А.Г. Достоевская
Дневник 1867 года

ДНЕВНИК,
веденный Анною Григорьевною Достоевскою во время заграничного путешествия с ее мужем Ф.М. Достоевским, начиная с 14 апреля 1867 г. Дневник записывался стенографически. Переведен и переписан чрез 27 лет, в 1894 году. От 14 апреля до 9 июня (21 июня) 1867

Мы выехали из Петербурга 14 апреля 1867 года, в пять часов дня, в ясный, весенний день. Нас провожали мои родные, Милюковы, Эмилия Федоровна с Катей. Ехали мы весело и благополучно. На третьей станции пили чай, но такой горячий, что Федя бросил свой стакан, боясь опоздать к поезду. В Луге ужинали, но очень дурно. В дороге ничего особенного не случилось, исключая того, что я начала впадать в какую-то "опасную задумчивость" (по выражению Феди), едва отвечала на вопросы или очень тихо вообще выказывала сильнейшее желание заснуть. Дорогой я спала довольно много, но зато Федя почти ничего не спал. В 2 часа 15 апреля мы приехали в Вильну. К нам подбежал сейчас лакей от Гана, гостиницы, которая находится на Большой улице, посадил нас в коляску и повез к себе. У ворот гостиницы нас остановил один господин, Барсов, знакомый Федора Михайловича. Он объявил, что живет здесь, в Вильне, и непременно придет к нам в шесть часов, чтоб с нами идти и показать нам весь город. В гостинице нас водили по разным лестницам, показывали один номер за другим, но все было ужасно грязно. Федя хотел уже переехать в другую гостиницу, однако потом отыскался хороший номер, в котором мы и поселились. Слуги гостиницы оказываются странными людьми: сколько ни звони, они не откликаются. Еще странность: у двоих из них не оказывается левого глаза; Федя придумал, что, вероятно, это так и следует, вероятно, кривым платят меньше.

Мы пообедали и пошли осматривать город. Он довольно велик, улицы узкие, тротуары деревянные, крыши крыты черепицей. Сегодня страстная суббота, поэтому в городе большое движение. Особенно много попадается жидов с своими жидовками, в желтых и красных шалях и наколках. Извозчики здесь очень дешевы. Осматривая город, мы очень устали, взяли извозчика, и он нас за гривенник прокатил по всему городу. Все приготовляется к празднику: по улицам встречаются с куличами и бабами. Костелы полны прихожанами. Мы заходили в русскую церковь Николая Чудотворца на Большой улице поклониться плащанице. Затем заходили в костел на Ивановской улице. Потом видели крест и реку Вилию. Это чрезвычайно быстрая река, не слишком широкая; вид с берега на отдаленные горы, на крест и кладбище очень хорош, особенно летом, когда все распускается. Заходили в часовню на Георгиевской площади, построенную в память усмирения поляков, очень красивую, простую и легкую; она мне очень понравилась. Часов в семь мы вернулись домой, напились чаю, и я легла спать. Слуга посоветовал нам покрепче запереться на время заутрени, когда все люди уйдут в церковь. Федору Михайловичу пришло на мысль, что нас могут ограбить, пока никого не будет в доме, а потому он заставил все двери чемоданами и столами. Ночью, без четверти два часа, с Федей сделался припадок, очень сильный; он продолжался пятнадцать минут. Утром я встала в 7 часов и сходила вниз в кондитерскую за бабой; с меня спросили 3 золотых (45 к.), но уступили за 35 к. Баба оказалась очень хорошо испеченною; нам дали творогу и два яйца, и мы с Федей разговелись. Гостиница нам стоила около восьми рублей. Когда мы уже собрались уезжать, вошел какой-то жидок с предложением что-нибудь у него купить. Мы забыли мыло, и я купила у него яичное за 15 к. Другой его товарищ предлагал нам купить какой-то польский образ, который, по его словам, стоил ему самому 15 рублей, но который он продаст нам дешевле; мы, однако, отказались. Мало-помалу набралось так много жидков в нашу комнату, которые явились нас провожать; каждый прощался с нами, все бросились выносить наши вещи и, наконец, все попросили на чай. Мы сели в коляску и уже довольно далеко отъехали, как вдруг за нами бегом поравнялся жидок; он хотел нам продать два янтарных мундштука; мы прогнали его. На станции нам пришлось очень долго ждать. Мы взяли билеты прямого сообщения до Берлина, по 26 руб. 35 к. за персону. Пришлось нам сесть в вагон второго класса только двоим, так что мы могли вволю спать. Часов в пять проехали Ковно; в это время в городе был пожар, который был нам с моста очень виден. Не доезжая Ковно, нам два раза нужно было проезжать туннель, и во второй раз мы ехали под землею чуть ли не десять минут. Проехав Ковно, мы встретили речку, очень маленькую, но чрезвычайно извилистую, которая то и дело меняла свое направление, то вправо, то влево, так что поезд переезжал ее по крайней мере три или четыре раза. Часов в восемь приехали в Вержболово. Тут мы пообедали в последний раз в России. (Вообще станций попадалось так мало, что есть приходилось, к моему, разумеется, сожалению, очень немного). У нас остались русские мелкие деньги, и мы старались их здесь оставить. Когда мы сели в вагон, пришел какой-то чиновник, очевидно, немец, который довольно резко спросил: "Как зовут?" Федя едва с ним не поссорился, заметив, что он, вероятно, немец, и что спрашивают: "Как вас зовут?" Затем мы получили свой паспорт и поехали в Эйдкунен. Между этими станциями (Вержболовым и Эйдкуненом) находится маленькая речка, которая отделяет Россию от прусских владений. Эйдкунен — станция в немецком вкусе, большая, роскошно убранная, с беседками в саду. Мы вышли из вагона и отправились в залу для осмотра нашего багажа. Федор Михайлович ушел, чтобы разменять оставшиеся русские деньги (кажется, рублей 40). Ко мне принесли чемоданы, и я уже отворила один из них, как подошел осмотрщик и спросил, нет ли у меня чего запрещенного, чаю, табаку. Я ответила, что нет, и он не стал осматривать. Тут все уже изменилось: все, которые говорили еще за полверсты по-русски, стали говорить по-немецки. В Эйдкунене прекрасный вокзал, комнаты в два света, с разрисованным потолком, отлично убранные. Прислуга расторопная. Все сидели за столиками и пили, кто кофе, кто Zeidel Bier, пиво в больших стеклянных кружках. Я вспомнила, что у меня остался один русский рубль, сказала об этом Феде, и мы пошли разменять его в контору (кстати: давеча за 39 руб. ему дали 32 талера), но в конторе никого не было; нам сказали, что можно разменять в буфете; мы так и сделали: Федя купил папирос и спросил себе пива. В половине одиннадцатого позвонили, чтобы ехать в Берлин. Нас поместили в вагон для курящих. Сели мы и еще какой-то жид, который сначала заговорил с нами по-немецки, но, видя, что мы затрудняемся ему отвечать, перешел на русский. Как только поезд отошел, я тотчас же заснула и, кажется, спала ужасно много. Федя шутя говорил мне, что я проспала Пруссию. Не видела я ни Кенигсберга, который мы проезжали ночью, ни Мариенбурга. Утром мы переехали Вислу, Эльбинг и многое множество немецких городков и селений. Немецкие селения состоят большею частью из каменных домов, но мне не нравится их устройство: сначала поставлены деревянные перекладины, а между ними лежат большие камни; по-моему, это некрасиво. Все дома обиты плетушками, которые летом покрыты листьями дикого винограда. Померания довольно пустынная и некрасивая страна, безлесная и негористая. (Около Эльбинга мы проезжали недалеко от моря, которое виднелось из окон вагона). Но чем дальше ехали мы к югу, тем местность становилась красивее: попадались горы, покрытые елями и соснами, встречались целые аллеи тополей. Затем мы проехали немецкую крепость Кюстрин, которая сильно вооружается, и Франкфурт-на-Одере. Здесь мы пили кофе, и Федя из-за меня переплатил. Вообще, дорогою мы несколько раз пили кофе и, надо отдать справедливость, очень дурной, чаю же достать было положительно невозможно. От Франкфурта мы повернули к Берлину и, кажется, в семь часов приехали в этот первый для меня иностранный город. У вагона к нам подошел какой-то немец и вручил нам № гостиницы — Hotel Union. Мы согласились и пошли за нашим багажом. (Здесь везде на стенах прибиты надписи: Vor Taschendieben sind gewarnt; [ Остерегайтесь воров (нем.)] вероятно, здесь воров так много, что даже предостерегают). Багажа мы ждали довольно долго; наконец, наш проводник повел нас к экипажу — какой-то маленькой каретке, мы сели, через несколько минут принесли наши чемоданы, и мы отправились. Федя все время бранил немцев на чем свет стоит, даже мне наскучило.

Первое впечатление на меня произвел Берлин хорошее: улицы довольно узкие, как, говорят, во всех иностранных городах, дома высокие, в три этажа, узкие, крыши крыты щеточками или черепицей (здесь совсем не кроют железом). На улицах стоят большие тумбы, оклеенные со всех сторон афишами, объявлениями о продаже и увеселениях. Нас провезли почти через весь город; мы видели реку Шпрее (маленькая, гаденькая речонка), маленький дворец, памятник императора, но все так неясно, что почти ничего не осталось в памяти. Hotel Union находится на Mittelstraße, недалеко от Unter den Linden, на узенькой улице. Нас ввели в №, за который взяли один талер 10 зильбергрошей. Федор Михайлович по обыкновению начал бранить и немцев, и гостиницу, и погоду. Спросили чаю; нам дали, но принесли не самовар, которых в Европе совсем не водится, а чайник, висящий на спиртовой лампочке. Принесли ужин и Zeidel Bier. Постели здесь покрываются не одеялами, а перинами, довольно тяжелыми; не понимаю, как они могут так жарко спать. Мы попросили у нас вытопить, потому что было ужасно холодно: окна были уже выставлены. Легли мы спать довольно рано (я, по крайней мере), в девять часов; спала я ужасно крепко, даже не узнала Федю, когда он приходил ко мне прощаться на ночь.

18 апреля.

Проснулась я в половине девятого. Сегодня дождь маленький, но, кажется, будет идти целый день. У берлинцев окна отворены, сидят и смотрят из окон. Под моим окном распустилась липа. (Здесь окна закрываются решетчатыми ставнями снаружи, т.е. с улицы). Видела в окно, как большая собака везла тележку с кувшинами молока; Федя говорит, что это здесь в большом употреблении. Дождь продолжается, но мы решились выйти, чтоб посмотреть город. Вышли на Unter den Linden. Зашли к меняле разменять наши полуимпериалы. Здесь они ценятся не слишком много. За полуимпериал дают пять талеров и 16 зильбергрошей, а другой меняла давал и 15 зильбергрошей, но мы не разменяли и пошли далее. Видели Schloß, Bauacademie, Zeughaus, Opernhaus [Замок, архитектурная академия, арсенал, опера (нем.)], университет и Ludvigskirche [Церковь Людовика (нем.)]. Дорогой Федя заметил мне, что я по зимнему одета (бел. пуховая шляпа) и что у меня дурные перчатки. Я очень обиделась и ответила, что если он думает, что я дурно одета, то нам лучше не ходить вместе; сказав это, я повернулась и быстро пошла в противоположную сторону. Федя несколько раз окликнул меня, хотел за мною бежать, но одумался и пошел прежнею дорогою. Я была чрезвычайно обижена; мне показалось замечание Ф.М. ужасно неделикатным. Я почти бегом прошла несколько улиц и очутилась у Brandenburger Thor (построены по образцу пропилеев). Дождик все еще шел, немцы с удивлением смотрели на меня, девушку, которая, не обращая ни малейшего внимания, без зонтика, шла по дождю. Но мало-помалу я успокоилась и поняла, что Федя своим замечанием вовсе не хотел меня обидеть, и что я напрасно погорячилась. Меня сильно беспокоила моя ссора с Федей, и я Бог знает что стала воображать. Я решила идти поскорее домой, думая, что Федя вернулся, и я могу помириться с ним. Но каково было мое огорчение, когда, придя в гостиницу, я узнала, что Федя заходил уже домой, пробыл несколько минут в комнате и опять ушел. Боже мой, что я только перечувствовала? Мне представилось, что он меня разлюбил и, уверившись, что я такая дурная и капризная, нашел, что он слишком несчастлив, и бросился в Шпрее. Затем мне представилось, что он пошел в наше посольство, чтоб развестись со мной, выдать мне отдельный вид и отправить меня обратно в Россию. Эта мысль тем более укрепилась во мне, что я заметила, что Федя отпирал чемодан (он оказался не на том месте, и ремни были развязаны). Очевидно, Федя доставал наши бумаги, чтоб идти в посольство. Все эти несчастные мысли до того меня измучили, что я начала горько плакать, упрекать себя в капризах и дурном сердце. Я дала себе слово, если Федя меня бросит, ни за что не вернуться в Россию, а спрятаться где-нибудь в деревушке за границей, чтоб оплакивать мою потерю. Так прошло два часа. Я поминутно вскакивала с моего места и подходила к окну (окна здесь отворены, несмотря на раннюю весну) посмотреть, не идет ли Федя. И вот, когда мое отчаяние дошло до последних пределов, я, выглянув из окна, увидела Федю, который с самым независимым видом, положив обе руки в карманы, шел по улице. Я страшно обрадовалась и, когда он вошел в комнату, я с плачем и рыданиями бросилась к нему на шею. Он очень испугался, увидев мои заплаканные глаза, и спросил, что со мною случилось. Когда я рассказала ему все мои страхи, он страшно смеялся и сказал, что "надо иметь очень мало самолюбия, чтобы броситься и утонуть в Шпрее, в этой маленькой ничтожной речонке". Очень смеялся и о моей мысли о разводе и говорил, что "я еще не знаю, как он любит свою милую женочку". Заходил же он и отворял чемодан, чтоб вынуть деньги для заказа пальто. Таким образом, все объяснилось, мы помирились, и я была страшно счастлива. Успокоившись, мы спросили обед, и нам подавали одно за другим шесть блюд, весьма разнообразных и по составу очень дорогих. За все это с нас взяли по талеру, очень дешево сравнительно с числом блюд. После обеда Федя стал пить чай. Я же пошла, чтобы купить книгу или какую-нибудь картинку в воспоминание Берлина. (Я забыла сказать, что Федя купил себе пальто и заказал брюки. Ему обещали принести в шесть часов, тогда мы могли тотчас же ехать в Дрезден). Я купила себе две небольшие фотографии Берлина, пошла по Friedrichstraße, но так далеко, что потом не нашла дороги, и когда пришла в гостиницу, то было уже шесть часов. Федя был ужасно раздосадован тем, что я не иду, и что, таким образом, мы опоздаем на железную дорогу. Кельнер Жорж пришел и сказал нам, что мы никак не поспеем, чтоб мы лучше и не собирались, иначе хуже будет, если мы не застанем. Что лучше он нас завтра поутру разбудит рано, и мы приедем в Дрезден днем. Мы согласились; Федя отправился в баню русскую, а я осталась читать. Он скоро пришел (говорит, что остался доволен банею), и мы напились чаю. Федя спросил счет и пиво. Счет оказался в 13 талеров. Утром кельнер обещал нас разбудить, но стукнул только два раза; Федя услышал стук, но потом опять заснул. В половине шестого Федя меня разбудил, и мы к шести часам были уже совсем готовы; заперли чемоданы и отправились в карете на железную дорогу. Туда мы приехали очень рано; в вокзале я купила себе план и книжку отправлений поездов по всей Европе, заплатила 10 зильбергрошей, а Федя купил Berl. Blatt ["Берлинский листок" (нем.)]. Кондуктор был так любезен, что посадил нас в отдельный вагон, где была только одна девица (вероятно, он думал получить от нас что-нибудь за это). От Берлина до Дрездена всего 25 Meilen (около 170 — 180 верст). Мы выехали без четверти в семь и приехали в сорок минут двенадцатого. По дороге нам встречались сирень и черемуха, уже вполне распустившиеся. Где-то на станции, кажется, в Roderau, Федя принес мне кофе в вагон, чем меня очень порадовал (я ужасно радуюсь всем этим мелочам). На этой станции сошла девица и сел какой-то саксонский юноша, юнкер, что ли, — не знаю, но ужасно глупый; он все время курил махорку. Приехали в Дрезден. Федя пошел нанять карету и нанял за 22 зильбергроша (ужасно дорого), нам принесли наши вещи, и мы поехали. Наш возница очень хотел, чтоб мы остановились где-нибудь в Victoria Hotel, Britisch Hotel, но мы приказали везти нас в Stadt Berlin, в гостиницу, которую нам рекомендовал Яновский. Кучер провез нас через весь город и остановился на Neu-Marke, на площади, на отличном месте, в центре города. Тотчас зазвонили в колокол, и к нам выбежали слуги отеля. Мы попросили попроще номер. Нас повели в третий этаж по таким переходам и лестницам, что потом едва можно было найти наш номер (29). Это очень узкая и длинная комната, с красными обоями, с двумя окнами, выходящими на площадь, очень дорогая (1 тал. 10 зильб. в сутки), но неудобная. Однако мы остановились и спросили чаю; нам подали, но так мало и такой слабый, что нельзя было пить. Мы наскоро собрались и пошли в галерею. Она находится близ дворца, против театра. За вход берут 5 зильбергрошей (15). Мы вошли и сначала почти бегом обежали галерею. Федя ошибся и привел меня к Мадонне Гольбейна. Она мне сначала очень понравилась. (Галерея разделяется на две части большою ротондою, в которой находятся вышитые картины — гобелены. На одном конце галереи находится Мадонна Гольбейна, на другом — Мадонна Рафаэля). Наконец, Федя привел меня к Сикстинской Мадонне. Никакая картина до сих пор не производила на меня такого впечатления, как эта. Что за красота, что за невинность и грусть в этом божественном лице, сколько смирения, сколько страдания в этих глазах. Федя находит скорбь в улыбке Мадонны. (Это очень большая картина, в великолепной золоченой раме, закрытая стеклом; вообще, все замечательные картины находятся под стеклом во избежание порчи). На некотором расстоянии от картины помещены бархатные скамейки для зрителей; здесь их немного, но всегда сидят и глубокомысленно рассматривают Мадонну. Младенец на руках Богоматери мне не понравился. Федя правду сказал, что у него совсем не детское лицо. Св. Сикст чрезвычайно хорош, чудесное старческое лицо, полное благоговения перед Богоматерью. Св. Варвара мне совсем не понравилась, хотя она, по-видимому, красавица; она расположена очень театрально, напыщенно; ее поза неестественна. Из ангелов мне понравился, на правой стороне, тот, который с таким прелестным выражением смотрит наверх. Сикстинская Мадонна произвела на меня такое впечатление, что я не могла ни на что более и смотреть. Из галереи мы пошли на Брюллеву террасу. Это довольно большая терраса над Эльбой, каменная, обсаженная деревьями, липами, каштанами. Здесь устроены две кофейни. Мы прошлись по террасе и пошли домой, я для того, чтобы переменить башмаки, которые мне жали ноги. Обедать мы решились внизу, в нашем отеле, за table d’hot’oм [Общий стол (фр.)]. Здесь странный обычай обедать за table d’hot’oм, в час дня. Кто хочет обедать попозже, тот должен брать порциями, что несколько дороже. Кто же хочет, чтобы ему приносили в №, тот платит за все вдвое. Мы обедали внизу, в общей зале, где, впрочем, никого, кроме нас, не было. За обедом я спросила для Феди рейнвейну — Lautenheimer (11), за что меня Федя побранил. День был удивительно ясный, и вообще я была в этот день ужасно как счастлива! Пообедав, мы пошли по городу отыскивать лавку, где бы мы могли купить мне шляпу. Здесь все ходят в соломенных круглых шляпках, я одна только в высокой и бархатной. Но все, что нам предлагали, было так безвкусно, что мы не решились купить. Мы прошли на an der Promenade. Это целая аллея, очень длинная, густая, где гуляет много народу. На многих домах попадались надписи: Hier ist eine moblirte Zimmer zu vermiethen [Здесь сдаются меблированные комнаты (нем.)]. Мы заходили в несколько мест, но немцы так глупы, что невыносимо: прибьют надпись к воротам дома, а не позаботятся прибить такую и к дверям, поэтому толку не добьешься. Наконец, в конце Променада мы нашли 2 moblirte Zimmer в третьем этаже и поднялись. Оказалось, что отдаются на месяц две довольно большие, хорошо убранные комнаты за 20 талеров. Нам уступали за 18. Но хозяйка-немка показалась нам слишком щепетильною и льстивою, и мы сказали, что дадим завтра ответ, возьмем ли мы квартиру. От нее мы узнали, что шляпу можно купить у модистки ее импер. величества Konigliche Majestat-Diedrich, напротив Hotel Victoria. Мы отправились. Сначала какая-то немка показала нам дорогу в совершенно противоположную сторону, но потом мы все-таки отыскали. Шляп у ней было не слишком-то много; из них самая лучшая была та, которую я выбрала: простая, белая, из грубой соломы, с розами на полях и около правого уха, с двумя бархатными лентами сзади. Спросили с нас семь талеров, но уступили за 6 1/2. Мою шляпу старую я оставила у ней, и она обещала мне ее прислать в Stadt Berlin. Отсюда мы пошли на Брюллеву террасу и спросили себе кофе; с нас взяли, кажется, 5 Silbergr. Вечер был прекрасный, солнце садилось, и на горах, окружающих Дрезден, вдали, очень ясно очерчивались различные замки и домики. Вообще Эльба в эту минуту была очень хороша, так что даже Федя, не находивший никогда город красивым, теперь сказал, что это очень хорошо. Потом мы пошли наверх по лестнице к ресторану. Здесь в этот вечер был концерт с огромной программой. Нам предлагали войти (цена слишком ничтожная — 2 1/2 S.), но мы лучше хотели погулять; еще успеем сходить в другой раз. Мне терраса в этот вечер очень понравилась, особенно та ее часть, которая идет направо от Эльбы. Мы сошли вниз, гуляли по саду, шли по набережной у самой Эльбы; мы все искали отеля, где можно было, по словам Майкова, пообедать дешево и хорошо, но у самой набережной никакого ресторана не оказалось. Феде нечего теперь читать, и я боюсь, что он, пожалуй, соскучится. Он видел где-то "Былое и Думы" Герцена и ему захотелось прочесть. Он очень сожалел, что это будет стоить два талера, но я упросила его купить. С террасы мы пошли поскорее, пока лавки еще не заперты; нам трудно было доискаться, так как немцы бестолковы до крайности. Наконец, где-то в книжном магазине нам сказали, что "Былого и Дум" нет, а есть "Полярная Звезда" — две книги, стоят 3 талера; читать нечего, мы и купили и пошли домой, чтобы поскорее напиться чаю. Вообще, в этот весь день я была удивительно счастлива: Федя был так снисходителен, ничем не раздражался, ни о чем не спорил, был весел и меня, кажется, очень любит. Я раньше заснула, но потом, когда Федя стал ложиться, он пришел ко мне проститься, и мы долго с ним говорили. (Он меня называет славной, божьим человеком, говорит, что меня очень любит; дай-то Бог, чтобы это было как можно дольше). В этот вечер мы очень много ходили против всякого обыкновения Феди, который ходит пешком очень мало.

20 апреля (2 mai).

Я встала довольно рано и стала умываться, чем разбудила Федю, но он не рассердился. (Вообще, все эти дни он очень снисходителен ко мне). Утром я писала письмо, а потом мы пошли искать себе квартиру. На Johannisstraße есть несколько объявлений об отдаче квартир. Мы вошли в одну; здесь отдаются две комнаты: одна довольно большая, другая спальня, маленькая, за шесть талеров, окнами выходят на скверный и тощий бульвар, который одним своим видом наводит тоску. Несмотря на дешевизну, мы не решились взять этой квартиры, потому поискали и на другой стороне улицы и нашли 2 Zimmer nebst Schlafkabine [Комнаты вместе со спальней (нем.)]. Это во втором этаже. (Здесь этажи считаются не так, как у нас: 2-й называется первым (первый parterre), третий — вторым).

Здесь две большие комнаты, порядочно меблированные, и спальня. Отдают за семнадцать талеров с бельем, посудой и всякой всячиной. Хозяйка наша — suisse, M-me Zimmermann, высокая, сухощавая. Мы дали ей в задаток червонец и обещали переехать сегодня же. Выходя, мы встретили прехорошенькую девушку небольшого роста, на вид ей казалось лет восемь; она продавала половики, по 3 Silbergrosch’a за штуку. Эта девушка удивительная красавица — черноволосая, черноглазая, смуглая, с правильными чертами лица, просто картинка. Я спросила, как ее зовут и сколько ей лет. Амалия, отвечала она, и что ей четырнадцать лет. Мы просто загляделись на нее, она нам улыбалась. Федя дал мне 5 Silbergrosch’ей, чтоб я отдала их Амалии; я это сделала, она была очень довольна и поблагодарила. Я спросила, откуда она, и просила заходить к нам, к M-me Zimmermann. Потом я совершенно забыла дорогу, и мы долго путали, отыскивая Брюллеву террасу. Какая-то немка показала нам в совершенно обратную сторону. (Вообще, если немца что-нибудь спросить, то, во-первых, он ничего ни поймет, а во-вторых, непременно соврет дорогу). Федя начал выходить из себя, бранил меня за то, что я не знаю дорогу, как будто я могу это знать. Мы долго ходили и, наконец-то, вышли на террасу. Сегодня день ужасно холодный, ветер дует нестерпимо; мы посидели немного на террасе и пошли в галерею. Сегодня был Freier Eingang (четверг), с нас денег не взяли. Как только мы вошли, так мне и бросилась в глаза Мадонна Мурильо, стоящая в первой зале. Что это за удивительное лицо, какая нежность красок! Мне чрезвычайно понравился Младенец Богоматери — удивительно милое у Него выражение лица. На этот раз мы только мельком оглядели галерею. Останавливались только перед картиною Тициана, Zinsgroschen: Христос с монетою. Эта великолепная картина, по выражению Феди, может стоять наравне с Мадонною Рафаэля. Лицо Христа выражает удивительную кротость, величие, страдание... В другой заде есть картина Anniball’a Caracci — Спаситель в молодых годах. Эту картину очень высоко ставит и любит Федя. Видела я на этот раз картины Wouvermann’a. Содержание их обыкновенно какое-нибудь сражение или охота, остановка войска, но везде на первом плане является белая лошадь. Потом я видела картины французской школы Watteau, представляющие кавалеров и придворных дам 18-го столетия. Фигуры и костюмы написаны великолепно. Федя сводил меня посмотреть картины Claude Lorraine мифологического содержания. Чрезвычайно хороши! Потом сходили мы опять и к Мадонне Гольбейна, но Мадонна мне теперь не понравилась. Это чисто германский идеал: какая-то гордая, "спесивая" Мадонна (подбородок), безо всякого смирения (таково мое мнение).

Из галереи мы пошли обедать на террасу. Здесь обед (не a la carte) [не по карточке (фр.)] стоит один талер. Мы спросили два обеда. Нам подали 6 различных кушаний и, наконец, десерт, состоявший из мороженого двух сортов, апельсинов, конфет, бисквитов, изюма, орехов. И все это за один талер. Федя выпил кофе, и мы пошли домой, чтобы переехать на новую квартиру. Здесь с нас взяли за пребывание одного дня 4 талера 10 Silbergrosch’ей. Мы наняли носильщика, который повез наши пожитки на тележке, а мы с Федей пошли в недалеком расстоянии от него. Я почему-то помнила, что № нашего дома 7*. Носильщик остановился и стал вносить наши вещи. Я взбежала наверх и уже собиралась позвонить, как вдруг вспомнила, что это была первая квартира, которую мы смотрели, но которую не захотели взять. Я сошла вниз и сказала носильщику, чтоб он вез дальше. Мы прошли почти всю улицу, но никак не находили нашей квартиры. Наконец, на другой стороне улицы мы увидали объявление о двух отдающихся комнатах (удивительно, как я забыла местность) и таким образом отыскали наше жилище. Немного отдохнув, мы отправились с Федей за покупками. Мы пришли опять на нашу площадь и у Schmidt купили чаю (2 талера 10 Silb.), сахару (по 6 Silb.), кофе (жареный и молотый, по 12 Silb., оказался дурной), лимон (1 S.). Нам обещали прислать на дом, а мы отправились покупать варенье, апельсины и в аптеку. Апельсины здесь продаются на вес (Pfund 10 Silb.). На Pfund пойдет 4 апельсина. Варенья нигде не нашли, даже не понимают, что мы такое спрашиваем. В аптеке купили Карлсбадской воды. По дороге домой зашли в булочную и купили себе булок и пряников. Я ужасно как устала от всей этой ходьбы и рада была радешенька добраться домой. Но вдруг нам сказали, что из магазина еще ничего не принесли, а принесли из Stadt Berlin платье, которое мы там забыли. Делать было нечего, пришлось, несмотря на усталость, итти к Schmidt’y; насилу дошли и узнали, что они давно уже послали к нам. Наконец-то, покойно, с большим удовольствием напились чаю, Федя остался читать, а я легла поскорее уснуть. Когда Федя пришел ложиться, то он мне рассказал пресмешную историю, которая с ним случилась. Он отправился кой-куда, вышел из квартиры и, не зная устройства замков, припер дверь. (А дверь, если ее припереть, запрется на замок и отворить ее снаружи будет нельзя). Федя воротился, тронул дверь — не подается; он постоял, подумал, видит — холодно и решился позвонить. Позвонил раз — никто не слышит. Позвонил другой — кухарка и M-me Zimmermann услыхали. Девушка спрашивает: Wer ist dort? [Кто там? (нем.)] Федя отвечает: Ich! [Я! (нем.)] Немки зашептались, засуетились: Wer konnte es sein? [Кто бы это мог быть? (нем.)] Вероятно, испугались, не знают, что подумать, кто бы мог к ним так поздно прийти. Спрашивают: "Кто это ich?" Федя объясняет дело, и его впускают домой.

______________________

* Потом оказалось: Johanisstraße, № 25.

______________________

Какой он сегодня милый, меня очень любит, дай Бог, чтоб это было долго, как бы я была счастлива!

21 апреля (3 mai).

Сегодня довольно пасмурно, холод совсем не майский, такие дни и у нас нередко бывают. Время у меня незаметно прошло в писании журнала, так что я даже не поверила, когда мне Федя сказал, что уже три часа. Дождик на минуту перестал, и мы пошли на Брюллеву террасу обедать. Хотели спросить: Федя — table d’hote, а я — a la carte, но этого нельзя было, а потому оба спросили по table d’hot’y. Подали нам опять шесть кушаньев, а вино — Niederheimer. После обеда пережидали дождь, и когда он перестал, пошли домой, заходили в магазин, где Федя видел Waterloo, но не купили. Придя домой, Федя вспомнил, что у него нет папирос, и уже один пошел за ними. Потом мы долго сидели: он читал, а я лежала на диване у него за спиной (мое любимое место, как теперь, так и в детстве за спиной у папы).

22 апреля (4 mai).

Сегодня опять дождь, такая скука. Мимо дома бегут школьницы с сумками в виде ранцев за плечами. Я все утро писала письма, но потом не оказалось печатки, и мы решили отнести письма завтра. Нечего делать, хоть и дождь, а следует идти обедать. Сегодня опять пошли на Бельведер (Belvedere), на террасе. Видно, уж такая судьба. Но спросили не целый обед (который здесь стоит для двоих по талеру), а по порциям. Обед стоил меньше всего на 20 копеек, а Федя остался голодным. Потом мы пили: я — шоколад, а он — кофе. Шоколад такой густой, словно какой кисель, даже пить противно. С террасы мы пошли по Schloßstraße искать "Полярной Звезды" за 1855 год, но нигде не могли найти. В этой книжной лавке попались нам: "Записки Дениса Васильевича Давыдова". Мы их купили, потому что Федя их не читал. Прошли Altmark и подошли к Hotel Victoria, который находится в 2-х шагах от нас. Здесь мы зашли к М.Д., у которой купили мою шляпу; она вызвалась нам доставить старую и до сих пор не доставила, так что мы сами взяли ее. Потом заходили в Cafe Francais, купили разных пирожков для чаю.

23 апреля (5 мая).

Сегодня опять пасмурная погода, но дождя, вероятно, не будет. Федя сегодня страшно сердит, не знаю на кого и на что. Я тоже раздражаюсь. Утром у меня болела голова так сильно, что я ничего не могла делать. Федя писал письмо. В два часа мы пошли отыскивать почтамт. Сначала нам показали отделение почтамта на нашей же улице Johannisstraße. Мы отдали письма. (С нас взяли за 3 письма 12 Silbergrosch’ей — 36 коп. — это очень мало). Потом отправились в Haupt-Postamt на Post-Platz. Туда нас проводил какой-то Gepaktrager [Носильщик (нем.)] (2 1/2 S.). Мы спросили, нет ли на poste restante письма на наше имя; оказалось, что нет. Потом пошли отыскивать дешевую гостиницу, но куда ни заходили — везде одно и то же: по порциям, а в одной так было ужасно много мужчин. Пришлось опять идти на террасу. Пообедали мы опять отлично и все время слушали музыку, концерт, который давался в Бельведере же, внизу, под нашей залой. Ничего хуже не может быть, как слышать музыку через 2 или 3 комнаты или через пол: доносятся только какие-то раздирающие душу звуки, а полного, целого впечатления не выходит. Выпили кофе, отправились пошататься по городу. Город в воскресенье и вообще в праздники представляет ужасно скучный вид. Все магазины заперты, улицы пусты; я не знаю, куда тогда скрываются немцы: спят они, что ли, или уходят все в гости, но только сегодня ужасно пустынно и грустно в городе. Мы заходили купить папирос; с нас взяли 4 Silbergrosch’a (12 коп.) за те, которые в Петербурге стоят 25, ровно вдвое. Чем дальше едем, тем дешевле становятся папиросы. Мы долго ходили по опустевшим улицам и уже подошли к дому, как вспомнили, что у нас нет ничего к чаю. Мы опять пошли; как назло на этот раз не попадалось ни одной хорошей булочной, так что нам долго пришлось ходить, пока мы могли купить что-нибудь. Пришли домой; у меня все еще болела голова; я сейчас же легла и заснула очень крепко.

24 апреля (6 мая).

Сегодня день превосходный, теплый, почти жаркий. Мы пошли в галерею. Здесь мы долго смотрели ландшафты Рюисдаля, болото, кладбище, дорогу и пр. Картины Wouvermann’a все больше воинственного содержания: либо охота, либо турнир, или война, но непременно участвуют лошади и воины, полузакрытые от зрителя дымкой. Потом мы смотрели картины Watteau. Это придворный французский живописец начала прошлого столетия. Он рисует преимущественно сцены из веселой придворной жизни, где какой-нибудь маркиз ухаживает за блестящей красавицей. Картины эти полны жизни, лица очень выразительны и прелестно нарисована одежда. Мы долго ходили по нижней галерее, потом пошли наверх, где мы еще ни разу не осматривали. Наверху помещены картины современных нам живописцев и несколько старинных картин. Здесь самое лучшее, что мне понравилось, было письмо, нарисованное так естественно, что я издали приняла его за письмо приклеенное (превосходны перо и лента, которою перевязано письмо). Было уже 4 часа, и звонок заставил нас уйти. (Забыла: у Мадонны Рафаэля был какой-то иностранец, может быть, грек, армянин или француз, который, видимо, восхищался Мадонною: он то вскакивал и подбегал к картине, то складывал руки на груди, то опускал голову, то тяжко вздыхал; наконец, встал, посмотрел еще раз поближе и быстро ушел из залы). Из галереи мы пошли ближайшим путем на террасу; сначала мы искали у синагоги, нет ли тут гостиницы, но тут оказалась грязная харчевня, так что мы решились идти обедать в Бельведер. Взяли опять по обеду. Наш "дипломат" (так прозвали мы одного слугу, который ужасно похож на дипломата), оскорбленный нашим замечанием, что он берет за чашку кофе вдвое, т.е. 5 Silbergrosch’ей, захотел нам отмстить тем, что положил в сдачу вместо 5 Silbergrosch’ей 2 1/2, но мы его перехитрили и положили ту же самую монету в 2 1/2 ему в виде награды за услуги. Я очень смеялась моей хитрости. Потом мы пошли в другой ресторан и пили там кофе (2 1/2 S.). С террасы пошли в Haupt-Postamt, где, разумеется, не рассчитывали еще получить письма, а пошли от нечего делать. Но там уже нашлись письма от Паши и мамы. Я очень обрадовалась ее письму. Затем пошли гулять по городу, дошли до его конца, до поля и Пражской железной дороги, и потом, довольно поздно, очень усталые, вернулись домой. Всю дорогу весело и оживленно разговаривали. Целый новый мир открылся перед моими умственными очами!

