я встретился с С.Т. Морозовым.

— Что это вы такой мрачный?

— А, знаете, бывают минуты, что жить отвратительно! И я рассказал ему об ответе богача-издателя.

С.Т. покрутил бородку.

— Да-с. Довольно пакостно-с! И больше ничего.

А через день я узнал, что Савва Тимофеевич на другой же день назначил пенсию вдове.

При следующем свидании мне показалось неделикатным ответить словами благодарности на этот молчаливый жест.

Я только горячо и от души пожал ему руку.

Одного из артистов Художественного театра, у которого проявился талант скульптора, он отправил учиться за границу.

И мы во многом обязаны Морозову за этого действительно выдающегося художника-скульптора.

И сколько "пенсионеров" было у С.Т. Морозова.

Но об этом никогда не знал никто.

Ему было противно, гнусно, отвратительно это название:

— Щедрое купечество.

Его "тошнило-с" от этой единственной добродетели:

— Которой может отличиться купечество. От этой обязанности купечества — быть:

— Щедрым!

От этого единственного проявления жизни, которое ожидается от купечества:

— Щедрости!

От этого единственного участия в государственной жизни, которое полагается купцу:

— Делать щедрые пожертвования.

Когда при нем говорили, что такой-то сделал то-то, такой-то то-то, — он гостинодворски хихикал:

— Щедрое купечество-с вновь проявило себя пожертвованием! Это превосходно-с!

1892 год.

На ярмарке свирепствовала холера.

Губернатор Н.М. Баранов терял голову:

— Некуда больных девать! В плавучих бараках на полу лежат! С.Т. Морозов...

Он был тогда председателем ярмарочного биржевого комитета:

— Главою всероссийского купечества. С.Т. Морозов разрешил задачу просто:

— Тут на шоссе продается дача. Я все равно хотел купить себе особняк около ярмарки. Завтра куплю. На тот год сам буду жить. А в этом пусть холерные лежат.

И обратился к Н.М. Баранову "с одной просьбой".

— Только нельзя ли-с об этом-с в Петербург-с никаких телеграмм-с не посылать-с! Чтоб никаких награждений-с мне не выходило-с!

Все, что ни делал Петербург, вызывало у С.Т. Морозова "гостинодворский смешок".

В 1891 году, по случаю голода, воспретили вывоз хлеба из России.

— Ну, что скажете? — спрашивают у С.Т.

— Мера основательная-с. Это анекдот напоминает-с. Колбасник барыне жалуется: "Дела не идут! Есть нечего!" А барыня-с удивляется: "Так отчего же вы не едите своей колбасы?" Мера основательная-с!

С.Ю. Витте ввел монополию и при ней "попечительства о трезвости". С.Т. и это "попечительство о народе" оценил "ухмылочкой":

— Вы у любого попа спросите-с: кто лучший прихожанин? Всегда трактирщик-с! Цельную неделю народ спаивает, а в воскресенье свечку ставит-с!

— Но согласитесь, что раз зло существует, — так лучше его держать в руках! Идея огромная! Набор, беспорядки, голод, — государство закрывает винные лавки.

— Идея, что говорить, чудесная-с! Аракчееву не снилось-с! Скомандовал: "пей", — пьют. Скомандовал: "не пей", — трезвы! А только я так думаю, что им чаще командовать "пей" придется, — потому деньги нужны-с!

Всякое петербургское назначение вызывало у СТ. "улыбочку".

— Ну, Савва Тимофеевич, чего от него ждете? — спрашивают Морозова по поводу какого-то назначения.

— Он теперь камер-юнкер? Жду, что будет камергером-с! Даже когда все и вся кругом кричало о С.Ю. Витте:

— Гений!

— Настоящий человек! — С.Т. Морозов покручивал бородку:

— Мог бы дельным человеком быть-с. Только "статс-секретарь" его съест! Вместо дела о "равноапостольных" думать будет-с.

— То есть как?

— Раз человек начал на себя кресты вешать, — он к другому делу не способен!

И определил Витте кратко:

— Путный человек, но пошел в чиновники. Петербург отвечал ему взаимностью. Терпеть не мог.

