Н.М. Ежов
Антон Павлович Чехов

I

Минуло уже пять лет, как умер симпатичный русский беллетрист Антон Павлович Чехов. До сих пор число его поклонников как будто не уменьшается, молодежь по-прежнему охотно читает его сборники рассказов, смотрит его пьесы, особенно в Московском Художественном театре, а в годовщину его кончины собирается, хотя не всегда в большом числе, в Новодевичьем монастыре, на кладбище которого находится чеховская могила. Но этого мало. О Чехове и теперь выходят в свет книги с воспоминаниями об усопшем писателе, издаются его письма: первый томик писем Чехова к Н.А. Лейкину издала г-жа Лейкина; в нынешнем году некто г. Бочкарев (?) издал первую часть писем Чехова к разным лицам (большинство из писем, впрочем, уже было в печати) и обещает ряд других... Все это говорит о жизненности произведений писателя, об известной силе его дарования. И все-таки приходится сказать, что литература о Чехове не содержит в себе мало-мальски верной и подробной биографии писателя. Мне приходилось читать почти все воспоминания о нем, мне известны его письма (не изданные до сих пор) к Н.А. Лейкину, В.В. Билибину, А.С. Лазареву и к другим его первым по времени приятелям и знакомым. Письма, конечно, лучше воспоминаний других авторов, но этот материал имеет и плохую сторону: обыкновенно пишущий письма человек невольно прихорашивается и открывает далеко не всего себя; какой-то мудрец даже сказал, что письмо — фальшивый паспорт наших мыслей; наконец, сам Чехов относился к своим письмам почти как к литературным произведениям и говаривал:

— Письмо труднее писать, чем рассказ! В письмах приходится любезничать, изворачиваться...

И он, действительно, во всех своих посланиях к знакомым и друзьям всегда старался быть любезен, мил, гостеприимен и благожелателен; он больше раздавал хвалы, чем порицал или упрекал; по письмам это был рубаха-парень, хозяин, у которого гости не переводятся, на самом же деле Чехов, войдя в известность, ужасался при появлении всякого малозначительного гостя и не любил разговоров даже с близкими знакомыми; только там, где для самого Чехова имелся интерес, выступали на сцену и любезности, и приглашения вновь, и дружеские поцелуи. Вот почему письма Чехова мне кажутся материалом односторонним, с которым будущему биографу Чехова придется обращаться с известной осторожностью и с неизбежной проверкой слов писателя фактическими событиями в его же жизни.

По-моему, самый интересный материал о Чехове могли бы дать его товарищи по университету, ставшие впоследствии врачами и навещавшие Чехова. Вообще тут нужны не литературные панегирики, а сырой материал от правдивых людей, знавших тот или другой период в жизни данного писателя.

Что касается уже имеющихся в печати записок гг. воспоминателей, то в этом отношении Чехову совершенно не повезло. И не потому, чтобы их, воспоминателей и воспоминаний, было мало. Напротив, их было очень много. Но беда в том, что все эти воспоминания представляют собой сплошной хвалебный хор; там только поклоннический фанатизм и не осталось места критическому анализу. Прочитав подобные статьи, находишься в положении гоголевского героя Чичикова, введенного в заблуждение Маниловым, выдавшим исключительно превосходные аттестации всем губернаторским чиновникам. В воспоминаниях выдана именно такая аттестация не только самому Чехову, но и всем его родственникам, все они там необычайно душевны и прозрачносердечны. Положим, о Чехове еще туда-сюда. У всех литературных Маниловых существует себе в оправдание старая поговорка: de mortuis nil nisi bene, то есть о мертвых говорят лишь хорошее, но беспристрастный биограф в будущем, отнюдь не желая стать Собакевичем, еще менее будет стремиться к маниловщине. Просмотрев нынешние воспоминания о Чехове, он разведет руками и скажет насмешливо:

— Почему же они не хлопотали о канонизировании Чехова и присных его?

И он будет иметь право так пошутить. Досадно и обидно за Ан.П. Чехова, когда читаешь белиберду какого-нибудь исступленного воспоминателя. Главное, сейчас видно, что маленький человек старается сплести вензель из своего имени с чеховским. Все воспоминавшие писали о своей крайней близости с Чеховым, о дружбе с ним, о самых трогательных взаимных отношениях. Как, однако, ни близки они были к Чехову, но даже насчет цвета его глаз разошлись, как свидетели на суде в оперетке "Гаспарон, морской разбойник": одни уверяли, что у Чехова "прелестные голубые глаза с искрой"; другие писали — у Чехова были глаза "черно-бархатные"; третьи называли глаза "зеленоватыми" и т.п. Много писалось о каком-то "характерном басе Чехова", тогда как басом он ни пел, ни говорил. В росте писателя также оказались "разные мерки": кто стоял за высокий рост, кто за невысокий...

Это незначительное обстоятельство показывает, однако, что "близкие друзья" Чехова на самом деле очень мало и его самого знали и, пожалуй, не знали и его сочинений. Это я вывожу из уродливых цитат, взятых у Чехова, из невероятных заглавий его повестей и т. п. Всю эту воспоминательно-хвалебную, извините за выражение, дребедень, на мой взгляд, будущему биографу Чехова следует вычеркнуть из своей памяти как именно досадную маниловщину, вредную и для самого Чехова, и для большой группы его читателей и почитателей.

Моя статья о Чехове не претендует на законченную и строгую обрисовку личности этого писателя. Эта задача не по моим силам. Вот почему я поставил в подзаголовке фразу "опыт характеристики", другими словами — это только материал для составителя биографии Чехова и критической о нем статьи, составителя серьезного, собравшего материал отовсюду и успевшего в нем тщательно ориентироваться. Из своей статьи я совершенно устраняю собственную личность и буду приводить лишь факты из жизни Чехова, мне доподлинно известные. Их могут, впрочем, подтвердить некоторые мои и Чехова общие знакомые. Очень может быть, что мне придется назвать их поименно. Главная же моя опора — моя совесть и сознание, что сам Чехов, если бы это было возможно, сказал, что я не пишу здесь ни одного слова лжи. Буду рад, однако, если меня в чем-либо поправят и пополнят другие. Ни от поправок, ни от полемики я, конечно, не отказываюсь.