25 апреля (7 мая).

День опять великолепный, жаркий. Мы пошли в галерею, но Федя сначала зашел в Cafe Francais почитать газеты, сказав, что он скоро придет ко мне в галерею. Я долго ходила и осматривала преимущественно ту часть галереи, где помещены картины немецкой школы. В этой части галереи мы почти совсем не бывали. Здесь меня нашел Федор Михайлович. Я ему показала замечательного с т а р и к а, картину. Из галереи мы пошли искать себе обед подешевле. На какой-то улице увидели надпись: Borsen Halle und Literarisches Kabinet. Вошли. Спрашиваем: есть у вас table d’hote и почем? Оказывается есть: в 7 1/2, 10, 12 и самое высшее по 15 Silbergrosch’ей. Такая дешевизна нас соблазнила, и мы решились здесь пообедать. Спросили два обеда в 15 Silbergrosch’ей. Нас сначала совсем не понимали (ужасно глупы эти немцы!), и я должна была им долго растолковывать, чего мы желаем. Подали нам прескверный суп, совсем холодный, потом макароны, ветчину, телячьи котлеты (эти еще были хоть кой-куда), жаркое — голуби (мы не ели) и пудинг, но такой дурной, что в рот нельзя было взять. Федя все спрашивал их: все ли это, и нам подали сыр с маслом, изюм и орехи. Федя пил вино Nieder Steiner. Вообще обед был так дурен, что мы горько раскаивались в своем легкомыслии. (Видно, судьба хочет, чтоб мы всегда обедали на террасе, а между тем это для нас дорого). После обеда мы пошли покупать мне пальто. Сначала обежали все лавки, смотря в окна, и потом уже решились зайти. Вошли в самый хороший магазин города. Смотрели сначала очень хорошие вещи из толстой шелковой материи. Показали нам очень блестящие вещи; мы отобрали две, спросили цену и узнали, что за самую скромную из них берут 27 талеров. Мы так и ахнули; я решила не покупать, но Федя настаивал и давал за хорошую 22 талера (против моей воли). Потом нам показали вещи поскромнее, и я выбрала тоже изящную, но почти совсем без украшений кофточку, из очень хорошей материи. За нее спросили 12, но отдали за 11 талеров 10 Silbergrosch (около 14 руб. по нашему курсу). Потом мы пошли покупать шерстяную, заходили в 2 — 3 магазина, но оказалось все нехорошо. Наконец, на Alt Mark’e нашли то, что нам было нужно: потемнее и поскромнее. Это — кофточка из темной с точками материи, очень плотной, с прекрасными пуговицами. Спросили с нас 7, а уступили за 6 1/2 талеров. Потом мы купили две пары перчаток (1 тал. 5 Silb. за пару). Уставши как следует, мы пошли на террасу и здесь в Бельведере ели мороженое, после которого у Феди похолодело в желудке, и он спросил себе кофе, чтобы согреться. Здесь мы слушали музыку, очень хорошую, отрывки из разных опер. (В другой раз мы пообедаем внизу, чтобы слышать музыку). С террасы пошли за табаком и усталые воротились домой. Мы долго сидели с Федей и разговаривали (он собирается ехать. Он ждал в эту ночь припадка, но его, слава Богу, не было). Все эти дни я страшно счастлива!

26 апреля (8 мая).

Утром мы купили мне башмаки; стоят 3 талера 5 Silb. Немки, продававшие башмаки, удивлялись и называли мои ноги маленькими, потому, что в их магазине были страх какие большие башмаки. У саксонок замечательно большие ноги. Пошли на почту, но нам сказали, что писем еще нет. Оттуда пошли через сад на Ostraallee, в котором мы еще никогда не бывали. Тут есть пруд, несколько аллеек, которые идут вверх и доходят до Zwinger’a. Было ужасно жарко; мы искали себе скамейку, но здесь на них так скупы, что нам удалось посидеть только на самой жаре, против театра. Отдохнув, мы пошли на террасу. Дорогою мы увидели, что есть какой-то ресторан Helbig, над самой Эльбой (это тот самый, про который говорил нам Майков). Мы зашли и узнали, что обед из 4-х блюд здесь стоит 20 Silbergrosch’ей, а из пяти — 25, вообще, дешевле, чем на террасе. Мы решили здесь отобедать, но сначала пошли посидеть на террасе. Часу в пятом мы вернулись в ресторан. Подали нам довольно хорошо, хотя не так, как в Бельведере, но ведь и цена-то различная. Федя спросил пива. Только один десерт оказался худой, т.е. какой-то пудинг с подливкой. Пообедав, мы пошли вниз в этом же ресторане пить кофе. Этот ресторан совсем над Эльбой, довольно большой, с прекрасными стеклами и зеркалами, с видом на Эльбу. Внизу, на самом берегу, есть площадка, на которой пьют кофе. Сюда-то сошли и мы. Нам подали кофе, но дали слишком мало сахару, так что Федя должен был спросить себе еще, и с него за это взяли, как за целую чашку. Мне было очень весело в этот день, я такая счастливица: Федя был весел и шутлив. Мы с ним сидели в двух шагах от Эльбы; тут какой-то старичок ловил рыбу, но как-то странно, совсем не смотря на воду; вероятно, он думал, что рыба закричит, когда ее поймают. Я все время шалила и хохотала, а все дамы, сидевшие здесь, смотрели на меня с удивлением. Мне у Helbig очень нравится. Тут много немок, которые пришли сюда пить пиво и шить или вязать на свежем воздухе. Отсюда мы пошли на железную дорогу узнавать, в котором часу ходит поезд в Лейпциг. Надо было идти по старому мосту. Мы, не зная здешних порядков, пошли по левой стороне; к нам тотчас подошел какой-то молодой полицейский и превежливо заметил, чтоб мы перешли на другую сторону. Он, очевидно, был рад, что ему хоть раз в этот день удалось сделать кому-нибудь какое-нибудь замечание. Все ведут себя так благонравно, что даже смешно смотреть, — не волнуются, не шумят, так что бедному полицейскому некого и усмирять, и он в грусти ходит по мосту. Пришли в Neustadt, на другую половину города. Здесь гораздо скучнее, чем на нашей стороне; он пустыннее, меньше магазинов, какой-то невеселый. Мы проходили мимо Japanisches Palais, в котором, как говорят, находятся превосходные японские вазы и множество великолепного фарфора. Наконец, кое-как добрались до железной дороги, узнали, что нужно, и пошли назад, но уже не по той дороге, а чрез сад японского дворца, который лежит у самой реки. Здесь особенно замечательного нет ничего, кроме каких-то куртин, но из сада ведет в сторону аллея в глухую улицу Kornerstraße. Здесь на 2-м доме находится надпись: "В этом доме жил немецкий поэт Korner", и даже что в этом доме у него жил его приятель Фридрих Шиллер. По этой-то узкой, некрасивой улице прогуливались эти два великие поэта! По старому мосту мы пришли на террасу. Мы решились хоть один раз "пожертвовать" 5 Silbergrosch’ей и сойти вниз послушать их концерт. Начинается он в 5 часов, а теперь было восемь. Поспели уже не к началу, но это все равно. Сели; надо было что-нибудь спросить, чтоб что-нибудь делать, а то так скучно, да и все что-нибудь пьют или едят. Я спросила кофе, а Федя — лимонаду, но лимонад оказался сиропом, чересчур сладким, и Федя спросил себе мороженого, а потом кофе. Я думаю, мы обратили на себя внимание тем, что поминутно или пили, или ели. Здесь все столы заняты разными дамами и офицерами, которые целыми партиями сидели около двух столов. (Я обратила внимание на прическу офицеров: кто из них поглупее, у того непременно пробор на затылке). Между ними был какой-то лизоблюд — юноша, который между ними, очевидно, лебезил, стараясь попасть в их компанию, и вместе с офицерами раскланивался с их начальниками. Напротив нас сидела семья очень злого господина и томная барыня с двумя дочками. Мы долго ждали, пока кончился антракт и начался вальс Штрауса, а затем какая-то кадриль, составленная из разных опер, первая фигура из Дон-Жуана. Когда кончилось это отделение, мы ушли, — нельзя было так долго слушать эту дичь. (Сегодня я страшно счастлива!) Пошли домой по Moritzstraße. Если идти по Moritzstraße, то окажется, что мы очень недалеко живем от террасы. Забыла: нас опять обсчитал кельнер, которого мы с Федей называем "посланником" (он имеет такой важный вид). Вообще надо заметить, что здесь прислуга пользуется неясностью монеток и очень часто вместо 5 Silb. сдает 2 1/2. Так сделал и наш "посланник". Нас всегда возмущает это мелкое мошенничество, тем более, что мы всегда отлично даем на чай. Федя позвал "посланника" и указал на монету; тот в минуту понял, в чем дело, переменил монету, покраснел и поспешил удалиться, а потом с самым независимым видом проходил мимо нас, а в душе я думаю, ужасно нас бранил за то, что мы открыли его плутню. Федя отдумал ехать завтра; он поедет в среду, 15-го числа.

27 апреля (9 мая).

У нашей хозяйки умер маленький сынок 5-ти лет. Бедная M-me Zimmermann очень плачет (я ее страшно жалею); плачет и Ида, и Гертруда, дочь M-me Zimmermann. Сегодня утром мы вместе вышли из дому: Федя пошел в Cafe Francais читать газеты, а я отправилась доставать адрес той библиотеки, в которой можно доставать русские книги. Я скоро узнала, что мне было нужно, и вернулась домой, чтобы прочитать письмо, которое я нашла в письменном столе Феди. (Конечно, дело дурное читать мужнины письма, но что же делать, я не могла поступить иначе!) Это письмо было от С. Прочитав письмо, я так была взволнована, что просто не знала, что делать. Мне было холодно, я дрожала и даже плакала. Я боялась, что старая привязанность возобновится, и что любовь его ко мне исчезнет. Господи, не посылай мне такого несчастия! Я была ужасно печальна. Как подумаю об этом, у меня сердце кровью обольется! Господи, только не это, мне слишком тяжело будет потерять его любовь!

Я едва успела утереть слезы, как Федя пришел домой. Он очень удивился, увидя меня. Я сказала, что у меня болит желудок. (Я была уверена, что он придет сейчас домой, не знаю почему). Я сказала Феде, что мне нездоровится, что у меня дрожь. Он хотел, чтоб я легла в постель, стал очень беспокоиться, расспрашивал, отчего это у меня. (Он меня еще любит, он сильно всегда беспокоится, когда со мной что-нибудь делается). Говорил, что мне не надо многого есть. (От нравственных мучений вздумал лечить диетой). Мне стало лучше, и мы пошли по данному адресу отыскивать библиотеку и скоро ее нашли. Нам подали каталог; здесь не более двух десятков книг русских, но все больше запрещенные. Мы выбрали "Полярную Звезду" 1855-го и 1861-го года. Оставили два талера в залог и спросили, что стоит чтение. Библиотекарь ответил, что, конечно, русские книги — дороже, и потому он берет 2 1/2 Silbergrosoh’a в неделю (7 1/2 коп. — очень дорого!). Библиотека называется Pachman’sch’e Beibibliothek на Wildsdrufferstraße. Нести книги было тяжело, а потому мы отнесли их домой. Отсюда пошли обедать и обедали опять во вчерашнем ресторане, но спросили не пива, a Landwein. Саксонское вино очень тяжелое и страшно кислое, но зато дешевое — 12 1/2 S. бутылка. Десерт — опять тот же пудинг. Я была весь обед скучна; Федя допытывался, отчего это происходит, но я ему не сказала. Он очень опасается болезни и рад, что не уехал сегодня. Сегодня должна быть гроза, воздух тяжелый. На террасе в Cafe Reale мы спросили: я — кофе, а Федя — мороженого и потом кофе. Здесь к нам подошел мальчик, продававший цветы "lа violette" за Silbergrosch за крошечный букетик. Я больше для того, чтобы дать ему что-нибудь, чем чтобы купить букетик, дала ему 2 Silbergrosch’a. Федя говорит, что цветы удивительно хорошо пахнут, но у меня такой сильнейший насморк, что я ничего не слышу. Не успели мы дойти до конца аллеи, как пошел дождь. Я побежала поскорее домой, и мы решились более не выходить со двора. Когда мы сидели за чаем, нам принесли письмо; я испугалась, думала, из полиции. (Надо сказать, обычай здесь очень странный: берут наш паспорт и оставляют у себя, а нам дают вместо того какой-то другой билет из саксонской полиции). Но оказалось, что это письмо Herrn Lietenant Dostoewsky прислал нам какой-то торговец косметическими товарами, желающий сделать нас своими покупателями. Потом мне сделалось ужасно грустно. (Вообще весь этот день я чувствовала себя ужасно несчастной). Я пошла в спальню и стала смотреть в окно; Федя два раза призывал меня, потом пришел сам на меня посмотреть и сказал мне ласковые слова. Я простилась и легла, и он приходил ко мне проститься, а потом пришел со свечой посмотреть, не плачу ли я. Его, очевидно, беспокоит, что со мною делается; кажется, он подозревает, что я знаю про письмо, потому что он спрашивал меня, не ревную ли я его? Я шутя ответила, что ревную к англичанке, которую мы видели на террасе. Сегодня ночью ужасная гроза — сильнейший гром так и гремит, и дождь огромными каплями падает на землю.

28 апреля (10 мая).

Сегодня я встала утром, чтобы идти в русскую церковь. Я хотела вынуть часть за упокой папы (сегодня его умерший день). Гертруда, дочь хозяйки, вызвалась меня проводить. Прошли Dohna-Platz и в Beuststraße подошли к какому-то дому. "Вот здесь церковь", — сказала мне Гертруда. Я просила указать точнее. Она привела меня к дверям, на которых была надпись: Russischer Geistlicher Janowsky [Русский священник Яновский (нем.)]. Я позвонила. Мне отворил человек, и я спросила у вышедшего господина, где русская церковь. Он указал мне на соседнюю дверь, сказал, что там, и спросил, что мне надо. Я просила позволения говорить по-русски и выразила свое желание. Он ответил, что церковь бывает отперта по воскресеньям и по праздникам, и тогда бывает обедня в 11 часов. Я сказала, что приду в воскресенье, и ушла. Бедная M-me Zimmermann, она очень грустит. Ее ребенок отнесен в Todtenhaus еще вчера вечером, потому что, по их законам, покойника нельзя держать у себя дома, а нужно относить в покойницкую на кладбище. В 2 часа вышли из дому, не зная, куда идти. Решили идти в картинную галерею. Долго мы ходили, останавливаясь только пред нашими любимыми картинами. Потом пошли на почту, но писем еще нет. Отсюда идем на террасу обедать в Бельведер, потому что Феде наскучило обедать у Helbig и не есть мороженого. Подавали нам очень долго; видимо, нас здесь "не уважают". Возле нас сидели немка, немец и их ребенок; родители ели, а бедный ребенок должен был только на них смотреть и, я думаю, страшно голодал. Пообедав, мы вышли и сели у входа в ресторан, над рекой. Мимо нас проходили дети, молодые девушки и старенькие старички с сумрачными лицами, те, которые проходят мимо ресторана, чтобы даром послушать музыку. По Эльбе шел пароход; он двигался очень медленно. Надо заметить, что все здешние пароходы старинного устройства и имеют ту особенность, что они то подойдут к берегу, то снова отойдут; нам случалось видеть это не один раз; может быть, Эльба мелка в этом месте, или песок наносится, не знаю. Нам наскучило сидеть на террасе, и мы пошли в Grand Jardin. Это в нашей стороне. Мы перешли Dohna Platz, повернули налево, потом направо и вошли в какую-то рощу. При входе находится ресторан; здесь было много публики, все больше старики и старухи, и множество детей. (Вообще, надо сказать, что детей в Дрездене страшно много — только и попадаются что дети бегом, дети в колясочках, дети на руках). Мы вошли; надо было что-нибудь спросить. Я спросила кофе, подали очень дурной, кажется, ячменный, Федя спросил пива. Тут возился какой-то мальчик в песке, который очень бесцеремонно веселился и оборачивался на публику. Нам он очень понравился. У Феди была конфетка, и он захотел ее подарить мальчику. Сначала звал его Францем, Фридрихом, но мальчик не подходил. Потом Федя сам подошел к мальчику, предлагая конфетку, но тот ужасно как смутился; затем Федя подошел к девочке, которая также законфузилась и отказалась взять конфетку. Этот мальчуган, поиграв немного, побежал в дом и вызвал какую-то старушку, вероятно, его бабушку, стал указывать на нас и говорил ей, что этот господин подходил к нему и давал ему Papier [Бумажку (нем.)]. Бабушка смеялась, кланялась нам и, наконец, увела мальчика в дом. Мы спросили, где Zoologischer Garten [Зоологический сад (нем.)], и нам показали. К нему ведет большая дорога, на которой находится надпись "Peitweg", потом большая дорога для экипажей и, наконец, дорога для пешеходов. Какой странный порядок, даже досадно, — отчего не позволить идти где каждому угодно; непременно нужно назначить границы, где ходить и где ездить. По дороге к Зоологическому саду мы наткнулись на какой-то ресторан, где играла военная музыка, целый оркестр медных инструментов. Публики было ужасно много; дамы меня оглядывали. Нам неловко было не взять билетов. Федя пошел и взял программу. Взяли с нас 5 Silbergr, а оказалось, что играют уже 10 №, а всего-то 12 №, так что нам пришлось очень мало послушать. Прислуга поминутно подходила к нашему столу и, я думаю, ужасно удивлялась тому, что мы ничего не спрашиваем. Мы посидели немного и, не дослушав Varschatz польки, пошли домой. Нам навстречу попадалось еще много гуляющих, которые шли в Grand Jardin. Дорогой у меня разболелась нога, и я раньше Феди ушла домой.

29 апреля (11 мая).

Федя проснулся не в духе и меня выбранил. Это меня ужасно рассмешило, но я показала вид, что разобиделась, и ни слова не говорила с ним. Это его, видимо, раздосадовало. Потом я оделась и, сказав Феде, что пойду к Zeibig’y*, ушла. По дороге я завернула в магазин антикварских вещей. Здесь много саксонского фарфору, "alte Sachs", который довольно дешев. Например, различные чашки по 2 или 3 талера, тарелки с изображениями, взятыми из картин Watteau, очень хорошего фарфора и прекрасной живописи, по 2 талера, но мне обещали уступить три тарелки за 5 талеров. Это еще дешевле. Потом великолепная чашка 8 талеров, блюдо для фруктов 8 талеров. Мы разговорились с старым немцем, и он выразил свое изумление, что я так быстро и хорошо говорю по-немецки; сказал, что сначала признал меня за англичанку. Он, кажется, очень добрый старичок. Говорит, что если купить эти вещи на заводе в Мейссене, то заплатим вдвое, а вещи будут из нового фарфора, между тем как старый саксонский фарфор (vieux saxe) ценится гораздо дороже. Я обещала зайти купить. Он проводил меня до дверей и опять повторил, что редко кто из иностранцев говорит так правильно по-немецки, как я. Я пошла к Zeibig. Это совершенно в конце города; я ужасно долго и много шла, am See, проходила мимо какого-то грязного ручейка, мимо Annenkirche (по дороге выпила Himbeer Wasser) и, наконец, кое-как, беспрестанно расспрашивая, дошла до Ammonstraße. Это очень длинная, широкая и уединенная улица. Было страшно жарко, даже душно. Я нашла квартиру Zeibig’a, позвонила и от служанки узнала, что его нет дома, и что он бывает дома только после 5 часов. Я сказала, от кого я, и что, может быть, опять приду, и ушла. На этот раз дорога показалась мне поближе; я прошла на почту и спросила писем. Я думаю, мы ужасно надоели тому чиновнику, который выдает письма. Мы каждый день заходим и спрашиваем: нет ли письма, нет ли письма? Писем не было, и я пошла домой. Купила по дороге ленточку для Феди (3 1/2 Silb.). Федя все еще сидел, страшно насупившись, я ничего с ним не говорила. Но когда он стал одеваться, я решилась прекратить ссору и спросила: хочет ли он целый день не говорить со мной? Я оказалась опять во всем виноватой, но это ничего, лишь бы не ссориться! Вышли из дому и не знали, где бы нам пообедать.

______________________

* Zeibig, здешний профессор и стенограф, к которому я имела рекомендательное письмо от П.М. Ольхина.

______________________

Федя вздумал идти обедать в Grand Jardin, спросил у извозчика, есть ли там ресторан; тот отвечал, что ресторан великолепный. Мы пошли. Это довольно далеко от нас, но мы здесь совсем не ездим в каретах, все пешком. Кое-как добрались до сада. Музыки на этот раз не было, по случаю смерти лейтенанта Каменского. Публики было много. Нам предложили обедать по карте и отвели в какой-то зал, но обедать там нам не хотелось, потому что все немцы прелюбопытный народ и стали бы смотреть, что такое нам носят есть. Мы пошли в другую залу, возле буфета. В дверях сидели какие-то 4 старухи, одна из них очень дряхлая, с собачонкой, и, вероятно, очень богатая, потому что три остальные очень за нею ухаживали, носили за нею подушки и ее пальто, и усаживали ее. Они сидели прямо при проходе, между залою и садом. Мы вошли через буфет и велели подать нам обедать. Зало довольно большое, с оркестром и большими зеркалами, составленными из кусочков. Нам подавали обед очень тихо, вероятно, желали дать нашим желудкам отдых. Феде пришлось даже два раза пойти к ним — сказать, чтоб они так не медлили. На десерт у них не оказалось мороженого, и нам подали какой-то пудинг; мы отказались, нам принесли еще суше пирожки. Они хотели послать в ближайшую кондитерскую за мороженым, но мы решили пойти туда сами и просили человека только показать нам дорогу. Он нас повел, долго толковал, но показал опять-таки, по немецкому обыкновению, не туда. Федя всю дорогу бранил немцев за их непонятливость, и когда встретился нам саксонский гусар, Федя был так разгневан, что стал бранить саксонского короля, зачем он содержит 40 тысяч гвардии. Я отвечала, что если деньги есть, то отчего же и не содержать. (Впрочем, мне было положительно все равно, содержит ли король гвардию, или ее вовсе не существует; я отвечала, чтобы только что-нибудь сказать). Федя ужасно рассердился, но на этот раз и на меня, и объявил мне, что если я глупа, то пусть держу язык за зубами. Вот как мне иногда достается за немцев! Сперва мы нашли какую-то распивочную, где немцы пили пиво; нам сказали, что кондитерская будет дальше. Насилу мы нашли ее. Мы спросили мороженого, нам отвечали "сейчас", и мы сели при входе. Я попросила Федю сорвать мне цвет каштанового дерева. Я в первый раз в жизни видела цветы каштана. Это довольно длинный, красивый белый цветок с превосходным запахом. Здесь не позволено рвать цветы, и Федя рисковал быть схваченным как нарушитель общественного (обычая) спокойствия. Подали мороженое; оно было несравненно хуже, чем в Бельведере, и почти совсем растаяло. Пошли домой. Федя бранился: зачем аллеи прямы, зачем тут пруд, зачем то, зачем другое — просто так мне надоело, и я нетерпеливо ждала, чтоб поскорей кончился этот скверный день. В Grand Jardin находится Sommer Theater [Летний театр (нем.)]. В Grand Jardin есть также тир для стрельбы из ружья. Какой-то немец стоял у прилавка и яростно стрелял; действительно, это был очень хороший стрелок: почти каждый раз он попадал в кружочек и заставлял железного турку подниматься из-под полу. Мы тоже подошли. Федя хотел попробовать, но я, совершенно не зная, что он когда-нибудь стрелял, сказала ему: "Не попадешь". Этим замечанием я вовсе не хотела его обидеть, а сказала спроста. Это подзадорило его, и он взял ружье. В первый же раз он попал, и какой-то гусар показался из-под полу. Он попадал почти через раз и потом с торжеством обратился ко мне: "Что?" и прибавил, что это опять подтверждает его давнишнюю мысль, что жена есть естественный враг своего мужа. Я с ним спорила, но он не хотел согласиться и утверждал прежнее. Мы пошли не прямо домой, а на террасу, где я пила кофе, а Федя ел мороженое и пил кофе. Посидев немного, мы подошли к решетке террасы и стали смотреть на закат солнца. Тут мы из-за заката опять поссорились, Федя меня выбранил, и мы, очень злые, пошли домой. На дороге мне сделалось так тяжело, что я не имела силы удержаться, заплакала и сказала, что я эти дни несчастлива. (Это правда, я вследствие известного обстоятельства очень сильно расстроена нервами). Мы дошли до конца Moritz Allee, Федя пошел за папиросами, а я чуть не бегом побежала домой. Не успела я войти в комнату и раздеться, как пришел Федя. (Как оказывается, он тоже ужасно спешил домой, не зная, что и подумать о том, что такое со мною происходит). Я немного поплакала, но потом мне стало лучше. Федя говорил, что, верно, мне скучно, что мы живем очень уединенно, что нам непременно надо уехать, что я, вероятно, раскаиваюсь, что вышла за него замуж, и прочие, и прочие глупости. При этом рассказал мне сказку о двух стариках, которые, не имея детей, печалились и горевали о том, что будет с ними, если их внуки помрут. Я утешилась и решила плакать тогда, когда действительно будет о чем плакать, а все свои пустые сомнения бросить. Потом мы напились чаю, я пошла смотреть в окно в другой комнате. Федя приходил ко мне на меня поглядеть. Мы дружно разговаривали, и у меня стало опять легко на сердце. Федя сказал мне, что он не будет меня будить для прощания ночью, потому что эти все три дня я после долго не могла заснуть, а вчера так сидела до 5 часов, но я упросила, чтоб он этого не делал. Надо сказать, что я довольно рано ложусь, Федя же сидит до двух часов и позже. Уходя спать, он будит меня, чтоб "проститься". Начинаются долгие речи, нежные слова, смех, поцелуи, и эти полчаса-час составляют самое задушевное и счастливое время нашего дня. Я рассказываю ему сны, он делится со мною своими впечатлениями за весь день, и мы страшно счастливы?

30 апреля (12 мая).

Сегодня я встала довольно рано и, когда Федя проснулся, спросила его, можно ли мне идти в церковь. Он согласился, я поскорее оделась и ушла. Церковь довольно далеко от нас, в Beuststraße! Я уже пришла к концу обедни, когда пели Отче Наш. Церковь довольно большая для домашней. Образ Богоматери на правой стороне иконостаса взят с Мадонны Рафаэля (что Федя очень не одобряет). Пели они каким-то очень странным и неслыханным мною напевом, как поют романсы. Священник — тот самый, которого я тогда видела (Юшновский). В церкви было много русских разодетых барынь. По окончании обедни все стали подходить к кресту. У стены стояла богато одетая дама, которая очень важно и самоуверенно раскланивалась и ушла в дверь, ведущую в комнаты священника. Вероятно, это его супруга: попадья — везде попадья! Знакомые встречались друг с другом. Они говорили по-русски "здравствуйте" и потом начинали говорить по-французски; должно быть, говорить по-русски здесь не принято. Русские здесь все в высшей степени некрасивые, с какими-то вздернутыми носами и веснушками на лице. Я пришла домой в 12 часов, Федя еще пил чай. Мы сели читать, а в 4 часа пошли в Pachmansch’e Leihbibliothek [Библиотека с выдачей книг на дом (нем.)]. На дверях была надпись, что по воскресеньям она бывает открыта только до часу. На наш стук нам отворила хозяйка библиотеки: мы взяли опять три № "Полярной Звезды" и ...[Пропуск в оригинале рукописи.], отдали в залог 2 талера. Надо было отнести книги домой. По дороге мы зашли к Courmouzi и купили у него фиников (14 Silb. Pfund), желе красносмородинного и кофе (15 Silb.). Все это мы отнесли домой и отправились на террасу обедать. Нас встретил "дипломат" (все слуги нам кланяются, как старым знакомым). Обед был хорош, но в наказание Феде "дипломат" нам объявил, что мороженого не будет, потому что оно все вышло. Вышли на балкон — Федя, чтобы пить кофе и читать Independence Beige. Федя непременно захотел идти вниз слушать музыку. Сошли, заплатили 5 Silbergrosch’ей, но только что сели, как Федя стал говорить, что лучше нам уйти, что все так дурно играют. Я насилу убедила его прослушать Schubert’a Standchen ["Серенаду" Шуберта (нем.)]. Эта вещица мне очень понравилась. Мы посидели еще с 10 минут, пошли по террасе, а потом домой. Вечером Федя был чрезвычайно ласков: говорил мне, что я очень хорошенькая, что он на меня сегодня любовался. Все эти слова для меня дороги, и я с большим удовольствием записываю их.

1 (13) мая.

Сегодня я встала в 9 часов и, вспомнив, что у нас мыла нет, пошла его купить. Заплатила за какое-то кокосовое 2 1/2 Silb. Пришла прачка, принесла белье и просила получить деньги; за всю стирку взяла 14 Silb. Очень дешево, обходится стирка дневной рубашки 2 1/4 Silb. (7 к.). Пока я собирала белье, она, не желая терять времени, ушла, и я должна была отправить к ней белье с Dienstmann’oм [Слуга (нем.)]. Ходили по городу и встретили ужасное множество различных калек: то горбатых, то с вывернутыми ногами, то кривоногих; вообще, Дрезден — город всевозможных калек. Здесь самое некрасивое население, которое только я вижу, все старухи и старики просто отвратительны, смотреть не хочется, так они безобразны. Сегодня Федя скучный; это оттого, что здесь ему очень надоело. Он говорит, что начинает полнеть; так, его обручальное кольцо, которое так ловко входило ему на безымянный палец на правой руке, еще третьего дня перестало входить, а сегодня, через два дня, не входит и на мизинец. Это его почему-то печалит, но я радуюсь. Так как он предполагает послезавтра ехать, то нам нужно было отдать в починку наш саквояж, у которого опять сломался замок. Недалеко от нас живет Klempner, но он объявил, что это не его дело и отослал нас к Schlosser. К счастью, он жил на том же дворе и обещал нам окончить работу к завтра. Освободившись от мешка, мы пошли, сами не зная куда. Вышли на большую улицу, и Федя купил для путешествия мыла и помады (4 Silb.). Потом зашли еще в магазин галстуков, и Федя купил себе небольшой галстук. Здесь они довольно дороги, не дешевле петербургского, но в незначительном разнообразии. Отсюда мы пошли на почту. Я воображаю, мы до страсти надоели этому бравому служителю. Он нас каждый день, услышав нашу фамилию, спрашивает Д или Г (т.е. с какой буквы она начинается) и объявляет, что писем нам нет. Такая досада! Куда идти, право, не знаем. Решились идти на станцию железной дороги, чтобы узнать, в котором часу идет поезд в Н. Дорога довольно длинная, день жаркий, я ужасно хотела есть. Наконец, пришли, но узнать положительно ничего не могли — такая путаница, что ужас, но все-таки узнали, что самый скорый поезд идет в 3/4 3-го. На станции есть ресторан. Федя предложил отобедать здесь; я согласилась. Здесь весь обед можно получить, как и на Бельведере, за талер, но мы взяли по порциям, что обошлось вместе с Niedersteiner (который здесь 25 Silb.) 2 талера 5 Silb. Но потом наш кельнер, вероятно, обиженный тем, что мы критиковали его десерт, вздумал нас обмануть. Сначала он сказал нам, что за червонец дают 5 талеров 10 Silb., но когда мы сказали, что червонец стоит 5 тал. 15 Silb., то он обманул нас еще лучше: он дал 4 монеты, на вид совершенно одинаковые, три гульдена и один 10 Silbergrosch, который очень схож с гульденами. Этот обман мы узнали только вечером, когда пришли в магазин Курмузи покупать свечи и апельсины. Следовательно, он обманул нас на 30 коп. Конечно, это пустяки, тем не менее досадно, когда на вас смотрят, как на дурачков, которых легко можно обмануть. (Я забыла сказать, что когда мы шли на железную дорогу по старому мосту, нас нагнал извозчик, везший какую-то большую машину, которая обливала улицу. Я едва успела отбежать в промежуток моста, как весь тротуар был залит водой, и женщина, которая не побереглась, вымочила себе все платье. Я посмеялась над этим, но только что мы дошли до конца моста, как навстречу нам появилась такая же машина и опять чуть меня не облила. Я в душе ужасно выбранила немецкое устройство). Когда мы шли от железной дороги, нам навстречу стали попадаться густые толпы народа; все стояли и, очевидно, чего-то ожидали. Я спросила какую-то женщину, что это значит. Она отвечала, что сейчас здесь провезут какого-то австрийского генерала на кладбище. Когда я сказала об этом Феде, он стал ужасно бранить немцев за их любопытство и уверять меня, что русский народ не так глуп, чтобы бежать смотреть на похороны какого-нибудь генерала. Я отвечала, что народ везде любопытен, и отчего в городе, где мало развлечений, народу и не бежать поглазеть на церемониальное шествие. Мы прошли через японский сад и Кернерову улицу и вышли на площадь, где стояла чья-то статуя. В это время показалась процессия: впереди ехали различные полки, играя похоронные марши. Пропустив процессию, мы пошли в нашу сторону. Идти домой было еще рано, зашли за папиросами и отправились на террасу. В концерт идти не хотелось, мы уселись наверху и спросили кофе. Перед этим мы только что поссорились из-за русских. Федя назвал меня глупой, что меня ужасно рассмешило. (Вообще я на него сердиться не могу; иногда хочется сделать серьезную и сердитую физиономию, но лишь взгляну на Федю, и всякая досада кончается). Кельнер принес нам и булки, очень вкусные, и когда пришел получить деньги, то спросил 8 Silb. Федя дал ему 10 Silb., он подал сдачи 1 1/2 Silb., значит прямо у нас унес 1/2 Silb. Я, чтобы привести его в сознание, спросила его: это 5 Pfennig, то есть 1/2 Silb. При моих словах он оскорбился, взял эти 5 Pfennig’oв и ушел. Следовательно, я же и осталась в дурах. Хоть мы были с Федей в ссоре (но что это были за ссоры!), но ни он, ни я не могли не засмеяться. Я так просто-напросто и покатилась со смеху. Кельнер, видя, что я смеюсь, ужасно сам расхохотался; Федя уверяет меня, что это он смеялся надо мною же, над тем, что он ловко меня надул. Этакие эти кельнера мошенники, как раз обманут. Меня очень забавляет ловить в проделках тех людей, которые стараются нас обмануть. Посидев здесь немного, мы пошли гулять по Бельведеру. Здесь оказался большой куст прекрасных розовых розанов, вполне распустившихся. Они были так хороши, что Федя все соблазнялся сорвать их. Мы пошли по Moritz allee и зашли в магазин Курмузи; тут-то и открылось давишнее мошенничество нашего кельнера. Федя начал по обыкновению бранить немцев и немецкую монету; приказчик, разумеется, из вежливости соглашался. Пришли домой; еще было довольно рано, всего 7 часов; сели читать; я с большим удовольствием прочла очерк "Княгиня Екатерина Романовна Дашкова". И скажу: какая женщина, какое сильное и богатое существование! Вечером мы разговаривали с Федей об его отъезде. Как я подумаю, что вот он уедет, и я останусь здесь одна, так меня просто мороз по коже дерет. Что я тогда буду делать, я себе и представить не могу, как мне будет скучно и грустно, буду сидеть одна в этих трех скучных комнатах без Феди, без которого я не могу жить на свете. Я его убеждала не тосковать обо мне, говорила, что я не заболею, ничего со мной не сделается, что все пройдет благополучно. Он просил меня писать к нему каждый день, я с большим счастьем это сделаю — это будет мне хоть некоторым утешением. Потом он говорил, что, видно, для меня разлука с ним очень легка, что, видно, я его не люблю. Но он не прав. Если я рада, что он едет, то это вовсе не для выигрыша (в который, по правде сказать, я мало верю), но я вижу, что здесь он начинает тосковать, становится раздражительным. Это понятно: все один да один, ни лида знакомого, ни человека, с которым он мог бы перемолвить слово. Хорошо еще, что мы можем хоть что-нибудь доставать читать, а то бы он погиб от скуки. Ехать туда — его желание, его мысль, отчего же не удовлетворить его, иначе это будет все вертеться в голове и не давать покоя. Меня будет утешать, то, что он несколько развлечется и вернется ко мне прежним любящим человеком, хотя я и теперь не могу пожаловаться на его нелюбовь. Вечерами мы читаем и по часам не говорим между собою; иногда он на меня взглянет или я на него, и всегда с хорошей улыбкой, всегда с радостью. Я очень счастлива. Мы долго говорили в этот вечер; он сказал, что если ему случится там выиграть, то он приедет за мною, и мы будем там жить. Это было бы хорошо. Впрочем, не знаю, может быть, это и неправда, может быть, лучше бы было вовсе туда не ехать. Потом я села писать и писала с 3/4 часа. Было 12 часов, когда Федя сказал, что мне уже пора ложиться; начались вновь сердечные прощания, и я пошла спать. Как назло, вот уже 3 ночи я очень плохо сплю: сначала очень долго не могу заснуть, а когда Федя придет "прощаться" и разбудит меня, то это меня разгуляет, и я не сплю еще часа 2 или 3. Федя уж хотел завести обычай не прощаться со мною ночью, но я упросила его этого не делать. (Сегодня вечером Федя принял касторку. Любопытно видеть, как Федя принимает это противное лекарство. Тут играю роль и я. Все приносится на стол: касторка, свежая вода, две ложки, апельсин и желе. Я беру ложку, наливаю воду и стараюсь ее не расплескать. Федя наливает лекарство, берет у меня ложку, выпивает и, почти бросив мне в руки ложку, делает отчаянный жест, вскрикивает, схватывает апельсин, полотенце и начинает с жадностью есть желе. Потом объявляет мне, что я себе представить не могу, какая это гадость, и что хуже этого не может быть никакого лекарства). Я долго ворочалась, не могла заснуть: то скрипела кровать, то кошка возилась и мяукала в соседней комнате, но пред приходом Феди я немного стала засыпать. Потом разговорилась с ним и уже долго, долго не могла заснуть, вертелась, скрипела кроватью, так что мой снисходительный Федя, наконец, мне заметил, что я ему спать не даю. Я, разумеется, показала вид, что ничего не слышу и крепко-накрепко сплю.