Один проезжий министр, заглянувший на ярмарку, после раута, отозвался о С.Т. Морозове так:

— Пренеприятный господин! Что ни скажешь, — спорит! И все учит! Учит! Учит!

Когда началась Русско-японская война, у С.Т. Морозова спрашивают:

— Ну, что думаете, Савва Тимофеевич, о событиях? С.Т. "даже удивился":

— О каких событиях-с? Не слыхал-с. Разве есть какие события-с?

— О войне!!!

— Ах, об этом-с!

И он сделал равнодушное лицо.

— Ничего не думаю-с! Это не наше дело-с! Нас не спрашивали-с, — что ж нам об этом думать-с?

Он был человек широких взглядов.

— Неурожай-с, говорят, — горе? Так ведь это от Господа Бога-с! Какое министерство земледелия ни устраивайте, — всегда неурожай может случиться-с. Только что ж это за "житие": ежели у человека, извините меня, штаны лопнули, — так он должен голым ходить-с?! Смениться нечем! Вот в чем дело-с! Как до такого состояния довели-с? Неурожай везде бывает-с. А почему только у нас как неурожай, так сейчас непременно голод-с?

И смотрел он на мир с каких-то высот, чуть ли не марксистских.

Был какой-то промышленный кризис.

— Как вы смотрите, Савва Тимофеевич?

— Что ж тут особенно смотреть-с? Ничего особенного-с не случится. Произойдет... так... концентрация-с...

— То есть как?

— Мелкие предприятия-с не выдержат, сольются с крупными-с.

— А что вы считаете "мелкими"?

— Так, миллиона на два-с!

Мы встретились с С.Т. в коридоре Художественного театра на первом представлении "На дне".

— Ну, что? — спросил С.Т.

— Знаете, что наиболее интересно в этом спектакле? Вы — глава всероссийского купечества.

— Бывший.

— Официально: "бывший".

— Ну?

— Горький — яркий представитель пролетариата. И пьеса Горького идет в вашем театре! Ну, где в Европе вы увидите, чтобы представители крупнейшей буржуазии, — и даже не из-за выгоды! — основывали театры для пролетарских пьес?!

Савва Тимофеевич расхохотался:

— Правда, здорово?! Чудная страна! Действительно!

— И Горький несет пьесу в ваш театр. И его пьеса идет в вашем театре. Вот оно: "наглядное" прохождение пролетариата чрез железные ворота капитализма!!!

Савва Тимофеевич лукаво улыбнулся:

— А вы думаете, — не пора-с?

Он "похохатывал", лукаво "усмехался"...

Но прежнего веселья, прежней жизнерадостности уж не было ни в злобном ответе по поводу Русско-японской войны:

— Нас не спрашивали-с!

Ни в шутках по поводу театра.

Он, человек, знавший, по его мнению, страну, "как никто"... Как-то в разговоре в Нижнем ему сказали:

— Ну, ты, Савва Тимофеевич, всегда все лучше Петербурга знаешь!

— И ничего нет удивительного-с. Петербург-с с Россией соседи-с. А у меня она — покупатель-с. Вы спросите у него, как дела идут, — у лавочника. Лавочник лучше всех знает-с. Потому не может своего покупателя не знать. На книжку отпускает-с. Петербург со стороны смотрит, а я своего покупателя досконально знать должен-с. И знаю, как никто-с!

И этот человек, знавший Россию, по его убеждению:

— Как никто.

Человек, для которого Витте был только:

— Статс-секретарь.

А все остальные — "камер-юнкеры", от которых можно ждать, что они будут камергерами.

Человек, которого надо было "спрашивать":

— Начинать ли войну?

Этот человек должен был заниматься... театром!

Все эти силы тратить на театр!

Действительно, надо было чувствовать невыносимую тоску, невероятную скуку жизни, искать хоть какого-нибудь применения избытку сил, чтобы С.Т. Морозов мог взяться за театр.

"От безделья и то рукоделье".

Он должен был чувствовать то же, что чувствовали тогда многие журналисты.

Хотелось писать о том, о другом.

О государственных делах, о государственных людях.

Но цензура!