II

Ан.П. Чехов родился в Таганроге (17 января 1860 года). Его родители были люди необразованные, с головой ушедшие в свои мелкие интересы, люди даже, судя по отзывам многих, грубые и, по своему невежеству, много зла принесшие своим детям. Особенно отец Чехова Павел Егорович, мелкий торговец, отличался по части воспитания ребят "в страхе Божием", что на его языке обозначало подзатыльники, дранье ушей и порку розгами.

— Нас самих так воспитывали, — говорил он, — и нам это пользу принесло.

Выпоров детей, Павел Егорович шел в церковь, а наказанным велел садиться за Псалтырь и читать столько-то страниц.

Сам Чехов, уже будучи увенчанным Пушкинской премией, говорил одному литератору:

— Знаете, меня в детстве отец так порол, что я до сих пор не могу забыть этого!

И голос писателя дрожал, так остры были его воспоминания. Брат Чехова, покойный художник Н.П. Чехов, тому же лицу рассказывал следующее:

— Наш отец с нами жестоко расправлялся. Розгами драл всех: и Александра, и Антона, и меня нещадно! К писаньям Антона и к моему рисованию он относился с досадой или с глумлением. Особенно преследовал меня. Отец выгнал меня на кухню, сказав: "Там малюй, а в комнатах красками не смей вонять!" И все время меня именовали маляром, мазилкой, пачкуном, а когда я продал первую удачную картину за несколько сот рублей и принес домой деньги, отец деньги взял и сказал: "И за такую-то дрянь находятся дураки и большие деньги платят?! Удивляюсь!"

О своей матери и Антон, и Николай отзывались мягче, но в семье она, кажется, роли не играла; в лице Павла Егоровича заключалась не только русская, но даже былая турецкая абсолютная монархия; его слово было закон для всех, а десница вечно была занята двумя делами поочередно: или творила крестное знамение, или раздавала подзатыльники.

Мать Чехова Евгения Яковлевна, хотя и была против розог, но подчинялась воле супруга и воспитательного влияния на детей не имела. Ее личность отчасти рисуется следующей сценой. Раз Чехов за чаем говорил своим знакомым:

— Знаете, господа, у нас "кухарка женится!" Я бы с удовольствием пошел с вами на свадьбу, но страшно: гости кухарки напьются и нас бить начнут!

— А ты бы, Антоша, — заметила мать, — им свои стихи прочитал, они и не станут вас бить!

Чехов, уже издавший тогда книгу "В сумерках", вдруг нахмурился и сказал:

— Моя матушка до сих пор думает, что я пишу стихи!

Вообще все молодые Чеховы (пять братьев и одна сестра) вышли из очень темной среды. Детство их прошло уныло, в черной работе и зубрении уроков. Три брата: Александр, Антон и Михаил — окончили курс в университете, Николай Павлович — в школе живописи в Москве, Иван Павлович и Марья Павловна служили преподавателями в городских школах. Самым талантливым из Чеховых был Николай Павлович, художник, подававший блестящие надежды, прекрасно игравший на рояле: ранняя смерть прикончила его грустное (к сожалению, он много пил) существование. Это был человек немного взбалмошный и вспыльчивый, но открытый, честный и в высшей степени добрый. Он искренно любил своего брата Антона, но никогда ему не льстил. Антон, в свою очередь, чувствовал к нему глубокое расположение. После Н.П. Чехова осталось немало картин и талантливых этюдов. Где они?

"Пописывание" Антона Павловича, на которое смотрел, как и на "мазню" Николая, "с высоты непонимания" их отец, скоро стало единственным ресурсом жизни Чеховых в Москве. Окончив курс в университете, Чехов не стал заниматься практикой (да ее почти и не было), а писал рассказы в "Осколках", "Петербургской газете" и, постепенно переходя от мелочей и шаржей к беллетристическим очеркам, все увеличивал свой заработок. Раньше Чехов писал в "Будильнике" и "Стрекозе", но в последней его очень обидел редактор И.Ф. Василевский (Буква), сам прекрасный юморист, не распознавший таланта Чехова; он ответил Чехову в почтовом ящике "Стрекозы": "Нет, из вас никогда не выйдет писателя! Бросьте!". После этого Чехов бросил... "Стрекозу". Поэт Л.И. Пальмин рекомендовал Чехова Н.А. Лейкину, издателю "Осколков". В этом журнале А. Чехонте (псевдоним Чехова) быстро развернулся и дал ряд маленьких превосходных рассказов, полных такого заразительного юмора, что впоследствии Л.Н. Толстой, читая его рассказ "Драма", от души хохотал и советовал всем прочитать этот чеховский рассказ. Из "Осколков" Чехов рискнул адресоваться в "Петербургскую газету", и ее редактор-издатель С.Н. Худеков, журналист опытный, охотно стал печатать по понедельникам рассказы А. Чехонте. Но все это еще не было славой, хотя она стояла у порога квартиры непрактикующего врача Чехова. Слава явилась с переходом Чехова в "Новое время", где он в отделе "Субботники" напечатал один за другим лучшие свои рассказы — "Панихида", "Агафья", "Ведьма" и много других.

Как мог проникнуть в большую газету начинающий беллетрист Чехов? На этот счет существует твердо установившаяся, но совершенно неверная легенда, будто бы проницательное око Д.В. Григоровича усмотрело Чехова в газете Худекова и старый писатель поехал к А.С. Суворину рекомендовать "новый молодой талант". Нет, это произошло не совсем так. Может быть, Чехов никогда не попал бы в "Новое время", если бы в этой газете, действительно, не имелось "недреманного литературного ока" в лице В.П. Буренина. Уже давно этот критик, просматривая газеты и журналы, заметил очерки А. Чехонте и не раз говорил в редакции "Нового времени" при Суворине и других, что в малой прессе и в лейкинском юмористическом журнале "Осколки" есть маленький Мопассан, какой-то Чехонте, пишущий очень остроумные рассказы. Однажды, беседуя с заехавшим в редакцию Григоровичем, г. Буренин сказал:

— Читали вы рассказы Чехонте? Прочитайте, славная вещь! И хорошо бы его куда-нибудь в серьезный журнал пристроить... Уверяю вас, это талант. Непременно прочтите...