2 мая (14).

Встала я сегодня часов в 9 и вспомнила, что надо сегодня написать маме письмо, во 1-х, потому, что я хочу писать к ней каждую неделю, а во 2-х, надо было поторопить их с присылкою денег. В это письмо я вложила записочку и к Маше*, потому что до сих пор еще не написала к ней порядочного письма. Когда письмо было готово. Федя уже проснулся; я ему сказала, что мигом сбегаю на почту, и ушла. Действительно, я пришла очень быстро назад, из чего Федя заключил, что "он держит меня в строгости, что я у него "шелковая"". После чая Федя объявил, что ему надо заказать лекарство, и пошел за ним в аптеку. Во мне, как во всякой ревнивой женщине, пробудилась страшная ревность; я сейчас рассудила, что он, вероятно, пойдет к моей сопернице. Я тотчас же села на окно, высунулась, рискуя выпасть на улицу, и навела бинокль в ту сторону, в которую он пошел и из которой он должен был воротиться. Уже сердце мое испытало все муки несчастной покинутой жены, глаза мои поневоле стали наполняться слезами от слишком пристального взгляда, а Федя не показывался. Вдруг я нечаянно взглянула в другую сторону и вижу, что мой дорогой Федя смиренно идет домой. Я встретила его и тотчас же рассказала ему все мои похождения. (Любопытно, если бы я была ревнивая женщина, к кому могла бы я его теперь здесь ревновать — разве только к старой Иде или к самой M-me Zimmermann). После ходьбы он до того ослабел, что лег полежать и глубоко заснул, сказав перед сном, чтобы я разбудила его через час. Мне пришла в голову нелепая мысль, что, может быть, он умер; я со страхом пошла посмотреть и убедилась, что он живехонек. В 3/4 5-го я его разбудила; он оделся, и мы пошли обедать на террасу в довольно большой дождь. Но здесь с нами случилась история, которая заставит нас больше не являться обедать сюда. Когда мы вошли, то 4 слуги в соседней комнате играли в карты, и в зале, в которой уже было без нас двое гостей, прислуживал один "дипломат". Вошел какой-то саксонский офицер. "Дипломат" сейчас же бросился к нему. Федя постучал, "дипломат" не двигался, Федя постучал еще раз, "дипломат" подошел, но, очень невнимательно выслушав, извинился и ушел опять к офицеру. Мы стали обедать не diner, a a la carte. Мы спросили супу; он, едва выслушав, пошел за супом и потом, когда мы давно кончили, все ходил носил кушанья офицеру. Федя опять постучал, тогда кельнер, видимо, обиженный, сказал довольно резко, что он здесь, что он слышит, и что стучать не для чего. Потом принес вина. Федя заказал еще телячьих котлет и 2 порции курицы. Немного погодя, приходит кельнер и приносит одну порцию курицы. Мы спросили его, что это значит; он ответил, что мы требовали только одну порцию курицы. Федя объяснил ему, в чем дело, и тот, сказав, что сейчас будет готово, ушел. Федя был в ужасном гневе; он говорил, что следует сейчас же уйти, чтобы не давать потачки лакеям; я же отстаивала их, потому что очень хотела есть. Федя говорил, что жалеет, что он не один, и пр., и пр. Явился кельнер и принес нам только одну порцию котлет (Kalbskotlet). Очевидно, кельнер (делал) ошибался нарочно. Это уж окончательно взбесило Федю. Он потребовал счет, тот отвечал, что всего 22 Silb. Федя дал талер и не взял сдачи со стола. Мы ушли очень рассерженные. Собственно я не была так раздражена, как Федя; мне было просто смешно, что нам не случилось пообедать. Я просила Федю успокоиться, он не хотел и начал браниться. Мы пошли обедать над водой, но я сказала Феде, что если он будет так сердито смотреть, то я лучше уйду домой. Тогда он просто закричал на меня (он уверяет, что просто вскрикнул от боли); это меня раздосадовало, и я ушла домой; но потом вспомнила, что дома будет скучно, а лучше мне сходить на почту узнать, нет ли нового. Я и отправилась, но писем не было; купила папирос и пришла домой. Ида мне сказала, что Федя только что был, походил, походил по комнате и куда-то опять ушел. Меня ужасно это встревожило, я не знала что и подумать, куда он пошел. Но, поглядев в окно, я увидела, что он идет домой. Я была очень рада и встретила его, как ни в чем не бывало. Он был очень бледен, расстроен, видимо, что ссора его огорчила. Он говорит, что тотчас же побежал за мной, приходит — меня нет, он пошел опять на террасу, думая, не пошла ли я, для доказательства своей независимости, куда-нибудь на террасу обедать. Мы помирились, и Федя пришел звать меня обедать. Мы оделись и пошли уже в сильный дождь. Куда было идти — я думаю, в 8 часов вечера нигде нельзя было найти обед. По дороге у нас лежал Hotel Victoria. Мы зашли; там очень хорошо убрано, много газет и журналов на столе. Мы спросили карту и выбрали себе 3 кушанья, но эта малость обошлась нам 2 талера 10 Silb. Положим, что все было приготовлено хорошо, но и цена тоже тут страшная, за котлету — 12 Silb, ну где это видано? Подали мороженое; надо отдать справедливость, нигде нет такого прекрасного красненького мороженого, как здесь, и цена не слишком дорогая. Пообедав в 9 час. вечера, мы пошли домой, но этот день был день ссор: я открыла зонтик и, не умея держать его так, как держат его предусмотрительные немки, зацепила зонтиком какого-то честного немца. Федя раскричался на меня за это так, что у меня с досады сделалась лихорадка. Надо было достать наш саквояж от кузнеца, но его мастерская была уже заперта, и мы не достучались. Пили дома чай и за чаем побранились снова — что за несчастный день! Я подошла очень миролюбиво, чтобы поговорить с Федей насчет завтрашнего отъезда, а он, не поняв, почти закричал на меня; я, разумеется, не могла этого вынести и тоже в свою очередь закричала на него и ушла в спальню. Потом было раскаяние, потом были жалобы на свое несчастье, на несходство и на многое множество различных [причин].

______________________

* Мария Григорьевна Сватковская, моя сестра.

______________________

Как это глупо копаться в своем сердце и носиться с своим несчастьем, которого на самом деле и нет! Я была рада, когда кончился этот несчастный день, потому что ссориться мне очень тяжело. Федя меня не разбудил ночью "прощаться". Это дурной знак, но, впрочем, вероятно, к добру, иначе мы опять бы поссорились. Федя не завтра едет, а послезавтра.

Мая 3 (15).

Я встала в 9 часов; идет дождь очень сильный, небо пасмурное, должно быть, дождь будет на весь день. Сегодня часу в 6-м у нас ужасно Ида стучала в дверь. Мы сначала не поняли, но потом догадались, что третьего дня приказали ей нас разбудить рано утром. Федя отвечал, что мы проснулись, и она ушла. Потом я опять заснула. Федя сегодня проснулся с флюсом; у него ужасно распухла левая щека, так что это сильно изменило его физиономию. Я разбудила его упреком в том, что он меня вчера не разбудил, когда ложился спать. Он очень удивлялся и говорит, что не только разбудил, но что я даже с ним говорила, и что я очень разумно отвечала на все его разговоры. Ей-Богу, я положительно не помню, чтобы я в эту ночь просыпалась. Но все-таки это очень хорошо, что я даже и во сне не перестаю быть любезной с своим прелестным мужем. Так как выйти Феде сегодня решительно нельзя, во-первых, по болезни, а во-вторых, из-за погоды, то мы положили обедать дома; для этого послали Иду в трактир взять для нас обед. А пока я пошла за саквояжем, принесла его и отправилась взять каталог из Rachmansche Bibliotek, чтобы выбрать книги для Феди. По дороге я зашла к фотографу и купила у него три вида Дрездена: галерею, Zwinger и Hofkirche (по 5 Silb.). Ко мне вышел какой-то господин в красной ермолке и показал много картинок. Я с ним разговорилась и спросила, куда нам ехать, чтобы видеть Саксонскую Швейцарию. Он мне долго толковал, называл много имен; я поблагодарила его, но сказала, что очень жаль, что все эти имена забуду и все-таки не попаду в Швейцарию. Тогда он с большою любезностью принес карандаш и написал весь маршрут мне, очень подробный, с обозначением, где нужно остановиться, сколько времени и когда приехать домой. Я его поблагодарила и ушла, очень довольная тем, что, наконец, знала, куда нам отправиться. Пришла в библиотеку, объяснила, в чем дело, и получила каталог, потом заходила за папиросами и пришла домой. Федя удивился, отчего я так долго не являлась; я ему объяснила мой разговор с немцем. Потом я опять пошла, но уже за книгами. По дороге я разменяла три червонца; мне дали по 5 Th. 15 1/2 Silb. (2 Silb. больше на 3 червонца). Я долго выбирала в библиотеке. Здесь около 30 русских книг, не более, большею частью запрещенные. Он вынул мне еще книги, которых нет в каталоге, и я думала, что это какие-нибудь еще более интересные книги, и что же оказалось? Это были: "Грамматика для детей старшего возраста", какой-то "Дневник девочки", "Бедные дворяне" Потехина и тому подобные совершенно не запрещенные книги (еще что-то вроде путешествия вокруг света для детей). Это мне напомнило, как мы однажды пришли с Федей в одну книжную лавку, желая купить "Полярную Звезду". Эта лавка антикварских книг. Во-первых, мне пришлось разбудить (именно разбудить) старичка, который здесь торгует (бедный, он заснул за чтением какой-то политической газеты); он вскочил и спросонья сначала нас не мог понять. Но потом, узнав, что мы требуем русских запрещенных книг, он объявил, что у него есть т а к и е; стал усиленно рыться в своих шкафах (мы все ждали) и вытащил откуда-то с таинственным видом книгу "Сергиевские Серные Воды" Марии Ростовской, с указанием их пользы. Мы с Федей страшно расхохотались, сказали старичку, что этого нам и даром не надо, и, смеясь, ушли из его лавки. Мой библиотекарь объявил мне, что через 8 дней у них будут новые книги, и я взяла, какие тут были. Но когда я показала принесенные книги Феде, он, просмотрев их, сказал, что в них нечего читать, и что я лучше бы сделала, если б выбрала другие книги. Я вызвалась отнести их назад, но сперва хотела отобедать. Ида принесла нам суп, густой, как каша, бифштекс и телячьи котлеты; они отличались каким-то особенным вкусом. Я готова отдать голову на отсечение, что это была не телятина, а просто, вероятно, собачье мясо. Эта мысль меня так беспокоила, что я бросила есть. Был еще компот из маленьких яблочков, тоже невкусный. За обедом мы сочиняли с Федей стихи вроде следующих:

Иды все нет как нет,
Не несет она котлет...

и другие в этом же духе.

Что же касается моих похождении за книгами, то Федя объявил, что это просто водевиль: "Муж в подушках, а жена на побегушках". После обеда выпили кофею, обменивались взаимными нежными словами. Федя лег спать, сказав, чтоб я его разбудила к чаю, а я опять пошла за книгами. На этот раз я выбрала "Былое и Думы", 3 части. Потом мы очень долго ходили с Федей по комнате, чрезвычайно дружно разговаривали и уверяли друг друга в любви. Было уже 12 часов, я легла спать, но долго не могла заснуть. Наконец, заснула, но скоро Федя разбудил меня, и мы долго беседовали. (Он был сегодня в ужасном восторге).

Мая 4 (16).

Сегодня я встала довольно рано; меня разбудила очень хорошая военная музыка проходившего мимо нас прусского полка. Это происходило по случаю рождения какого-то принца. В такие дни обыкновенно бывает Reveille, т.е. утром по городу проходят войска с музыкою. Заснув еще немного, я встала и пошла за чаем, который у нас весь вышел. Потом я разбудила Федю; он, очень ласковый, проснулся, что с ним бывает не часто, потому что сонный он "зверь сущий". Мы с ним долго и дружелюбно беседовали. Он встал, и мы напились чаю и кофею. Феде пришла в голову страшная мысль, что какой-нибудь из наших кредиторов перешлет свой иск за границу, и что его здесь за долги посадят в тюрьму. (Это может случиться, потому что бывали случаи, когда пересылали за границу для взыскания долговые обязательства). Федя очень задумался и долго ходил по комнате. В час мы вышли из дому.

Федя не взял чемодана, а саквояж, набитый доверху различным бельем. Шел дождик, мы дошли до угла и наняли карету. Кучер повез нас, но вдруг Федя начал уверять меня, что он везет нас не туда, а совсем в другую сторону; я насилу убедила его, что так и надо ехать. Приехали на железную дорогу за 1 1/2 часа до отхода. Отдали кучеру 6 Silb.; он был очень доволен. Я припомнила при этом, как Федя при въезде в Дрезден нанял карету довезти до Stadt Berlin за 22 Silb. Мне даже смешно показалось, как мы были тогда неопытны. Пришли в Martesaal. Здесь встретил нас лакей, обманувший нас. Он, видимо, узнал нас. Мы спросили супу, бифштекс и мигом все уничтожили. Федя во время обеда ходил смотреть, открыта ли касса. За тот стол, за которым я сидела и читала газеты и описание погребения нашего генерала Каменского, сел какой-то немец, довольно красивый собой, и тоже читал газеты. Потом мы с Федей выпили кофе, и Федя стал звать меня в вокзал. Я встала и немножко замешкалась для того, чтобы переменить монету, которую Федя оставил кельнеру. Мне хотелось наказать кельнера за прежний обман и дать ему меньше, чем мы всегда даем. Федя, взяв билеты, шутил, обратился ко мне и спросил, что я такое сказала этому молодому немцу. Я ужасно рассмеялась на такой странный вопрос. Немца вижу в первый раз и вдруг что-то такое сказала ему. Но Федя мне сказал, что хоть это и глупо, но у него есть 1/100 подозрения. Тогда я ему рассказала, в чем дело; не знаю, поверил ли он мне, или все еще подозревает в такой нелепости. Федя рассказал мне довольно смешную историю. Он пошел "Fur Herren" [Для мужчин (нем.)], с ним вместе какой-то немец. Отворили, глядь — женщина; они назад, ждут за дверями и толкуют о таких беспорядках. Вдруг еще немец, прямо бросился к дверям, отворил их, но тотчас же отскочил назад. Дама все сидит да сидит; таким образом, около "Herren" образовался целый хвост, человек шесть. Наконец, дама вышла (то была какая-то старушка); те с стремительностью бросились на место. К нам подходил какой-то старичок, который предлагал нам купить что-то завернутое в бумажках, что это было — не знаю, но мы вежливо отказались. Впрочем, он упорно подходил ко мне еще раз. Мы долго ходили по платформе, вдруг зазвонили, и Федя должен был сесть в вагон, так что мы не успели даже проститься. Вагон был полон, все 8 человек. Федя сел возле какого-то старичка, очень старенького. Я стояла у окна вагона, смеялась Феде, он улыбался и показывал рукой на грудь (означает — любовь) и расставлял четыре пальца — означало, что он вернется через 4 дня. Я сказала ему "люблю", он благодарил. У меня слезы так и набегали на глаза, когда я смотрела на Федю, и я тотчас же отходила от вагона, но он мне грозил и умолял не плакать. Когда поезд тронулся, мне сделалось так грустно, я отошла в сторону и горько заплакала. Видя, что на меня смотрят, я пошла из вокзала, закрывшись вуалью. По дороге идя, я тоже плакала, но потом мало-помалу стала развлекать себя. Я пошла по новому мосту, по которому ходит железная дорога. Это ужасно длинный мост, я думаю, больше Николаевского. Шла по Astra-Allee, заходила в булочную и очутилась у почтамта. Я, не зная, почему, предчувствовала, что будет письмо от нее, и очень рада, что это случилось без Феди и что я могу его прочесть. Я заплатила за письмо 6 Silb. 6 Pf. (письмо было без марки), тотчас же узнала почерк и пошла домой, не обнаруживая особенного волнения. Но затем мне стало нехорошо. Я торопливо пришла домой, страшно в душе волнуясь, достала ножик и осторожно распечатала письмо. Это было очень глупое и грубое письмо, не выказывающее особенного ума в этой особе. Я уверена, что она была сильно раздосадована женитьбою Феди, и что тоном письма выразилась ее обида. (Моя догадка оправдалась: письмо было послано Феде из Дрездена). Я два раза прочла письмо, где меня называют Брылкиной (очень неостроумно и неумно). Я подошла к зеркалу и увидела, что у меня все лицо в пятнах от волнения. Потом я вынула чемодан и рассмотрела его письма, многие из них я уже читала прежде. Затем я вышла пройтись, чтобы несколько успокоиться, а вместе с тем купить сургучу. Зашла в магазин, купила маленькую книжечку, бумаги, сургуч, клею, кисточку и разных бус, из которых я хотела сделать убранство для моей кофты. Пришла домой и стала опять разбирать письма. Когда я села пить чай, ко мне пришла посидеть M-me Zimmermann. Она довольно скучная особа, поминутно... [Пропуск в рукописи.], но несколько скандальная дама, напр., меня она называла veuve de lit [Соломенной вдовой (фр )], что мне совсем не понравилось. Она долго сидела у меня и старательно расспрашивала, куда уехал Федя; я ей солгала. Пила у меня чай, советовала покупать его на Altmarkt’e у Philipe, который исключительно торгует чаем. Потом мы долго разговаривали с ней о прошлогодней войне пруссаков с саксонцами. Город был взят пруссаками; сначала его хотели бомбардировать со стороны Grand Jardin, и бедная М-me Zimmermann ужасно боялась, что ее дом будет пробит бомбами, и прятала своих детей. Саксонский король Иоганн, которого здесь все любят, принужден был бежать в Богемию. Город был взят пруссаками, которые и теперь находятся в Дрездене; это те самые офицеры с красными воротниками и с расчесанными затылками, которых я видала на террасе. Синие мундиры принадлежат саксонцам. М-me Zimmermann говорит, что в Дрездене было ужасно много раненых и убитых, которых приносили с поля сражения. У ней стояли постоем по два человека в неделю, иногда две и больше, так что эта война для них очень дорого стоила. Иностранцы, жившие здесь, все поспешно выбрались из города. M-me Z. долго рассказывала мне о своих несчастиях. Мне было довольно трудно с нею говорить, я не знала, о чем; потом она пожелала мне покойной ночи и ушла. Через пять минут она воротилась и сказала мне, что ее сестра хочет меня видеть. Я просила прийти. Ее сестра M-me Zimmermann, лет сорока, вдова, прежде мне казалась резонеркой, но теперь мне очень понравилась. Она какая-то очень живая, вертлявая; она дает уроки разных языков, говорит (если не врет), что ей приходится иногда давать до 11 уроков в день. Но она нисколько не горюет, а уверяет меня, что она совершенно довольна судьбой. Она рассказала мне свою жизнь, потом жизнь какого-то певца Wachtel, который из простых кучеров сделался самою знаменитостью Европы; как он развелся с своею женой и вообще все его семейные обстоятельства. Я забыла сказать, что она принесла с собою 3 альбома (очевидно, им обеим хотелось меня развлечь) и показала мне много карточек, между прочим, одну какую-то певицу, теперь потерявшую голос, которой она прежде давала уроки. По словам ее, эта певица была удивительно как несчастна, сначала в детстве она бедствовала от бедности, а потом, когда сделалась богата и знаменита, то страдала от неверности мужа; наконец, к довершению горя, потеряла свой голос. Она много говорила о театре, сказала, что зимою постоянно бывает абонирована, и звала меня идти с нею на будущей неделе в театр. Она уверяет, что дрезденский Hoftheater [Придворный театр (нем.)] — хорошие подмостки для начинающих актеров, что публика дрезденская очень строга, и похвалы ее чрезвычайно как ценятся. Я очень была рада ее приглашению, и мы решили идти на Wilhelm Tell. Потом мы долго разговаривали, и она оказалась большою философкою. Часов в 11 она ушла спать. Я осталась одна; мне сделалось так страшно, не потому, чтобы я очень боялась, но было уж слишком тихо и пустынно. Я стала читать и читала до часу, потом осмотрела все двери и окна и легла на Федину кровать. Долго еще читала в постели, затем загасила свечку, но спать все-таки не могла почти до 3-х часов. Тут все время я представляла себе Федю, как он едет, как с ним припадок и разные, разные несчастия.

Мая 5 (17).

Утром я встала и поспешила написать письмо, чтобы его отправить на почту. За письмо взяли 3 Silb. С почты зашла в библиотеку за книгами. Вынул он мне много книг, но я взяла "Бедные дворяне" Потехина и первую часть романа Крестовской "В ожидании лучшего", второй части не нашлось. Спросила каталог, но его кто-то взял; библиотекарь обещал отложить его в сторону, как только принесут. Надо сказать, что сегодня идет целый день страшный дождь, потому народу на улице меньше. Я закрылась вуалью и этим обращаю на себя внимание всех проходящих; женщины на меня так и оглядываются, вероятно, удивляются, для чего надевать на лицо такую тряпку. Очевидно, вуали здесь не в употреблении. Пошла в музей. Сегодня даровой впуск в отделение Handzeichnungen und Kupferstiche [Отдел рисунков и эстампов (нем.)]. Я подошла к дверям и спросила у вышедшего молодого человека, можно ли войти и где взять билет; он мне рассказал, и я вошла. Здесь много любопытного; рисунки и гравюры развешены по стенам за стеклами, но самые хорошие и ценные — в альбомах. Я походила, походила, да видя, что другие рассматривают альбомы, я и взяла один из них. Ко мне подошел капельдинер и сказал мне, что это у них не водится, что за это надо заплатить, и тогда он мне покажет. Я спросила, сколько нужно заплатить; он ответил, что это будет зависеть от моего желания, и спросил, что я желаю видеть. "Все", — вскричала я наивно. "Das ist unmoglich" [Это невозможно (нем.)], отвечал капельдинер с насмешливою улыбкой. Вероятно, это такое множество картин, что высмотреть их в целый месяц невозможно. Я было сконфузилась, но потом просила показать мне лучшие вещи. Он посадил меня за отдельный столик и вынул альбом Le Musee Royal. Какие здесь великолепные картины! Потом подал альбом Рафаэля. Сначала шли его портреты, различные, но довольно сходные между собою. Затем шли снимки со всех его произведений. Тут находилась и Сикстинская Мадонна и ангелы ее. Когда я осмотрела эти два альбома, капельдинер на меня поглядел и сказал: "Не довольно ли". Я взглянула на часы, вижу, что осталось еще 1/2 часа; я желала за свои деньги посмотреть как можно больше, да и времени свободного было много, и сказала, что еще хочу что-нибудь посмотреть. (Я спросила у одной дамы, сколько им дают; она сказала, что если дать 5 Silb., то он будет навек благодарен). Он принес мне еще альбом; здесь все были картины из мюнхенской Pinakotek, тоже превосходные картины. Все время, когда я смотрела последний альбом, капельдинер поглядывал на меня с нетерпением, ожидая, когда выйдет эта несносная госпожа и, видимо, жаждая поскорее получить заслуженные им деньги. Я это заметила и, шаля, решила проморить его как можно дольше, именно — до 2-х часов. Я отдала ему деньги, он остался очень благодарен. Отсюда я пошла наверх, в картинную галерею. Впереди меня шло английское семейство, которое я прежде встречала в галерее: отец, мать и дочь, с лакеем сзади. Мать, старая кокетка, преважно вошла в залу, а отец был так любезен, что пропустил меня вперед. Я вошла и, разумеется, по своему обыкновению, стала рассматривать мою любимую Мадонну Мурильо, эту чудную богиню. Народу было сегодня, несмотря или благодаря дождю, много, отчего мне было неприятно ходить, так как я была неважно одета. Федя за это, вероятно бы, рассердился на меня, но я хотела сберечь мое хорошее платье; у меня так мало костюмов, да и мне почти все равно, что бы ни сказали другие. Я довольно долго ходила по галерее, сначала вздумала сосчитать, сколько здесь картин Воувермана; сосчитала до 15, потом забыла и бросила. Ходить без Феди было довольно скучно, и я вышла из галереи без четверти три. Куда деваться? Я пошла на двор Zwinger’a, который образуется из галереи и различных ученых кабинетов, находящихся на этом дворе. Тут бьют несколько фонтанов. Возвращаться домой я не думала, потому что не хотела сегодня обедать, а М-me Zimmermann сказала, что пойду обедать к моей знакомой, которую здесь встретила. Я отправилась через старый мост, в Neustadt. Здесь сначала зашла в какую-то лавочку и купила рисунок, потом зашла в колбасную и спросила, что стоит язык (16 Pf.); я взяла 1/4 Pf. Девушка, продававшая хлеб, приняла меня за австрийку. Я пошла далее по главной улице, входила в разные переулки, потом дошла до Baunitz (platz) straße и еще далее до Alaunstraße. По дороге я все ела, сначала без булки, один язык (мне разрезали в колбасной ломтиками), потом купила себе апельсин. Должно быть, здесь диковинка, чтобы есть на улицах. Впрочем, я делала это незаметно, но две какие-то барышни очень долго осматривались на меня, а я, назло им, закрыла свое лицо зонтиком. Дойдя до конца этой Alaunstraße, я увидела невдалеке желтые, покрытые лесом горы; следовательно, вышла уже за город. (Эта часть города называется Antonstadt). Здесь я увидела огромное поле (Exerzirplatz), на котором производилось ученье. Нет ничего уморительнее, как ученье здешних солдат. Вообразите себе до 12 человек, на равном расстоянии, очень высоко, наравне с головою, поднимающих ноги, и с руками, которые, как палки, упирались в бока, все это по команде. Я ужасно долго рассматривала их и очень смеялась. Расспросив дорогу, я пошла через поле, мимо солдат, туда, в лес, и вышла к какому-то Pristisch-Schlosschen, к какой-то ресторации. Я толкнула дверь и очутилась в небольшой комнате, оклеенной обоями, представлявшими различные пейзажи. Здесь сидели сам хозяин, какой-то немецкий солдат и два немца; они, вероятно, разговаривали о политике. Я спросила, нельзя ли напиться кофею. Хозяин отвел меня в соседнюю комнату с множеством ребятишек, половина которых разбежалась, а мать пошла варить кофе. Мне пришлось довольно долго ждать, пока его готовили; в это время ребятишки, красные и здоровые, как репа, прибегали и бормотали по-немецки; я ни за какие тысячи не могла бы их разобрать. Особенно тут возился мальчишечка. Наконец, кофе принесли, причем служанка глубоко извинялась, что разлила его. Я напилась (кофе был плохой), вышла к хозяину и дала ему талер. Он, видимо, был изумлен таким "богатством", тотчас пошел к жене в соседнюю комнату, и они вместе высыпали на стол целую груду мелких денег. Это чтобы собрать мне сдачу. Наконец, он пришел, и я дала ему 5 Silb. Хозяин поблагодарил меня за посещение (странная манера у этих немцев всегда благодарить за покупки. Так, я раз зашла в одну лавочку, только чтобы спросить, что стоит висящая лампа; хозяйка поблагодарила и просила меня, если мне что-нибудь понадобится, обратиться не иначе как к ней). Я пошла, но не обратно, а дальше, в гору. Тут перешла крошечный ручеек, прошла несколько домов и увидела надпись об отдаче квартиры.

Мне захотелось узнать приблизительную цену здешних дач, и я пошла посмотреть. Сначала вошла вниз к какой-то девице; она очень любезно призвала мне хозяина, который и показал мне квартиру. Эта квартира — в две комнаты, но таких крохотных, что даже и повернуться-то негде. Я спросила цену; он отвечал: за 3 1/2 месяца 20 талеров. Цена небольшая, но зато квартира тоже никуда не годится. Я, впрочем, обещала прийти с мужем. Он очень вежливо проводил меня наверх, по тропинке, которая вела в лес, где, как он сказал, много гуляющих. Я пошла, грязь была страшная; встретила двух девочек, искавших какие-то травы, но больше никого. Я все дальше и дальше шла, думая увидеть что-нибудь хорошее, пока не дошла довольно близко до ш а н ц е в, около которых ходил часовой с ружьем. Я струсила ружья: пожалуй, примет за врага и убьет. Я и то боялась, идучи по военному полю, что меня застрелят, как иностранку; да и подозрительно — женщина идет, сама не зная куда, в дождь и такую слякоть, в которую добрый хозяин и собаки на двор не выгонит. Да к тому же и страшновато стало, никого нет, пожалуй, кто-нибудь и напал бы и отнял бы от меня деньги. Я поскорей бежать, мне навстречу какой-то трудолюбивый крестьянин, в высокой шляпе. Я представляю себе, что такие должны быть бандиты, именно с таким разбойничьим лицом. Но это был мирный, примерный немец, везший из леса целую груду валежника. Я пошла по дороге назад, думая, что это Бог знает как далеко, но к 6-ти часам была уже у моста. По дороге заходила 2 раза пить содовую воду, по 5 Pfennig стакан. От моста я прошла мимо театра, где сегодня дают "Африканку". Съезд большой, все в каретах, друг за другом гуськом тянутся к подъезду, а по боковым аллеям так и толпятся пешеходы. Я с завистью посмотрела на них и пошла прямо домой. Я была так уставши, что меня едва ноги носили; придя домой, я бросилась на диван и принялась читать. Опять ложиться было как-то неприятно. Я знала, что уже никто не придет разбудить меня поцелуями и речами, как два дня тому назад Федя, как он это делает обыкновенно, и что доставляет мне так много счастья. В этот день мне было очень грустно без него, такая тоска, потому-то я и ходила без толку по городу, чтобы как-нибудь убить время. Читала я опять до 2-х часов, пока, наконец, не заснула.

Мая 18 (6).

Сегодня у меня было много дела утром, и утром же зашла ко мне М-me Zimmermann спросить, как я здорова и не скучаю ли я очень. Я сказала, что ничего, и что жду Федю, может быть, сегодня или завтра. Действительно, даже в день отъезда я очень ждала Федю; а вечером так какой-то мальчик сильно позвонил у нашей двери; я так и вздрогнула, даже покраснела и побежала к дверям, думая, что это Федя (потому что он обыкновенно очень сильно звонит), но это был не он. Я очень рассеянна, наливаю себе вместо чая воду, и проч. Мы поговорили с M-me Zimmermann, и она ушла, а затем пришла ее сестра. Она объявила мне, что завтра, если будет хорошая погода и не приедет Федя, то она поедет со мною вместе voir la nature [на природу (фр.)]. Что мы поедем с нею в Blazewitz, где есть летний домик Шиллера, в котором он написал своего "Дон Карлоса". Здесь есть, говорят, в гостинице бюст, очень отвратительный, который представляет "Густычь", или Августу, прислужницу ресторана, где обедал всегда Шиллер, и к которой он был очень внимателен. Я обещала ехать с нею. Потом М-me ушла и, вернувшись, принесла мне букет из сирени. Здесь она совершенно вся в цвету, но жаль, что время ее очень скоро проходит. Здесь сирень представляет не кустарник, не кусты, а большие деревья. В два часа я пошла на почту. Дорогой я все время молилась, чтобы получить письмо от кого-нибудь, от Феди или от мамы. Спросила моего немца; он подал мне Федино письмо. Я так обрадовалась, что отошла в сторону и долго не могла распечатать письма. Не хотелось испортить конверта, то сняла перчатки и, наконец, прочитала. Я была так счастлива этим письмом, что не знаю, как это и выразить. Прочла его 2 или 3 раза и украдкою поцеловала его. Как Федя умеет писать письма — это удивительно, просто как будто говоришь с ним. Я просто с торжеством вышла из почтамта. Узнав, что сегодня вечером почта пойдет в Homburg, я решилась туда написать. Идти домой мне не хотелось, потому я пошла на бульвар, села на скамейку и на вырванных листках моей записной книжки написала ему письмо. Прохожие на меня с любопытством смотрели. Потом я зашла в магазин купить конверт и тут же попросила эту госпожу дать мне чернила и перо, и она мне любезно это предложила. Я надписала адрес и тотчас же отправила. Тут я узнала, что и в Россию пойдет сегодня почта и потому решилась написать письмо к нашим. Меня сильно беспокоит, что это с ними, что они ничего не пишут! Я зашла сначала в булочную, съела там различных лепешек и спросила кофе; мне дали, но преотвратительный (я съела на 4 Silb.), потом различными улицами (я люблю изучать город) дошла до дому. По дороге я купила себе шпильку за 1 Silb. (4 1/2). Дома я поскорее написала письмо к маме и отнесла его на почту. Это меня успокоило. Потом я пошла бродить по городу, зашла в Fridrichstadt; тут мост, по которому идет железная дорога, но идти дальше было некуда. Я поворотила на новый Эльбский мост, потом, сообразив, как это будет далеко, и что притом возвращаться надо будет через старый Эльбский мост, я решилась идти домой. Зашла в булочную и купила какой-то каравай, очень вкусный, но только на горьком масле. Придя домой, еще 4 раза перечла Федино письмо. — Читала до 2-х часов, потом легла и отлично спала; правда, видела какие-то страшно длинные сны, но больше ничего.

