В.М. Дорошевич
В.И. Ковалевский

Года три тому назад ко мне в Петербурге обратился полковник Н.

— Помогите силою печатного слова!

"Печатное слово" у россиянина — это уже последнее прибежище. Самое последнее.

Человек уж, значит, везде был и нигде ничего не добился. В консисторию, в пробирную палатку раньше человек забежит.

— Может, там что выйдет! Все-таки казенное место.

И когда нигде ничего, тогда бежит в "Запорожскую Сечь":

— Помогите хоть вы, вольные люди!

Полковник Н. служил в пограничной страже и был исключен со службы, по военному суду, за подлог.

Полковнику Н., женатому и бездетному, подкинули ребенка.

Тысячи людей отправили бы этого ребенка в воспитательный дом. Полковник Н. принял его на воспитание.

Мальчика усыновили, и он вырос "законным" сыном, не зная тайны своего рождения.

Больше всего боялись, чтобы он не узнал этой "тайны".

Приказывая писарю написать формуляр, полковник Н. велел вписать:

— При нем сын. Зовут так-то.

И не поставил слова "усыновленный".

В этом и заключался весь подлог.

Полковник Н. остался без службы, без средств, нищим и опозоренным:

— За подлог осужден!

Он обегал весь Петербург и, наконец, в отчаянье прибег к "силе печатного слова".

— Хотел в Неву, но решил раньше к вам! — откровенно объяснил он.

— Merci.

Я написал статью, которая "имела успех". Она вызвала шум, статьи в печати, массу писем. Одни ужасались. Другие просили:

— Пожмите от нас крепко-крепко руку полковнику Н. Такие-то, такие то, такие-то.

Третьи писали, что, читая, глазам не верят:

— Какой же тут подлог? Доброе дело, а не подлог. Среди этих писем было одно:

"Глубокоуважаемый В.М. Я прочел вашу статью и, чем могу, хотел бы быть полезен полковнику Н. Попросите его зайти ко мне как-нибудь на днях. Я бываю свободен до 10 часов утра. Пусть предупредит меня письменно, в какой день ему удобнее, — я буду его ждать. Адрес мой: Фонтанка, дом № такой-то. Примите и проч. В. Ковалевский".

Какой Ковалевский? Все знают, что есть товарищ министра финансов Владимир Иванович Ковалевский.

Но для товарища министра что-то уж очень "просто". Товарищи министров ведь это не товарищи журналистов. Как будто так и не пишут.

Должно быть, "так Ковалевский", какой-нибудь Ковалевский, однофамилец.

Я спросил у приятеля, знакомого с В.И. Ковалевским:

— Чей это почерк?

— Как чей? Владимира Ивановича Ковалевского, товарища министра финансов.

Полковник Н. не хотел верить.

— Как? Сам товарищ министра... Меня, которого отовсюду выгнали... сам товарищ министра...

Я дал ему рекомендательное письмо:

"Глубокоуважаемый Владимир Иванович! От всей души благодарю вас за добрую отзывчивость к моей статье. Не решаюсь заехать поблагодарить вас лично, боясь отнять у вас время. Позвольте представить вам полковника Н., о котором я писал".

На следующий день полковник Н. влетел в мой кабинет. Сначала обнял меня, потом упал в кресло и зарыдал.

— Боже мой... Я человек...

— Что с вами, полковник?.. Что вы плачете? Что он с вами сделал?

У полковника понять что-нибудь было трудно:

— Я человек... Какой он человек... Я человек... Он человек...

И, немножко успокоившись, он рассказал связнее:

— Если б вы знали, как он меня принял... Меня... Куда ни обращусь, — "ничего не можем сделать. Вы за подлог?.." Как внимательно выслушал, с каким участием расспрашивал... Теперь я спасен... Теперь мы не умрем с голода.

Через три дня бравый полковник состоял уже на службе на Путиловском заводе. Ему дана была должность, требовавшая от исполнителя честности, прежде всего честности, главным образом честности.

Я сам был растроган.

Чем журналист может выразить свою глубокую, сердечную признательность?