Григорович прочитал рассказ А. Чехонте "Егерь", рассказ, по правде сказать, очень подражательный (в нем Чехов все заимствовал из тургеневского "Свидания", да и впоследствии он брал у Тургенева многое...). Но Григорович остался доволен, приехал опять в "Новое время", увидал г. Буренина и г. Суворина и стал хвалить неизвестного автора. Тут и зародилась мысль пригласить Чехова в "Новое время". Первый рассказ "Панихида", подписанный "А. Чехонте", так понравился А.С. Суворину, что он телеграфировал Чехову, прося разрешить поставить под рассказом настоящую фамилию автора. Чехов согласился. Суворин с каждым новым рассказом восхищался более и более. Появление свежего и искреннего дарования радовало этого чуткого издателя. Радовался и В.П. Буренин, написавший первый фельетон о чеховских рассказах и расхваливший их на зависть всем молодым беллетристам. А.С. Суворин до того увлекся молодым автором, что когда в рассказе "Ведьма" старый муж, укоряя жену, вытер нос подолом своей рубашки и — по выражению Чехова -"показал на животе пупок, большой и серый, как бублик", — он не вычеркнул этого грубо-реального выражения, несмотря на протест В.П. Буренина и других сотрудников.

— Не могу вычеркнуть! — говорил г. Суворин. — Поправлять Чехова — значит портить...

Рассказы Чехова в "Новом времени" были подобны светлым и шумным ракетам, рассыпавшимся разноцветными искрами на темном небе нашей заурядной современной беллетристики. Правда, тут были кусочки Тургенева, Толстого, даже, пожалуй, Григоровича, но было много и своего, оригинального, интересного, смелого и вполне литературного. Словом, быстро и сразу вознесся к звездам этот талант, и слава с этих пор надолго осенила его симпатичное чело. Чехов скоро стал модным писателем Петербурга. А.С. Суворин и его семья души не чаяли в новом сотруднике. Чехов получал огромный гонорар, его книги издавались Сувориным на льготных условиях (70% в пользу автора), а когда Чехов написал (правильнее, переписал заново) драму "Иванов" и поставил ее в Петербурге* на Александрийской сцене, А.С. Суворин дал о пьесе восторженный отзыв. В то время, когда известность Чехова достигла зенита, молодому беллетристу и драматургу-новичку было всего двадцать девять лет...

______________________

* Первое представление "Иванова" в первоначальной редакции состоялось раньше в Москве, в театре Корша; оно потерпело полный неуспех.

______________________

III

Быстрая литературная карьера А.П. Чехова совершенно изменила его самого и его отношения к окружающим. Удача вскружила ему голову. Он стал суховат с прежними благоприятелями, стал глядеть свысока на знакомства. Прежние товарищи по небольшим изданиям казались ему мелюзгой. Москвичи, слыша трубные звуки Петербурга в честь Чехова, бросились к нему на поклон с визитами — Чехов не отдал визитов, и на следующий год к нему уж не приехали. Это ему, может быть, не нравилось, но он говорил:

— Я хорошо отучил этих визитеров! Ужасно надоели!

В семье Чехова также произошла метаморфоза в отношениях. "Антоша" перерос всех двумя головами, и перед ним невольно склонилось все. Власть отца давно кончилась, и старик-Чехов стал только говорить своим, чтобы смотрели, как бы посторонние лица "не отбили Антона от семьи". Фамильярное отношение с братьями исчезло, только Николай, живший отдельно, остался самим собою. Но он скоро умер...

Со своими старыми приятелями Чехов также держался по-иному. Он на всех глядел покровительственно, в словах был небрежен и не замечал, если от этого страдало чье-нибудь самолюбие. Его друг, покойный В.В. Билибин, рассказывал:

— Встретил я Чехова. Неузнаваем. Сказал мне: вы бы выслали мне свои водевили, я поеду скоро к Черному морю, буду их читать; прочту один — и за борт, прочту другой — туда же...

Это очень оскорбило Билибина, но как человек воспитанный и вежливый он и виду не показал, что обижен старым приятелем по "Осколкам".

Своему брату Ивану Павловичу Чехову Ан.П. подарил книжечку "Пестрые рассказы" (в издании Н.А. Лейкина) с такой явно насмешливой надписью: "Протоучителю Иоанну Павловичу Чеховенскому". Насколько же Чехов сам был щепетилен и обидчив, видно из такого факта: какая-то барышня подарила Ан.П. свою фотографическую карточку с надписью: "Глубоко мне преданному Ан.П. Чехову". Чехов сделал приписку: "Какое нахальство!!" и прибил гвоздиками карточку на стену в своем кабинете.

Чехов охотно оказывал протекцию, он уже чувствовал себя на пьедестале, и роль покровителя ему всегда нравилась. Он многих беллетристов "пристраивал", но наряду с этим сделался нетерпим к чужому мнению. Критиковать его произведения запросто, по-приятельски было уже страшно. Он постепенно отодвинул от себя все авторитеты, стал в роль строгого критика даже к большим писателям.

— Почитал я немного "Фрегат Палладу", — говорил он одному знакомому. — Скучная штука... я бросил, не дочитав и первой части!

Другому знакомому на замечание, что он оспаривает взгляд Толстого, Чехов не без надменности возразил:

— Что мне ваш Толстой?!

Покойный поэт Плещеев, услыхав, будто бы Чехов поступает редактором "Нового времени", написал Чехову плаксивое письмо, предостерегая, что в этой редакции возле А.С. Суворина толкутся такие лица, с которыми Чехову нельзя ужиться. Чехов раздраженно сказал:

— Ох, эти старые писатели! Это не люди, а иконостасы! На них, как на образа, можно молиться, но практических советов они дать не могут. Плещеев пишет, что мне сулят пятьсот рублей в месяц и что это меня может соблазнить. Чудак он, право! Мне тысячу рублей дадут, если я пойду! И если я откажусь от редакторства, то просто потому, что мне гораздо выгоднее писать беллетристику.

В этом же роде он послал письмо к Плещееву.

К этому времени Чехов написал свою скучную, как степь осенью, "Степь", и все его старые благожелатели говорили ему откровенно:

— Это не ваш жанр, Антон Павлович! Расстрелять надо того, кто вам дал совет писать большие вещи!

Но Чехова ждала западня много опаснее "Северного вестника", где были все-таки люди с литературным вкусом. Этой западней была мукомольно-литературная "Русская мысль" г. Вукола Лаврова, про которую сам Чехов раньше говорил:

— Она честна, но совершенно бездарна!