Мая 7 (19) воскресенье.

Сегодня проснулась я довольно рано утром, вспомнив, что мне надо приготовиться идти с M-me Zimmermann к обедне. Я оделась, дошила лиловое платье, как пришла ко мне сестра M-me Zimmermann и повела меня показать свою комнату. Она предложила мне отобедать сегодня у них. Я согласилась. Пошли в церковь. Сначала зашли в книжный магазин, чтобы переменить книги для M-me Zimmermann, а затем пошли в католическую церковь, Hofkirche. При входе мы встретили очень много народу — кто входил, кто выходил. Мы вошли. Здесь все скамейки заняты были католиками, а в проходах стояли иностранцы, и еще иноверцы, которые пришли только послушать пение. На правой стороне стояли мужчины, на левой — дамы. Между народом прохаживались смЬтрители за порядком в церкви. Это были, я так полагаю, придворные лакеи в серых одеждах и с жезлами в руках. Они ходили и отстраняли народ, чтобы было просторно в проходах. Пение было великолепное, — это положительно оперная музыка: те же оперные певцы и оркестр, что и в дрезденском Hoftheater. Мне это пение очень понравилось; у меня часто даже холод проходил по телу при этих, дивных звуках. Церковь великолепная: пред серебряным распятием стоят 12 больших серебряных подсвечников, а с правой стороны находится алтарь de la Vierge, убранный цветами. Я в первый раз в жизни видела католическое богослужение. При служении находились 6 мальчиков, которые, когда следовало наклонять голову или стать на колени, звонили в колокольчики; другие звонили, третьи приносили евангелие. Они были в красных одеждах, с белыми кружевными пелеринками поверх, очень молоденькие, я думаю, лет 7 или 8. Ксендз мне не понравился, очень льстивое лицо. Мне чрезвычайно понравилось пение; я непременно пойду в будущее воскресенье сюда послушать, но пораньше, к началу обедни. Мы достояли до конца, но мало-помалу почти весь народ вышел из церкви, так что остались к благословению очень немногие. Мы вышли из церкви и отправились на почту. Я здесь нашла от Феди письмо; с тревожным чувством распечатала я его, думая, что найду известие о том, что он проигрался, но этого не случилось. Как после его первого письма у меня сделалось на сердце радостно, так после этого письма у меня в душе промелькнуло какое-то неудовольствие, так что даже это письмо его. меня не обрадовало. Происходило ли это оттого, что я сама его ожидала вместо письма, боязнь ли, что он там долго останется, — не знаю, или напоминание, что ему нужно выиграть для родных, но все это сделало на меня такое дурное впечатление, что я готова была заплакать, несмотря на то, что письмо было в высшей степени полно любви ко мне. Я очень была невнимательна и едва могла себя превозмочь, чтобы ехать с M-me Zimmermann. Мне было невыносимо грустно; лучше, если б Федя скорее приехал, так мyе тяжело. Или меня тяготит мысль, что выигрыш в рулетку, по-моему, не честное дело — лучше и не разбирать этих чувств.

Я пришла домой и отобедала с M-me Zimmermann; у ней была одна англичанка M-lle Tomson, которая мне очень поправилась. Она заговорила со мной по-английски; я ей отвечала, как умела. За обедом подавали суп, очень жидкий, mouton, и, как десерт, салат, так что я вышла из-за стола почти голодная. (За этот обед М-me Zimmermann хотела взять с меня восемь, но взяла 10 Silbergr.). После обеда M-me Zimmermann пригласила меня выпить чашку кофе в комнату своей сестры, я выпила чашку и ушла одеваться к прогулке. Я хотела в это время написать ему письмо и отправить, но не пришлось; может быть, он и сам приедет. Мы пошли к пароходу. Было три часа; пароход был почти наполнен, когда мы подошли, чтобы взять билеты. Взяли мы билеты туда и назад, и стоило это мне 5 Silb. (15 коп. русских), страшно дешево. M-me попросила какую-то госпожу подвинуться, и мы нашли себе место. Скоро мы поехали. До Blazewitz всего 20 минут езды. Мы ехали долго городом, он довольно обширен; наконец, пошли заводы, фабрики и начались дачи. На левом берегу Эльбы находится несколько ресторанов, например, Linkisch’es Bad, где, по словам M-me, танцуют солдаты и горничныя. Затем шел Wald-schlosschen, очень красивый и обширный ресторан, с прекрасным видом на горы. Сюда ездят из Дрездена дилижансы. Показался Albreohtsburg — замок, принадлежащий графине Hohenau, супруге брата прусского короля. При этом M-me рассказала мне историю их жизни: первая его жена была... [Пропуск в рукописи] и находилась в связи с лакеем. Это подало повод к разводу, и брат короля женился на ее фрейлине, но брак этот не был признан ни прусским, ни саксонским дворами, и она получила запрещение жить в Пруссии. По словам M-me, она очень умная и образованная женщина, чрезвычайно приветливая и добродушная. Ее муж устроил ей превосходный замок, но Albrechtsburg мне не очень понравился. Далее пошли виноградники, которые я прежде считала за необработанные пастбища. Виноградники представляют для глаз очень некрасивый вид, покрыты песком и едва зелеными кустами. Вино Саксонии очень невкусно, оно так же кисло, как уксус. Наконец показался и Loschwitz — небольшая деревушка, улицы которой все более и более поднимаются в гору и, наконец, совершенно пропадают в вышине. Из Лошвица мы должны были переехать на плавучем мосту через Эльбу в Blazewitz. Здесь плавучие мосты в большом употреблении; так, и через Эльбу, в самом городе, перевозит плавучий мост, за неимением постоянного. Я в первый раз видела мосты такого устройства. Он с трубой и с колесами, довольно вместительный; на нем переезжают и экипажи, а для пугливых людей сделаны каюты и решетки по сторонам, которые их предохраняют от лошадей, если бы те вздумали испугаться и взбеситься. Народу набралось сейчас очень много, и именно, вероятно, для того, чтобы отучить меня от боязни, въехали на плавучий мост 2 экипажа. Положим, находиться на мосту еще ничего, но чтобы в это время сидеть преспокойно в коляске, когда лошадь ежеминутно может понести и броситься в воду, на это я совершенно неспособна. С нас взяли за перевоз по 5 Pfennig’ов за каждую. Через несколько минут (потому что плавучий мост идет очень скоро) мы были в Blazewitz’e, в ресторане, где Шиллер, живший в Loschwitz’e, постоянно обедал. Здесь, над самым рестораном, находится прекрасная, высокая липа. Под нею-то, вероятно, Шиллер и обедал, потому что тут стоит памятник с бюстом его и надписью, приглашающей путника остановиться и поразмыслить, и проч. Здесь, над Эльбою, устроена терраса с большими, прекрасными липами, очень тенистыми. Я спросила себе кофею, a M-me — какую-то смесь из пива, белка и лимона, должно быть, ужасная гадость. (Я заплатила 4 Silbergrosch’a). Мы долго сидели тут, рассматривали публику и удивлялись, откуда берется такое множество народа, которое поминутно перевозилось с другой стороны, из Loschwitz’a, — просто целые толпы, без всякого преувеличения. С нами вместе приехал сюда шарманщик. Он начал играть; сначала играл довольно веселые арии, но потом, когда подошло время, чтобы обойти всех и получить за свою игру, он заиграл до того плачевную, ноющую, жалобную песню, что не было ни малейшей возможности не дать ему. Я дала 2 Silbergr., M-me — тоже. Мы все время удивлялись, какие в Blazewitz’e злые собаки. Представьте себе, что они, несмотря на ошейники, равнодушно не могут смотреть друг на друга. M-me решила, что это непременно одна собака прусская, а другая — саксонская, потому-то они, по международной нетерпимости, никак не могут простить друг другу ни малейшего шага. При этом M-me (очень веселая особа) рассказала мне анекдот, очень глупый и замечательный по своей нелепости. Будто бы в вагоне железной дороги ехали 2 доктора, гомеопат и аллопат; разумеется, они дорогой все время спорили, и каждый доказывал превосходство своей системы. Наконец, приехали; кондуктор отворил дверцы и остолбенел: il n’у avait pas que 2 paires de bottes, ils ont mange l’un l’autre — осталось только 2 пары сапог, он съели друг друга — так и эти собачонки. Мы довольно долго сидели на берегу, потом обошли вокруг заведения, прошлись по улице, чтобы дать мне понятие, что это такое за Blazewitz, переехали по мосту на ту сторону. Здесь мы вошли в деревушку Loschwitz, в которой находится 2 или 3 ресторана. Стены домов обвиты плющом, и это очень красиво. Мы пошли к гостинице, потом из ее сада поднялись по каменной, вырубленной в скале лестнице еще выше. Чем выше мы поднимались, тем лучше открывался вид. Эти горы, покрытые виноградниками, эти леса вдалеке и высокие горы в тумане, наконец, эта деревушка, с своими улицами, прямо поднимающимися на вершину, и деревенская церковь, на которой в это время звонили к вечерне, — все это составляло какую-то удивительную картину, которой я еще до сих пор никогда не видала. Церковный звон навеял на душу какое-то грустное чувство. Может быть, это оттого, что хоть я и развлекаюсь, но мне все чего-то недоставало, чего-то дорогого, при мне не было (Феди не было!), без чего мне и радость не в радость. Мы взобрались на самую верхушку, сначала на террасу (в которой вместо крыши служили сплетенные между собою сучья), а потом еще выше и тут сели. М-me дала мне зонтик, а сама пошла взять себе пива, а мне принесла пудинг. Она очень добрая особа, старушка лет 50, но на вид ей не больше, как лет 38 или тридцать девять. Такая живая, что прелесть, гримасница, всех передразнивающая, всегда находящая сказать что-нибудь острое, премилая особа, с которой не может быть не весело. Она была очень ко мне заботлива: если замечала, что на меня дует ветер, она тотчас же пересаживала меня на другое место. Заботилась, чтоб мне не было жарко, и очень упрекала, что я с собой не взяла ничего теплого, а потом заслонила меня своею спиной и надела на меня свой носовой платок, чтобы мне не продуло шею. В Дрездене ужасный ветер. Это город ветров, говорит M-me Zimmermann, вследствие этого в нем такой здоровый воздух. Говорят, что в прошлом году, когда во всей Европе была сильнейшая холера, здесь не было о ней и помину, несмотря на то, что она была очень близка, и что в городе находилось ужасное множество раненых. Так и в 47-м году, в холерный год, здесь ее не было. Вот в память-то этого и был выстроен одним гражданином так называемый Cholerabrunnen [Источник (нем.)], который я видела на площади близ почтамта. Потом мы спросили у какого-то здесь сидевшего немца, не знает ли он, в котором часу идет отсюда пароход; мы посидели немного и отправились (как у меня далеко видит глаз — я рассмотрела минуты на башенных часах). Сошли в какой-то ресторан, чтобы дождаться парохода, но здесь уже ничего не если и не пили. Мы сели за один стол с одним немецким семейством, состоявшим из отца, еще молодого, лет 26, или, может быть, моложавого очень против своей жены, которая на вид казалась лет 30 непременно. С ними был маленький сынок, краса и гордость семьи, лет около 4-х. Отец принес ему колбасу, за которую он с радостью ухватился и собирался есть ее без хлеба; отец дал ему булку и рассказал нам, что гораздо лучше и полезнее для детей давать им съестное, чем сладости. М-me заметила, что это Vaterssohn [Папин сын (нем.)], т.е. что он очень похож на отца; отец и мать переглянулись, особенно она с гордостью посмотрела на мужа и сказала нам, что это их единственный сын. Но мальчик вздумал немного покапризничать, и когда М-me спросила его, хороша ли колбаса, он ей не захотел отвечать, чем искренно огорчил свою мать. Но М-me нашлась и потребовала, чтоб он поблагодарил отца за Wurstchen [Колбаса (нем.)]. Он, видимо, был не согласен; тогда М-me объявила ему, что если он не скажет благодарности, то она непременно возьмет назад колбасу и приготовилась уже произвести эту операцию над мальчиком. Мальчик видит — дело плохо, поглядел, да и сказал: "ich danke Vater fur das Wurst" [Я благодарю отца за колбасу (нем.)]; тогда M-me его успокоила, сказав, что теперь он может есть колбасу. Мальчик потом спрашивал у матери, не сердится ли она на него; она отвечала, что нет, но если в другой раз он будет капризничать, то она не возьмет его с собой гулять. Мы, наконец, распрощались с этим милым семейством и отправились на пароход, потому что уже было 2 звонка. На пароходе было ужасно много народу; мы достали себе места, но сделался такой сильный ветер, что я боялась простудиться и попросила ее перейти в каюту. Первая комната была для курящих; мы отворили вторую, но здесь было уже до того тесно, что, казалось, они сидели друг на друге, и яблоку не было места где упасть. Мы доехали до пристани и пошли домой. Я все надеялась, что, может быть, Федя как-нибудь да приехал, что нет ли его на пристани, но, к моему ужасному горю, мое желание не исполнилось, Феди нигде не было. Я пришла домой, хотела позвать M-me Zimmermann на чай, но была так уставши и так опечалена, что мне были в тягость всякие разговоры в этот день. Я сначала читала, а потом разбирала письма и долго не спала, кажется, до 3-х часов. У меня случилось несчастье, я оборвала занавес. Не знаю, как это мне поправить. (Я забыла: у немцев прислуга отпускается гулять через 2 недели или через 3. У нас через 3. Ида уж вчера была счастлива, что она завтра пойдет гулять, и у ней было удивительно радостное лицо все сегодняшнее утро. После обеда к ней пришла ее подруга, они, разодевшись, пошли гулять и гуляли до 11 часов. Она говорит, что много гуляли, но что нигде не танцевали, потому что Ида этого не любит).

Понедельник, 8 мая (20).

Сегодня утром я встала, радостно и поскорее оделась, чтобы идти на железную дорогу. День был превосходный, я пошла через террасу и к 1/2 12-го пришла на машину, так что встретила еще берлинский поезд. Потом подождала, пока пришел поезд из Лейпцига. Все это время я смотрела, как они на железной дороге управлялись с поездами; напр., следует отвести вагон куда-нибудь, положим, в сарай; машина дает задний ход, идет на всем ходу, потом вагон быстро отцепляется, и тогда вагон, уже раз оттолкнутый, долго еще движется и, таким образом, доходит до места. Потом я видела, как переворачивают вагоны. Для этого устраивают большой круг, который может оборачиваться; на этот круг ставят вагон и тихонько его передвигают. Пришел и поезд, а Феди нет как нет; я видела, как шарабан из почтамта уехал, и нарочно пошла медленно, чтобы не прийти раньше его. Наконец, я дошла, получила письмо сначала от Феди, а потом спросила, нет ли страховых, и он подал письмо от мамы. Оба письма были ужасно нехороши: Федя писал, что почти все проиграл, а мама прислала только 35 рублей. Меня это ужасно огорчило, я пришла домой и страшно расплакалась; я плакала долго и много, но потом написала письмо Феде, в котором просила его лучше приехать домой поскорей, чем там оставаться, и отправила письмо на почту. Вместе с тем написала и маме и просила ее тайно заложить мой меховой салоп и прислать деньги. Я была ужасно как встревожена этими письмами — просто ужас, такая брала тоска. Дома я солгала, что у меня больна сестра, а то они Бог знает что могли подумать. Почтарь выбранил меня за то, что я беру маленькие конверты, и продал мне их конверт (2 Silb.). Отсюда я не знала, куда мне идти; по обыкновению, я ничего не обедала, а зашла в Cafe Francais и выпила чашку кофею. Я хотела ехать в Pillnitz, но опоздала: пароход отходит ровно в 3 часа, а потом еще в 1/2 7-го, но это было бы слишком поздно. Не зная, куда идти, села в дилижанс Waldchlosschen. Дилижансы здесь прекрасные и дешевые; так, до Waldchlosschen берут 1 Silbergr. и 2 Pfennig, хотя это очень большое расстояние. Село внутри кареты 8 человек, в Rauch-Coupe еще не знаю сколько-то, и еще многие полезли наверх. Мы немного ждали, пока не приехал на Schlossplatz другой дилижанс. Потом кондуктор затворил дверь, повернул какую-то машину, и мы поехали. Ехали очень быстро и скоро были в Waldschlosschen’e. Пассажирами были старичок, какой-то немец, очень смешной и, по-видимому, глупый, и жена его, престарелая немка. Глядя на них, я думала, что они друг другу говорят: "ах, какие мы сделались старички, то ли было дело прежде". Еще были 4 дамы, из них одна с очень самодовольным лицом. Когда мы вышли из дилижанса, я пошла вслед за этими 4 дамами. Не зная, куда идти, я шла все дальше и дальше, прошла какую-то таможню, на которой надпись: "Geldannahme". Это, как я после узнала, берут деньги с провозимых в город товаров и скота. По дороге попадались мальчики, которые просили дать им сколько-нибудь; мальчики очень чисто одетые, но я, не желая приучать их к нищенству, отказывала им. Дамы вошли в ресторан "Zum der Soloppe", я пошла за ними. Это довольно большая терраса, высоко на горе, откуда расстилается прекрасный вид на окрестные горы и на самый город. Я села у одного столика и спросила кофею, мне подали. Недалеко тут же сидело одно прусское семейство (прусский офицер), которое ужасно было скандализовано тем, что я, такая молодая, одна (как будто это их дело!). Вероятно, это здесь не принято, потому они стали меня ужасно нагло осматривать (а это принято?), оборачиваться ко мне прямо лицом к лицу и долго смотреть на меня. Когда я на их взгляды отвечала тоже долгим, несмущающимся взглядом, они, видимо, были сконфужены, и старуха, смотря на меня, что-то очень стала презрительно улыбаться и переговариваться. Мне это надоело. Подле меня сели те старички, мои спутники в дилижансе. Я спросила их, далеко ли отсюда Albrechtsburg. Старички мои отвечали и потом предложили мне пересесть за их столик. Сначала я не хотела, но потом старичок встал и очень учтиво и поспешно захлопотал, чтобы перенести мой поднос к ним. Сам же спросил себе пива, а жена — масла с хлебом. Мы разговорились. Сначала она была ко мне суха, но потом оказалась превосходною женщиною. Оба они были так дружны друг с другом, видимо, они живут душа в душу. Старушка сказала мне, что по всему видно, что я англичанка, но я отвечала, что я русская. Тогда старичок объявил, что у него был какой-то знакомый русский, и спросил, не знаю ли я его? Он назвал несколько фамилий и особенно фамилию С т е п а н о в а, который, по его словам, был ученый, посланный русским правительством осмотреть школы. Я вспомнила, что наш Павел Иванович Степанов* тоже был послан от казны осматривать училища и подумала, что это он. Старичок, узнав от меня, что он жив, просил меня ему поклониться. Но потом оказалось, что тот Степанов был у него, еще когда старичок был студентом, т.е. этак в 20-м или 22-м году нашего столетия. Значит, Степановы разные. Это меня очень рассмешило. Потом старичок много расспрашивал про Россию; очевидно, они имеют самое грубое понятие о нашем отечестве (спросили: пьют ли в России пиво и каково оно? Даже M-me Zimmermann спрашивала меня, есть ли в России пароходы, и уверяла, что у нас очень плохие постели). Немка спросила, знают ли в России по-немецки; когда я ей сказала, что по-немецки обучают во всех школах, она была, видимо, рада такому процветанию отечественного языка. Потом разговорились и о здешних достопримечательностях. Немка была очень польщена, когда я похвалила Мадонну Гольбейна, но согласилась со мной, что и ей не нравятся произведения Альбрехта Дюрера и Луки Кранаха. Старичок всегда ей говорил: "Нужно нам и в галерею также иногда сходить". На немке был пестрый платок, который мне также понравился. Я, по своему обыкновению, захотела узнать о цене; она мне с гордостью сказала, что этот платок куплен и подарен ей мужем. Вообще эти старики мне очень, очень понравились. Он — такой вежливый, приветливый, всегда к услугам всех и каждого, указывающий дорогу и так заботливо ухаживающий за женой; это мне очень понравилось, они меня примирили с прочими немцами. Он весело смеялся, когда мы говорили о 12 днях, которые здесь вперед, но так как не 12 дней, а в 3 столетия уйдет на 14, то через несколько тысячелетий мы так разойдемся с Западом, что когда там будет зима, у нас будет по календарю лето, и наоборот. Назад они предложили мне идти пешком; я согласилась, тем более, что я не хотела бы ходить одна, а рано вернуться в дилижансе домой было скучно. Мы пошли по прекрасной каштановой аллее, которая здесь называется Schillerstraße, потому что ведет к домику Schiller’a. Каштаны теперь все в цвету; здесь цветы не белые, а почти совершенно розовые, что еще более красиво; они очень хорошо пахнут. Одно жаль — это, что они уже начинают отцветать и через несколько дней цветы совершенно завянут. Забыла: старики захотели мне показать Waldschlosschen, и мы зашли сюда. Это большая пивоварня. Тут было много народу, но мы только одну минуту были здесь и другим ходом вышли на улицу. Навстречу мне попалась девица, блондинка, очень беленькая, с голубыми глазами, но у ней были до того белые волосы, просто как нитки; таких волос я еще никогда не встречала. Это оригинально, но не слишком чтобы уж очень хорошо. (В воскресенье, когда мы ездили с M-me Zimmermann, на пароходе была девушка с рыжими волосами, очень беленькая, страшно нежная, и с небольшими правильными чертами лица, хорошеньким носиком, очень красивая с профили и довольно обыкновенная en face, потому что у ней слишком бледные глаза и почти то же выражение, как у нашей Mietz’ы (кошки). Мы подвигались помаленьку домой и не заметили, как дошли до города. Здесь тотчас же переменился воздух, сделалось гораздо душнее. Мы дошли до конца старого моста (кстати: старушка посоветовала мне купить Weintrauben [Виноградная (нем.)] Pommade для губ), и тут я распростилась с моими старичками. Они очень дружелюбно попрощались со мной и потом преважно пошли под руку, а я пошла домой. Я попросила поскорее сварить мне чаю; пришла M-me Zimmermann опять посидеть и напилась у меня чаю, хотя уже поужинала (они ужинают в 7 часов). Потом к ней пришел какой-то молодой человек для урока; она ушла, сказав, что после 9 часов непременно придет ко мне. (Она добрая, ей, очевидно, хочется, чтоб я не скучала). Действительно, она пришла, и мы много говорили между собою. Говорили о религии; она обещала мне дать сочинения Ренана, сходила за ними в комнату, спросив предварительно, не рассердится ли мой муж за это? Воротилась и сказала, что отдала Ренана читать, скоро получит обратно и тогда даст, а теперь покамест дала мне Мольера. Она с полчаса просидела со мною, потом ушла, а я легла спать.

______________________

* Учитель физики в Мариинской женской гимназии.

______________________

Вторник, 9 мая (21).

Сегодня я довольно рано встала и начала писать письмо к Ольге Алексеевне Кашиной; написала черновую, но переписать не успела, потому что ушла на машину. Сегодня очень ветреный день, так что меня чуть не сшибало с ног, когда я переходила через мост. Потом вдруг небо нахмурилось, и пошел сильнейший град; у меня не было зонтика, и потому я встала у одной кондитерской. Постояла несколько минут, но вижу, если буду так терять время, то не успею дойти до станции, и опять отошла. Пошел дождь до того сильный, что я принуждена была зайти в кондитерскую. Купить ничего не было возможности; я стала прицениваться; на все страшная дороговизна. Я была не рада, что зашла. Наконец, мой выбор остановился на коробочке шоколадных сигар (7 1/2 Silb.) для Феди, я купила и, несмотря на дождь, пошла на машину. Навстречу мне все попадались кареты с путешественниками; я заглядывала в них, надеясь найти Федю. Придя на машину, узнала, что это только берлинский поезд, а что из Лейпцига сейчас придет. Но я была вполне уверена, что Феди и сегодня не будет, а если пошла, так это только чтобы окончательно убедиться. Отсюда я отправилась на почту, получила письмо и была ужасно огорчена — опять неудача! Но что же делать? Я решилась написать Феде письмо; домой идти не хотелось, я зашла в библиотеку спросить, нет ли новых русских книг. Взъерошенный молодой человек объявил, что книги будут очень скоро (он всегда этак обещает). Я спросила у него конверт, он засуетился, сказал несколько раз: Oh ja! Oh ja! (Это, надо заметить, любимая поговорка или слово немцев. Иногда они говорят "ja" как-то странно, полуутвердительно, полуотрицательно, так что не знаешь, как и понять это "ja".) Растрепанный молодой человек очинил мне мой карандаш и потом, когда я его сломала, то подал очень тонко очиненный свой. Потом принес конверт и чернил. Один конверт я, по своему обыкновению, испортила; он дал мне другой. Я написала все, что следует, и отнесла на почту, а сама пошла в Cafe Francais и здесь выпила чашку кофе и съела биток. Сюда при мне пришел какой-то Herr geliebster Doktor [Дорогой доктор (нем.)], так, по крайней мере, закричала хозяйка при его входе, какая-то дебелая немка, ужасно короткая, строящая из себя молоденькую девочку, что к ней, разумеется, не идет (да и к кому идут ужимки!). Она тотчас же села около него и принялась любезничать, мне даже стало противно. Пришла я домой и сказала M-me Zimmermann, что еду в Pillnitz. Она дала мне зонтик. Я взяла билеты туда и обратно (8 Silb.) и тотчас же отправилась в каюту. Может быть, моя фигура имеет в себе что-нибудь такое, что неприятно для немцев, потому что все немецкие барыни обыкновенно меня очень долго осматривают. Тут сидела какая-то госпожа, полная собственного достоинства, с неприятными черными глазками и со вздернутым носом (она ужасно походила на нашу еврейку Вольфсон). Она высокомерно посмотрела на меня, потом, когда я открыла окно, она двинулась, чтоб его затворить; затем сделала выговор девочке, которая тоже отворила окно. Должно быть, эта особа очень боится ветра, что так упорно закупорилась в каюте. Она долго и очень грозно на меня посматривала, потом встала, оглядела меня внушительно и ушла, Бог ее ведает куда. Признаюсь, я была очень рада. После Loschwitz был Wachwitz и еще какие-то witzi. Я было села на палубу, но мне здесь не понравились три развеселые немца. Они уже выпили по 2 кружки пива (а может быть, и больше) и были достаточно навеселе. Я особенно боялась одного из них, похожего на Рязанцева; он, кажется, намеревался, и даже очень, пристать ко мне. Потом, когда я сошла на берег, я, чтобы с ними не встретиться, тотчас же побежала ко дворцу. Это — дворец, в котором король живет летом. Он вовсе не отличается каким-нибудь великолеписм, или я, может быть, уже привыкла к великолепию, судя по Петербургу, но такие замки, как летняя резиденция саксонского короля, встречаются очень часто у наших даже не слишком богатых бар, да еще в 10 раз великолепнее. Дворец этот в японском и китайском вкусе, с острыми кровельками и с какими-то рисунками по стенам, синие и красные рисунки. Фонтан только хорош, но он не в движении. Вообще здесь только устраиваются, потому что теперь короля здесь нет, готовятся к его приезду, подчищают аллеи, поправляют фонтан, садят деревья и красят дома. Сад довольно густой и красивый, но опять-таки небольшой, с аллеями, обнесенными решетками, обвитыми каким-то вьющимся растением. Есть несколько беседок, но не замечательных. Я прошла до конца сада, воротилась назад и вдруг встретилась с молодыми людьми, которых так боялась. Это меня так рассердило и испугало, что я даже покраснела, когда прошла мимо них. Я тотчас же повернула в сторону и ушла мимо оранжерей в самую глухую часть сада. Но отсюда-то открылся едва ли не единственный прелестный вид во всем Pillnitz’e. Это вид на очень высокую гору, на которой находится La Ruine. Здесь было все, как обыкновенно бывает на картинах и пейзажах: и прекрасного цвета голубое небо, высокие горы кругом, горы, обсаженные внизу виноградниками, а вверху обросшие лесом, между которым виднеются тропинки, и, наконец, обломки какой-то готической башни и каменный мостик около нее! Но было так хорошо, что я просто до вечера просидела бы здесь, если б это было возможно и если бы со мною был Федя. Так здесь было тихо и покойно, так хорошо! Но, однако, я не знала, в котором часу отходит пароход, я и пошла в Schloss Restoration. Здесь, под тенью каштанов, стояли столики; я спросила кофею, и мне подали довольно хороший. По двору расхаживали павлины, с прекрасными, но уже несколько попорченными хвостами. Когда я пила кофе, павлин ко мне подошел очень близко, и я разговаривала с ним. Вероятно, ему что-нибудь дают, поэтому-то он и привык подходить к людям. Отсюда я пошла к пристани; там я узнала, что пароход еще пойдет в 1/2 8-го, а до того времени можно сходить посмотреть La Ruine. Служанка рассказала мне дорогу, но я побоялась идти одна, потому что со мною были деньги. Мне попался по дороге мальчик, я у него спросила дорогу. Тогда он предложил меня туда вести, если я ему что-нибудь дам. Это был мальчик лет 6, не более, зовут его Hans Mart. Он занимается тем, что водит на гору прохожих. Я расспросила его о его родных; он каждый раз меня переспрашивал, но все-таки понимал, о чем я веду речь. Мальчишки, которые попадались ему навстречу, переглядывались с ним, и он, кажется, был очень горд, что водит смотреть, — значит, дело делает. Мы скоро прошли дубовую аллею и поворотили на гору, на настоящую гору, потому что это приходилось мне в первый раз взбираться на такую высоту. Тропинка шла зигзагами, но чем выше мы поднимались, тем более и шире открывался вид на окрестности. Это очень хорошее место для осмотра вида на несколько верст. Это так высоко, что внизу люди кажутся не более вершка. Мальчик меня привел, я ему дала 6 Pfen.; он остался очень доволен и попросил меня отпустить его домой. Мне он был более не нужен; он с радостью отправился вниз по тропинке. Я несколько осмотрелась и пошла на мостик, откуда уже открывался самый полный и далекий вид на соседние горы. Картина очень полная: там-сям разбросаны деревушки, вдали виден город Пирна, везде горы, самые разнообразные; одни покрыты виноградниками, следовательно, некрасивы, другие покрыты елками, пихтами, темно- и светло-зелеными, где-то внизу журчит ручеек. Я пошла поискать его, но на дороге спросила у попавшейся компании, куда ведет эта дорога. Мне сказали: на Ferdinandstein, но предупредили, что я тогда не поспею на железную дорогу. Мне бы ужасно не хотелось оставаться здесь ночевать, потому я лучше воротилась опять к пристани. Но тут началась гроза. Где-то вдали шел страшный дождь; прямо против меня сгустились страшные черные тучи, которые все принимали самые прихотливые формы, но все более и более темнели. Начался гром, раскаты его глухо раздавались по лесу, молния зигзагами сверкала по темному небу; зрелище было удивительное, особенно для меня, которая никогда не видала грозы на воздухе, а привыкла всегда прятаться в это время дома, из боязни быть убитой. Но тут я ничего не боялась, — ну, убьет, так убьет, значит мне так на роду написано; не под деревом, так другим образом найдет, если мне уж смерть предназначена. Какое это восхитительное зрелище, я была просто поражена этим. Я дрожала, но не от страха, а от какого-то благоговения и восторга перед великими силами природы. Я долго смотрела, потом пошла вниз; тогда уже над самой моей головой началась гроза и полил страшный дождь. Я поспешила. На дороге мне попалось стадо баранов, которых пастух гнал; они очень боязливо бежали и, видимо, боялись меня; но я их страшно испугалась и кричала пастуху, чтоб он их как-нибудь от меня отогнал; он смеялся и сделал, как я хотела. Какие эти бараны грязные, ужасно, совершенно, как свиньи. Наконец, я кое-как дошла до ресторана, где останавливается пароход. Здесь уже наполнена зала была людей, которые пришли сюда спрятаться от грозы. Я села к столу и спросила кофею. Пока я пила, подле сел один юнкер или солдат гвардейский и еще какой-то болван, который пренагло стал смотреть на меня. Я выпила свою чашку и ушла на балкон. Там сидело несколько человек, мало-помалу сюда начали собираться. Потом дождь прошел, и пароход стал готовиться к отъезду. Я вышла на берег; было довольно холодно, так что я даже дрожала. (Предусмотрительные немки всегда имеют с собою на случай дождя какую-нибудь шаль, а у меня ее не было). Наконец, кое-как я попала на пароход и поспешила в каюту, которая скоро начала наполняться дамами и мужчинами, так что я была ужасно рада, что заблаговременно достала себе место. Тут я говорила несколько времени с одною немкою, которая тоже ехала из Пильница. Кажется, она добрая женщина; она тотчас же заметила, что я не привыкла разговаривать по-немецки. Наконец я приехала в Дрезден и в 9 часов была дома, но у меня болела голова и немного болело горло.

Среда, 22 мая (10).