Если у него есть книга, — он посылает свою книгу с соответствующею надписью. Книга — это визитная карточка его души.

Через несколько дней, когда я после работы выходил от себя, швейцар сказал мне:

— Тут у вас были несколько человек. Я, как вы приказали, никого не пустил: "заняты".

Среди карточек была: Владимир Иванович Ковалевский.

— И этому господину сказал, что занят?

— Так точно. "Заняты, не приказано принимать".

Ну, уж министром-то выходил я! Я был сконфужен и на следующее утро, в половине десятого, летел к В.И. Ковалевскому.

— Их высокопревосходительство никого не приказали принимать! — величественно объявил мне министерский курьер. — Их высокопревосходительство сейчас едут на похороны князя Имеретинского.

— В таком случае передайте карточку.

Едва успел я выйти из подъезда, как меня догнал запыхавшийся курьер:

— Их высокопревосходительство вас просят к себе!

Владимир Иванович, простой, милый и обаятельный, дружески улыбаясь, встретил меня в дверях гостиной:

— Я не хотел видеть только вашу визитную карточку. А приезжать ко мне в другой раз, — вы человек занятой. Вы человек занятой, я человек занятой, но у меня есть четверть часа, сядем и поболтаем.

Я представился, начал благодарить. Но В.И. перебил меня:

— Это я должен вас благодарить. Вы своей статьей дали мне возможность сделать хорошее дело. Я еще в долгу у вас. Это уже второй случай. Помните, вы месяца два тому назад писали о служащем, пострадавшем при аккерманском взрыве.

В Аккермане произошел взрыв казенного склада спирта. Несколько человек было убито. Много ранено. Среди них наиболее тяжко подвальный. У него треснул череп, ему придавило грудь, у него было сломано несколько ребер. Ему в трех местах переломило руку. Он потерял ногу.

И он же оказался "во всем виновным".

Никто, конечно, не ждал, что он выживет. И когда производилось расследование, виновным во всем оказались не живые невредимые заведующие складом, а "все равно долженствующий умереть подвальный".

— Умрет — что ж ему будет?

Каким-то чудом он выжил. Калека, никуда не годный, он обратился с требованием, чтоб обеспечили его участь.

— А то в суд подам!

— Вы в суд? А мы вас под суд. Обеспеченье участи! Благодарите еще Бога, что вас не сажаем на скамью подсудимых!

Тщетно обойдя все, — и в консистории, наверное, был, — несчастный подвальный прибег к "силе печатного слова".

— Спасите, защитите, помогите.

Я написал статью и сам изумился чуду.

Прямо чудо.

Через неделю я получил от подвального телеграмму:

"Деньги мне выданы. Под суд не отдадут".

— Так это были вы, Владимир Иванович?!

— Я прочел вашу статью и телеграфировал распоряжение глупостей не делать. Под какой там суд отдавать? Потерпевшего! Просто, — выдать деньги, которые он совершенно законно спрашивает.

И Владимир Иванович добавил:

— Да, печать может быть большой силой.

— Могла бы! — поправил я.

— Может! — настойчиво повторил он. — Вы знаете, я недавно злоупотребил вашим именем. Простите меня. Такое дело вышло. Тут в одном постороннем нашему ведомстве служащий заболел психическим расстройством. Что тут делать? Разумеется, обеспечить семью бедняги, — и только. Но там какие-то формальные причины. Словом, — невозможно. Я, знаете, и постращал главу ведомства...

Он назвал одно очень высокопоставленное лицо.

— Смотрите, в печать попадете! Я уж слышал, что там знают. Выдали и обеспечили!

Владимир Иванович рассмеялся.

— Да, но только позвольте мне внести одну поправку, Владимир Иванович. Лицо, о котором вы говорите, между прочим, известно тем, что никогда не обращалось с жалобами на печать. Когда даже на него нападали, и нападали сильно. Есть два способа обращать внимание "на то, что пишется" в газетах. Один — проверить, обсудить и, если указание верно, им воспользоваться. Другой способ — сказать: "Пусть не говорят о моем ведомстве". Да, не говорят, — и говорить не будут. Какой из этих способов у нас общеупотребительнее, предоставляю судить вам самим, Владимир Иванович.