Не помню, кто именно, но кто-то из сотрудников "Русской мысли" не то написал, не то сказал, что рассказы Чехова ничего особенного не представляют. Это дошло до Ан.П., и он очень рассердился; в то время у Чехова был в гостях А.А. Суворин, нынешний редактор "Новой Руси", и Чехов говорил ему следующее:

— Лавров и Гольцев хотели пригласить меня в "Русскую мысль", но теперь, после выходки против меня, об этом не может быть и речи!

Однако впоследствии Чехов передумал и пошел в "бездарную, но честную" ежемесячную "Русскую мысль" и даже скоро сошелся на "ты" с г. Лавровым.

В этой "Русской мысли", действительно, при редакторстве В. Лаврова, человека бесталанного и невежественного, были сотрудники вроде г. Гольцева, бесцветность которого для всех была вне сомнений, секретаря и плохого поэта Попова (Монастырского) и т. п. Очутившись под этой смоковницей без плодов (как Чехов решился туда пойти — не понимаю!), А.П. прежде всего выговорил себе ежемесячное вознаграждение, кажется, по двести рублей в месяц и по сколько-то с листа, с тем, что в другие "толстые" журналы он не даст ни строки. Затем Чехов напечатал в "Русской мысли" ряд рассказов и повестей. Эти произведения много ниже прежних чеховских рассказов, за которые его звали "наш Ги де Мопассан", некоторые из них совершенно недостойны его как человека, потому что являлись прямыми пасквилями. Такова "Ариадна" и рассказ "Попрыгунья" (напечатанный, впрочем, не в "Русской мысли", а в каком-то еженедельном журнале). В этом рассказе автор "вывел" своего приятеля известного пейзажиста И.И. Левитана, теперь покойного, и одну даму-художницу, также покойную. Левитан, не ожидавший такого поступка от друга юности, хотел стреляться с Чеховым, но после некоторого колебания написал Чехову резкое письмо и надолго с ним разошелся, а от дома затронутой дамы было Чехову категорически отказано. Эта печальная выходка Чехова, и даже неоднократная, дает право с грустью признать, что Чехов был далеко не "Христос", как его именовали в воспоминаниях, и что его душе были доступны вполне низменные страсти. Это особенно заметно в "Ариадне", и когда я читал названный рассказ, я думал: что сделалось с Чеховым? Куда девался честный и великодушный А. Чехонте? Откуда эта мелочность и злобная мстительность?

Теперь, после чтения писем Чехова, после некоторого раздумья я прихожу к выводу, что Чехов сделал эти дурные литературные поступки от крайнего самомнения, которое развилось в нем одновременно с его прославлением. Молодой писатель возомнил о себе не как о литераторе в удаче, а как о гении, чего на самом деле вовсе не было. До гениальности ему было так же далеко, как было далеко до Чехова его многочисленным подражателям. Но, окружая себя только поклонниками, слыша лесть в семье и от постоянных своих гостей, Чехов решил, что он писатель первого ранга и перед ним должно все склоняться во прах. Когда же он получал отпор, и отпор решительный, это вызывало в нем раздражение, а раздражение толкало к мести. И он, к сожалению, поддавался этому недостойному чувству.

Но это были его ошибки, в которых он, вероятно, сам раскаивался. Слишком много в Чехове было хорошего, чтобы он не сознавал дурного...

Со стороны чисто литературной его повести в "Русской мысли" "Жена", "Убийство", "Ариадна", "Рассказ неизвестного человека" и т.п. — очень посредственны, вымученны и подчас даже смешны. Видно, что автор желал что-то сказать особенно глубокомысленное, но не находил ни красивых слов, ни оригинальных мыслей. Этот период был как бы временным падением таланта Чехова. Неудача с "Чайкой" в Петербурге также подрезала ему крылья. Публика Александрийского театра вслух обозвала эту пьесу "чепухой", и бедный Чехов даже заболел от огорчения. Вообще эти повести в "Русской мысли", драма "Чайка" и неожиданная поездка на о. Сахалин есть не что иное, как метанье Чехова из стороны в сторону. Автор "Чайки" сам бился, как раненая птица. Писатель, произведший сам себя в гении, искал гениального сюжета. "Нововременские" успехи казались ему мизерны, да и с направлением этой газеты стал расходиться молодой беллетрист. Он уже не написал бы еще раз рассказа "Тина", где жидовка завлекает и обирает православных молодых людей. Он сильно "полевел", но, увы, нисколько от этого как талант не выиграл.

Кстати. Я до сих пор не понимаю поездки Чехова на Сахалин. Зачем он туда ездил? За сюжетами, может быть? Не знаю. Впрочем, этого не знал и сам автор. Когда его пароход стоял на рейде вблизи острова, Чехов писал, что он не понимал цели своей поездки и спрашивал себя: не вернуться ли назад, не высаживаясь на остров? Честное слово, если бы он это сделал, русская литература ничего бы от этого не потеряла, потому что его книга "Остров Сахалин" есть образчик, как не надо писать подобные книги. В ней Чехов доказал, что он не умеет мало-мальски картинно описывать то, что видит, а его статистика, его таблицы, выкладки — все это за целую милю от художественной литературы... Да, вот еще: в "Сахалине" Чехов пишет, что он был хорошо принят и долго жил у какого-то смотрителя (или тюремного надзирателя, не помню), а через несколько строк сообщает, что это был ужасный мерзавец... Что же это такое? Вот и принимай у себя после этого знаменитых туристов! Наконец, как мог сам Чехов оставаться у "мерзавца" и долго пользоваться его гостеприимством? Ведь не накануне же отъезда он составил о нем свою убийственную характеристику?

IV

У А.П. Чехова был характер тихий, миролюбивый. Раньше, в начале литературной деятельности, он составлял всюду желанного гостя; его шутки, остроты, смех всем нравились, и сам он был симпатичный юноша, роста выше среднего, с густыми темно-русыми волосами, с интеллигентным абрисом лица, которое освещалось задумчивыми карими (а не "прелестными голубыми" или "зелеными", как сообщали "друзья" Чехова) глазами. Несомненно, его лицо и характер нравились женщинам; о своих сердечных делах Чехов говорить не любил; известно одно, что студентом, посещая "Эрмитаж" Лентовского, он имел довольно долгий "роман" с француженкой Блянш, постоянной посетительницей этого сада. Чехов любил женщин, но об их душевных качествах был невысокого мнения. Возвратясь из кругосветного путешествия, он говорил:

— Что прелесть — так это цветные женщины!