Сегодня утром я встала очень рано, только что пробило 6. Не зная, как убить время до тех пор, как мне надо будет идти на железную дорогу, я села писать письма. Написала к Павлу Григорьевичу* и к Ольге Алексеевне; это у меня заняло порядком времени, так что к 11 часам у меня едва-едва было готово. Я отнесла их на нашу почту и отправилась на станцию. Но и на этот раз я обманулась: Федя не приехал. Я глядела, когда желтый шарабан (здесь почтари ходят в желтом одеянии, а почтовые кареты окрашены в ярко-желтый цвет) с моим письмом отправится в почтамт, но он, как назло, очень тихо ехал. Дорогою я уже приготовилась к содержанию письма, именно, что все проиграно, и что надо послать деньги, так что оно меня нисколько и не удивило. Но я была очень рада и счастлива, что Федя так меня любит, что он так испугался, когда не получил моего письма. Да, надо сильно любить, чтобы так чувствовать! Со мною были деньги; я тотчас же пошла по банкирам, но никто из них не имел сношений с Homburg’oм. Я перебывала почти у всех банкиров, но не могла добиться толку. Все мне советовали просто послать по почте, говорили, что он там получит без затруднений, что он должен будет только показать свой паспорт. Не зная, как уложить деньги, я зашла в магазин бумаг, и хозяин магазина был так любезен, что показал мне, как это делается, но я, придя домой, совершенно напрасно билась, стараясь сделать это как можно лучше. Банкирские конторы бывают заперты от 12 до 3 часов, так что мне все советовали зайти в 4 часа. Но если б я это сделала, то мое письмо было бы отправлено не сегодня, а только завтра, а, следовательно, он не так скоро бы его получил. Наконец, я на Wildrufferstraße нашла одного банкира Robert Thode, который взялся перевести на Франкфурт, сказав мне, что его Anweisung [Перевод, чек (нем.)] всегда примут и в Homburg’e. Он перевел на флорины, но просил прийти через 1/2 часа. Я было ушла, но вошел какой-то белоголовый конторщик или сам банкир; он очень вежливо пригласил меня к себе в кабинет и сейчас же написал все, что было нужно. Я отдала свое письмо, он вложил Anweisung и обещал сегодня послать на почту. Но я, с своей стороны, написала еще письмо Феде, в котором извещала, что послала деньги. Я торопилась и отдала это письмо почтарю, уже когда он ехал на почту, и потому не положила никакой марки. Я сначала очень испугалась, думая, что мое письмо не дойдет, но меня успокоили. Потом я зашла выпить кофею, купила себе зонтик за 2 талера и пришла домой, чтобы готовиться к театру. В 6 часов мы пошли, но я не взяла с собою ничего теплого, так что по дороге туда начала сильно зябнуть. Мы пришли в театр еще задолго до начала. Театр этот довольно хорош, вроде нашего Михайловского. Обит красным бархатом. Весь потолок украшен портретами знаменитых людей. Театр был совершенно полон, потому что было последнее представление Wachtel’я, певца пражского королевского театра. По этому самому и цены были возвышены. Над сценой, где обыкновенно бывают часы, находились часы очень древнего и простого устройства; они представляли собою две дощечки, поставленные рядом. Одна изображала часы, даже минуты, или, вернее сказать, 5 минут, потому что по прошествии каждых 5 минут дощечка, представляющая минуты, поднималась и на ее место выдвигалась дощечка с 5-ю минутами. Наконец, началось представление. Давали II Trovatore; музыка мне очень знакомая, потому что я и сама немного играла дома из этой оперы. Потом вышла примадонна, г-жа Ильнер, очень высокая и худая немка, чисто немецкое лицо, с тоненьким носом, именно такое лицо, которых я не люблю. Одета она была в длинное красное платье, с черной отделкой, которое мне очень не понравилось, совершенно без вкуса, да и носить-то его она не умела. Начала она петь ужасно высоко, испуская рулады, которые сестре M-me Zimmermann очень понравились, и она только и дело говорила: c’est ravissant, quelle voix, mon Dieu, quelle voix [Это очаровательно, какой голос, Боже мой, какой голос (фр.)]. Чтоб ее не огорчить, я с нею соглашалась, но сама была очень недовольна певицей. Потом вышел знаменитый, столь прославленный Wachtel (бывший кучер; М-me мне вновь рассказала его биографию). Я смотрела на него в бинокль. Это ужас что такое, совершенно модная картинка: белый (разумеется, набеленный), с румянцем на щеках, черные глаза, черные курчавые волосы, маленькие усики и эспаньолка — все красиво, но выражения никакого, какая-то вывеска, как обыкновенно рисуют на цирюльнях. M-me Z. находила, que c’est un joli garсon [красивый мальчик (фр.)]. Этот господин, чтобы выразить волнение или нетерпение, или ужас, всегда закатывал глаза, поднимал брови и грозно смотрел на всех зрителей. Явилась и... [Пропуск в рукописи] Krebs Michaseli, довольно старая женщина, но с хорошим контральто. Она ужасно все время выкатывала глаза (я просто думала, что они у нее выпадут, так она ими старалась выразить волновавшие ее чувства). Вообще она только и играла, что глазами, a Wachtel вел себя дураком. Опять явилась на сцену Ильнер, уже в белом платье, начала опять стонать и петь высокие фиоритуры, что мне вовсе не нравится, а публика, чем больше она взвизгивает, тем больше ей хлопает. А говорят, что дрезденская публика очень строга, что ей угодить очень трудно. Правда, вызывали Wachtel’a три раза; когда стали ему хлопать в 4-й, то многие стали шикать, и один немец, очень услужливый, сидевший около меня, заметил, что их баловать не следует. Я почти не смотрела на сцену, мне было все равно, что бы там ни происходило; я смотрела на часы и рассчитывала, через сколько часов приедет Федя. Выходило, что через 40 часов и 20 минут, потом меньше, потом еще меньше и так далее. Я очень сердилась на их часы, которые так тихо идут и не показывают 9 часов, чтобы нам поскорее уйти домой. Наконец, все окончилось: Ильнер умерла, трубадур сгорел и пр., и мы вышли из театра. Правда, было довольно холодно, так что я после теплоты-то попала в такой мороз, но М-mе Zimmermann посоветовала мне накрыться платьем; только это меня немного спасло. Я звала м-me Z. на чай, но она отказалась. Я посидела немного, выпила чашку и легла спать. Видела я во сне, что Феде будто бы все носят подарки — кто перстень, кто книги; одна девица подарила ему слоновой кости горшочек для цветов, очень тонкой работы. Я, наконец, спросила, что же это тебе все дарят; "да сегодня мое рожденье", — отвечал Федя. Я была так поражена тем, что не знала, когда его рожденье, и не подарила ему ничего, что ужасно расплакалась и побежала к Маше, которая уже лежала в постели, и спросила ее, где мои 3 тысячи (у меня оказались откуда-то 3 тысячи), и умоляла дать мне совет, что ему купить. В слезах-то я и проснулась, гляжу — день, но всего только 8 часов (28 день Федина приезда).

______________________

* Павел Григорьевич Сватковский, муж моей сестры.

______________________

Четверг, 23 мая (11).

День дождливый, пасмурный, скука страшная. Стала шить и дошила нескончаемое лиловое платье; сейчас пойду на почту. Я уже заранее предчувствовала какое-нибудь еще более гадкое известие; пошла очень тихо на почту, получила письмо, прочла и увидела, что Феде, видимо, очень хочется еще остаться и еще поиграть. Я ему тотчас же написала, что если он хочет, то пусть и останется там, что я даже его не буду ждать раньше понедельника или вторника; я предполагаю, что он там и останется. Что же делать, вероятно, это так нужно. Пусть лучше эта несчастная идея о выигрыше у него выйдет из головы. Мне было очень грустно. Отослав письмо, я пошла бродить по городу, для того, чтобы рано не прийти домой и не показать виду M-me Z., что я не обедала. Так, по сильному дождю и такой погоде, когда добрый хозяин и собаки не выгонит, я пошла до Венской железной дороги, потом по Beuststraße домой; шла, нарочно замедляя шаги, чтобы попозже прийти домой. По дороге я зашла в кондитерскую выпить кофе. Мне его приготовляли минут с 10, но оказался он очень хорош, так что я готова была выпить другую чашку. Дождь меня вымочил просто до нитки; я переоделась, сначала съела купленные мною телятину и сосиски, потом принялась что-то делать. Наконец, за что я ни примусь, все мне как-то скучно; я решилась идти еще выпить кофею и почитать газеты, а также купить бумаги для штопания чулок; купила на 2 Silb. и 2 Pfenn. заплатила за иголку, которую сейчас же и сломала, как только начала шить, и принуждена была взять иголку от Иды. Потом села писать письмо к Стоюниной и стала пить чай. Ко мне зашла М-mе Z. и обещала прийти посидеть после 9 часов. Пришла и начала с восторгов о вчерашнем театре; я, разумеется, ей вторила, но на самом деле была недовольна. Зачем было противоречить, ведь она привыкла считать Россию варварской страною, пожалуй, и не поверит, что у нас лучше, и сочтет за хвастовство, так пусть ей и остается ее невежество; Россия оттого не потеряет. Мы разговорились и о войне, и она объявила, что считает войну за рабство, в котором еще находится человечество, что с какой стати солдат должен жертвовать своею кровью из-за честолюбия своего государя, и объявила, что она республиканка. Она рассказала, что прошлого года прусский и саксонский короли ездили вместе в коляске, были в театре, целовались и обнимались на железной дороге, и это всего через 2 недели после страшной войны, которую они вели. Король должен был бежать в Богемию. Этого никто не одобрял, потому что было лучше всего держаться в Саксонии, как ему и советовал прусский король, и быть н е й т р а л ь н ы м. Но как же не помогать, когда он католик, католику австрийскому императору, хотя народ-то и все войско здесь протестанты, и сами богемцы смеялись над войском короля и называют их протестантами. Мы долго разговаривали на эту тему, и она советовала мне идти посмотреть памятник герою, которому здесь оторвало обе ноги. Эти-то самые знаменитые ноги и были похоронены здесь, на холме, а самое тело было отвезено в Петербург. Странная судьба этого человека — быть похороненным в разных местах.

Пятница, 12 мая (24).

Утром я встала рано, думая, что Федя сегодня приедет, и собиралась идти на станцию, но почему-то, не знаю, я зашла раньше на почту и здесь получила Федино письмо. Он говорит, что мое письмо получил, а посланное от банкира еще нет, и поэтому-то он еще не выезжает. Не предлог ли это, чтобы остаться там подольше? Федя мне написал смешное письмо, в котором жалуется на страшную зубную боль, просит, чтоб я немного потерпела. Ну, что же делать, я и написала письмо, что пусть так и будет, пусть он останется там подольше. Оттуда я зашла в булочную, выпила чашку кофею, съела торта и, несмотря на дождь, пошла осмотреть Minneralen Kabinet. Собственно здесь ничего хорошего нет, собрание очень маленькое, в одну небольшую узкую комнату; нового я ничего здесь не увидала; все это я видела и прежде, исключая разве лабрадора; в первый раз видела и насекомых в янтаре; они отлично сохранились. Я походила здесь с 1/2 часа и была обрадована звонком, который возвестил об окончании положенного для осмотра времени. В Geologisches Kabinet я потому и не попала, но не раскаиваюсь. Отсюда я пошла в галерею. Обыкновенно в дождь и в бесплатные дни особенно много бывает здесь народу, вероятно, в такие грустные дни всякий не знает, куда деваться, и идет в галерею. Со мною была моя книжечка, и я сделала некоторые замечания о годе рождения художников и о тех картинах, которые на меня произвели особенное впечатление. Отсюда я зашла к банкиру Thode спросить, послал ли он письмо. Он был удивительно вежлив, показал мне квитанцию и даже проводил меня, как и в первый раз, до двери. Побродив еще немного, я зашла выпить чашку кофе во вчерашнюю кондитерскую; хозяйка меня тотчас же узнала, и мы разговорились о политике и о выходе из Дрездена прусского войска. Потом я пришла домой, села читать "Р у с с к о г о" и штопала мои чулки, которые все перештопала. К вечеру я почувствовала сильнейший голод и потому отправилась купить себе масла, хлеба и колбасы. (Все эти дни я принуждена была не обедать, а питаться лишь кофеем, чаем и закусками, и вот почему: M-me Z. не считает выгодным давать мне обед, да и стол у ней скудный, ходить же в отели обедать немыслимо: здесь не принято, чтоб молодая женщина посещала рестораны без кавалера, и на меня нагло глядели бы разные немки и немцы. Ходить же пить кофе в кондитерскую не считается неприличным. Так вот я и голодаю совсем против моего желания!) Потом я велела Иде делать чай. Ко мне пришла сестра M-me Z., удивилась, что я сижу в таком холоде, и увела меня пить чай к себе. У ней в комнате мне очень нравится, потому что так уютно. Она сегодня у себя топила два раза, поэтому у ней было довольно тепло. Мы много разговаривали о различных предметах, и я замечаю, что я довольно быстро говорю по-французски, вчетверо быстрее, чем неделю назад. Это меня очень радует, так что можно надеяться, что, пробыв за границей несколько месяцев, я буду довольно порядочно говорить по-французски и по-немецки. Пили мы чай с Kirschenwasser [Вишневая наливка (нем.)], вроде рома, который, по словам M-me Zimmermann, пьют в Швейцарии все старики и старухи каждый вечер, и они тоже его употребляют. (Поэтому-то мне иногда и казалось, что M-me Zimmermann бывает немного под-шафе.) Наконец, она дала мне "Le theatre francais", с двумя небольшими пьесами. Одна из них, "Poesie ou le pot au feu" ["Поэзия, или горшочек с огнем" (фр.)], в которой является синий чулок, мне очень понравилась по своей смешной нелепости. Я читала это на сон грядущий, потом крепко заснула. Утром я раза два или 3 просыпалась, потом засыпала, видела различные сны и очень лениво встала наутро. Забыла: вчера еще раз заходила на почту и ужасно удивила почтмейстера, который мне сказал. "Неужели мне мало одного письма". Получила я письмо от Павла Александровича (Исаева). Письмо было к Феде, но я знаю его руку, сама распечатала и прочла; ничего особенного.

Суббота, 13 мая (25).

Я вспомнила, что мне вчера почтмейстер сказал, что письма приходят рано утром; я уже в 9 часов была у него, но не нашла письма. Пришла домой и решила, что, вероятно, Федя сегодня приедет. В 12 часов пришла на станцию, но Феди не было. Оттуда на почту и дорогою уже предугадала это письмо, т. е. что Федя все проиграл и просит прислать деньги. Так и случилось. Я тотчас же написала ему письмо, зашла к банкиру, но он мне сказал, что сейчас контора запирается, и что откроется вновь только в 3 часа. Я воротилась домой, выпив по дороге чашку кофею, взяла деньги и снесла банкиру. Но, может быть, мой костюм в этот раз не возбудил в нем такого уважения, потому что он мне довольно долго спустя предложил место и уже не проводил меня, как вчера, до двери. Отдав письмо на почту, я пошла прогуляться на верху Zwinger’a, где я еще никогда не была. Здесь можно пройти кругом Zwinger по балюстраде; я обошла, потом села на сырую скамейку и принялась писать. И все это было для того только, чтобы как-нибудь убить время. Потом я пошла в нашу библиотеку, спросила, не привезли ли книги; тот отвечал, что еще нет, но он ожидает с минуты на минуту. Я выбрала Евгении Тур 2 книги и потом еще "Записки Екатерины II". Зашла в кондитерскую выпить чашку кофе, потом пришла домой и стала читать книги. Все это повторение на одну и ту же тему: гордая девушка жертвует собой и евоей любовью для сестры или родственницы, вообще, ужасно глупо. Вечером ко мне пришла M-me Zimmermann, поговорила немножко, пожелала хорошенько спать и ушла.

Воскресенье, 14 мая (26).

Я встала сегодня довольно рано, чтобы идти на почту, а потом в церковь. Одевшись, повидалась с M-me Zimmermann, у которой обещала сегодня обедать. Пошла на почту, получила письмо, в котором Федя обещает приехать завтра. Потом пошла в католическую церковь. Как здесь хорошо поют, просто чудо! Иностранцев, как и в прошлое воскресенье, было ужасно много. Сначала я вблизи смотрела службу, а потом отошла к оркестру. Тут я видела 2-х хорошеньких девиц: блондинку и брюнетку, я предполагаю, соперниц; одна была великолепно одета, другая — так себе, пожалуй, даже дурно, но обе прехорошенькие. Потом они вместе вышли из церкви, и к ним тотчас же подошел какой-то кавалер, с которым они разговорились. Пришла я домой, сейчас же села обедать и весь обед уговаривала M-lle Tomson ехать с нами. Но она говорила, что в том только случае поедет, если я обещаюсь говорить с нею все время по-английски. Я дала ей это обещание, но она все-таки не решилась ехать. В 1/2 2-го мы пошли на машину и пришли туда без 1/4 2. Купили билеты (14 Silb. туда и назад), немножко подождали и сели в вагон. С нами сидели муж и жена; мне сначала послышалось, что они разговаривали по-русски, но потом я разуверилась. Была еще какая-то немка, которая ехала куда-то очень близко и которую провожали муж и двое ребятишек. Мать поминутно обращалась к своему мужу, а он (вероятно, какой-нибудь колбасник) нарочно старался не глядеть на свою жену. Действительно, она ужасно какая-то пожилая и смотрит старее его. Когда поезд отошел, один из мальчиков заплакал, его поспешили вынести. Не более как через час мы приехали в Potscha; все время нам приходилось ехать около самой Эльбы. Она мало-помалу делается узкою, не больше Spree или нашей Черной речки, ужасно узкая, но, говорят, глубока — до 12 саж. глубины. Мы проезжали мимо Pillnitz, мимо Пирны. Это небольшой городок, в несколько улиц, очень чистенький, но, я думаю, прескучный. Здесь недалеко, на высокой горе, находится дом сумасшедших, с большим садом и бельведером. На станциях очень много вышло, так что у нас было довольно просторно. Виды здесь великолепные: все скалы, высокие, угрюмые скалы по другой стороне Эльбы, а по той, по которой мы ехали, виднелась целая стена, которою поддерживается гора от падения. Прежде здесь была скала, но ее взорвали для проведения дороги. Везде зелень. Чрезвычайно хорошо. Наконец мы приехали в Сакс[онскую] Швейц[арию], вышли и все направились к лодке. Село, я думаю, человек с 15, если не более, так что края лодки были почти в воде. Я немного трусила, потому что, говорят, здесь Эльба очень глубока, да и вообще ничуть не хотелось бы вымочиться в воде. Но нас кое-как благополучно перевезли и взяли по 12 Pfen. за человека. Вышли мы на берег. Здесь стояло несколько человек с оседланными лошадьми. У Zimmermann (сестры M-me Zimm.) болят ноги, и потому она не решилась идти пешком. Я уже хотела идти, но она убедила меня сесть на лошадь. Я сначала не соглашалась, во-первых, потому, что я никогда не ездила и боялась, а во 2-х, не хотелось давать такой большой цены, именно 1 талер 5 Pfennig’oв. Потом они уступили лошадь и проводника за 25 Silb. Кроме того, идя пешком, я рисковала отстать от спутников. Делать нечего, пришлось сесть на лошадь. Я уселась в седло и стала держаться за холку лошади. Меня сначала очень встревожило, я, вероятно, даже побледнела и вообще имела испуганный вид. M-me Z. мне указывает на деревья, восхищается скалами, я же ничего не слышу, да и поглядеть боюсь, чтобы не упасть с лошади. Мой дебют верховой езды был довольно плачевный. Но мало-помалу я оправилась и перестала держаться за холку лошади. Как хороша Саксонская Швейцария! Высокие, неприступные скалы, огромные камни, наваленные один на другой, которые, кажется, так и готовы упасть на вас. Все эти скалы покрыты деревьями (больше елками), между скалами бежит ручеек. Это все так хорошо, что и представить себе трудно, но одно было жаль, это — что Феди не было со мной, а без него меня ничто не приводит в восторг. Иногда скалы так низко висели над нами, что приходилось сильно нагибать голову, чтобы не ушибиться. Иногда между скалами был только один узкий проход, где можно было идти не более двум человекам рядом. Мы ехали шаг за шагом. Лошади были привычные. Только лошадь M-me Zimmermann испугалась ее зонтика и бросилась в сторону, но ее тотчас же привели в повиновение. Я разговорилась с моим проводником. Он мне сказал, что мою зовут Fritz’oм, а другую лошадь — Lisel. Моя лошадь была очень смирная и добрая лошадка. Она иногда поворачивала и смотрела на меня своими милыми, умными глазами, а раз так остановилась, чтобы поесть травы, но проводник не позволил ей остановиться. Я думаю, мы ехали около часу, когда, наконец, приехали в Bastei.

Под конец я уже нисколько не боялась, а преудало сидела на моем Россинанте и уже не держалась за холку Fritz’a. Дорогою нам попадалось много гуляющих, которые с удивлением посматривали на нас и посмеивались. Этот смех, я думаю, возбуждал мой "храбрый" вид, я была le chevalier de la triste figure [рыцарь печального образа (фр.)], как потом меня прозвала M-me Zimmermann. Когда мы приехали в Bastei, мы ужасно хохотали над моею фигурою. M-me Zimmermann говорила, что я была до того печальна, что она на меня смотреть не могла. В минуту отчаяния, когда мне становилось не под силу держаться, я восклицала: "О, о, о!" (сама того не замечая). Эти вопли до того были смешны, что она безумно хохотала всю дорогу. Да я и сама воображаю, как я была смешна на коне. Наконец, мы приехали, слезли с лошадей, отдали деньги и пошли в ресторан. Здесь я спросила себе кофе, а она — пива, но у меня, не знаю почему, ужасно разболелась голова. Может быть, это происходило оттого, что я в первый раз ехала на лошади, от страху ли это, или просто это произвел на меня впечатление горный воздух, но только у меня ужасно сильно болела голова, просто до тошноты. (Надо заметить, что со времени приезда за границу это в первый раз, как я заметила, у меня болит голова.) Потом мы пошли осматривать. Мы смотрели со скалы, которая огорожена решеткой, вниз, на Эльбу. Все казалось до того маленьким, что просто смешно. Так, на Эльбе стояла лодка, вероятно, большая, но она казалась игрушкой. Дома, пароходы, люди — все это представлялось не более как в 1 аршин. Это, должно быть, страшная вышина. (Я забыла сказать, что из Potscha мы переехали через Эльбу в местечко Wehlen, отсюда поехали горами и долинами, которые здесь называются Uttewalder Grund.) Когда мы смотрели с вершины, на другой стороне Эльбы проезжал поезд железной дороги; он казался удивительно мал, не больше, как обыкновенно продаются поезда в виде игрушек. Мы долго здесь смотрели, потом походили в саду, около ресторана, и пошли спускаться. Мы вышли на мост, на Basteibrucke. Мост этот соединяет 3 или 4 огромных утеса между собою; от него идут отдельные мостики, с которых открываются поразительные по своей красоте виды на окрестность. Все это удивительно хорошо! Внизу видна зелень деревьев, темные верхушки перемешаны с светлыми. Все стены моста исписаны различными именами бывавших здесь путешественников; встречается огромное множество имен русских. Видно, и русские стараются "обессмертить" себя; и именно на скалах, особенно замечательных по своей величине и высоте, где написаны имена, и встречаются русские фамилии. Мы пошли спускаться; на дороге нам попадались мальчишки, которые просили нас подарить им сколько-нибудь. Один из них обещал "усыпать наш путь цветами"; другой хотел продать нам "Glucksblatter", листки счастья на всю жизнь, но мы отказались и продолжали наш путь. M-me Zimmermann говорит, что это у них обратилось в профессию, что этим здешние мальчики только и занимаются и чрез это решительно отвыкают работать. Спускаться было довольно трудно, тем более, что я не привыкла взбираться на горы или спускаться с них. Это очень крутые, почти прямые дорожки. М-me Zimmermann удивительно как громко вскрикивала, если ей приходилось круто спускаться вниз, и меня ужасно пугала. (Я не понимаю отчего, но я сделалась удивительно пуглива, от всего-то я вздрагиваю, просто это меня досадует.) Когда мы уже совсем сошли, нам с горы кто-то громко кричал. Это какие-то шалуны, которые, взобравшись на гору, кричат разными голосами и пугают прохожих. (Я забыла: на Bastei есть высокая башня, но не выше некоторых утесов. Здесь помещается обсерватория; мы туда не зашли. Какой-то господин, взобравшись туда, начал дразнить собаку, подражая собачьему лаю. Собака, услышав незнакомого противника, начала выходить из себя и ужасно бесилась, что ее противник сидит так высоко. Собаку едва могли отозвать, так она была возбуждена. И зачем было дразнить — все это обычные, неостроумные, немецкие шутки.)

Наконец, мы дошли до какой-то деревушки, оттуда надо было переехать на другой берег Эльбы, чтобы добраться до станции Rathen. Лодка подъехала, мы сели. Тут было какое-то немецкое семейство из 8 человек, но они решили лучше подождать, когда лодка воротится, потому что иначе не было никакой возможности усадить их всех. В нашу лодку попали опять те супруги, о которых я уже говорила. Они разговорились по-немецки с M-me Zimmermann. Мы переехали Эльбу; M-me Zimmermann, чтобы утишить мою головную боль, предложила мне что-нибудь съесть. Я спросила себе хлеба, масла и сыру; она взяла себе то же, но сыру спросила Kuhkase, какую-то вонючую гадость. Пока мы сидели, я услышала, что наши супруги говорят между собою по-русски. Я тотчас же обратилась к жене с вопросом, не русские ли они? Она отчего-то ужасно сильно покраснела и сказала, что она русская, что они живут в Дрездене уже 10 лет. Она не имела совсем возможности говорить по-русски, кроме как с своим мужем, который также жил в России лет 15. Она мне сказала, что здесь довольно много русских, что здесь гораздо выгоднее жить, чем в России, и что она теперь совсем уж не скучает по родине. Говорила она как-то странно, с выговором на "о". Я очень обрадовалась случаю с кем-нибудь поговорить по-русски, потому что уж 2 недели как ни слова не говорила. Потом я спросила себе пива, а М-me Zimmermann — молока. Нам пришлось ждать на станции около часу, пока, наконец, не пришел поезд. Когда мы подходили к вагонам, ко мне подошла какая-то дама и поклонилась. Я уже давно заметила, что ее лицо удивительно мне знакомо, но не знала, где я ее видела. Когда она разговорилась, то я вспомнила, что мы ехали с нею вместе на пароходе из Pillnitz’a и беседовали. Я вежливо с ней раскланялась и поговорила. Мне очень симпатична эта простота отношений; жаль, что мы, русские, никогда так откровенно и простодушно не сходимся, а всегда будто дичимся друг друга. Тут мы сели в вагон, где сидели четверо молодых людей, немцев, очень милых, смешливых, может быть, студентов; они всю дорогу хохотали, как безумные. Один из них говорил даже по-французски и по-английски, но, разумеется, с немецким выговором. Спиною к нам, в отдельном купе, сидели, вероятно, молодые супруги. Они были очень нежны между собою: он положил свою руку ей на шею, а она к нему прижалась. Все это, разумеется, очень хорошо, и я хвалю супружеское счастье, но все-таки можно бы было немного поудержаться, по крайней мере, при публике не делать этого. Терпеть не могу, когда нежность выставляют напоказ! Потом она совершенно прилегла к нему на плечо головою и, по-видимому, заснула. Мы с M-me Zimmermann смеялись этому; молодые люди заметили и тотчас же стали тоже подсмеиваться: так, один из них обратился к товарищу и предложил ему сделать то же самое, то есть быть также нежным, но тот в страшном отчаянии вскричал: ради Бога, не надо! Вообще мы обратили внимание всего вагона на этих нежных супругов, так что даже фермеры, которые, я думаю, тоже не прочь понежничать при людях с своими женами, и те даже стали посмеиваться. Наконец, мы приехали. Молодые люди вышли первые, потом помогли выйти M-me Zimmermann; один из них очень вежливо подал и мне руку и помог выйти из вагона. Перед нами, когда мы вышли из вокзала, все время шел какой-то англичанин с мальчиком, которого мы видели и на Bastei и в Rathen’e. Мы перешли на другую сторону улицы, через несколько времени перешел и он; наконец, он повернул куда-то, а мы пошли домой. У меня страшнейшим образом болела голова. Я тотчас же легла в постель, боясь поздно проснуться.

Понедельник, 15 мая (27).

Я встала сегодня очень рано, собралась, чтоб идти в почтамт. Пришла туда и получила письмо от Феди. У меня так и упало сердце, когда я получила письмо. Я предполагаю, что он уже сегодня не приедет. Отсюда пошла в Kabinet Gipsabgusse [Кабинет гипсовых слепков (нем.)]. Сегодня бесплатный вход, но у дверей от меня отняли зонтик и дали номерок. Я вошла; ничего хорошего; здесь мне не понравилось, напр., статуя Parthenon; эта статуя без головы, ног и рук. Вообще мне никогда не нравится ничего поддельного. В скульптуре же я люблю лишь мрамор; из гипса статуи так дурно выходят, все формы пропадают. Я долго не оставалась в отделе Gipsabgusse; мне все казалось, что я непременно что-нибудь да разобью; даже мне виделось, что и солдат, которому поручено смотреть за посетителями, тоже как-то подозрительно на меня посматривает. Я вышла, спросила свой зонтик, отдала за него 1 Silb. и пошла на станцию. Здесь мне очень захотелось поесть; я спросила хлеба, масла и сыру и приготовила уже деньги, чтобы отдать, выложила на стол 2 и 2 1/2 Silbergrosch’a, не зная, сколько именно нужно. Тут явился кельнер, который разговорился со мной и рассказал свою жизнь в Париже. Я поскорее, чтоб избавиться от его разговоров, встала и ушла, и только тогда вспомнила, что оставила 2 Silbergrosch’a на столе. Разумеется, он подумал, что это за его услуги. Мне было так досадно, что я чуть не воротилась за деньгами. Поезд пришел, но не привез Феди. Мне было ужасно больно и тоскливо, я шла и дорогою все время рыдала, так что немки очень пристально смотрели на меня. Пришла на почту и получила 2 письма: от мамы и от Павла Григорьевича. Я тут же принялась читать письма. Мама написала какой-то вздор: про ненависть, которую я внушила Федору Михайловичу к ней, и Бог знает еще какие рассуждения. Я была так огорчена тем, что Федя еще не приехал, что расплакалась; потом я постаралась сделать, чтобы слезы были незаметны. Написала маме письмо и пошла во второй раз на машину, взяв с собою Theatre Francais. По дороге я зашла напиться кофею, а потом поспешила на станцию. Но и в 3/4 4-го он не приехал; я решилась подождать поезда в 6 часов вечера. Все это время я читала Le mariage de la raison [Брак по расчету (фр.)]. Время, мне показалось, очень скоро прошло, и я не заметила, как пришел лейпцигский поезд. Я уже потеряла всякую надежду увидеть сегодня Федю, как вдруг вдали показался он. Я с минуту всматривалась, как бы не веря глазам, потом бросилась к нему и была так рада, так рада, так счастлива! Он немного изменился, вероятно, с дороги. Был запылен, но все-таки мы очень радостно встретились. Мы хотели нанять экипаж; здесь надо сначала взять билет или номер от полицейского на крыльце вокзала, а без его позволения мы не имеем права нанять карету. Я поспешно подбежала к полицейскому, взяла от него билет, отыскала коляску, и мы сели. Дорогою Федя мне рассказывал про свои несчастия. Я очень жалела, но все-таки была ужасно счастлива, видя, что он, наконец, приехал. Ида нас встретила у подъезда. Мы тотчас же спросили чаю. Я все время любовалась моим Федей и была бесконечно счастлива. За чаем он спросил, не было ли ему письма, и я ему подала письмо от н е е. Он или действительно не знал, от кого письмо, или притворился незнающим, но только едва распечатал письмо, потом посмотрел на подпись и начал читать. Я все время следила за выражением его лица, когда он читал это знаменитое письмо. Он долго, долго перечитывал первую страницу, как бы не будучи в состоянии понять, что там было написано; потом, наконец, прочел и весь покраснел. Мне показалось, что у него дрожали руки. Я сделала вид, что не знаю, и спросила его, что пишет Сонечка*. Он ответил, что письмо не от Сонечки, и как бы горько улыбался. Такой улыбки я еще никогда у него не видала. Это была или улыбка презрения, или жалости, право, не знаю, но какая-то жалкая, потерянная улыбка. Потом он сделался ужасно как рассеян, едва понимал, о чем я говорю. Вечером мы пошли погулять, зашли за сигарами и папиросами, а оттуда пошли на террасу. Я уже здесь не была, я думаю, недели 2. Все по-старому. Мы хотели зайти на музыку, но боялись засидеться, а потому пошли пить кофе в Cafe Real. Федя спросил себе мороженого, а я кофе. Придя домой, я легла спать, а затем, очень скоро, и он.

______________________

* Софья Александровна Иванова, родная племянница Федора Михайловича.

______________________

Вторник, 16 мая (28).

Сегодня мы проснулись довольно поздно. У нас теперь часов нет (остались в Гомбурге), и потому мы времени совершенно не знаем. Я сначала оправляла мое черное платье, а Федя все время как потерянный ходил по комнате, все чего-то искал, точно он что потерял, рассматривал письма. Вообще видно было, что письмо С. его очень затронуло и оскорбило. Но мне очень, очень бы хотелось узнать его мнение об этом поступке. Потом я писала стенографически, много читала, а в 4 часа мы пошли обедать. Зашли за сигарами и папиросами и купили "Колокол". Отсюда пошли обедать в Helbig Restauration. Взяли обед по 15 Silb. в 4 кушанья. Это довольно дешево и кушанья хорошие. (Во время обеда тут же у окна сидел какой-то больной, который мне ужасно надоел своим покашливанием и какими-то стонами, которыми он срывал свой кашель.) Затем зашли в Cafe Real выпить кофе, а отсюда просто не знали, куда нам деваться. Было уже 7 часов вечера, следовательно, за город идти уже нельзя. Мы пошли в Grand Jardin. Здесь теперь играет не прусская музыка, а саксонская. На дороге нам попались два русские семейства, видно, что русских здесь довольно много. Заплатили 5 Silb. и вошли в сад. В это время играли увертюру из оперы "Четыре трубочиста". Потом das Lied der Rose, мелодия с фокусами, причем часть музыкантов уходила за кусты и оттуда начинала отвечать главному оркестру. Затем играли Frauenherz [Женское сердце (нем.)], вообще, все очень сладкое и сантиментальное. Федя спросил пива, и мы положили 15 Silb. Лакей поблагодарил и взял себе деньги, но мы остановили его (пиво стоит 2 1/2 Gr., не давать же на чай впятеро), и он тогда выдал нам сдачи 5 Pfen. Такая наглость меня рассмешила, а Федя готов был не на шутку поссориться с немцем. Мы пошли домой; по дороге встретили моего банкира Thode, который очень вежливо со мною раскланялся. Зашли и к Курмузям (как Федя называет магазин Courmouzi) и купили разные разности.

Среда, 17 мая (29).

Сегодня Федя целое утро занимался составлением письма к Каткову. Я все думала, позовет ли он меня выслушать письмо или нет, но когда он написал, то позвал и спросил моего мнения. Потом мы вышли, чтобы где-нибудь пообедать; по дороге купили сигар, папирос и шляпу (2 талера 5 Silb.) коричневую. Какой Федя еще дитя, он так и охорашивался в новой шляпе; мой отзыв, что эта шляпа ему идет, ему очень польстил. Мы решили пообедать сегодня в Waldschlosschen. Но я знала только длинную дорогу, а по короткой надо было переехать через Эльбу на плавучем мосту. Мы пошли искать пристань; я взяла слишком направо и потому ошиблась дорогой. Наконец, кое-как, с помощью какой-то немки, мы отыскали пристань и переехали на другой берег. Взяли с нас по 5 Pfenig’oв. Потом мы пошли по берегу. Федя был в ужасно дурном расположении духа; он все о чем-то тосковал, был страшно нетерпелив и поминутно спрашивал, скоро ли мы придем в Waldschlosschen. Наконец, мы подошли. Хотели сначала обедать в саду, но пришлось отобедать в зале, где было Удивительно жарко. Пообедали; на беду подали вместо бифштекса котлеты; это раздражило Федю, да к тому же мы никак не могли дозваться кельнера, чтобы расплатиться с ним. Федя искал его по всему дому, а когда тот пришел, Федя сделал ему внушительный выговор. Затем мы пили в саду кофе и отправились гулять. Федя просил привести его куда-нибудь в сад; я хотела показать ему сад Albrechtsburg’a, но это было довольно далеко. На дороге нам попался какой-то сад, принадлежавший к даче; ворота были отперты, и мы вошли. Сад довольно большой, с извилистыми аллейками и, я представляю себе, с хорошим видом на Эльбу. Погуляв, мы отправились домой, но уже по самому берегу. По дороге мы несколько раз ссорились, но наши ссоры оканчиваются большею частью моим смехом: я никак не могу, да и не хочу сердиться на Федю серьезно, а потому стараюсь обратить ссору в шутку. Мы поспорили, кто скорее подойдет к пристани, он или я, но подошли вместе, быстро переехали на другую сторону и пошли на террасу. (Тут мы встретили нашу милую англичанку. Она, должно быть, здесь постоянно живет, потому что вот уже 2 недели, как я ее встречаю. Она одевается довольно хорошо, почти каждый раз в новых нарядах.) Мы пришли в Cafe Roal; Федя спросил мороженого, но нам принесли 2 порции, и я должна была тоже есть. Потом мы отправились домой. Я ужасно устала от этой длинной прогулки, так что после чая ушла в спальню и легла в постель. Надо заметить, что, когда я ухожу в другую комнату, Федя всегда тревожится и всегда меня спрашивает, что я там делаю. Ему все приходит на мысль, что я ужасно скучаю, и он очень жалеет обо мне. На самом деле, я нисколько не скучаю и рада целыми днями смотреть и слушать его. Так и на этот раз он меня спрашивал, зачем я ушла к себе; я отвечала, что я лежу и думаю, на самом деле, я спала. Так продолжалось несколько раз, я всегда просыпалась, когда он меня спрашивал, а потом мигом засыпала. Наконец, через час Федя рассердился и позвал меня; я еще с сонными глазами пришла к нему и начала со сна уверять, что я не спала. Он возмутился и объявил, что если я не хочу сидеть около него, то пусть ухожу. Он был ужасно разгневан, а я расхохоталась и сказала ему, что это нелепо и смешно разговаривать и бранить сонного человека, который сам не понимает, что говорит, и просто валится от усталости. Федя сам увидел, что несправедлив, и просил только не смеяться над ним. Потом я долго, через силу, сидела в его комнате, и он вывел из этого то заключение, что я сижу около него "из мщения".