И мы в тысячный раз ругали Южина в "Гамлете" и выдумывали тысячу первый хвалебный эпитет для Ермоловой.

Я знаю некоторых журналистов, которым осточертел после этого театр, как может осточертеть самая очаровательная комната, в которой вы долго пролежали больной, без движения.

Производить "революцию" в драматическом искусстве, в то время как ему хотелось перевернуть всю Россию!

Говорят, что С.Т. Морозов крупно денежно помогал революции.

Но был ли он революционером?

Он был:

— Спокойным марксистом.

Старый, прежний мир рушится. Будущий нарождается, растет. А он, С.Т. Морозов, чувствовал себя:

— Человеком настоящего.

Человеком "железных ворот", построенных на гробах, на костях старого мира.

"Железных ворот", чрез которые должен прийти будущий "новый мир". Когда-то еще придет!

— Не ворота, а тоннель-с! "На наш век хватит".

И он мог давать деньги на разрушение старого. Не для того, чтобы настало "царство социальной справедливости". А для того, чтобы настало поскорей его царство, его время. "Промежуточное", — но сколько времени этот "промежуток" продлится? Чтобы рухнуло старое, и обратились к нему, — к нему, купцу, который знает Россию:

— Как никто!

Он будет править!

Он, продавец, устроит, чтобы его покупателю было на что купить новые штаны, когда лопнут старые.

Он будет диктовать войны, экономические меры, внутреннюю политику. Участвовать в жизни страны не мошной:

— Щедрое купечество!

А умом, опытом, знанием, своей волей.

Он будет заниматься "интересными" делами: держать в руках жизнь и смерть людей, вплоть до подписания смертных приговоров.

А время шло, а время шло!..

И веселый взгляд маленьких умных, живых глаз становился усталым, тяжелым:

— В десять пудов!

Ночь, — без сна и бездеятельная, — тянулась так долго, так нескончаемо долго, что ему наконец показалось, что она не кончится совсем никогда, а перед тем самым моментом, как ему должен был чуть-чуть забрезжить рассвет, он пустил себе пулю в лоб.

От отчаяния и от скуки.

V. Новейшая история

Торгово-промышленник наших дней. Он по-прежнему держится:

— Купеческой веры.

Считает себя сверхчеловеком и по праздникам надевает чуйку и едет в автомобиле в моленную, где должен "в наказанье" стоять столбом и не иметь права даже молиться, потому что у него:

— Скобленый затылок.

Он не верит ни в Бога, ни в черта, и под его покровительством собираются "соборы", которые обсуждают вопросы:

— Можно ли есть телятину?

И:

— Не грех ли ходить к парикмахеру? По-прежнему он тщеславен.

"Занимается самоубийством", покровительствует воздухоплаванию, издает декадентские журналы, звонит в своей моленной под Пасху раньше Ивана Великого.

— Только чтоб о нем говорили!

Чтоб наполнить своим шумом всю Москву. Он создал целую теорию:

— Божественного происхождения своей власти.

Когда к нему приходят просить крупного пожертвования, он говорит:

— Мы — Божьи банкиры. Господь вручил нам силу, могущество, власть, давши нам миллионы. Мы не можем, не имеем права-с умалять врученное нам могущество!

И он уверяет Россию:

— Меня возьмите, сударыня, в представители. От глубины кармана говорю. Не интеллигентишка какой-нибудь, который, черт его знает почему, взял себе за правило за младшего брата распинаться. Так! Блажь! Фантазия! Не от науки, не от теорий-с, не от ума, не от души, не от сердца какого-нибудь, а от кармана-с буду об общем благе хлопотать! Вон откуда идет. Основание верное! Верьте слову торговца-с. Покупатель нужен! А ежели покупатель, при теперешнем порядке вещей, маломощен, — буду для него, для подлеца, политических свобод требовать. Пущай на свободе шерстью обрастет, чтоб что на нем стричь было!

Он заседает в Государственном совете.

Он издает политические газеты. Он устраивает:

— Совещания с представителями науки.

Он имеет при себе "интеллигентных сотрудников", которые сочиняют ему речи.

Которыми он гремит в Совете, потчует на бирже заезжих министров и портит им дичь, спаржу, сладкое, фрукты и кофе на званых обедах.