Его симпатии склонялись к актрисам; он часто советовал тому или другому приятелю:

— Вам надо жить с актрисой...

— Почему именно с актрисой, Антон Павлович?

— Они женщины изящные, интересные, талантливые; мещанской добродетели пополам с пошлостью в них нет...

Чехов не любил прелестей семейного очага; его "Три сестры" и многие другие произведения полны описаний семейных отношений весьма несимпатичного характера; в семье у него всегда имелся адюльтер; большинство женщин развратны и чувственны, да и мужчины не лучше; женского "равноправия" он не признавал. "А я вам скажу, что женщина всегда будет рабой мужчины!" — говорит один из его героев.

В конце концов сам Чехов женился на артистке Московского Художественного театре Ольге Леонардовне Книппер, кажется, по происхождению немецкой еврейке: актриса она среднего дарования, несколько однообразная; я однажды видел ее у Чехова в гостях (она не была тогда еще объявлена невестой А.П.); помню, шел разговор о молодой дебютантке, которая жаловалась Чехову, что она, по робости, не могла хорошо читать отрывок и поэтому не понравилась антрепренеру.

— Не понимаю, чего тут волноваться? Все это притворство! — сказала будущая жена А.П. — Коли я знаю, чем владею, то и в исполнении у меня будет... Просто девица эта — бездарность!

Чехов возразил недовольным тоном:

— Вы неправы. Все зависит от характера...

Женился Чехов оригинально. Он и г-жа Книппер куда-то уехали и потом прислали в Художественный театр телеграмму за подписью: "Ольга и Антон Чеховы". Оказывается, они обвенчались, никого не пригласив на свадьбу.

Сойдясь с Художественным театром, Чехов написал несколько пьес, которые имели большой успех, но совершенно условный успех.

Во-первых, поставили "Чайку". Как известно, в Петербурге она рухнула очень шумно, несмотря на то что Нину Заречную играла талантливая Комиссаржевская. В Художественном театре такой артистки никогда не было, и роль Нины была исполнена плохо. Но... "Чайка" имела успех. Большой успех, но, как я уже сказал, условный. Во-первых, тут была "пика" Петербургу. Москва дала реванш симпатичному Чехову за петербургские огорчения. "Чайку" поставили с разными "Станиславскими" ухищрениями, и это, как новинка, понравилось. К сожалению, я не поспел из Петербурга на первое представление и видел "Чайку" в третий спектакль. Играли недурно, главное, был хороший ансамбль.

Эта удача обрадовала Чехова, и он сел сочинять новые пьесы, хотя раньше кому-то писал (после петербургской неудачи с "Чайкой"): "Назовите меня последними словами, если я еще напишу хоть одну пьесу!"

Но как человек бесхарактерный он поддавался то одному, то другому настроению. После "Чайки" он написал "Дядю Ваню" (переделка из его же пьесы "Леший"), потом — "Три сестры" и "Вишневый сад". Все эти пьесы шли в Московском Художественном театре и имели такой же шумный успех; Чехов, по-видимому, был доволен, хотя болезнь его усилилась. Приближался роковой конец...

V

Литературную деятельность Чехова можно разделить на три периода: первый — когда он писал у гг. Лейкина, Худекова и Суворина; второй — годы сотрудничества в "Северном вестнике" и "Русской мысли" и третий — время создания пьес и постановки их в театре Станиславского и Немировича-Данченко, а также время продажи сочинений А.Ф. Марксу.

Наиболее блестящий и удачный из периодов — первый; небольшие рассказы Чехова, написанные свежо и красочно, исполненные и лиризма, и тонкого юмора, дали ему славу и прозвище "русского Мопассана". За них^то ему и присудили половинную Пушкинскую премию.

Второй период — самый слабый, самый неудачный, присоединив сюда и результат поездки кругом света. Припоминаю, как когда-то Чехов бранил "Фрегат Палладу" Гончарова за скуку, между тем его книга "Остров Сахалин" — скука двойная, махровая; недалеко ушли от "Сахалина" и повести из "Русской мысли"...

Третий период — драматургия. Он скрасил свои последние годы жизни талантливого и уже серьезно больного писателя. Пьесы его не имеют особых достоинств и не заслуживают того успеха, какой им был оказан в Москве, но все-таки Чехов вздохнул легко. Он, как все слабые люди, не переносил неудач, а успех радовал его, как ребенка; наконец, чествование на первом представлении "Вишневого сада" довершило удовольствие драматурга. Оно носило очень задушевный характер. Лучшее общество Москвы приветствовало симпатичного писателя, а его вид всех глубоко трогал. Чехов стоял на сцене, исхудалый, бледный, он старался казаться спокойным, но, видимо, очень волновался; ему рукоплескал весь зрительный зал, и можно смело сказать, что эта овация была устроена вполне от души. И то был — привет прощальный...

Разбирая теперь чеховские пьесы, видишь, что все они как-то искусственно просты и при этом чересчур мрачны. Возьмем "Дядю Ваню". Толстой сказал, что это — "драма на пустом месте". Первообраз этой пьесы — "Леший", шедший в Москве в театре Абрамовой (конкурентки Корша). Центральной фигурой в нем являлся лесничий, любящий лес и рассуждающий о том, какова будет посаженная березка... через тысячу лет. Он-то и был "Леший", не знавший (вместе с автором), что "тысячелетних" берез не бывает. Вся эта пьеса была, по выражению одного из персонажей, "нудная". Она никакого успеха не имела, да и поставлена была покойным Соловцовым из рук вон плохо. Но умер "Леший" — из праха его вырос "Дядя Ваня", более обработанная в литературном отношении вещичка, но, увы, полная тех же усилий создать глубокую драму там, где нет драмы.

О "Лешем" Чехов был правильного представления и писал Куманину (издателю журнала "Театрал"): "Не губите меня, не печатайте моего «Лешего»!".

Насчет "Дяди Вани" у него был уже другой взгляд. Один литератор виделся после спектакля с удачным автором и откровенно высказал ему свою мысль. Он говорил, что эта пьеса написана как бы по заказу, чувствовалось, что автору надо было во что бы то ни стало написать пьесу к сроку, и он это с натугой выполнил. А драмы все-таки незаметно!