Он улыбнулся:

— Да, это так. А все-таки сильно обращают внимание на то, что пишется в газетах.

— Да, но в силу причины, о которой я сейчас сказал, толку-то не получается ни для дела, ни для нас. О нас-то уж даже и говорить нечего. Нам одни неприятности! Наиболее свободны мы по отношению к ведомству земледелия. Там мы почти свободны. Да еще финансовое ведомство меньше других протестует, когда мы говорим о делах, подлежащих его компетенции. По крайней мере, у нас установился такой взгляд.

— Мы делаем большое дело, — отвечал Владимир Иванович, — и нам нужны сведения, советы, указания. У нас слишком большое дело! — и он заговорил с живостью. — На нас нападают, что мы все забираем в свои руки. Говорят: "Все мы теперь под Министерством финансов ходим". Это естественно. Мы много берем у народа. Мы берем налоги, прямые, косвенные. Если осталась у народа экономия — один пропивает ее на водке. На казенной водке. Другой, бережливый, копит и несет в сберегательную кассу. В нашу кассу. Всякий избыток, — все поступает к нам. Мы все берем, — мы же должны и давать. Давать, чтобы он мог нам платить, чтоб ему было из чего. Это наша обязанность. Нам и приходится брать в свои руки дела, которые подлежат компетенции других ведомств. Неизбежно приходится. Чтоб поднять платежные средства страны, ее благосостояние, — прежде всего нужно просвещение. Какие школы — все равно. Но школы, школы. Это — главнее всего. Вот мы и взяли в свои руки профессиональное образование. Покрывайте Россию сетью школ. Наше ведомство — "молодое", недавно реформированное. У нас меньше рутины, канцелярщины, чем в других ведомствах. Обратитесь в народное просвещение: дозвольте открыть школу, реальное училище? Пойдет, по принятому обычаю, бесконечная переписка: вызывается ли потребностями данной местности, да собирание по этому поводу материалов, да то, да се. По нашему мнению, школа нигде лишней быть не может. Везде — нужда. Прибавьте к вашему реальному училищу, — ну, столярные классы. "Профессиональная школа!" Подлежит компетенции Министерства финансов. Завтра же разрешение — открывайте! И с тех пор, как это стало легко, сколько кинулось: "Мы желаем! Мы желаем открыть школу, училище!"

Владимир Иванович говорил с увлечением:

— Вся Россия, таким образом, покроется сетью школ! Как они будут называться, это все равно. Но это школы. Школы! Главное!

Это было мое первое и последнее свидание с Владимиром Ивановичем.

Я всегда смотрел на сановников, как надо смотреть на великолепного королевского бенгальского тигра.

Любуйся, но не ласкай.

Эпиграфом ко всей моей скромной журнальной деятельности всегда было:

Минуй нас пуще всех печалей
И барский гнев, и барская любовь...

Я слуга общества и больше ничей.

Я никогда не надеялся напечатать этот "панегирик", потому что никогда не думал, чтоб я, журналист, "пережил" товарища министра финансов В.И. Ковалевского.

Теперь я прошу вас, г. редактор, напечатать этот маленький очерк.

В.И. Ковалевский вышел в отставку. Его место занял В.И. Тимирязев.

Еще старик Марий сказал:

— Восходящее светило всегда имеет больше поклонников, чем заходящее.

Всех вступающих сановников приветствуют. И позвольте среди ликующих возгласов в честь вступающего раздаться моему тихому голосу в честь уходящего.

Дайте место этим "крокам", этому штриховому наброску портрета В.И. Ковалевского.

Сделать этот набросок портрета заставляет меня не только благодарность, но и сама справедливость.

Впервые опубликовано: Русское слово. 1902. 4 декабря.

Дорошевич Влас Михайлович (1865-1922) русский журналист, публицист, театральный критик, один из известных фельетонистов конца XIX — начала XX века.