Европейский буржуа в полном смысле слова!

— Птица крупного полета.

Но вот он в Государственном совете.

Речь заходит о грошах, о ничтожестве.

На чей счет лечить рабочих?

И вдруг сквозь "государственный ум", сквозь выученные наизусть фразы "интеллигентного сотрудника", расталкивая локтями все "высокие соображения", прорывается содержатель портняжной мастерской, который в субботу прижимает в расчете подмастерье.

— Каких руль восемь гривен? Каких рупь восемь гривен? — с визгом, с надрывом кричит он. — А арниковой примочки на десять копеек забыл? Что ж, я тебя на свой счет примачивать буду? "Утюгом руку спортил"! Так ты с утюгом обращайся осторожно. Утюг осторожность любит. Так с тобой арникой одной изойдешь!

И в Государственном совете "государственный ум" являет жалкое и несчастное зрелище своим визгом:

— Кому платить за фершала?! Вот он устраивает собеседования:

— Представителей торгово-промышленности с представителями науки. Приглашает на "ученую чашку чаю".

Говорит этой скромной и стыдливой пока еще девице — российской экономической науке:

— Вы, душечка, купца не чуждайтесь! Купец вас ничему дурному не научит! Купца узнать нужно. Вы будете к нему поласковее.

Но один из профессоров возражает:

— Супротив интересов торгово-промышленности.

И "европейской складки буржуа" отдает приказ по своей газетной армии:

— А ну-ка, взъерепеньте-ка мне этого самого профессоришку, чтоб сладких слов за чаем не говорил.

И газета две недели подряд "цыганит" вчерашнего гостя своего издателя.

— Уж и профессор! Как едаких в университетах-то держат!

И бедный профессор долго потом, даже когда просто у знакомых ему предлагают:

— Не хотите ли чашку чаю? — смотрит подозрительно:

— Нет, уж я, знаете ли... чай пить в гостях остерегусь! "Кто пьет чай, тот отчаянный".

Особенно, — купеческий.

В политическую газету, которую стал издавать "совсем европейский буржуа", он внес целиком нравы Ножовой линии.

— Господин, господин! Куды идете? У них нитки гнилые. Двух дней рубашки не проносите! Господин! Голым щеголять захотели? Шишгаль! Товару на грош, а покупателя завлекаешь! Видать, и покупатель хорош! Шишгаль к шишгали и идет!

Достаточно вспомнить те ушаты помоев, которыми обливала московская купеческая газета на последних городских выборах своих политических противников.

Что касается речей...

Один сановник, не особенно давно посетивший Москву, — жаловался в Петербурге:

— Прежде в Москве хоть ели хорошо. А теперь, чтобы поесть, пришлось со своим секретарем потихоньку к Тестову убежать. Как губернатор в "Птичках певчих". "Не говоря ни с кем ни слова". И: "Плащом прикрывши поллица". Поел балыку, ухи, поросенка холодного. Гурьевской каши, по крайней мере, спокойно... И обед великолепный. Суп, рыбу ешь еще спокойно, но как только "в бокалах заискрилось шампанское", так и начнут на чай просить.

— То есть как это: "на чай просить"?

— А речи! Все содержание: "Стараемся, не будет ли с государства на чаек нам за это?" Слова громкие. Фразы, периоды — как калачи московские. Пышные, круглые! А содержание: "На чаек бы с вашей милости". Так вторая половина обеда всегда и пропадает! Тут на тарелке перепелка, страсбур-гским паштетом чиненная и трюфелем, как черной мантией, покрытая, стынет, а я на господина смотрю, который с бокалом в руке "на чай" просит... "На чаек бы с государства российской промышленности!" Нет, уж, знаете, лучше в ресторане. Там я после еды сам на чай даю, а во время обеда никто на чай не просит.

В Государственном совете — мелкое торгашество.

В прессе — Ножовая линия.

В "государственных речах" — бесконечное клянченье и канюченье. Что "торгово-промышленность" даст в Государственной думе? А ее туда потянуло.

Сначала торгово-промышленники особого интереса к Думе не обнаружили.