— Вы уж очень строгий критик, — сухо сказал Чехов. — Но публике ничего, нравится... глас театрального народа — глас Божий для драматурга.

По-моему, раз драматург стал считаться с судом ординарной публики, значит, он поставщик пьес, а не творец их. Чехову это говорить было бы напрасно. Он с довольным видом советовал многим:

— Выгодная вещь быть драматургом! Это все равно, если вы ренты на много тысяч купите и всю жизнь купоны стрижете. Право, я на вашем месте написал бы тридцать водевилей. Вот мой "Медведь" и "Предложение" дали мне массу денег... Большие пьесы — это целые россыпи.

Драма "Три сестры" еще менее удовлетворила меня, хотя я вовсе не строгий критик, а просто человек, искренно любивший Чехова и желавший, чтобы он написал что-нибудь художественное, а не какую-то мозаику фраз. Герои "Трех сестер" не живые люди, а, по выражению Достоевского, "люди из бумажки"; кроме того, наиболее жизненный персонаж — Соленый — есть сколок с тургеневского "Бретера"... "Вишневый сад" — та же история... И хотя в этой пьесе есть блестки былого прекрасного юмора Чехова, а в общем все-таки это такое же "нудное" произведение, как и другие хмурые его драмы... Конечно, мой взгляд, может быть, ошибочен, но что же делать, если я не могу согласиться на иную оценку чеховских драм? Скажу откровенно, что для журналиста, не желающего кривить душой, нет больше наказания, как писать характеристику трудов любимого литератора и видеть, что то самое, что этому литератору казалось ценным и значительным, почти ничтожно и не отвечает истинным достоинствам автора. Рецензии о пьесах Чехова, поставленных в Художественном театре, мало говорят уму и сердцу. Тогда была пора похвал талантливому Чехову, похвал больному писателю, время оваций симпатичному человеку, этого же взгляда держались и многие рецензенты, разыскавшие в пьесах Чехова такие красоты, каких, разумеется, совсем не было. Нет, воля ваша, но Чехов-драматург мне нисколько не симпатичен, а перед Чеховым — творцом небольших рассказов (в книгах "Пестрые рассказы", "В сумерках", "Рассказы") — он просто карлик, вставший на цыпочки и воображающий себя чрезвычайно большим писателем...

Чем руководился Чехов, забросив свои художественные очерки и ставший писать нудные пьесы? Как это ни удивительно, а фраза его, что "пьесы писать выгодно", играла для него большую роль. Выгода быть драматургом влекла Чехова к письменному столу. А Чехов любил заработать побольше, любил хороший гонорар, любил деньги. С другой стороны, жена-артистка и близость к Художественному театру довершили дело. Это был "тройственный союз", сделавший Чехова-беллетриста драматургом, и он им с натугой стал и имел успех, имел выгоду... и все же его пьесы не есть событие в литературе; напротив, они ниже многих посредственных пьес посредственных наших драматургов, но, еще раз скажу, особые условия создали Чехову-драматургу его особый условный успех.

Я упомянул, что Чехов любил деньги. Этого мало: он был прямо скуповат. Мне говорил один петербургский литератор, что, когда Чехов приехал в Петербург после своих замечательных дебютов в "Новом времени", он, между прочим, всех поразил своей до смешного доходящей расчетливостью. Расчетливость, правда, не порок, но и не добродетель. Литератор-художник должен менее всего быть материалистом. Но если мы вспомним детство Чехова, его торговлю в лавочке отца (в Таганроге), его прежнюю бедность, мы многое поймем в обиходе Чехова. Когда он продал Марксу свои сочинения за семьдесят пять тысяч рублей, все почему-то закричали: "Чехов взял мало! Чехов продешевил!".

Но Чехов недаром был по природе купец. Он совершенно своевременно продал свои сочинения, а также продал одно свое имение (Мелихово), нажив на нем тысяч десять. Вскоре после того издатель "Нивы", как говорят, посылал гонца к г. Горькому и предлагал за его сочинения сто тысяч рублей. Горький необдуманно сказал довольно дерзкую фразу: "Передайте Марксу, что я не дурак!".

Увы! Он напрасно не согласился на такую продажу. Пусть теперь попробует г. Горький, собрав все силы своего ума, найти покупщика на свои произведения хотя бы на сумму чеховской оценки — результаты его поисков, ручаюсь, будут неутешительные...

Итак, Чехов знал, что делал, и соболезнующим отвечал:

— Больше мне никто не давал, вот почему я и продал себя за семьдесят пять тысяч рублей.

Пропусти он еще года два-три, может быть, и этой суммы ему бы уж не удалось получить. Но он не пропустил...

VI

Не расчетливость и не заботы о возможно большем получении денег не позволяли Чехову написать "что-нибудь гениальное". Мысль о "гениальном" его, очевидно, сосала, как червь. Его герой-писатель говорит о своих произведениях: "Хорошо, но не так, как у Тургенева. Недурно, но у Гончарова лучше!" — или что-то в этом роде.

То же самое было с Чеховым. Оставаясь наедине и не слыша лести своих близких и знакомых, он прочитывал свои повести и, вероятно, думал: "Хорошо-то оно хорошо, но разве можно сравнить с Тургеневым?". Или: "Вот это местечко удалось... а все-таки у Толстого это бесконечно выше!.." и т. д.

Но беда была и в том, что у Чехова имелись весьма ограниченные знания... Зубря в университете свою медицину для того, чтобы потом ее быстро забросить и забыть, он читал мало книг, не был хорошо знаком с иностранной литературой (например, он понятия не имел, когда ехал в московский Малый театр, на "Эрнани" Гюго — что такое "Эрнани"?), да и русскую-то вряд ли знал основательно. Он уж после "подгонял" себя, читая тех классиков, какие ему были неизбежно нужны. Он не говорил ни на одном из иностранных языков и в письме к г. .Соболевскому сам острил над собой: "Я говорю на всех языках, кроме иностранных, и добраться в Париже с одного вокзала на другой для меня все равно, что играть в жмурки".