Четверг, 18 (30) мая.

Сегодня праздник, Himmelfahrt, вознесение. Опять город пуст, и все магазины заперты. Федя принялся писать письмо, а я все время читала "Mon voisin Raymond" ["Мой сосед Раймонд" (фр.)], преглупую и пресмешную вещь. С Федей случилось маленькое несчастье: он 1/2 письма написал на одном листе, а другую на другом, так что первую половину пришлось переписать; это его раздосадовало. Окончив его, кажется, в 5 часов, мы пошли отнести на почту и хотели зайти к Михаилу Каскелю получить деньги. На почте я справилась, нет ли для меня письма; его не оказалось. За письмо отдали 8 Silb. Михаила Каскеля не было дома, сказали прийти завтра. Мы пошли обедать к Helbig на Эльбу и спросили обед в 15 Silb. Подали три кушанья, прежде подавали четыре, но зато получше, чем прежде, с компотом из яблок. Я, видя, что Федя не ест компота с жарким, подумала, что он совершенно его не хочет, и преспокойно принялась его есть, оставив ему только одно яблочко. Каково же было мое изумление и стыд, когда он, окончив есть жаркое, принялся за компот. Мне было очень совестно, что я была так жадна; я, разумеется, попросила у него извинения за мою глупость. Мне стало ужасно жарко, потому что я была в двух кофтах. Я предложила Феде идти на террасу, а сама хотела идти домой, чтобы переодеться. Мы так и сделали. Но я сначала зашла за папиросами, потом в кондитерскую, зашла домой, переоделась, поправила волосы, так что пришла на террасу, я думаю, через час. Федя, которому было ужасно скучно сидеть одному, шел мне навстречу очень раздосадованный и прочел мне наставление. Он уверял, что сильно беспокоился, хотя беспокоиться-то уж положительно было не о чем. Он говорит, что опасался, что я его не найду. Это тоже несправедливо: терраса так мала, что не найти друг друга невозможно, потому и опасаться было излишне. С террасы пошли в Grand Jardin и попали на музыку во время антракта; спросили себе кофею и пива, посидели несколько времени, но концерта все еще не было. Сидеть так надоело, и мы отправились к стрельбе. Федя взял ружье и начал стрелять; из 10 выстрелов он терял один, это очень хорошо — значит, меткий стрелок. Я упрашивала его "убить" то оленя, то егеря, то солдата и ужасно радовалась, когда он "убивал", т.е. заставлял солдата проваливаться под пол. Потом и я захотела попробовать, но Федя меня умолял не убить кого-нибудь в самом деле и показал мне, как следует стрелять. Я с большим опасением взяла ружье в руки, наметилась и заставила турку подняться. Это возбудило во мне такую гордость, что я с торжеством обратилась к Феде: "Что!!" — и я захотела сейчас же выстрелить еще раз, даже не зарядив ружья. Федя мне это заметил, и это ужасно рассмешило меня, такую страстную охотницу до стрельбы. Второй удар был не так ловок, потому что я не могла хорошенько наметиться, да и Федя мне твердил, что я могу кого-нибудь убить. Заплатили 6 Silb. и ушли, решившись непременно прийти еще несколько раз пострелять. (За 3 выстрела — 1 Silbergrosch.) Мы много гуляли вокруг оркестра и ушли под какой-то церемониальный марш. Проходили мимо Зоологического сада и видели через решетку слона, а Федя говорит, видел и оленя, но мне не показал (экой ведь "злой"!).

Пятница, 19 (31) мая.

Погода очень хорошая, встали довольно рано. Федя написал сегодня письмо к Паше, я приписала кое-что. Федя запечатал письмо, но потом, когда я сказала, что там есть одно резкое выражение, он снова распечатал и зачеркнул это слово. Отнеся на почту, мы зашли к Каскелю. На этот раз двери у него были отперты (это, право, в первый раз, потому что все раза, когда я приходила, всегда двери были на запоре). У него холодно и темно, точно в погребе. Он взял перевод, просил подписаться и сначала хотел выдать бумаги, но мы взяли 10 золотых (по 5 талеров 20 Silb. каждый). Банкир или конторщик был так к нам любезен, что принес нам стулья. Выйдя из "погреба", мы пошли к Helbig, где отлично пообедали. Нам подали какой-то соус из рыбы, очень вкусный (я название забыла): Федя хоть и говорил, что это производит на него дурное действие, но все-таки ел. За обедом, я не знаю, за что именно, но за что-то очень пустое, мы поссорились и не захотели говорить друг с другом. Но мне сделалось до того скучно идти в Grand Jardin и не говорить ни слова, что я начала теребить свой зонтик и объявила Феде, что если он со мною говорить не станет, то зонтику сегодня капут, ибо я без движения жить не могу. Федя ужасно расхохотался и назвал меня ребенком: мир был заключен. Пришли в сад, заплатили 5 Silb., сели, но, пробыв немного, Федя пошел стрелять. Федя перестрелял всех солдат, сначала тех, которые были в кругу, а потом и тех, которые стояли в рядах. Тут и я присоединилась, но только из 7 выстрелов заставила 2 раза выйти из-под пола турку. Так мы простреляли 20 Silberg. Вернулись на музыку, посидели немного и опять пошли в тир: Федя решился прострелять ровно талер. Мы подошли, но теперь глаз Феде изменил, он почти не видел и дал несколько промахов. Проиграв еще 10 Silbergr., мы пошли домой, а по дороге купили в булочной сладеньких пирожков.

Суббота, 20 мая (1 июня)

Сегодня я все утро читала и писала, а Федя ходил по комнате и обдумывал свое сочинение "О Белинском". Потом мы пошли сначала за сигарами, а потом к Helbig обедать. Я взяла с собою книги, и мы зашли переменить в нашу библиотеку. Книг новых все еще нет, я думаю, что этот расторопный господин нас просто обманывает и что русских книг вовсе и не будет. Я взяла 2-ю часть "В ожидании лучшего", а Федя "Голос из России". Федя решился перечитать все запрещенные издания, чтобы знать, что пишут за границей о России. Это необходимо для его будущих произведений. Федя зашел в Cafe Franсais почитать газеты, а я отнесла книги домой, а потом пришла в то же Cafe выпить чашку шоколаду. Отсюда мы не знали, куда нам идти: в окрестности было поздно, да и незнакомы нам, так что опять пошли в Grand Jardin, но сегодня решились зайти в Zoologischer Garten. За вход берут по 5 Silbergr. с персоны. Выдали нам по синему билетику, кончик оторвали и просили хранить, не знаю, зачем, потому что потом у нас никто его не осматривал. Мы вошли, и первое, что попалось нам на глаза, были бобры; они так и ныряли в воде, очень ловко, прямо вниз головой; их было трое; один преспокойно сидел у норки и уплетал рыбу. Мы полюбовались несколько времени и пошли осматривать дальше. Дальше шел целый пруд, через который были перекинуты мостики. В этом пруду находились различные птицы. Мы смотрели, как бедная уточка никак не могла пробраться сквозь решетку и как ей из-за решетки отвечали криками другие утки. Потом видели павлина, белого, блестящего, как снег. К нему не было дорожки, но Федя сделался так любознателен, что пошел по траве, почти к самому павлину, хотя я его и уверяла, что за это отрывают головы. Потом видели много различных птиц, названия которых я не помню, и, наконец, дошли до помещения хищных зверей. В наружных клетках, которые выходят в сад, их не было, нужно было войти в средину здания. Но там до того сильный запах, что меня чуть-чуть не стошнило, просто невыносимый. Здесь я заметила в одной большой клетке 2-х львов и львицу. Она спала, но лев преспокойно что-то уплетал. В следующей клетке была львица, а еще дальше лев, довольно большой, но с бельмом на одном глазу. Первая ходила из одного угла в другой и беспрестанно ударяла головой об стену. (Замечательно, что все дикие звери в своих клетках то и дело что ходят взад и вперед; мне их всегда бывает очень жаль, видно, что им хочется на свободу.) Тут были леопард и тигр, но они меня не так поразили, как этот одноглазый лев. Федя на него так пристально смотрел, что тот яростно заходил в своей клетке. Он слегка зарычал, но потом все сильней и сильней, так что из другой клетки отвечала львица, вероятно, его супруга. Они рычали так страшно, что мне казалось, они разобьют решетку и вырвутся из клетки, и тогда нам не сдобровать. Я никогда не слыхала такого страшного рычания. Но запах был невыносим, мы вышли и отправились к домику, в котором находился слон. Это не слишком большой слон, я видела гораздо больше (после я узнала, что ему только 4 года и что он был привезен очень маленьким). Он забавлял публику, вытаскивая платки из карманов. Пошли далее и набрели на то место, где был сильный запах, который, по мнению Феди, происходил от черемухи. Оказалось, что это Wildschwein [Кабан (нем.)]. Мы уже хотели уходить и подошли к верблюдам. Здесь Федя стал подзывать к себе верблюда, тот подошел, и Федя погладил его по голове; тот принял ласку, очень довольный, и посмотрел на Федю своими умными глазами. За первым верблюдом подошел и второй, который, вероятно, подумал, что Федя дает что-нибудь. Федя погладил и второго. Когда мы подошли к выходу, то увидали, что он заперт, и решительно не знали, как нам выйти из этого пахучего сада. Мы спросили дорогу у какого-то человека, и он указал нам идти дальше. По дороге нам попался дом с обезьянами; мы зашли и к ним на минутку. Лица совершенно человеческие! По саду расставлены деревянные руки с указанием, куда ведет дорога. Одна из них указала на Zwinger [Клетка (нем.)] медведей. Мы подошли; было уже довольно темно, и медведь находился в берлоге. Видно, что ему было невыносимо жарко — он ходил из одного угла в другой, тяжело дышал и, видимо, рвался из (своего) этого тесного убежища. Тут висела надпись, что он из Восточной Азии, следовательно, из России. Мы начали говорить с ним, называли его Михаил Ивановичем и разными именами. Потом, когда мы стали отходить, я заметила в другое окно, что он будто бы нам кланяется и так, именно всем телом кланяется; разумеется, это было от жары, он старался освежить себя, но мы приняли это за поклон нам как соотечественникам. Кое-как мы нашли дорогу к выходу. Здесь есть ресторан, но я не знаю, возможно ли пить или [есть] что-нибудь в такой духоте. Пить мне ужасно хотелось, так что мы пошли поскорее отыскать какой-нибудь ресторан. Проходя мимо Sommertheater, мы услышали пение; я попросила Федю мимоходом зайти сюда выпить чего-нибудь, потому что желала послушать. Но не тут-то было: музыка прекратилась, было очень пустынно и скучно. Я спросила у буфета содовой воды, мне подали целую бутылку и взяли за нее 4 Silbergr. Отсюда мы пошли в ресторан Grand Jardin. Пришли, но здесь музыка уже кончилась, и музыканты расходились по домам, так что платить за вход не пришлось. Федя спросил пива, а потом пошел выстрелить в тир за 1 Silbergrosch. Немки при входе нам очень обрадовались, представляя себе, что мы опять будем так играть, но ошиблись: Федя взял эти 4 выстрела, и мы ушли.

Воскресенье, 21 мая (2 июня).

Я сегодня хотела идти в русскую церковь, но случилось так, что я, заснув в 12 часов ночи, была разбужена Федею в 2 и с этой минуты уже никак не могла заснуть. Сначала я думала, что это от голода, и немного поела; но сон не приходил; тогда я стала читать; так пробило 5 часов. В это время на улицах появилось очень много народу: все куда-то спешили, кавалеры и дамы, некоторые из них с книжками в руках; эти, вероятно, шли в церковь. Теперь я понимаю, отчего в воскресенье никого нет на улицах, потому что все отправляются куда-нибудь за город и даже по возможности с утра. Я не могла более сидеть, ничего не евши, и потому я велела сделать для себя кофею. Потом несколько раз принималась ложиться, но ничего не удавалось, и у меня страшно разболелась голова. В 11 часов встал и Федя, но я уже расхотела идти в церковь. Я ходила, как полоумная, — так у меня болела голова. Федя меня уговаривал прилечь; я прилегла и еще не спала, как он вошел в комнату и, видя, что я не шевелюсь, на цыпочках ушел, но чрез минуту воротился и тихонько запер окно. Видно было, что он очень заботился, чтоб меня как-нибудь не разбудили и чтобы я не простудилась. (Вообще нынче, когда он сидит долго вечером, он нарочно уходит в наше зало (1-ю комнату) для того, чтобы мне не видно было свечи и ничто не мешало бы мне спать.) Меня очень тронула эта внимательность Феди ко мне. Я проспала, кажется, с час, но голова от этого еще сильнее разболелась, просто до невыносимости. В 4 часа мы вышли, чтобы пообедать. На дороге хотели купить сигар, но магазин был заперт, пришлось дожидаться, когда отворят другие магазины. Пошли к Helbig, здесь пообедали. Нас отлично кормят, 4 кушанья: суп, говядина с артишоками и картофелем, какая-нибудь рыба с соусом и Braten со сливами и компотом. Компот у нас служит вместо десерта, и при этом Федя обыкновенно меня язвит, намекая, как одна госпожа любит яблоки и какой при этом произошел однажды случай. Мы предполагали ехать сегодня в Blazewitz. Для этого надо было взять дилижанс, который останавливается у Neu-Mark. Мы пришли туда, но дилижанса не было. Нам сказали, чтоб мы шли в Amalienstraße, где всегда находятся дилижансы. Федя на это рассердился, и едва наша прогулка не расстроилась. Пришли и едва не опоздали, чтобы найти место в дилижансе, потому что он был уже почти полон. Мы сначала довольно долго не могли двинуться с места; кондуктор несколько раз свистал, но это не помогало делу; Федя объявил мне, что он скептик и не верит, чтобы мы сегодня поехали. Наконец-то, мы двинулись. Blazewitz вовсе не так далеко, как мне представлялось; к нему не более 4-х верст, но по довольно скверной дороге, пустынной, обсаженной очень редкими деревьями; дорога эта совершенно не годится для прогулки. Мы страшно запылились, и Федя раздражился против этой прогулки. Народу в Blazewitz’e было удивительно много, так что у берега нельзя было достать себе места. Мы сели у Schillers-Linden, спросили себе кофе. Феде здесь не понравилось; я предложила переехать на другой берег, в Loschwitz, чтобы посмотреть окрестности. Я повела его на Burgberg. Но, странное дело, так как эта местность Феде не понравилась, то и мне стало скучнее, и я стала находить, что здесь совсем не хорошо. Федя предложил мне идти к какому-то маленькому домику, который находится на самой вершине горы. Я согласилась, и мы пошли. Этот домик находился, я думаю, вдвое выше, чем Burgberg. Надо было все подниматься в гору, иногда отлого, иногда же очень круто. Наконец мы добрались до какого-то трактира. Я почти все время бежала и потому очень хотела пить, просила, чтобы Федя мне позволил, но он ни за что не хотел исполнить моего желания — боялся, что я простужусь. Поднялись еще выше и дошли до какого-то лесу. Выше подниматься было некуда, а к домику мы все-таки не пришли, вероятно, надо было идти другою дорогой. Мы немного посидели на земле, и я причесала мои распустившиеся волосы. Пошли назад, но идти назад я никак не могла. Мне гораздо легче было сбежать, и потому я выжидала, когда Федя отойдет несколько и потом его догоняла и даже перегоняла. Но в иных местах было до того круто, что мне приходилось держаться за стену и за перегородку, которая слева едва держалась. Федя показывал мне, как надо идти, как-то выворачивая ноги, как танцмейстер, но я не решилась; мне казалось, что я еще скорее этак упаду. На дороге я сказала Феде, что, когда мы придем вниз, я непременно что-нибудь выпью; Федя отвечал, что не позволит мне пить, пока я совсем не остыну. Пришли в Restauration, где ожидают пароходов. Федя спросил пива, я тоже, но мне почему-то очень долго не несли, и я пила из кружки Феди. Народу было ужасно много; мы пошли взять билеты (по 3 Silbergr. с каждого). Наконец в Restauration позвонили, и мы пошли к пристани. Народу было видимо-невидимо. Чтобы достать место на пароходе, надо было стать по возможности ближе к пристани, я и стала; но когда повалил народ, то меня начали давить и прижали к дереву, потом повлекли; мое платье зацепилось за столб и не пускало меня; таким образом, я не могла пройти и мешала и себе, и другим. Федя это видел и сочинил потом, что меня раздавили и что будто меня командир парохода бранил (а если б и бранил, то что за беда). Вошли на пароход, я сейчас попросила какую-то девушку подвинуться и достала себе место, а Феде места не было, потому что народ все валил да валил. Я думаю, вошло на пароход из одного Loschwitz’a человек 150, если не более, да и на пароходе было порядком. Федя предлагал мне поискать другое место, но я не решилась кинуть найденное, и он один отправился искать. Места он не нашел и должен был стоять, пока в Neustadt’e многие ни вышли. Напротив меня сидела 1 особа, художница, которую я встречаю очень часто, особенно в галерее. Она занимается там срисовыванием разных картин. Это девушка лет 25, белокурая, с двумя жидкими локонами, с большими, страшно выпуклыми голубыми глазами, незначительным носом и страшно огромным ртом, доходящим, без преувеличения, до ушей. Эта особа вечно улыбается, очень самодовольная; не знаю, происходит ли это от глупости (всего вероятнее) или от какой-нибудь сладкой задушевной думы. Она ехала, вероятно, откуда-нибудь, где снимала виды, потому что у ней в руках были папка и складной стул. Подле меня сидело английское семейство: отец, мать и два маленьких сына, оба с удивительно маленькими глазами, так что мне казалось, им даже и смотреть-то было трудно. Один из мальчиков часто вставал на скамейку и едва не падал в воду. Тогда я вместе с его отцом схватывала его за ноги, чтобы только как-нибудь удержать его. Наконец, приехали; я подошла к Феде; он был удивительно как серьезен и, очевидно, очень устал. Придя домой, я заварила чаю, и так как у меня невыносимо болела голова, то я легла пораньше спать. Ночью Федя разбудил меня поцелуем, но я тотчас же крепко заснула.

Понедельник, 22 мая (3 июня).

Сегодня я встала часов в 10. Тотчас же села за окончание письма к Стоюниной. Мне стало очень досадно, что я так долго ей ничего не писала. Я мигом кончила, но еще не отнесла на почту. Потом встал Федя. Он сегодня очень серьезен. Я подошла к нему и спросила, отчего он такой и не сердится ли на меня? Он улыбнулся и сказал, что ничуть не сердится, но что очень озабочен нашими делами. Бедный Федя, мне его так жаль! Я и сама очень задумываюсь о том, как мы выйдем из наших тяжелых обстоятельств. Надеюсь на Бога, что он поможет нам. Я стала читать Les Miserables ["Отверженные" (фр)], а Федя писал. В 5 часов мы вышли из дому, чтобы идти обедать (видно, что сегодня будет непременно гроза!). Мы зашли сначала на почту, чтобы отдать письмо к Стоюниной, и оттуда к Helbig. Не успели мы съесть второе блюдо, как поднялся сильнейший ветер, небо нахмурилось, и в нашу залу вошло человек 30. Они все сидели внизу, у берега, но при дожде пришли сюда. Сделалась сильнейшая гроза, сначала очень далеко, а потом гром разражался прямо над нашими головами. По мосту бежали во всю прыть люди, которых дождь там застал. Так за дождем нам пришлось просидеть около 2 1/2 часов: мы отобедали, выпили кофею, Федя пил пиво, но дождь все еще не переставал. Я все время читала немецкую газету "Ober Land und Meer" ["О земле и море" (нем.)]. Наконец, невзирая на дождь, нам пришлось идти; я совсем вымочила свое платье и зонтик. Зашли в библиотеку, взяли 2-ю часть Les Miserables. Когда вышли из библиотеки, дождя уже не было. Мы решились, придя домой, переменить сапоги и идти куда-нибудь гулять. Сказано и сделано. Я надела свои высокие сапоги, в которых у меня постоянно разбаливается нога (они очень тесны), и мы пошли в Grand Jardin. Было довольно сыро, но очень хорошо. Одно жаль, что у меня болела нога, так что я, пройдя 5 минут, должна была останавливаться на одном месте. Пришли в Grand Jardin. Сегодня оркестр играл в зале, а в саду никого не было. Мы хотели сесть в саду, но стулья все были мокры, я бы ничего, я бы села, но Федя не хотел этого позволить. А в зал входить не хотелось на какую-нибудь минуту, потому что мы все-таки должны были скоро идти домой. Так, не отдохнув, мы и пошли назад. На дороге нам попались поляки, те самые, которых я встретила, переезжая из Pillnitz’a; я их терпеть не могу; особенно тут есть маленький человечек, какой-то жидок, как мне кажется; их всегда можно встретить в этой аллее. Пришли домой и напились чаю. Я дочитала Les Miserables и пошла спать, а Федя ушел в зал, чтоб мне не мешать хорошенько выспаться. (Сегодня мы заплатили М-me Zimmermann за квартиру и дали Иде 1 талер 15 Silb. (10 я прибавила от себя), но M-me Zimmermann просила позволения представить счетик того, что она на нас издержала. Она написала счет в 3 талера 20 Silb., в котором поставила за топливо (раз топили печку), за уголь на машину, за спирт.) Во сне я видела сегодня, во-первых, что я куда-то ехала, не знаю, в какой именно город; была уже на станции, взяла билеты, но так долго заговорилась с мамой, что поезд ушел, и я нанимала Dienstmann, чтоб он довез меня до какой-нибудь станции, где я намерена была найти поезд. Потом я проснулась, немного полежала, заснула и видела другой сон, тоже какой-то нелепый.

Вторник, 23 мая (4 июня).

Сегодня день пасмурный, я думаю, будет дождь. Я встала довольно рано и пошла, чтобы отнести книги (9 книг) в библиотеку, а оттуда зашла к зубному врачу: мне надо запломбировать зуб. У него в комнате в тазу была кровь. Это меня так неприятно поразило, что меня просто хотело вырвать. Я сговорилась с ним прийти к нему завтра, но он берет за пломбирование очень дорого, именно 2 талера. Я пришла домой, дрожа от какого-то страха, сама не знаю, почему; эта дрожь продолжалась во мне долгое время. Федя пробовал меня уговорить не трусить так, уверял, что пломбируют вовсе не больно и не страшно, и просил не беспокоиться, что он, пломбируя, сломает мне зуб. Дорогою я заходила купить мыло, а потом в аптеку, где спросила l’huile de Falk, масло, которое Екатерина II в своих "Записках" советует употреблять как средство для улучшения кожи. Аптекарь с удивлением посмотрел на меня и отвечал, что этого у них нет. Я спросила, нет ли какого-нибудь средства для кожи; он мне за 2 1/2 Silb. приготовил какое-то лекарство, которым я должна мыть несколько раз в день свое лицо. Я пришла домой и села писать. Сегодня Федя захотел идти в баню, в Diana-Bad; я ему рассказала дорогу, и он отправился. Во время его отсутствия я то и дело посматривала в окно, не придет ли он, хотя очень хорошо знала, что он скоро не может воротиться. Он проходил часа с полтора; наконец, я увидела его, он меня также заметил и начал делать гримасы и показывать язык. Я стала смотреть в бинокль и качала ему головой. После ванны он, казалось, очень освежился; он мне рассказал, что в Diana-Bad есть римские бани, очень тесные, жаркие и душные, есть и русские бани с полком, но оказалось, что комната наполнена паром, но уже остывшим, так что никакого жару не было. За отдельный № с бельем и мылом берут 15 Silbergr., а если кто желает пропотеть, с того берут 20 Silb. и для этого завертывают в какие-то меха. Но Федя не решился испытать этого удобства. Какой-то немец усиленно навязывался к нему с своими услугами, желая, разумеется, что-нибудь получить за труды, но Федя не обратил на него никакого внимания. После ванны Федя сделался удивительно свеж, они ему бывают очень полезны. Мы пошли к Helbig, отобедали, но сегодня суп был очень дурной, какой-то прокислый, должно быть, подогретый, а масло к рыбе подавалось горькое. Федя заметил это нашему мальчику, который нам всегда подает. За столом опять шел разговор о любительнице яблок, хотя теперь я очень мало их беру, стараюсь все еще загладить мою давнишнюю вину. Дорогой мой Федя, как я его люблю! Отсюда мы пошли на террасу пить кофе. Здесь мы уже не были дня 3. Я сегодня смотрела листок о приезжающих и думала, нет ли в их числе Вышнеградских; сегодня же, идя назад по террасе, я увидела Маничку (Вышнеградскую); она шла с какою-то дамой. Очень может быть, что они теперь за границей, но каково у меня предчувствие. Она меня не заметила и, я думаю, не узнала бы. Зашли в библиотеку; здесь молодого человека не было, а была сама хозяйка, ужасно бестолковая госпожа, которая притащила нам несколько каталогов и просила выбрать. (Я прочла Les Miserables, эту чудную вещь Виктора Гюго. Федя чрезвычайно высоко ставит это произведение и с наслаждением перечитывает его. Федя указывал мне и разъяснял многое в характерах героев романа. Он хочет руководить моим чтением, и я страшно этому рада!) Теперь Федя взял Nikolas Nickleby Диккенса. Отнесли книги домой, пошли в Grand Jardin и здесь слушали музыку. Просидели до самого конца, что никогда не случалось прежде. Сегодня играли какую-то особенно нежную мелодию, Das Bild der Rose [Образ розы (нем.)], и еще увертюру из Vier Haymons Kinder [Четырех сыновей Эмона (нем.)]. Мне было очень, очень весело в этот день.

Среда, 24 мая (5 июня).

Сегодня я поднялась Бог знает с каких пор, чтобы идти к зубному врачу. Так как у нас часов нет (часы остались в Homburg’e), то я думала, что уже 10 часов; взглянула у M-me Zimmermann на часы — всего только 7. Тогда я принялась читать роман Диккенса, потом оделась и ушла к Fein. Здесь Бог знает какая история происходила со мною: я страшно была взволнована, я плакала, смеялась, умоляла его не сломать мне зуб, но так как я вырывалась у него из рук, то он был вовсе не виноват, что немного подломал мне зуб. Впрочем, все окончилось благополучно. Я просила у дантиста извинения, что так сильно кричала, но он уверял меня, что вполне понимает, что я никак не могла удержаться от страху. Пришла я домой заплаканная, рассказала все Феде, и он меня упрекнул, зачем я пошла к неизвестному дантисту. Потом я успокоилась и все утро писала стенографию или читала книгу. В 5 часов пошли к Helbig обедать; во время обеда я все читала. Пошли на почту, писем нет, потом в библиотеку, где Федя жестоко побранился с растрепанным молодым человеком. Оба они не понимали друг друга, потому что Федя тоже очень неясно объяснял ему по-немецки. Отсюда зашли в Cafe Francais и пили кофе, а затем отправились в Grand Jardin, наше всегдашнее убежище. Мы хотели по обыкновению посидеть в саду ресторана, но нам объявили, что тут собрался какой-то Verein [общество (нем.)] и что, кроме лиц, имеющих билеты, никого не пускают. Нечего делать, мы должны были уйти. Сегодня весь сад ресторана Grand Jardin’a был освещен маленькими цветными фонариками; это было довольно красиво. Пришлось идти гулять по всему саду; зашли в какой-то кабачок и пили пиво. Потом гуляли под музыку и отправились домой. Я была очень весела сегодня: то прыгала, как маленькая, через несколько ступенек, то пела, то танцевала, просто Федя не знал, чему это и приписать, а я была просто счастлива. Заходили в кондитерскую купить пирожков и съели там мороженого, но когда пришли домой, у меня сильно разболелся желудок, и я должна была лечь в постель. Федя поминутно спрашивал меня: "Ну что, еще болит?" — как будто эта боль могла пройти в одну минуту. Потом мы долго сидели с ним вечером, и он просил меня рассказать ему всю историю нашей любви. Я ему долго рассказывала, какое он на меня произвел впечатление, как я вошла, как потом было. Он слушал и сказал мне, что он, женясь на мне, хоть и любил, но еще очень мало меня знал, но теперь вчетверо более меня ценит, зная, какая я простая. (Федя был ко мне очень нежен.)

Четверг, 25 мая (6 июня).

Сегодня мы встали довольно рано; я выстирала себе платок и выгладила платье. Хотела сначала идти в галерею, но нездоровилось, и потому отдумала и стала заниматься стенографией. Так как мы не знали часов, то угадывали часы по желудку. Думали, что непременно часов 6 или 7, но когда мы пришли к Helbig, то оказалось, что всего-навсего было 1/2 5-го. Нам сегодня подавал обед не наш обыкновенный мальчик, а другой, который не знал наших обычаев, а потому не так хорошо подавал. Были в menu сосиски, после которых у меня целый день была страшная жажда. Под конец обеда пришел наш мальчик; мы объявили ему, зачем его не было и что при нем было гораздо лучше. Это, видимо, ему польстило. Мы дали на чай 2 1/2 Silbergr. Это приобрело нам огромное уважение подававшего нам обед кельнера, точно он никогда не видал так много денег. Мы пошли пить кофе тут же, на берегу. Но сегодня там идет работа, пристраивают еще дощатый пол и решетку. Мне это не понравилось — прежде было так хорошо, прямо в 2-х шагах река, а теперь это отгорожено. Я спросила кельнера, что это означает; он сказал, что это для помещения большего числа столиков и чтобы было более безопасно. Отсюда мы отправились покупать папиросы. В этом магазине нас так хорошо знают, что, не слыша еще от нас ни одного слова о том, что мы намерены купить, приказчик тотчас же бросается к шкафу и вынимает папиросы — так уж мы здесь известны. Пришли на почту; там почтмейстер посмотрел на меня и, не спрашивая фамилии, подал мне пакет от мамы. Мама прислала 35 талеров и 18 Silbergrosch’ей. Мы начали вместе с Федей читать, и я увидела, что мама пишет то, что не следует знать Феде; я вырвала из рук Феди письмо. Он, к моему крайнему удивлению, ничуть не обиделся, но заметил, что если я не хотела давать ему читать, то могла бы сделать это иначе. Правда, я была виновата, но я была так взволнована: я узнала, что мой выигрышный билет пропал (он был заложен пред отъездом); как это жаль, я просто готова была плакать! Мы тотчас же зашли к Michael Kaskel в его погреб; он как-то старательно расспрашивал меня, как моя фамилия, и, заставив подписаться, хотел выдать бумажками. Мы просили выдать фридрихсдорами, но он отвечал, что у него нет, а предложил наполеондоры (по 5 талеров 13 1/2 Si lb., а потом мы узнали, что они ходят только 5 талеров 10 Silb.). Отсюда мы пошли к Thode и спросили, нет ли у него на нас векселя. Он отвечал, что есть маленький, в 16 гульденов. Это вышло на талеры 9 талеров 10 Silbergr. Мы были очень рады, что выручили этот вексель. Зашли домой, посидели немного и отправились в Grand Jardin, наше единственное место гулянья. Сегодня был оркестр не медных инструментов, а скрипок. Играли: Der Dichter und der Bauer von Suppe ["Поэт и крестьянин" Зуппе (нем.)]. Я вспомнила при этом, что несколько дней тому назад мы, будучи в Grand Jardin с Федей, поссорились, и так, что он и говорить со мной не хотел. Я, разумеется, хотела все обратить в шутку, и когда заиграли этот Der Dichter und der Bauer, я Феде объявила, что это наша опера, что он Dichter, а я Bauer, и просила его хорошенько прислушаться. Это, действительно, как раз подходило к нашей ссоре. Тут слышались два разговора: один тихий, умоляющий, нежный, просящий — это, по-моему, голос Bauer’a — а другой, кричащий, ничего не выслушивающий, бранчивый — это Dichter. Мы стали следовать и подпевать: "Федичка, миленький, прости меня, пожалуйста", а он отвечал: "Нет, нет, ни за что..." и т.д. Мы страшно хохотали и на опере помирились. Пили пиво, потом стреляли в цель; я дала 3 выстрела, но ни одного верного. Потом пошли домой очень дружно. Я всю дорогу, да и весь день то и дело что пела, но песни очень грустные, заунывные. У меня всегда песни обозначают, что я очень грустна; когда я весела, я никогда не пою. Вечером я села у окна, чтобы смотреть на улицу. Я ужасно люблю сидеть в темный вечер, разумеется, в хорошую погоду, у открытого окна, смотреть вдаль и думать, думать. Мне это бывает чрезвычайно приятно. Я вспомнила письмо мамы, и мне взгрустнулось по ней. Вспомнила, что она спрашивает, нельзя ли жить здесь на 25 коп. в день. Мне сделалось так грустно, что я расплакалась. Милая, милая старушка, какая она наивная и, вместе с тем, как она добродушна. Я очень ее люблю. Федя пришел утешать меня, уверял, что он понимает, что я люблю так свою мать и так по ней скучаю. Вечером я ужасно долго не могла спать. Меня под конец начало тошнить. Я взяла хлеба с солью; Федя говорил, что это заставит только скорей вырвать, что это нехорошо. Я отвечала, что думаю напротив. Тогда он мне закричал: "Ты очень зла!" Мне сделалось ужасно смешно на это восклицание, тем более, что всего только за час до этого говорил мне, что я добрая. Он и сам расхохотался своему замечанию.

Пятница, 26 мая (7 июня).

Сегодня утром я решилась непременно отправить письма к Ване и к маме; я все утро писала то и другое письма. Потом я непременно хотела сегодня идти в галерею. Федя тоже вздумал идти. Я сначала сходила за пакетами на почту, а когда пришла, он уже был готов, у меня же письма еще не были дописаны. Я стала их дописывать и запечатывать, и просила Федю идти одному в галерею, сказав, что я к нему присоединюсь. Федя ушел. Я докончила письма и зашла в другую библиотеку, где взяла каталог Дрезденской галереи. Затем я отправилась в галерею, но по дороге пошел такой сильный дождь, что я едва успела спрятаться у Museum’a. Я взошла, хотя мне сказали, что осталось только 15 минут, отдала свой зонтик и стала искать Федю. В залах было почти совершенно темно. Я быстро пробежала все залы, не останавливаясь ни перед одной картиной, дошла до Сикстинской Мадонны, на минуту присела и потом опять пустилась бежать. Наконец, когда я уже думала во второй раз обойти музей, я увидела Федю. В комнате было до того темно, что ни я, ни он сначала друг друга не узнали. Он показался мне страшно расстроенным. В это время пробило 4 часа, капельдинер закрыл оконные занавеси, и мы должны были в дождь идти из музея. Дождь лил ливмя, и мы минут 25 простояли под воротами. Я все время старалась заговорить с Федей, но он был сумрачен и ничего не отвечал на мои беспрерывные разговоры. В это время наемные кареты подъезжали и увозили стоявших из-под ворот, так что мало-помалу тут осталось немного народу. Наконец, и мы решились поехать. Федя потребовал, чтобы нас везли к Thode. Я не знала, что мне и подумать о таком странном желании. Сели в карету, и он объяснил мне, что когда он пришел за сигарами, хозяин магазина рассказал ему, что русский царь в Париже убит, а потом сказал, что только ранен. Федя был так поражен, что едва мог вымолвить слово. Потом кто-то сказал, что государь вне опасности. Это очень утешило Федю. Он тотчас же побежал в Cafe, чтобы прочитать там газеты, но в газетах еще ничего не было. Отсюда ему нужно было идти за мною в галерею, но дороги он, по обыкновению, не знал и потому должен был остановить какого-то прохожего немца и спросить: Wo ist Gemaldegalerie? — Was? — Wo ist Gemaldegalerie? — Gemaldegalerie? — Ja, Gemaldegalerie. — Konigliche Gemaldegalerie? — Ja, Konigliche Gemaldegalerie. — Ich weiß nicht, ich, bin hier fremde [Где картинная галерея? — Что? — Где картинная галерея? — Картинная галерея? — Да, картинная галерея. — Королевская картинная галерея? — Да, королевская картинная галерея. — Я не знаю, я не отсюда (нем.)]. К чему, спрашивается, этот дурак сделал столько вопросов, если он не намерен был указать дорогу. Это уж чисто немецкая манера. Мы приехали к Thode; самого мы его не видели, но нам там сказали, что несчастия с государем не случилось. Федя был страшно взволнован, и мы решились узнать подробности в русском консульстве. Мы велели Dienstmann’y вести себя к консулу. Он нас повел. Это довольно недалеко от нас, но далеко от того места, где он нас взял. В присутствии никого не было; был только какой-то господин, говоривший по-французски. Он нас просил расписаться, кто мы такие, и рассказал, что государь остался невредим. Слава Богу, какое счастье для всех русских. Получив это известие, мы немного успокоились. Пошли обедать, потом сходили за книгами, а вечером пошли на террасу. По дороге нам хотелось купить газету, где было бы напечатано что-либо о случае в Париже, но магазины здесь очень рано запираются, именно в 7 часов, да и в единственном магазине, который был еще не заперт, мы узнали, что здесь по одиночке газет не продают. Нам указали купить у женщины близ Lowen Apothecke. Мы купили прибавление к Ведомостям, но ничего особенного не узнали. Федя был страшно взволнован известием о покушении на жизнь государя; он так его любит и почитает. Пошли на террасу, пили там кофе, а Федя ел мороженое.