— Государственный совет — наше место. С сановниками! А Дума!

— Разговорный департамент. Для купца несолидно.

С сановником рядом сидя, всегда какое-нибудь дело обварганишь. А с депутатами что?

— Одна словесность.

Теперь торгово-промышленник обратил благосклонное внимание на Государственную думу.

Его тоска по "государственному делу", его желание власти, желание диктовать свою волю, принимавшие в разное время разные формы, приняли теперь форму:

— Желаю быть депутатом.

Торгово-промышленник обещает идти среди передовых в первом ряду. Российский капитал звякнет оппозиционно.

— Собственный интерес заставляет! Торгово-промышленник уверяет, что:

— Его интересы совпадают с интересами всяческого прогресса. Он желает для нее законов, прав, свобод.

Путь развивается.

— Покупатель нужен.

И торгово-промышленника желают видеть в Думе.

Желают друзья прогресса.

Прогрессивные профессора, публицисты, политические деятели.

— Мы должны перетащить его в свой лагерь!

— Реальная сила, с которой придется считаться!

— Послушайте! Со всех сторон вы только и слышите, разговаривая с торгово-промышленниками: "Вчера я обедал с министром таким-то, — он мне сказал". — "Третьего дня я завтракал с министром таким-то, — он обещает". Теперь им надоело сидеть по министерским передним, — вытащим их оттуда. В Думу! Пусть говорят с министрами не за обедом, а в Думе. На всю страну! Пусть отвыкнут от устройства дел в приемных кабинетах. Пусть требуют. Пусть требуют в парламенте!

Но не есть ли это общее свойство буржуазии?

Она любит поговорить с министром:

— Потихоньку.

Мне приходилось встречать немало крупных французских буржуа.

Парламент! Палата депутатов!

Но когда речь заходила о делах, я слышал то же:

— Это будет наверное. Я вчера обедал с министром, — и он мне сказал.

— Я третьего дня завтракал с министром, — он обещал.

И никогда, когда говорилось "о деле", не говорилось о палате. Как будто ее не существует!

— Говорильный департамент.

Отучите ли вы купца от кабинетных ходатайств о торгово-промышленности?

Желает ли он сам от этого отстать? Он говорит сам:

— Нам по дороге.

И вы с восторгом усаживаетесь с ним в один вагон.

Уступаете ему отличное место, около окошка.

Такой попутчик!

Но из первой же станции, где оппозиции готовы залить рот "чаем", готовы оказать поощрение, покровительство, — вообще готовы дать "на чай", — вдруг он возьмет и выйдет?

— Счастливого пути!

— Как?.. Вы хотели...

— Нет, уж я здесь останусь. Дела заставляют. Счастливо оставаться! Вдруг он воспользуется своей силой, властью, депутатством только для ходатайствования:

— На чаек торгово-промышленности? Горе правительства — думский мужик. Правильный мужик.

Хоть с кашей его ешь! Направо сидит, — извольте. Любой запрос провалит.

Хоть завтра предложи г. Марков 2-й все университеты закрыть, — мужик пробаллотирует правильно:

— Наплевать! Закрывайте!

Но как произнесли слово "земля", — анафема!

— Землю нам!

— Да ведь ты правый!

— Так точно. Старались. Уж вы землицу нам на чаек пожалуйте!

— Да ведь ты что говоришь?! Ведь это — левая теория!

— Это нам все единственно. А землицу пожалуйте. Купец будет сидеть от центра налево.

Но насчет "государственного на чаишки" торговле и промышленности... купец и "покупателя" забудет.

— А как же интересы покупателя?

— Ничего-с. И с каким еще поторгуем, ежели правительство хорошо на чай даст.

— А как же ваши обещания? Прогресс и всякая всячина? У Островского есть хорошая купеческая фраза:

— На словах-то вы — патриот, а на деле яблоки таскаете?

Впервые опубликовано в ежедневной московский газете "Русское слово" за 1912 г.:
I — 13 июля;
II — 20 июля;
III-V — 22 июля.

Дорошевич Влас Михайлович (1865-1922) русский журналист, публицист, театральный критик, один из известных фельетонистов конца XIX — начала XX века.