Совершенно другое не позволило Чехову создать что-либо, что поставило бы его рядом хотя бы с Лесковым, не только с Тургеневым и Гончаровым. Именно: размеры таланта. Чеховский талант — небольшой и часто подражательный. Чехов описывал природу по Тургеневу, и про него именно следовало сказать: недурно, но у Тургенева и Гончарова лучше! Затем на Чехова, несомненно, влиял громадный талант Л.Н. Толстого. Великий писатель вообще заслонял своей фигурой все на литературном небосклоне. Все современные писатели заимствовали свой свет от этого солнца, освещен был им и Чехов; кто знаком с русской литературой, тот увидит, что во многих произведениях Чехова есть немало оборотов речи, "как у Толстого", да и все "серьезные" (и весьма скучные) повести Чехова написаны с явным желанием сказать что-нибудь "вроде Толстого", значительное и делающее эпоху в литературе. Увы, Чехов не мог сделать эпоху в литературе. Очень недурной юморист, интересный рассказчик, умный и гуманный писатель, А.П. Чехов все-таки менее оригинален, чем даже упомянутый мною Н.С. Лесков. Но и Лесков не создал эпохи. Повесть Толстого "Хозяин и работник", написанная неожиданно, восхитила всех образованных людей без различия направлений (в этом-то и заключена сила крупного таланта!), а повести Чехова в "Русской мысли" и "Северном вестнике" восхищали только читателей этих журналов, да и то не всех, а так называемую "прогрессивную" молодежь, которая, может быть, и прогрессивна, но так плохо знает русскую и иностранную классическую литературу, что для нее и Чехов как современник сущее откровение. Чеховские герои — хмурые ничтожества, копающиеся в своих миниатюрных душонках, и это, конечно, не могло не нравиться зеленой и уже "хмурой" нашей интеллигенции, какую можно в отношении к науке назвать регрессивной, а отнюдь не прогрессивной. Удивительно хорошо сказал в Москве недавно И.И. Мечников на вопрос: чего он желает русской молодежи? -"Побольше работы в научном деле, побольше знания и как можно меньше политики!" — вот подлинные слова известного ученого. Это, разумеется, не понравится тем, кто в трудах самого Мечникова знает лишь о том, что он рекомендует есть простоквашу... Чехова сравнивали с Ги де Мопассаном. Почему? Более потому, может быть, что Чехов писал коротенькие законченные рассказцы, как и Мопассан-. Тут есть сходство, но на этом оно и кончается. У Мопассана вложено столько чувства и сострадательных к бедному человечеству порывов, что его рассказы вызывают слезы. Например, рассказ "Шкап", как женщина известного сорта, приводя гостей, прятала своего маленького сына в большой шкап. Рассказ этот властно трогает в вашей душе такие тайники сожаления, которых иной читатель и не подозревал в себе среди будничной своей закоснелости. А Чехов редко трогал своими рассказами, в особенности повестями и драмами. В небольших очерках у Чехова, впрочем, попадались вещички "мопассановского", душевного характера. Например, мальчик, пишущий письмо "в деревню дедушке", "Отставной раб" и немного других рассказцев — вещи милые, теплые. Но автор на них не остановился. Еще бы, это было мелко для него, захваленного и самообольщенного! Он захотел быть наравне с Толстым. Мало этого. Один знакомый однажды видел у него сочинения Толстого; одну повесть Чехов всю исчертил карандашом и вставками.

— Что это вы делаете? — спросил он у Чехова.

— Я исправлял повесть (не помню, к сожалению, ее названия) Толстого. Мне хотелось показать, как я бы ее написал...

Итак, вот он куда метнул! Но исчертить карандашом Толстого или Тургенева нетрудно, а написать что-нибудь подобное их творениям — другое дело. Повести Чехова "Три года", "Рассказ неизвестного человека", "Жена", "Ариадна" и проч. — нечто вымученное и холодное, содержащее мнимые драмы, ни на чем здравом не основанные. Про г. Леонида Андреева граф Л.Н. Толстой сказал: "Он пугает, а мне не страшно". Про эти повести Чехова можно также сказать: он хочет, чтобы все проливали слезы, а читатель... остается равнодушен...

Про Чехова существовало еще одно фантастическое предположение. Кто-то в печати высказал мысль, что Чехов не лирический писатель, а чистый юморист. Не имея сил ошеломить и растрогать читателя, как Мопассан и Толстой, он мог бы стать русским Диккенсом и написать что-либо вроде "Записок Пиквикского клуба". Конечно, это наивно сказать: мог бы написать вроде такого-то известного произведения или вроде такого-то. Но если уж сравнивать Чехова с иностранными писателями, так всего удобнее, действительно, с Чарльзом Диккенсом. Диккенс — автор юмористических рассказов и автор "Пиквикского клуба" — наиболее подходит к прототипу Чехова. Последний всегда был талантлив как юморист. В этой сфере он, пожалуй, — маленький Диккенс. Рассказы в "Осколках" времени гг. Лейкина и Билибина являются маленькими шедеврами творчества Чехова. Недаром же Лев Толстой, читая рассказ "Драма" (описывается, как писатель убил авторшу, зачитавшую его своей драмой), смеялся до слез. Сюжет этой драмы, кстати сказать, дал Чехову В.П. Буренин. Это не шутка -заставить смеяться Льва Толстого! Словом, юмор Чехова был вещь, а его "хмуро-серьезные" повести, честное слово, если и не "гиль", то, во всяком случае, такая же кустарная беллетристика, как повести гг. потапенков и дедловых или новейших арцыбашевых и Куприных. Впрочем, последние два писателя -это уж продукт новейших дней, их произведения требуют специального толкования, потому что новые писатели имеют особый трафарет и по нем разрисовывают разные узоры в стиле "модерн", похожие на неприличные фотографии... Но о них я говорить не имею желания. Бог с ними!

VII

Из многих биографий Чехова, придуманных воспоминаний о нем и слащавых характеристик я отмечаю статью некоего г. С-ого в ноябрьской книжке "Вестника Европы" за 1908 год. Она называется "А.П. Чехов — лавочник". Г. С-ой, вне всякого сомнения, знал лично Чехова ребенком и подлинно с натуры списал его неприглядное детство,

По его описаниям получается следующее.