Суббота, 27 мая (8 июня).

Сегодня утром я встала рано и отправилась в баню. Пришла я туда часов в 9. Меня спросили, какую я желаю — 1-го или 2-го класса. Я сдуру спросила 1-го; оказалось, что следует заплатить 15 Silbergr. Это мне очень не понравилось (денег у нас так мало, да я и не люблю тратить на себя лишнее), но делать уже было нечего. Меня попросили немного подождать; через 3 минуты сказали, что я могу идти. Ванна — довольно небольшая комната, но очень уютная, с диваном, столом, 2-мя зеркалами и вообще с большими удобствами. Ванна уже была наполнена теплою водой. Тут были два крана, на которых стояли надписи: "горячая" и "холодная" вода, но сколько я ни старалась отворить их, мои труды были тщетны. Да, кроме того, я очень боялась, чтобы вода не слишком полила, а я, наверно, не сумела бы затворить кран. Я стала купаться. Мне очень понравилось, так что я подумала, что если б я была богата, то непременно бы завела себе такую ванну. Потом я стала мыться, но мыло у меня оказалось удивительно скверным; оно почти сало, так что когда я нечаянно вымыла им лицо, то у меня начало кожу щипать. Вообще после этого мыла тело и волосы делаются как-то чрезвычайно сухи, что довольно неприятно. На стене висело наставление для купающихся, в котором, между прочим, было сказано, что кто пробудет больше часу, тот платит еще за час. Это меня встревожило, я боялась заплатить еще 15 Silb. и потому поспешила поскорее выкупаться. Я пришла домой и увидела, что Федя еще и не думал вставать. Сегодня я хотела идти в Japanisches Palais [Японский дворец (нем.)], чтобы осмотреть Antiken-Kabinet (сегодня свободный вход), но пока я собиралась, пришла прачка. Нужно было рассчитать ее и собрать белье в стирку. Время шло, и Федя меня убеждал остаться и лучше идти с ним в библиотеку. Но мне не хотелось пропустить случая посмотреть антики, я тотчас же оделась и вышла из дому. Но не успела я пройти и нашей улицы, как пробило 2 часа. Я своим ушам не поверила и спросила какую-то девочку и Dienstmann’a, который час, мне отвечали — два. Делать нечего, опоздала, тогда я купила редисок и васильков и пришла домой. Я хотела попросить Иду сказать Феде, что пришла какая-то дама, — то-то, я думаю, он бы заволновался, — но это мне не удалось, потому что он видел, как я пришла. Я предложила Феде букет из васильков. Потом мы пошли в библиотеку (накануне Федя взял Marchand d’Antiquites ["Лавка древностей" (фр.)], но мальчик дал вместо 2-й части 1-ую часть Copperfilld’a) [Копперфильда (англ.)]. Переменили и пошли на почту. Здесь нам подали письмо, запечатанное буквою К. У меня просто подломились ноги, мне представилось, что это от Каткова. Я страшно тревожусь, какой будет ответ на нашу просьбу. Федя распечатал; сначала мы не могли разобрать, от кого письмо. Оказалось, от Кашиной, и такое мелкое, что прочитать его на почте совершенно было невозможно. Мы решили: Федя пойдет читать газеты в Cafe, а я пойду домой. Я почти добежала до дому, стала читать письмо и просто не знаю, что со мною сделалось. Мне так было жаль эту бедную, милую Людмилу, которая должна так терпеть от своего отца и этой негодной женщины. Ах, бедная, бедная девушка! Когда Федя пришел, я ему рассказала; он начал читать письмо и также пришел в ужасное негодование. Он жалел, что его нет в Петербурге, тогда бы он непременно что-нибудь бы предпринял. Он готов был отколотить Милюкова и дать пощечину m-me Narden, хотя бы за это пришлось просидеть три месяца в тюрьме. Мы очень жалели Людмилу. Если б у меня были деньги, я тотчас бы послала ей, чтоб она могла хотя бы жить отдельно. Какое ее ужасное положение! Как мне ее жаль! Если ей все так будет дурно, то мы, если она только согласится, возьмем ее к себе. Пошли обедать; сегодня было ужасно много народу у Helbig. Отсюда пошли на террасу пить кофе и читать L’Europe. Так мы будем делать каждый день, чтобы иметь возможность читать газеты. Гулять вечером мы никуда не пошли потому, что все это ужасно как надоело. Вечером мне ужасно взгрустнулось, я пошла в другую комнату и села на диван. Чрез несколько времени пришел Федя узнать, что такое со мной. У меня, действительно, очень тяжело на сердце. Федя меня просил не печалиться, говорил, что я ему страшно дорога; потом несколько еще раз приходил ко мне (видно, что он меня очень любит!) Потом, когда я легла спать и не могла долго заснуть, он приходил осведомиться, не плачу ли я, и просил не огорчать его и спать. Я заснула, но он пришел прощаться и разбудил меня. (Чуть не забыла: вчера, когда мы шли по Willsdrufferstraße, мы увидели какого-то молодого человека, лет 15-ти, который был до того поразительно похож на Павла Александровича, что я и Федя сначала приняли за него самого; был этот только немножко помоложе). Сегодня на площади продаются березки к завтрашнему дню. Тут такой же обычай, как и у нас. Вся площадь завалена целым лесом берез. (Мы купили земляники за 3 1/2 Silb. очень небольшую чашечку; из этого следует, что ягоды здесь довольно дороги.) Все немцы приготовляются к празднику: все моется, чистится, красят окна (должно быть, для праздника, будет очень хороший запах).

Воскресенье, 28 мая (9 июня).

Сегодня я встала рано, чтобы идти в русскую церковь. Федя просил меня заварить ему чаю, но Ида, как нарочно, так долго копалась с кипятком, что я просто боялась прийти к концу обедни. Сегодня в церкви было очень много русских; были генералы со звездами; у одного из них я заметила желтую ленту, что означает, как Федя потом мне объяснил, георгиевскую звезду. Вообще, было очень много народу. Священник говорил проповедь, в которой распространился насчет второго покушения на священную жизнь государя-императора. Он говорил, что и теперь, как и в первый раз, это покушение не удалось, и если мы видим, как это принял совершенно чужой нам народ, который готов был разорвать убийцу в клочки, то как же мы должны быть огорчены? Закончил он тем, что никакое покушение на особу государя не может удасться, потому что "с нами Бог". Я пришла домой довольно веселая, но Федя встретил меня сурово и указал на произведенный беспорядок в доме. Я, действительно, так спешила давеча, что не успела убрать различных вещей. Федя чрезвычайно любит порядок и всегда его поддерживает. Я не обратила внимания на его замечание, попросила у него гребень и ушла в другую комнату причесать себе волосы. Только накануне Федя, давая мне гребешок, просил меня быть осторожнее, говорил, что этот гребень он очень, любит и что его легко сломать. У меня были страшно спутаны волосы, я, забыв наставление, хотела расчесать и вдруг сломала 3 зубчика. Господи, как мне было тяжело! Только что просил не сломать, а я сломала, и так как он только что меня побранил, то он мог подумать, что я сломала со злости, как будто бы я способна была на эти подвиги. Я просто не знала, что мне делать. Если б сегодня было не воскресенье, я бы тотчас же пошла и поискала бы купить такой гребень, но теперь все заперто. Я просто так в эти минуты страдала, что невыносимо: уничтожить ту вещь, о которой он так просил, — ведь это такая небрежность, за которую надо просто было меня прибить. Я расплакалась и решилась уйти из дому, ходить до вечера и унести с собою гребенку. Вдруг Федя вошел ко мне в спальню и, увидев гребенку, хотел положить ее в карман. Тут я не выдержала, ужасно разрыдалась и просила простить меня за сломанную гребенку. Он рассмеялся, сказал мне, что я ужасное дитя, что это ничего, что я сломала, что это вовсе не важно, что не стоило плакать, что теперь эта гребенка будет ему памятна и в тысячу раз дороже прежнего, что вся-то она не стоит одной тысячной доли моей слезы. Вообще он много меня утешал, целовал мои руки, лицо, посадил к себе на колени. Так что мало-помалу мне и самой показалось смешно плакать, но когда я потом раздумала, то это было вовсе не детское чувство: мне было больно и обидно, что я уничтожила вещь, которою так дорожил Федя. Потом я все время читала каталог галереи. Это довольно хороший каталог, с введением, в котором описывается начало, блестящая эпоха Дрезденской галереи, и вообще все приобретения, ею сделанные. Но книга написана довольно вычурным языком, так что я ее довольно медленно читала. Затем мы пошли на почту, но письма сегодня нет. По дороге я встретила моих старичков, с которыми я дружелюбно беседовала zum Saloppe. Они меня тотчас же узнали. Я представила им Федю. Они что-то спросили его, но ни я, ни он не поняли. Потом я спросила, куда они идут; отвечали, что идут на Эльбу и звали нас с собою. Вообще мои старички очень понравились Феде. Мы расстались, пожав друг другу руки. У Helbig было сегодня ужасно много народу, просто недоставало мест, так что наш кельнер должен был пробивать чуть ли не кулаками себе дорогу к нашему столу. Между немцами был один, который удивительно был похож на папу в последнее время его болезни, но только еще более худой, а папа был пополнее лицом. Иногда мне просто казалось, что это папа, потому что он беспрестанно ходил мимо нас, как бы желая обратить на себя наше внимание, а потом сел так, что я могла его видеть. Отсюда мы пошли на террасу пить кофе и читать газеты.

Пока Федя читал, я все рассматривала публику. Тут был какой-то седенький старичок, в гуттаперчевом пальто, с белым крестом; он очень игриво спросил себе мороженого и все время еды разговаривал с каким-то другим немцем, с которым тут же познакомился. Подле них сидела молоденькая, лет 17, девушка, очень красивая, с милым личиком, которая прислушивалась к их речам и без умолку хохотала как сумасшедшая. Мне было очень приятно смотреть на это милое, хорошенькое личико! С террасы мы отправились в Grand Jardin и пришли как раз к 4-му отделению, так что нам за наши 2 1/2 Silb. пришлось очень мало послушать музыки, в этом числе играли какой-то странный и страшно глупый вальс. В антракте Федя ходил стрелять и прострелял 3 Silbergrosch’a. Тут было ужасно много народу и, между прочим, два совершенно уже развеселые немца, у которых, я думаю, в глазах двоилось. Дослушали музыку и пошли поскорее домой из боязни дождя, который так и висел над нами. Дома сели опять за чтение; я легла, однако, в 1/2 12-го, так как я нынче обыкновенно очень долго не засыпаю, а Федя перешел в наше зало и читал там. Потом я сквозь сон слышала, как он приготовлялся спать; это у него ужасно как долго, точно он приготовляется к большому путешествию. Но когда мы с ним прощались, я совершенно разгулялась и потом всю остальную ночь не могла ни капли заснуть, так что теперь у меня почти что зелено в глазах. (Сегодня Ида ходила в гости; здесь служанок отпускают чрез три недели в праздник в гости, не больше. У Иды есть какой-то Militer von Infanterie [Пехотинец (нем.)], какой-то Gustow, за которого она хочет выйти замуж, когда скопит приданое. Она очень дурна, должно быть, и он тоже хорош.)

Понедельник, 29 мая (10 июня).

Сегодня все утро было чрезвычайно мрачное, что казалось сегодня будет дождь. У меня сильно болела голова. Я легла спать днем, но от этого она еще сильнее разболелась. В 4 часа мы пошли на почту; Федя получил 2 письма: первое от Паши, с вложением нескольких писем, присланных Феде со дня его отъезда. А другое было от Аполлона Николаевича Майкова. Федя тут же распечатал письма. Когда он читал, то я могла тоже читать те же самые письма; я заметила, что было письмо от С. Тут были еще 2 письма от Прасковьи*; она только и думает, чтобы выпросить у Феди денег, хотя при отъезде он и дал ей сколько мог. Отсюда мы пошли к Helbig. Здесь Федя дал мне прочесть письма Андрея Михайловича (Достоевского, брата Феди), письма Паши и Майкова, но ничего не сказал о других письмах. Меня очень огорчило, что он это сделал, что он не хочет быть откровенен со мною. Потом мы пошли в Grand Jardin; пришли, разумеется, к 4-му отделению, простреляли 3 Silb., посидели, выпили пива и отправились домой. Федя сегодня чувствует себя очень нехорошо и боится припадка. Поздно вечером ему сильно ударило в голову, так что когда он пришел прощаться, то говорил, что боится припадка.

______________________

* Прасковья Петровна Аникиева, незаконная подруга Михаила Михайловича Достоевского, сыну которого Федя помогал.

______________________

Вторник, 30 мая (11 июня).

Сегодня в 3/4 5-го или 4-го, не знаю хорошенько, я была разбужена Федей — у него начался припадок. Мне показалось, что он не был слишком сильный и продолжался 3 минуты. Бедный Федя, как мне его ужасно жаль. Я без слез не могу видеть его ужасные страдания! Федя пришел в себя, но сам не заметил, что у него был припадок, если б я ему этого не сказала. Потом он заснул, но несколько раз просыпался. Сегодня он в очень дурном расположении духа, как обыкновенно после припадка. Но сегодня он особенно скучен, страшно скоро устает, голова болит и даже очень сильно, как после припадка редко когда было. Вообще он сегодня в страшно мрачном настроении, сильно раздражается ни за что, ни про что. Я еще вчера решила идти сегодня в галерею, чтобы осмотреть картины с каталогом. Но я довольно долго собиралась, пока приготовляла Феде белье, так что прошло довольно много времени, а я еще не ушла. Я хотела было остаться дома, но Федя рассердился и спросил, скоро ли я, наконец, уйду. Чтоб не раздражать Феди, я пошла. Была внизу, в особом отделении галереи (возле гравюр), где находятся картины, писанные сухими, красками (пастелью). Здесь находится очень много хороших портретов с очень красивых женщин и много видов г. Дрездена, каков он был в различные времена своего существования. Отсюда я отправилась наверх, сначала в мою любимую комнату, к Рюисдалю. Здесь сидел какой-то немец, до того отвратительный, что смотреть на него нельзя было; мне он ужасно надоел. Сегодня в галерее пропасть народу, даже мешают смотреть. За 1/4 часа до закрытия галереи пришел Федя. Он долго не мог отыскать галерею, расспрашивал у прохожих, у Dienstmann’a, но ему показали в другую сторону. Отсюда мы пошли на почту. Дорогою Федя зашел в "вагон", как он это иногда делает, а я пошла через площадь к почте. Он же, не заметив, куда я пошла, пошел по аллее. Я не знала, куда Федя девался, и все осматривалась, как вдруг ко мне подошел какой-то господин. Я думала, что он хочет меня спросить дорогу, и хотела отозваться незнанием, но он объявил мне, что он доктор Zeibig и что не я ли имею к нему письмо? Он точно из-под земли вырос. Я удивилась, спросила его, почему он меня узнал; он отвечал, что жена его ему показала меня. Спросил адрес мой и обещал зайти за письмом. Когда я подошла к почте, то Федя начал меня бранить, зачем я не дождалась его; вообще он сегодня ко мне придирался страшно. Бедный, бедный мой Федичка. Писем сегодня нет. Пошли в библиотеку; здесь мы решительно ничего не могли выбрать, мы ничего не взяли. Пошли обедать. Нам указали другую библиотеку Schmidt’a, Moritzstraße, но там Диккенса оказался только один роман, да и тот был в расходе. В одной книжной лавке нам указали еще библиотеку, куда мы и отправились. Здесь взяли 5 книг по 6 Pfennig, в неделю за каждую. Это удивительно как дешево. Потом мы пошли домой. Федя почему-то непременно хотел, чтоб я сказала М-me Zimmermann, что он болен. Мне этого не хотелось: я с большим неудовольствием говорю всегда кому бы то ни было о его болезни. Ведь помочь ему не могут, а выслушивать сожаления бывает тяжело. Потом Федя долго лежал и все боялся другого припадка; но я его утешала и уверяла, что припадка не будет. (Я весь вечер провела, вышивая стеклярусом разные узоры.) В 12 часов я легла, но заснуть не могла. Когда Федя пошел кое-куда, он начал кашлять. Мне показалось, что с ним там случился припадок, я тотчас же выбежала за дверь и простояла там до тех пор, пока Федя не воротился в комнаты.

Среда, 31 мая (12 июня).

Сегодня утром я встала часов в 10 и, не знаю, почему, подошла к окну. Только что я выглянула, как увидела, что ко мне идет Zeibig. Я была еще совсем не одета. Я поскорее сказала Иде, чтоб она ввела его в комнаты, а сама бросилась одеваться. Оделась я до того живо, что он едва успел войти в зало, как я уже была там и разговаривала с ним. Я отдала ему письмо. Он прочитал его и сказал, что он уже знает про эту свадьбу (т.е. про нашу) из газет, но, разумеется, он не знал имени этого писателя. Потом мы разговорились о разных разностях. Он был очень любезен, предложил мне осмотреть здешнюю стенографическую библиотеку, сказал, что он там постоянно по четвергам и понедельникам, от 9 до часу, но и в другие дни он будет там непременно, если только я его заранее извещу 2-мя строчками. Он хотел меня ввести в [стенографическое] общество, куда я могла попасть вместе с его женой (как оказывается, та женщина, отворявшая мне дверь, была его женой, а я, по костюму, да и по манерам, приняла ее за служанку); просил меня обращаться к нему, если мне что понадобится. Он сказал, что здесь есть окрестности, чрезвычайно красивые, но мало известные, которые в 100 раз прелестнее обыкновенно посещаемых мест. Вообще он был очень весел и любезен, но говорил он на каком-то особенном наречии, так что мне трудно было его понимать. (Саксонцы говорят довольно отлично от немецкого языка нами употребляемого, именно, у них нет D, а вместо его употребляют Т; так, например, они говорят Atieu вместо Adieu, потом вместо В употребляют букву Р. Точно так говорил и он.) Просидел он у меня с полчаса и ушел. Я обещала, что непременно приду к нему посмотреть библиотеку. Когда Федя проснулся, я ему сказала, что у меня был Zeibig, потом сказала, что пойду в Antikensammlung [Собрание древностей (нем.)], помещается в Japanisches Palais.

(Я знаю, что Федя после припадка несколько дней в мрачном настроении, и стараюсь оставлять его в эти дни одного, чтоб его не раздражать). Сегодня свободный вход. Я отправилась. Народу было довольно немного. Здесь находятся копии с различных знаменитых статуй и, кроме того, еще разные древние статуи. Здесь меня особенно поразили статуи девушки и женщины из Herculanum, страшного гигантского роста; я была просто им по колена. Наконец я дошла до зала, в котором находятся ассирийские древности. Здесь я увидела в первый раз в жизни три мумии; сначала я даже не знала, что это такое, но потом какое-то странное чувство отвращения сделалось во мне, так что меня начало даже тошнить. Потом я поборола это чувство в себе и подошла ближе, чтобы рассмотреть их. Мумия представляет собою мешок, довольно длинный, который был обернут в раскрашенный красками: чехол, с лицом человека. Тут 3 мумии: мужчины, женщины и ребенка. Два первые покрыты этими чехлами, а 3-ий — ребенка — видимо, испортился. Все пелены, которыми он покрыт, уже испортились, и из-под них виднеется череп. На меня вид мумий ужасно дурно подействовал. Отсюда я пошла в комнату, где хранятся чисто германские, отечественные древности; их здесь очень немного: несколько глиняных урн, которые употреблялись при погребении германцев, несколько браслетов и колец, вообще очень немногочисленное собрание вещей. Я прошла опять всю галерею и вышла к выходу. На стенах висит надпись с просьбою вытирать почище ноги, когда входят в музей. Вообще во всех собраниях и учреждениях непременно отбирают трости, зонтики, вообще все вещи, которыми можно нанести вред выставленным предметам. Неужели находятся люди, которые решаются истребить или разбить вещь, выставленную в музее? Как это подло, это хуже грабежа! M-me X. мне рассказывала, что в картинной галерее несколько времени тому назад какой-то негодяй разорвал картину, изрезал ее в 3-х местах: ведь этакой же нашелся негодяй! Я бы, кажется, убила такого человека! Я зашла к Hausmann’y [Хозяин дома (нем.)], чтоб спросить, нельзя ли как-нибудь попасть в Porzellansammlung [Собрание фарфора (нем.)]. Тот мне сказал, что нужно заплатить 2 талера; я ответила, что мне это невыгодно платить столько за 1 персону. Тогда он мне сказал, что завтра утром, в 10 часов, пойдут осматривать англичане, и, если хочу, я могу примкнуть к ним. Я сказала, что, может быть, я и приду. Тогда нужно будет заплатить только 10 Silb. Отсюда я пошла покупать клякс-папир (1/2 Silb.), тесьму (3 Silb.) и шпильки 1 Silb. за пачку. Шла я домой и всю дорогу думала, как я люблю моего милого Федю, как он мне дорог и прочие обыкновенные мои думы. Я пришла домой, но он, недобрый, даже и не взглянул на меня. Он писал письмо к Эмилии Федоровне, это я увидела издалека. Потом спросил конверт. Пошли на почту отнести письма, но письма себе не получили. Пообедали; был суп гули, вкусный, который я очень люблю. Подавали солонину или язык, не помню хорошенько. Отсюда пошли на террасу читать газеты, но пред нами кто-то их взял; как мы долго ни дожидались, делать нечего, он все продолжал читать. Я умирала от скуки, я уже давно отпила свой кофе и решительно не знала, что мне делать. Наконец, я попросила Федю проводить меня до угла, чтобы я могла идти домой, а пусть он сам останется там еще ждать, пока тот господин прочтет свою газету. Я воротилась домой, через несколько времени пришел и Федя, и мы пошли по направлению к Grand Jardin, но до него не дошли, а воротились и сходили за пирожками. Навстречу нам попалось 2 покойника. Здесь покойников возят на дрогах, глухо закрытых почти до земли черным покрывалом, так что гроб совершенно не виден, а когда гроб кто-нибудь провожает, то родственники идут впереди покойника, а не сзади. Пришли домой; по дороге купили яиц, и Федя ел их всмятку. Вечером мне сделалось ужасно грустно, я вспомнила маму, вспомнила, как мы тихо и хорошо с нею жили, и мне стало ужасно грустно и ужасно жаль, что ее нет со мною. Федя услышал, что я плачу, и пришел меня уговаривать и утешать.

Четверг, 1 июня (13).

Сегодня утром я предполагала идти, во 1-х, в Porzellansammlung, во 2-х, к Zeibig смотреть библиотеку, а потом в галерею но мне это не удалось, и только в 2 часа я отправилась в галерею, чтобы пройти ее с каталогом. По дороге я зашла в шляпный магазин, где меня прельщала шляпа. Стоит она 2 талера 15 Silb., отделана черным бархатом и лиловыми цветками. Она очень понравилась мне из окна, но она была мне мала. Я разговорилась с хозяйкой магазина и узнала, что мою шляпу можно перевернуть на другую сторону, что это будет стоить 15 Silbergrosch’ей и надо будет ждать 8 дней. Проходя мимо почты, я не утерпела и зашла узнать, нет ли для меня письма, — письма не было, и я, вся вымоченная дождем, пошла в галерею. Народу сегодня было довольно много, но меня особенно рассердил один жид, который просто спал перед картинами. Как можно так небрежно относиться к великим произведениям искусства! Сегодня я высмотрела много вещей. В 3 часа пришел Федя, и так как он спеша переходил из комнаты в комнату (его обычная манера — останавливаться и смотреть только на излюбленные картины), а я останавливалась рассматривать картины, то он мне сказал, что я, вероятно, нарочно не хочу с ним ходить, потому что на нем сегодня старая шляпа, а я даже этой шляпы и не заметила. Конечно, он пошутил. Проходили мы по галерее до звонка, потом пошли на почту. Этот почтмейстер (не мой старый знакомый) вздумал сказать, что уже приходили спрашивать от Достоевских за 1/2 часа пред этим, но что писем не было. Федя очень удивился и сказал ему, показывая на себя и на меня, что никому, кроме нас, не следует давать писем. Я тут же покаялась Феде в своем нетерпении и сказала, что письма спрашивала я, а то его ужасно встревожили слова почтмейстера; я думаю, ему представилось, что это приехала С., и ему это было неприятно. Я, разумеется, созналась, что это была я. Пообедали, он пошел читать, а я пошла домой, по дороге купила земляники, сладкого пирога и булок. Феде все не нравятся здешние булки; он говорит, что они отзываются горьким маслом; я этого не нахожу, но, разумеется, подтверждаю: зачем его огорчать в таких пустяках. Пришел Федя домой и предложил идти гулять. Сегодня мне опять страшно грустно по маме: я жалею, что мой искренний друг, моя мама, не здесь, а далеко, в Петербурге, думаю, что она может умереть без меня. О, Господи, Господи, сохрани мою маму, так она мне дорога! Вот не умела я ценить этого прекрасного существа прежде; мне даже как будто жаль, что я не осталась с нею навсегда. Зачем я уехала за границу, ее оставила? Но довольно об этом. Возвращаясь домой, я видела у колодца несколько немецких девушек, которые накачивали воду. Они все были в синих передниках и с короткими, не доходящими до локтя, рукавами. Это довольно красиво и вместе с тем удобно, потому что не позволяет рукавам попадать в кушанье, как это у нас случается. (Я все забываю записать: все немки ходят в круглых шляпах, даже старухи, торговки на площадях; но у каждой немки в голове иголка вязательная непременно вместо шпильки, поддерживающей шиньон.) Я сегодня проходила через alte Markt [старый рынок (нем.)]. Это подвижной рынок, большая часть его на ночь убирается. Он состоит из скамеек, которые на ночь отставляются в сторону. Здесь можно купить все: гвозди, башмаки, масло, счеты, книги, — решительно все, что вам угодно. Здесь продают особенно много сыру, именно Kuhkase [Коровий сыр (нем.)], до того отвратительный и дурно пахнущий, что, я думаю, если взять его в рот, так вырвет. Но немцы едят его с удовольствием, и чем гнилее сыр, тем он лучше и больше раскупается. От него так пахнет, что даже по рынку проходить трудно. На воскресенье все эти лавки убираются вон, и площадь остается совершенно пустою. Сбоку площади находится небольшой фонтан, который освежает воздух. Сейчас пробило 10 часов, и тотчас же раздался какой-то рожок. Вероятно, это стража (сторож), потому что в 10 и в 11 часов непременно раздается один и тот же звук. Я, кажется, не записала одного замечательного происшествия, именно: я на днях утром как-то неловко поставила чайник на машину. Когда Федя пришел пить чай, то он нечаянно задел за стол (а может быть, он и не задевал), только вдруг мой чайник срывается с машины, падает на полоскательную чашку, разбивает ее, упадает далее на диван и разливает весь чай на пол. Федя сейчас давай меня бранить, а я, разумеется, расхохоталась и позвала поскорее Иду, чтобы она уничтожила следы моей неловкости. Мы тотчас же с Федей помирились, и все пошло по-прежнему.

Пятница, 2 июня (14).

Сегодня для меня день неудачный. Я встала довольно рано и объявила Феде, что пойду в галерею; он, разумеется, согласился со мною, что это похвальное желание. В 1/2 2-го я отправилась, но по дороге зашла в один бумажный магазин, где хотела купить фотографию Мадонны. Здесь они очень дороги: довольно небольшая и довольно несхожая стоит 10 Silb. Сикстинской Мадонны совсем у них не было, но мне обещали найти ее к вечеру. Не купить ничего было неловко. Тут я нашла Zauber-Photographien [Волшебная фотография (нем.)]. Это два конверта: один заключает в себе фотографию, т. е. намазанный лаком листок, а другой — протечную бумагу. Для того чтобы получить фотографию, следует налакированный листок положить на блюдечко, сверх него положить протечную бумагу и налить воды. Тогда показывается фотография. Это стоит 7 1/2 Silb. и содержит в себе 6 штук. Я, разумеется, купила это. Пошла в галерею, много там ходила, осмотрела Риберу, видела все картины Рембрандта, Рубенса, жанровые картины Давида Теньера. В 1/2 4-го пришел Федя, и мы еще раз обошли галерею. Федя указывал лучшие произведения и говорил об искусстве. Какие удивительные шедевры здесь собраны! Отсюда мы пошли на почту; почтмейстер подал письмо, адресованное на имя госпожи Достоевской. Рука была женская. Федя тотчас же, вероятно, подумал, что это письмо от С., потому что, когда я стала распечатывать, то он мне сказал: посмотри, чья подпись. Разумеется, он боялся, что эта дура напишет мне что-нибудь. Я ему показала, что это письмо от Стоюниной. Я была очень рада, что у них все благополучно. Отсюда пошли в библиотеку и обедать. Я не знаю почему, у меня вдруг сломался зуб — это очень дурной знак. Я, разумеется, не показала и виду, что со мной случился этот грех, и преспокойно стала дообедывать, но про себя решила сегодня же непременно идти к зубному врачу и заказать себе зуб, потому что воображала, что это уже слишком заметно. Но потом, когда я пришла домой и посмотрелась в зеркало, то решила, что если не слишком смеяться, то неприметно будет, а что зуб можно вставить тогда, когда у меня будет побольше денег. Вообще я немного поуспокоилась, и когда Федя просил меня сходить в прежнюю библиотеку отдать книги и получить залог, то я не решилась уже заходить к дантисту, тем более, что я узнала, что он берет за зуб 4 талера. В библиотеке с нас очень много содрали: именно 2 талера 8 Silb., но я выторговала эти 8 Silb. Библиотекарь принес 2 пакетика; в одном был первый наш залог, в другом второй. Сейчас видна немецкая аккуратность: залог был отложен в сторону. Русский бы не так сделал, а непременно бы залог на что-нибудь употребил. Сейчас во всем виден немец. Я пошла домой. Проходя по узкому переулку, я увидела похороны. На дрогах, запряженных в 6 лошадей, стоял гроб, покрытый до самых колес богатым черным покрывалом, вышитым золотыми крестами и ангелами. Наверху стояла колонна из двух цветов. За дрогами следовало несколько карет с траурными лакеями. В одной из карет сидел старик, очень печально смотревший. Все провожавшие держали в руках пальмовые ветви. Потом мы с Федей пошли в Grand Jardin, но по дороге зашли выпить кофе в одну кондитерскую, куда я прежде заходила и разговаривала с хозяйкой о политике. Здесь Федя счел за нужное выбранить все дрезденское масло и сказал, что здесь оно отвратительное; хозяйка заступилась и сказала, что у них масло хорошее; Федя тут же срезал ее, сказав, что и у ней масло прескверное. Федя находит как будто удовольствие бранить немцев в глаза: так, мы пришли недавно в одну кондитерскую, и там я ела крем. Федя попробовал и сказал, что он никогда в жизни не ел такого отвратительного крема, что это abscheulich [Отвратительно (нем.)]. Булочница думала, что он ошибся в слове, и сказала: "Schon sie wollen sagen?" [Вы хотели сказать прекрасный? (нем.)], а Федя опять повторил: abscheulich. Булочница была, видимо, оскорблена этим и, я думаю, готова была выгнать нас из магазина. Когда мы вышли из кондитерской, где пили кофе, я увидела, что у меня перчаток нет; не знаю, потеряла ли я их из кармана, который у меня дырявый, или оставила в кондитерской, не знаю хорошенько, но мне их очень жаль, потому что они были совершенно цельные, хотя несколько запачканные, но это пустяки. Пришли в Grand Jardin, слышали "Feld Marsch" из "Rienzi" Вагнера ["Походный марш" из "Риенци" Вагнера (нем.)]. Прелестная вещь. Просидели до конца и пошли. Сегодня я в первый раз за границей и, кажется, во второй раз в жизни шла под руку с Федей. Федя предложил, а я, разумеется, с радостью согласилась. Мне было приятно идти с ним под руку, хотя для этого я должна была делать гигантские шаги, так как Федя выше меня ростом, и шаги его больше моих. Придя домой, я тотчас же бросилась переводить мои фотографии на бумагу; некоторые у меня удавались, но некоторые не совсем: так, девица у меня вышла без головы и ребенок без тела, но это неважная вещь, зато другие картинки вышли очень хорошо. Потом я писала письмо к Стоюниной, которое пошлю в письме к маме.

Суббота, 3 июня (15).