Чехов-отец торговал в Таганроге мелочным товаром, и все дети этого купца были сидельцами в его лавке. Общей участи не избег и Антоша Чехов. Автор статьи мрачными красками рисует Павла Егоровича Чехова, расправлявшегося с мальчиками-сидельцами и собственными детьми прямо со зверской жестокостью. Собственно, лавка у Чехова-отца была в то же время и пи тейным заведением. Туда "гости" ходили пить водку и вино. Старик Чехов торговал и аптекарским товаром и даже, несмотря на свое круглое невежество, лечил народ. Антон Чехов, по словам г. С-ого, после не раз говаривал:

— Много, вероятно, отправило на тот свет людей это "гнездо" (одно из "средств" П.Е. Чехова).

Г. С-ой, описав отца Чехова ужасным деспотом, рисует его и невероятным ханжой. Мало того, что он сам предавался с азартом чтению священных книг, но и детей в виде эпитимьи награждал этим удовольствием. Сам он "не понимал" тех кафизм, которые прочитывал, и вообще его религиозность остроумно уподобляется г. С-ым молитве калмыка, вертящего мельницу, внутренность которой начинена бумажками с молитвами: чем больше раз обернется мельничка, тем ближе калмык к Богу...

Уходя из дому, старик Чехов не пускал детей гулять, а приказывал:

— Прочитай две кафизмы! Да не отлынивай, а не то березовой каши поешь!

Вообще с детьми он не церемонился, называл их свиньями, негодяями, скотами, поминутно наделял затрещинами и часто порол, по собственному выражению, "как Сидоровых коз".

Антоша Чехов, поступив в гимназию, спросил одного нового товарища:

— Тебя часто секут дома?

И очень удивился и даже не поверил, услыхав, что того никогда не секут. И г. С-ой говорит, что у детей П.Е. Чехова не было детства, и Антоша Чехов считал себя несчастным во все ребяческие годы. Не правда ли, как это ужасно?

Мать Чехова, по словам г. С-ого, заступалась за детей, но П.Е. Чехов не обращал на нее внимания. Кроме того, г-жа Чехова давала такие ответы на вопросы Антоши и других детей, что нравственной пользы не получалось. Например, кто-нибудь осведомляется: можно ли продавать спитой и подкрашенный чай, каким торговали в лавке Чеховых?

— Должно быть, деточка, можно (!), — говорила г-жа Чехова, — папаша не стал бы продавать скверного чая!

Но Антоша и другие дети не верили этим словам... Еще бы верить!

Между тем старый Чехов торговлей до того заморил детей, что, по словам г. С-ого, Антоша всегда неудержимо плакал, идя в лавку, а Саша обещал покончить с собой...

Нужно ли еще приводить что-нибудь к обрисовке портрета отца Чехова? Я думаю, портрет и так ясен, и жизнь в детстве всех Чеховых, и знаменитого Антона, и незнаменитых его братьев, является почти мученичеством. Недаром А.П. Чехов, жалуясь, что его сильно били и секли, когда услыхал слова матери: "Ты это, Антоша, выдумываешь!" — с жаром отвечал:

— Нет, не выдумываю! Меня всегда драли, вот, ей Богу, драли розгами!

И, говоря так, он даже по старой памяти перекрестился, и на мгновение его лицо приняло детски-плаксивое выражение...

Итак, А.П. Чехов не мог вынести из семьи никаких хороших воспоминаний. Из братьев он любил более других художника Николая, с остальными был всегда довольно сух и безразличен. Несомненно, все хорошее, что имел Чехов, дал ему университет. В университете он нравственно отдохнул и освободился от домашнего гнета. А когда явилась на помощь литература с ее удачами и ореолом славы, для Чехова настали дни счастья, свободы, путешествий, интересных знакомств и общего поклонения...

Но он, очаровательный, всеми приветствуемый, весьма талантливый, но вовсе не великий, не удержался в границах, предопределенных ему судьбой. Он мнил о своих силах больше, пытался сказать свое особенное мощное слово, но здесь, рубя дерево не по плечу, надорвался и выбился из последних сил. Здоровьем он был слаб — это лавочка отца подарила ему и Николаю Чехову наклонность к чахотке. Разочарования и огорчения поздних лет помогли этой болезни, и Чехов скончался сравнительно молодым человеком, всего сорока четырех лет от роду. Эта смерть принесла искреннее огорчение всем его настоящим друзьям и поклонникам. В Чехове мы все потеряли лучшего из молодых русских беллетристов, который, придя в зрелость, вероятно, создал бы что-либо — не скажу, гениальное, но, несомненно, замечательное, особенно теперь, после движения 1905 года, после манифеста 17 октября и создания в России парламентского строя жизни. Воспоминатели о Чехове и его чересчур горячие поклонники уже успели назвать его "великим писателем земли русской". Право, эти добрые люди похожи на старинных плакальщиц по найму, которые заливались горючими слезами о неведомом им покойнике, которого они наделяли всякими высокими качествами, будто бы имевшимися у него в изобилии; но такое причитание родне всегда нравилось, это был обычай, и его строго исполняли.

Но в литературе от таких обычаев и плакальщиц давно пора отвыкать. Давая вместо характеристики какой-то исступленный гимн, популяризаторы имени Чехова делаются и сами смешны и делают смешным предмет своих преувеличенных похвал. Дорогие черты выдающегося человека только тогда ясно обрисовываются в наших воспоминаниях в прекрасный образ, когда эти черты положены верной рукой. Не надо ни прикрас, ни умаления подлинных достоинств разбираемого писателя, и портрет от этого только выиграет. Этим самым правилом руководствовался и я, набросав мою настоящую заметку о писателе, с которым я вместе работал в одних изданиях, и о человеке, которого я глубоко любил, а талантом его искренно восхищался. Если же я не вычеркнул в характеристике Чехова кое-какие минусы, о каких мне до сих пор читать нигде не приходилось, то я скажу, положа руку на сердце, что характеристика выдающегося общественного деятеля есть такая песня, из которой ни одного слова не выкинешь.

P.S. О Чехове мне, вероятно, придется написать еще статью; скоро ли я исполню свое намерение, не знаю, но мне хочется поговорить о влиянии Чехова на нашу литературу и о тех беллетристах, которых у нас одно время называли "чеховцами". В эту же статью я включу некоторые письма Чехова, письма о Чехове литераторов, издателей и разных общих наших знакомых, конечно, таких, которым я верю и знаю, что они не допустят в своих письмах ни одного слова неправды.

Опубликовано: Исторический вестник. 1909. № 8.

Ежов Николай Михайлович (1862-1941), прозаик, журналист.