Сегодня я опять проснулась в 2 часа и не спала до шести; я думала, что мне опять придется быть с больной головой весь завтрашний день. Я просто готова была плакать, так мне было досадно, но, к счастию, в 6 часов я заснула очень крепко и едва могла проснуться, когда в 11 часов Федя меня начал будить. Я ему сказала, что я долго не спала, он отвечал, что это неправда, что я отлично спала и теперь притворяюсь. Мне это было очень досадно, особенно со сна, когда я еще не разобрала, что он шутит, но потом, через 5 минут, я стала понимать, в чем дело, и ужасно расхохоталась. Федя сегодня проснулся очень в духе, но встал с постели левой ногой, то есть сидел за чаем пасмурный. Сегодня идет дождь, так что просто выйти нельзя, но я однако же пошла в кондитерскую за оставленными перчатками. По счастию, они оказались там; эта старуха очень любезно подала их мне, я в благодарность съела у ней пирога, очень вкусного, какого я в Дрездене и не едала. Именно, он не такой приторный, как все пироги в Дрездене; крем, безе здесь уже чересчур сладкий, так что почти есть нельзя. Этот был с земляникой. Я пришла к Феде и закричала "ура"; он меня тотчас же передразнил. Нынче он меня все передразнивает, говорит не моим голосом и уверяет, что я точно так говорю, просто даже обида. Он сегодня меня очень любит, называет меня своей маленькой, крошечной, хотя на самом деле я довольно высокая. Потом я принялась шить и петь; я пела самые различные песни, так что Федя просто удивлялся, откуда у меня что берется. Потом мы пошли за сигарами. Здесь Федя поспорил с немцем, который утверждал, что наш полуимпериал стоит 5 талеров 2 1/2 Silb., а мы пошли к Bondi и разменяли за 5 талеров 15 Silb. Тотчас же воротились к немцу и доказали его несправедливость. Нас страшно возмущает постоянное желание торговцев, кельнеров и пр. обсчитать нас, сдать нам фальшивую монету или обесценить наши русские деньги, и мы с Федей боремся и не позволяем считать нас дураками. Пошли на почту, но сегодня писем совершенно нет — просто такая грусть и досада; что это такое означает? Зашли в библиотеку, взяли "Les Miserables", роман, пред которым преклоняется Федя (взяли издание того формата, который заключает в себе 17 частей). Пошли обедать; за обедом мы все шутили; я называла его Федичкой, а он уверял, что он не Федичка, а многоуважаемый Федор Михайлович; я же говорила, что здесь, в Дрездене, никто его не "многоуважает". Потом мы разговорились о благородстве. Он сказал, что я готова "отца — мать за деньги продать", не только мужа; когда же я протестовала против этого, то сказал мне, что нет на свете человека благороднее меня, но что он за это меня еще не хвалит, потому что я еще очень молода, потому что это первинки; что я совершенно не знаю жизни, а что если б знала жизнь, то ни за что бы не вышла замуж за старого, беззубого, беспутного человека, старого грешника. Я отвечала, что все слова его — неправда, и что я его страшно люблю и страшно счастлива. Зашли в Cafe Roal, пили здесь кофе, Федя читал газету, я — тоже, сначала l'Europe, потом какую-то промышленную газету с описанием Парижской выставки. Отсюда пошли в книжный магазин покупать "Колокол". Купили за 1-е июня, чего мы не знали, потому что в последнем № было сказано, что следующий № выйдет 15 июня; заплатили 6 Silb. Купили по дороге и мыла, за 6 Silb, очень дурного и, как видите, дорогого. Отсюда зашли на рынок купить ягод. Так как у меня карманы были полны книгами, а руки — мылом и ягодами, то я положила свои перчатки в зонтик и думала, что так их не уроню. Сначала я все примечала за ними, но потом, когда мы пошли к Kourmouzi купить свечи и сигар, я не приметила, и когда мы вышли из магазина, то перчаток уже не было. Придя домой, я послала Иду к Kourmouzi узнать, не оставила ли я там перчаток, но оказалось, что нет. Мне это такая досада, что я просто готова сердиться. Ведь случаются с человеком дни такие, когда многое ему не удается! Весь вечер мы провели в полнейшем мире; мне было страшно весело, я смеялась, как безумная, Федя тоже не хмурился. Как я подумаю, до чего изменился его характер — это удивительно! Прежде, бывало, так раздражителен, а теперь все мне сходит с рук. Прежде, бывало, он так раздражался и кричал на своих домашних, что я просто иногда страшилась за свою будущую с ним жизнь. Я думала: если он и при мне не изменится, то жизнь моя будет — мука. Но теперь это все прошло, хотя наши обстоятельства теперь куда как не блестящи. Сегодня, придя ко мне прощаться, Федя мне сказал, что я его делаю и счастливым, и несчастным. Несчастным потому, что если б он был теперь один, то легче было бы ему переносить тяжелое положение, а теперь он боится за меня; ему больно, что и я терплю неудобства и лишения. Я уверяла его, что его опасения совершенно несправедливы, что я вовсе не так страдаю, как он думает. На самом деле, про себя, я очень беспокоюсь о нашем печальном денежном положении. Каков будет ответ Каткова? Что если он вдруг откажет нам? Что мы тогда будем делать? В таком положении невыносимо жить.

Воскресенье, 4 июня (16)

Сегодня я встала рано и села читать "Les Miserables", которые я вчера взяла в новой библиотеке. Я читала "Waterloo"; это очень трудное место в романе, по крайней мере, для меня: оно наполнено различными военными выражениями, так что мне приходится очень часто прибегать к помощи лексикона. (Сегодня я видела сон, что Маша Андреева выходит замуж за Рязанцева, который хотел жениться на Глаше, но как-то странно перепутали, и он женится на Маше Андреевой. Потом эта же Маша замужем за Сашею Сниткиным и ужасно его не любит и дурно с ним обращается; он будто бы совершенно этим убит, а я его поддерживаю, хочу поговорить с Андреевой и заставить ее его полюбить. Ужасная чушь!) Потом я писала маме письмо, в которое вложила письмо к Стоюниной. Я была так рада, когда узнала о благополучном рождении ее дочери Нади! Я сходила купить конвертов и зашла к Курмузи узнать, не оставила ли я там перчатки; но оказалось, что нет; меня это очень раздосадовало, а тут, как на грех, как мы пошли гулять, Федя говорит мне: "надень перчатки", между тем как в другое время ему никогда и в голову не приходило мне сказать это. Потом мы пошли обедать, зашли на почту, но писем и сегодня нет ни от кого; такая досада — ужас, я проста готова была плакать, тем более, что Федя всегда этим ужасно раздражается и бывает очень пасмурен. Сегодня подали Guli — суп, но потом, как жаркое, что-то ужасно жирное, что почти есть было нельзя. Мы прошлись по террасе и пришли домой; здесь мы увидели Иду в очках; она говорит, что с 16 лет не видит ничего шить; какой здесь болезненный народ, кривые, хромые, безголосые, ничего не видящие, просто ужас что за поколение. Пошли в Grand Jardin, но, сходя с лестницы, мне вздумалось, по обыкновению, прыгнуть через 3 ступеньки. Но только что я вышла на улицу, как у меня страшно заболел бок, спина, и чем далее, тем более, так что я почти вовсе не могла идти. Колотья поднимались все выше и выше, так что у меня уже болела вся грудь, живот и спина. Федя меня начал уверять, что я, вероятно, себе что-нибудь там порвала, но я его все успокаивала, хотя сама в душе побаивалась какого-нибудь казуса. Пришли — стали пигь кофе, а потом пошли пострелять на 5 Silbergr. Я выстрелила 3 раза с большим неуспехом, так что даже стыдно стало, зато Федя все попадал. Ему захотелось купить папирос, я повела его к лавочке, но не могла сразу найти дорогу. Федя рассердился и сказал мне, что я в другое время сумею найти, а вот теперь нарочно не хочу. Меня это, разумеется, рассмешило, и я приписала его слова его раздражительности. Потом, когда лавочку нашли, Федя прибавил шагу, чтобы поскорее дойти до оркестра и иметь возможность послушать "Белую Даму" Boildieu. Я сказала, что, вероятно, она уже сыграна; Федя опять рассердился и объявил, что я, вероятно, буду очень рада, если мы опоздаем. Мы пришли все-таки к началу увертюры и с наслаждением ее прослушали. Пошли домой очень веселые; у Феди эти бури проходят через минуту, и через минуту нельзя бывает даже заметить, что он даже сколько-нибудь сердился на меня. Федя взял меня под руку, и мы полетели, потому что нельзя называть ходьбою такие быстрые шаги. Я обыкновенно делаю 3 шага в то время, когда он делает 2, а теперь я должна была идти наравне с ним. Потом пошли за пирогом, но в нашей булочной его уже не было; тогда Федя сказал, что я должна его вести в ближайшую булочную, что я всегда в другие раза нахожу ближайшую булочную, а только теперь не хочу для него найти. Я повела, но он расхотел идти во вчерашнюю булочную, и я должна была найти для него другую. Наконец пришли в кондитерскую и здесь взяли пирожных, по 3 Pfenn., за 9 штук, но эта булочница нас все-таки обманула на 3 Pfenn., взявши за 9 штук 3 Silbergrosch’a. Уж эти мне немки! Мне в эту минуту очень хотелось выпить кофею. Я попросила Федю, не может ли он подождать; он сказал, что не хочет, но потом через минуту одумался и просил, чтоб я пила кофе. Я отвечала, что теперь уже не хочу. Федя спросил — оттого не хочу, что очень горда; я отвечала, что я очень горда, что если он не хотел исполнить в первый раз, то я просить 2-й раз не хочу. Потом он меня долго упрашивал пить кофе; я согласилась и с удовольствием выпила отличного кофею, до которого я такая охотница. Пришли домой, сидели долго вечером, потом я легла спать, а когда Федя пришел прощаться, то сказал мне, что он очень счастлив, что женился на мне.

Понедельник, 5 июня (17).

Сегодня очень пасмурный день. Я вчера весь вечер читала "Les Miserables", описание сражения при Waterloo, и потом всю ночь видела во сне войну, раненых солдат, кровь лилась по улицам реками. Я была с Федей, но он не хотел меня защищать; мне было холодно, он мне не дал шаль, это меня очень обидело. В 1/2 первого я оделась и пошла в стенографическую библиотеку к Zeibig. Я ему обещала прийти в прошлый четверг, но обманула, потому решилась идти сегодня. Жена Hausmann’a рассказала мне дорогу в библиотеку. Я прошла туда и спросила Zeibig. Он тотчас же вышел ко мне и крепко-прекрепко пожал мне руку, и тотчас же бросился знакомить меня с каким-то немцем Pr. Hayde. Это высокий старик, очень любезный; он был, кажется, очень рад, узнав, что я тоже стенограф. Библиотека состоит из двух шкафов. Zeibig показал мне немецкую стенографию, английскую, французскую, древнеримскую, итальянскую, саксонскую и много других. У немцев есть целые стенографические журналы и газеты. Zeibig подарил мне много книг, именно Correspondent’s Blatt, стенографические немецкие песни, каталог библиотеки и томик какого-то Katsch с книжечкою для писания и с... [Пропуск в рукописи]. Потом, когда я осмотрела шкап, причем я ужасно устала нагибаться, он меня повел показать по стенам портреты различных стенографов и бюст Габельсбергера, основателя их системы. Потом фотографический снимок с его памятника в Munchen’e. Потом портрет W. Stolze, противника их системы, затем различные картины. Zeibig предложил мне прийти в четверг послушать их заседание; я, разумеется, согласилась, и он обещал за мною зайти. Он спросил меня, не поеду ли я в Париж на выставку; я отвечала, что поеду, и он обещал мне дать письмо к M-r Prevost и к другим стенографам в Париже. Потом, когда мы уже совсем уходили, ему вздумалось показать мне одну Kammer [Комната (нем.)], в которую на хоры ход из их комнаты. Здесь только что окончили работы по проведению газа, и поэтому все было не убрано. Наконец, я распростилась с моим немцем, и Zeibig обещал ко мне зайти в четверг. Потом я пришла и рассказала Феде о посещении библиотеки и посмеялась слегка над наивными вопросами моих немцев относительно России. Потом я читала и писала стенографию. Пошли на почту, но и сегодня ничего не получили. Это меня мучает. Мне делается страшно грустно, когда я узнаю, что нет писем ни из Москвы, ни из Петербурга. Потом заходили купить ягод, и, увидав клубнику, довольно крупную, мы спросили, что стоит вся довольно небольшая корзиночка. Нам ответил продавец, что стоит 15 Silbergr.

Это возмутительно дорого; это точно как у нас, у Елисеева; я не понимаю, кто им дает такую страшную цену. Потом заходили на минуту домой и пошли в Grand Jardin. Сегодня играли произведения Моцарта: Andante Cantabile, Menuett, Allegro, все удивительно хорошо. Федя был в полном восхищении; мы оба были очень рады, что нам сегодня удалось послушать такую чудесную музыку. Мы пили здесь кофе и пиво, а затем Федя пошел стрелять, но сегодня все неудачно, вероятно, потому, что нехорошо видел. Тут я опять встретила мою коротконожку, которую я уже раз видела в этом саду; это очень бледная, старообразная особа, должно быть, очень раздражительная. С нею ее матушка, с каким-то особенным выпуклым лицом, и какой-то господин, который все с нею любезничал и в прошлый раз повел ее под руку. Мне пришло на мысль, что она, должно быть, богата, а этот господин желает на ней жениться из-за денег, а потому так и ухаживает за нею, а матушка так и очень этому рада и старается не мешать им разговаривать. Мы сегодня раньше пошли домой; Федя взял меня под руку, и мы помчались, так что я едва поспевала за его шагами. Сегодня я весь вечер читала, "Les Miserables", и когда пробило 1/2 двенадцатого — обыкновенное время, когда я отправляюсь спать, то Федя погнал меня ложиться, сказав, что я могу дочитать и завтра. Я простилась с ним и отправилась в другую комнату, где и дочитала главу. В 4-го, не более получаса, как я успела заснуть, с Федей сделался припадок. Я тотчас же вскочила, так что, как он мне после говорил, он при начале припадка видел, как я подбежала к нему. Меня на этот раз припадок очень поразил: я становилась на колени, ломала руки и все повторяла: "О, несчастный, несчастный!" Действительно, его страдания были ужасны, но, по счастию, припадок продолжался недолго; потом он очнулся, но, видимо, не понимал, что с ним было, так что уже через 1/2 часа я ему сказала, что у него был припадок. Он сделался ко мне удивительно ласков, говорил, что я добрая, что он меня любит, и умолял меня лечь в постель и заснуть. Бедный, бедный мой Федя; как мне его бывает жаль, когда с ним бывают эти припадки! Господи, чего бы я, кажется, ни дала, чтобы только он мог совершенно выздороветь.

Вторник, 18 июня (6).

После его припадка я не могла заснуть до 5 часов, потом завернулась в шубку и заснула. В 8 часов Федя меня разбудил, сказав, что пора вставать. Так как у нас часов нет, то, разумеется, мы никогда времени не знаем. Я встала и через два часа разбудила его, думая, что непременно 12 часов, но оказалось только что десять. Я дала ему поспать еще два часа. Встал Федя ужасно разбитый, с совершенно другими впечатлениями, чем обыкновенно. Ему бывает после припадка чрезвычайно грустно, тяжело, точно он на чьих похоронах. Он страшно устал. Утром он был очень мил со мною, но по временам ужасно скучен. Я предполагала сегодня идти в галерею, но, видя, что он такой скучный, осталась дома. Пошла на почту. Опять писем нет; еще стало грустней. Оттуда обедать. За обедом я читала "Les Miserables", которых прочитала уже 6 частей. Мне удивительно как понравился этот роман. (Я забыла сказать, что весь день я вписывала в свою книжечку содержание той части романа, которую я читала. Я думаю так продолжать все время так, чтобы в случае нужды сейчас же можно было припомнить весь роман.) Заходили в библиотеку и пошли пить кофе в Cafe Frangais. Федя читал Journal des Debats, а я — различные журналы, преимущественно относящиеся до Парижской выставки. Гулять мы сегодня никуда не пошли, потому что Федя устал, но решились очень немного пройтись по Burgerwise, по дороге в Grand Jardin. Потом зашли в кондитерскую и купили сладких пирожков. Вернувшись, сели читать. Вечером у нас время проходит очень мило: оба читаем да по временам ласково взглядываем друг на друга, и я ему говорю: "Федичка!" Бывает чрезвычайно сердечно и весело. Так как я сегодня мало спала, то легла чуть ли не в 10 часов. Федя пришел в час прощаться, я ему сказала, что месячного, которое должно было прийти 16-го, нет, как нет, и не знаю, что это бы значило. Тогда он мне отвечал: "А может быть, что-нибудь есть, может быть ты забеременела". Больше мы ничего об этом не говорили.

Среда, 19 июня (7).

Сегодня мы ужасно как много спали; я думаю, я проспала часов 12 с лишком. Встала и опять принялась читать и немножко переводить. Федя принялся пить чай. Так как он сегодня после припадка, то угодить ему трудно, и чай оказался нехорошим. Он просил меня дать ему налить самому, я отвечала ему: "сделай одолжение". Это ему не понравилось, он рассердился и закричал на меня. Это меня обидело, но я ничего не возразила и, вся красная, ушла в другую комнату. Не прошло 5 минут, как Федя, очень веселый, пришел ко мне в залу и сказал, что просит прощения. Я, тоже очень веселая, встала с своего места и сказала, что я вовсе не сердилась на него, да и никогда не могу на него сердиться. Так у нас ссора и кончилась. Не люблю я ссориться: на душе тяжело, мысли такие невеселые, делать ничего не хочется! Я готова лучше уступить, лишь бы сохранить мир. Федя мне сегодня все говорил, что я очень "добрая", что я "святая", что у меня нет грехов, что он все более и более смотрит на меня, как на "святую", как на "образец" женщины, "безгрешную", "терпеливую". Дорогой мой, я не стою его похвал, совсем я не такая хорошая, как он думает, но мне дороги его слова. (Я как-то раз сказала Феде, что ужасно бы досадовала, если б он считал меня за глупую; он отвечал, что я очень умна, что я "редкого ума человек".) Потом Федя пошел в цирюльню и вернулся очень помолодевший, с короткими волосами. Пошли на почту — писем нет. Отобедали и, взявши в библиотеке книги, пошли домой (дорогой купили клубники). Дома Федя немного полежал, а когда он отдохнул, отправились в Grand Jardin. По дороге пили воду д-ра Struwe, которая Феде очень понравилась; мы каждый раз теперь будем пить эту воду. Пришли в Grand Jardin; сегодня программы все вышли, так что мы не знали, что такое играют, а Федя непременно хотел знать и потому где-то отыскал программу; как после оказалось, программа была совсем другая, потому что играли не то, что там написано. Пили кофе; Федя хмурился, а я наблюдала. Тут опять была та больная коротконожка с своею матерью и с этим молодым человеком. Они так весело беседовали, как вдруг в то время, когда этот молодой человек за чем-то ушел в буфет, к моей больной подошло целое семейство, состоящее из отца, матери, двух сыновей и дочери, довольно миловидной, но удивительно подвижной, которая так и двигалась, так и подергивалась всем телом и особенно лицом, которое ни на одну минуту не оставалось спокойным. Она все качала головой, кривила губами и проч., что ей, право, не шло. Оба семейства очень дружелюбно встретились, хотя я уверена, что у моей больной просто кошки на сердце грызлись. Второе семейство притащило столик и преспокойно уселось у больной. Пришел и молодой человек, который был также знаком и с этим семейством, и должен был раскланяться и заговорить с ними. Братья смеялись, сестра подергивала плечиками, строила из себя девочку и даже купила у проходящего мальчика деревянного плясуна, который так и подергивался в ее руках. Вся хорошая беседа была нарушена, все удовольствие дня кончилось для моей больной, хотя она продолжала улыбаться, и хотя ее маменька тоже очень улыбалась, как будто очень довольная тем, что они свиделись. Второе семейство на несколько времени отошло к другому столику, где сидели его знакомые; я думаю, это несколько успокоило больную, но через 10 минут они вновь воротились. К нашей больной подошла какая-то старушка, с которой она принуждена была разговаривать, а молодой человек должен был разговаривать со вторым семейством. Потом он на несколько времени отошел к своим знакомым, которые сидели очень близко от нас, так что мы могли слышать их разговор. Они очень насмешливо смотрели в ту сторону, где он сидел, и один из них очень рассматривал в лорнет мою бедную больную, и, вероятно, смеялся над нею. Я слышала, как старая дама сказала ему, что, вероятно, его удерживает в Дрездене какой-нибудь чрезвычайный интерес, причем смотрела в сторону, где сидела его дама. Он вернулся к моей больной, но уже прежнего веселья не было, все было натянуто. Наконец, больная пожелала ехать домой. Он повел ее под руку. По дороге они принуждены были остановиться, потому что не заплатили кельнеру. Она ужасно долго не могла достать своего кошелька; наконец, кошелек вынут, мать расплатилась, и они пошли. Она, должно быть, коротконожка, что так странно ступает. Потом явились две, должно быть, камелии, великолепно одетые в светло-лиловые шелковые платья, в бархатных кофтах и круглых шляпах. Они пришли прогуляться около статуи, которая находится среди лужайки. Когда они приблизились, целая компания молодых людей, штатских и офицеров, начала смеяться над ними, и я видела, как сначала один из них пошел подле и несколько раз встречался с ними. Я не знаю, говорил ли он им что-нибудь, или нет, но потом подошел и другой, и я видела, как он, поравнявшись с ними, показал им монету, потом ушел, и они ушли. Я рассказала это Феде, но он мне ответил, что я могу легко ошибиться. Это, действительно, может быть, и правда. Сегодня мы раньше пришли домой; сели читать; я просидела до 1/2 12-го, потом легла, а Федя пришел в 2 часа. Я, разумеется, тотчас же проснулась, и мы очень радостно попрощались и побеседовали. На его вопрос я сказала, что у меня все еще нет месячного, он мне отвечал, что значит "что-нибудь есть". Я спросила, будет ли он рад рождению ребенка, и что я боюсь, что он будет этим недоволен. Он с очень веселым лицом отвечал, что совершенно напротив, что он будет страшно счастлив, если у нас родится ребенок, хотя прибавил: "Тяжело оставлять детей без денег и безо всякого воспитания". Но потом несколько раз нежно поцеловал меня, и я поспешила перевести разговор на другое. Когда он сам лег в постель, то сказал, что "это будет очень хорошо", что один, даже двое детей вовсе не обременят нашу семью, а только вольют в нее новую жизнь. Я заговорила о другом, но Федя, видимо, думал о нашем разговоре и сказал: "Значит, это будет в феврале"; "Может быть, будет мальчишка", прибавил он с удовольствием и сказал: "Ах, ты, Анечка, Анечка!" Видимо, мысль о ребенке пришлась ему по душе; я уверена, что он полюбит ребенка, если нас Бог благословит. Впрочем, Федя сказал, что "может быть, это и неверно", что, может быть, месячное и придет.

Четверг, 20 июня (8).

Сегодня я долго не могла ночью заснуть, пока, наконец, не накрылась шубою, и тогда только кое-как заснула. Встала в 9 часов и велела Иде приготовить кофе, а сама все время записывала вчерашний разговор с Федею. Сегодня в 2 часа я пошла в галерею; Федя сказал мне, что придет также за мной. Я осмотрела опять испанскую, итальянскую и ломбардскую школы и увидела много того, чего прежде совершенно не заметила. Пришел и Федя, но был недолго, потому что скоро стали спускать шторы и зазвонил колокольчик, что означает закрытие галереи. Мы отправились на почту, но и сегодня писем нет. Федя подумал, не берет ли кто наших писем. Он спросил об этом почтмейстера и просил показать книгу, в которой расписываются в получении рекомендованных писем. Тот сначала нас не понял, а потом отвечал, что показать эти книги никому не смеет. Пообедали; сегодня обед был какой-то дурной; сходили за книгами, купили клубники и вишен. (Я забыла: идучи в галерею, я купила целый кувшинчик вишен за 2 Silb., довольно много, положила их в карман и всю дорогу ела, так что выпачкала лицо. Зашли по дороге в Cafe Frangais. Я стала есть вишни, Федя сказал, что пусть я пойду куплю для него столько же вишен, а тогда ем свои вишни. Я "обиделась" и перестала есть, а Федя принялся меня упрашивать есть вишни, говорил, что иначе он подумает, что я считаю его жадным, и думаю, что он не хотел мне дать вишен; я же не ела потому, что слишком много съела давеча). В 1/2 7-го я стала ждать Zeibig, чтоб идти с ним на заседание. (Я нашла где-то свои старые перчатки, починила их, чтобы не быть с голыми руками.) Федя сегодня поссорился с Идой за нечищенное платье, и когда мы шли, то видели, что она плакала; я думаю, она нас просто ненавидит. (Федя потерял свои светло-сиреневые перчатки, которые у него с незапамятных времен; он их никогда не надевал, а только держит в руке и несколько раз забывал их где-нибудь в лавке; всякий раз я ему их поднимала, но на этот раз они потеряны безвозвратно, и он их очень жалеет.) Я все смотрела в окно и от души желала, чтобы Zeibig не пришел за мной. Мы решили с Федей подождать его до 8 часов и, если он не придет, идти гулять. Но в 3/4 8-го я увидела его на конце улицы, с каким-то генералом, с которым он расстался у нашего крыльца. Я встретила Zeibig, а через минуту вышел Федя, очень веселый и любезный. Они заговорили, но это был престранный разговор — смесь французского, русского, немецкого. Хорошо, что это продолжалось не более 10 минут, иначе мы бы наговорили Бог знает чего. Так как заседание было назначено в 8 часов, то мы поторопились идти. В конце нашей улицы Zeibig куда-то зашел, чтобы что-то отдать, и я его подождала; потом он зашел в Landhaus и отдал свои книги Hausmann’y. Я предполагала, что мы сейчас взойдем наверх, но мы прошли двор и вышли на Moritzstraße, а мы все никуда не входим. Потом прошли Frauenstraße и вышли на Alt Markt. Я подумала, что заседание не в думе ли, но и Rathhaus прошли и пошли по Willddrufferstraße. Поравнявшись с отелем..." [Пропуск в рукописи] мы вошли в него, прошли мимо кухонь и поднялись во 2-й этаж. Я изумилась и не знала, что и подумать, но от такого солидного человека нельзя было ожидать ничего дурного. Нам показали дверь, и мы вошли в длинную, узкую комнату, оклеенную красными обоями, с зеркалами и картинами на стенах. За длинным столом сидело человек 10; перед каждым была кружка пива или какая-нибудь закуска; все курили, пили и ели. При нашем входе все они встали и дружелюбно раскланялись. В средине стола сидел мой знакомый D-r Hayde, которого я уже раз видела в библиотеке и с которым я говорила. Это очень милый и почтенный старик, очень высокого роста, но красивый, с всклоченными волосами и отрывистым смехом. Я была очень удивлена, что попала сюда и сначала решительно не знала, что это такое. Но, как потом оказалось из моего разговора с одним курчавым молодым человеком, это было еженедельное собрание стенографического общества, которое зимою собирается в комнате, а летом или в комнате, или где-нибудь в саду. Сначала один из них, вероятно, секретарь, прочитал какой-то доклад, длинную бумагу, из которого я ничего не поняла. Потом D-r Hayde вынул множество газет, в которых находились известия о стенографии в различных местностях, стенографические споры, заметки и тому подобное. Все это читалось и сопровождалось возгласами и шутливыми замечаниями разных членов. В это время Zeibig подал мне карту и просил выбрать кушанье; я отказалась, сказав, что недавно обедала и буду скоро ужинать; он предложил мне чего-нибудь выпить, но я и от этого отказалась и сказала, что если мне что понадобится, то я непременно обращусь к нему. D-r Hayde встал с своего места и, обращаясь ко мне, сказал, что он, от имени всего стенографического общества, приветствует меня, как своего сотоварища, и желает, чтобы это посещение оставило во мне хорошие воспоминания по моем возвращении в Россию. Я отвечала, что это так и будет. Вообще мне было досадно, что я не могла ответить хорошею немецкою речью на все их приветствия. Затем секретарь опять принялся читать присланные за эту неделю письма, окончив которые, было предложено кому-нибудь говорить. Начал говорить какой-то господин о Weimarn’e, говорил много, все смеялись, я также, но, надо признаться, я не слишком много поняла из его дрезденской речи. Мой сосед, молодой курчавый человек, заговорил со мною и спросил, знаю ли я немецкую стенографию; я отвечала, что не знаю, но что буду непременно ею заниматься. Члены передавали друг другу какую-то бумагу, на которой они подписывались. Я спросила, что это значит. Мне отвечали, что это для статистики, что каждый член, здесь присутствующий, должен расписаться. Мне тоже предложили. Я отвечала, что жалею, что не знаю немецкой стенографии, и расписалась по-русски (стенографически). Потом говорил другой о собрании учителей в каком-то немецком городке, при котором он состоит стенографом, и при этом рассказал о нескольких случаях и недоразумениях, бывших у противников их, приверженцев Stoltze. Рассказывал он довольно любопытно и шутливо. Потом разговорились о стенографах-шарлатанах; при этом кто-то рассказал о господине, выдававшем себя за стенографа, и как он, придя к D-r Hayde просить денег, назвал себя присланным от Zeibig, а придя за тем же к Zeibig, назвал себя присланным от Hayde. Это очень рассмешило общество. Наконец, D-r Hayde приступил к рассмотрению программы собрания стенографов, которое назначено на четвертое августа сего года. Место выбрано Feldschlosschen, и члены должны были идти встречать гостей на железную дорогу. Тут же был выбран и Festkomitet [Праздничный комитет (нем.)], между прочим, был выбран и Zeibig. Вообще, заметно, что он здесь очень уважаемый человек. Во время разговора приходили новые члены, и тут же были представлены обществу еще 2 гостя, из которых один, горбатый, просил принять его в члены общества; на это было дано согласие. Между прочим, Zeibig из себя выходил, желая мне чем-нибудь услужить; он меня спрашивал, не желаю ли я чего, и когда я сказала, что прошу чистой воды, то он приказал принести графин. Сначала все члены, смотря на меня, улыбались, я думала, что они надо мною смеются, но потом увидала, что ошибалась: они были очень услужливы и любезны ко мне. Мой сосед сказал мне, что многие удивляются, что я такая молодая, а так хорошо знаю стенографию, как обо мне пишет Ольхин. (Между прочим, D-r Zeibig сказал членам, что Ольхин, может быть, приедет в Дрезден и присоединится к ним.) Часов в 10 D-r Zeibig сказал мне, что, вероятно, мне пора; я была очень рада, потому что очень боялась, что Федя меня будет бранить за такую долгую отлучку. Мы встали; я подала D-r Hayde [руку] и очень благодарила его. Он мне крепко-крепко пожал руку, даже до боли, и сказал, что желал бы, чтобы мне было приятно вспоминать о них. Я, разумеется, отвечала, что посещение их собрания оставило во мне самое приятное впечатление. При моем уходе все члены встали и очень любезно и приветливо раскланялись со мною. Мы вышли. С нами вышел и гость, как и. я, немец, который, вероятно, думая, что я не понимаю по-немецки, сказал мне по-французски на мою просьбу воды, что вода в Дрездене не хороша. Он шел рядом со мною и предложил мне несколько вопросов. Спросил, где я живу, и когда узнал, что я живу в Johannisstraße, то сказал, что он живет по той же улице. Так они проводили меня до дому. Я ужасно боялась, чтобы дверь не была заперта, тем более, что ключа с собою у меня не было. Но, по счастию, дверь была открыта. Дорогою D-r Zeibig предложил мне отправиться с ним и еще с семейством в Tharandt во вторник, где бы он показал нам много хороших мест. Он обещал зайти ко мне, чтобы поговорить об этом. Когда я пришла домой, Федя меня выбранил, зачем я Zeibig’a не пригласила на чай, но я не знала, во-первых, есть ли чай, а во-вторых, как Zeibig Феде понравился. Федя говорит, что нашел его очень хорошим, сердечным человеком.

Пятница, 21 июня (9).

Сегодня утром, когда мы сидели за кофе, M-me Zimmermann сказала, что какой-то господин желает меня видеть. Я была одета по-домашнему и предложила выйти Феде. Он вышел и через минуту воротился, сказав, чтоб я вышла, что это ко мне. Я поспешно оделась и увидела D-r Handsche, который вчера вместе с Zeibig’oM провожал меня до дому. Я просила его садиться. Он сказал, что так как он с женою отправляется сегодня куда-то в Donau и так как у него свободные места в карете, то он предлагает нам, не хотим ли и мы отправиться с ними. Я отказалась, сказав, что мы уже решились куда-то ехать. Он просидел с 5 минут и ушел. Федя его поблагодарил за его внимание. Действительно, это было очень любезно с его стороны пригласить нас отправиться вместе, но что же делать — нам средства не позволяют ездить на прогулки, да и не хотелось. Я забыла сказать, что у Handsche жена русская, может быть, ей хотелось повидаться с своими соотечественниками.

Потом я пошла в галерею и осматривала картины Рубенса. Когда пришел Федя, я так ему обрадовалась, что изменилась в лице и почти побежала к нему. Мы проходили до звонка, потом отправились на почту, но писем и сегодня нет. Просто досадно до сумасшествия! Сегодня Федя решил, что я напишу Ване, пусть он сходит к Каткову и узнает, дома ли он, здоров ли и не уезжал ли куда в этот последний месяц. Сходили пообедать и пришли домой. Федя прилег немножко отдохнуть, а я написала письмо Ване и сама отнесла его на почту. Когда я вернулась, Федя предложил идти вместе за книгами в библиотеку, но я была так утомлена, что не могла идти. Когда он воротился, он спросил, пойдем ли мы гулять; я отвечала, что пойдем. И меня, и Федю страшно тревожит то обстоятельство, что Катков нам ничего не отвечает. Деньги у нас выходят, ниоткуда их не предвидится, и совершенно не знаем, что нам предпринять. Бедный Федя очень пасмурен, беспокоится и сердится на такие пустяки, на которые прежде не обращал внимания. Его дурное настроение отражается и на обращении его со мною: он придирается ко мне, а я тоже страшно беспокоюсь о нашем положении, тоже раздражаюсь и не могу сдерживаться. Напр., сегодня произошла такая нелепая сцена, в которой мы поступали как дети: когда мы стали подходить к Grand Jardin, то Федя захотел домой, но был в нерешимости. Я сказала: коли домой, так домой! Он ужасно рассердился и поворотил домой, но, пройдя несколько шагов, когда я ему сказала, что мне лучше бы хотелось посидеть в саду, он вдруг очень быстро поворотил к саду, но сказал, что более 5 минут в саду не просидит. Я отвечала, что если сидеть, то не 5 минут, а полчаса, и в таком случае гораздо лучше идти домой. Так как он настаивал, то я сказала: лучше мы пойдем домой или я одна пойду. Так как он продолжал идти, то я поворотила домой, а он пошел в сад. Ну, зачем я это сделала? Все наши ссоры происходят оттого, что мы оба очень беспокоимся и мучаемся от неопределенности нашего положения. Господи, помоги нам выйти из него! Мы так любим друг друга и так счастливы, и если б не наши плохие обстоятельства и денежные заботы, то не было бы людей счастливее нас. А тут мы ссоримся, как маленькие ребята. Через полчаса после меня пришел и Федя. Он был очень пасмурный. Когда стали пить чай, то он сказал, что я, вероятно, назло ему придвинула стол. Я отвечала, что глупо говорить про меня, что я делаю ему назло. Потом он начал говорить насмешки, между прочим, сказал, что у него теперь нет денег, но что они у него будут и что его все-таки можно уважать. Меня это ужасно оскорбило. Как! Подумать, что я уважаю людей только за деньги! Я отвечала, что я денег в нем вовсе не ценю, что если б я захотела быть богатой, то давно бы была уже богата, так как могла выйти замуж за Т., человека, который ко мне сватался (Федя отвечал, что давно это слышал), что я вовсе не ищу в нем богатства, а люблю его за его ум и его душу. Мне было до того больно, что я не могла удержаться и расплакалась, но потом мы скоро примирились. Когда мы стали пить чай, я сказала, что я завтра буду писать письмо ругательное. Федя спросил: "Зачем ругательное", я отвечала, что на ругательные письма отвечают тем же. Он спросил, кому я пишу, я отвечала: "Одной моей знакомой, которая недавно меня обругала". Я сказала, что не намерена спускать оскорблений, особенно если я их не заслужила; что ведь он сам говорил, что надо людям указывать их место в природе. Федя сказал, что отвечать злом за зло очень дурно и что гораздо лучше простить. Я отвечала, что думаю совершенно иначе. Потом он меня несколько раз целовал и смотрел на меня, я смотрела на него улыбаясь, а он несколько раз щурился и сказал: "Злая ты!" Я отвечала, что, может быть, я и зла, но только не к нему. Он очень внимательно на меня поглядывал и, видимо, старался отгадать, что я такое думаю. Потом я ушла в залу и стала писать. Он чрез несколько времени пришел ко мне, называл меня литератором, женой литературной и спросил, что я такое пишу; я отвечала: "Письмо". — "Нельзя ли узнать к кому?" — "Нельзя". — "Однако же..." — "Не скажу". Тогда он мне посоветовал идти спать. Видимо, ему было ужасно любопытно узнать, тем более, что он, я думаю, вполне догадывался, о ком я веду речь. Потом я ушла спать. Когда он пришел прощаться, то велел мне непременно идти завтра к акушерке, сказал, что нам обоим очень важно знать, беременна ли я, или нет. У меня, в самом деле, ужасно болела сегодня грудь, около правого легкого, и болел живот, особенно когда я плакала...

Впервые опубликовано с предисловием Н.Ф. Бельчикова: М., 1923.

Достоевская, Анна Григорьевна (урождённая Сниткина; 1846-1918) — русская мемуаристка. Стенографистка, помощница, а с 1867 года вторая жена Ф.М. Достоевского, мать его детей — Софьи (22 февраля 1868 — 12 (24) мая 1868), Любови (1869-1926), Фёдора (1871-1922) и Алексея (1875-1878) Достоевских; публикатор творческого наследия Фёдора Михайловича.