| ||
|
Столетие французского романтизма*, совпавшее с 2000-летием Виргилия, позволяет не то что увидеть, но ощупать сравнительный вес таких явлений, как классицизм и романтизм. Романтизм уже сейчас спорен, старомоден, наивен, хотя и не изжит до конца. Будет ли кто-нибудь праздновать тысячелетие Гюго? Романтизм — эпизод, вкус — может быть, болезнь юности. Классицизм — уже не школа, не традиция, но кровь. Это конституционный признак культуры. Западная культура — культура, взошедшая на закваске Виргилия. Точнее было бы сказать: на Библии и Виргилии. Но сегодня речь о Виргилии. ______________________ * Столетие французского романтизма здесь датируется появлением на парижской сцене в феврале 1830 года драмы В. Гюго «Эрнани», открывшим «битву романтиков с классиками» во французской литературе. ______________________ Отрок Августин на заданную в школе тему декламировал монолог покинутой Дидоны, и страдания Дидоны волновали его до слез. Зрелый Данте, суровый эмигрант и мистический влюбленный, избирает Виргилия путеводителем по аду, учителем этики, предтечей Благодати: «Ти duce, tu maestro»*. Практический политик Питт, оправдывая в Палате Общин свое бессилие спасти жизнь и трон Людовика XV-го, не мог найти более красноречивого, более понятного для всех языка, как сетование Дидоны о царстве Приама: «Me si fata meis» (IV, 340)**. ______________________ * У Данте в оригинале: «Tu duca, tu signore, е tu maestro» (итал.) В переводе М.Л. Лозинского: «Ты мой учитель, вождь и господин!» («Ад», II, 140).
______________________ He беда, если Питт собьется в своей цитате, весь зал докончит за него. В средние века, когда Виргилия знали наизусть, было в обычае слагать целые поэмы (центоны) из стихов и полустиший «Энеиды». Тысячи английских юношей в Оксфорде и Кембридже могли бы заниматься этими упражнениями в наши дни. Мы, русские, как-то недостаточно внимательны к этому, самому постоянному факту западной культуры и всегда удивляемся, когда читаем, что Спенсер, например, писал латинские стихи. Что общего между Спенсером и стихами? Но Виргилий — это именно общий язык Запада, то, что соединяет бл. Августина, Данте, Питта и Спенсера. Библия забывается, Виргилий остается. Оттого так мерна — каданс гекзаметра — так доблестна — битвы Энея — история Запада. Но нам-то что до Гекубы? Мы, скифы, званы ли сегодня на праздник? Кажется, Виргилий всегда был чужд русской душе. Из миллионов русских мальчиков, которые прошли через Виргилия, многие ли сумели полюбить его? Брюсов, может быть, единственный в России поэт, плененный Виргилием, сумевший конгениально переводить его. Слабая «Энеида» Фета свидетельствует о чуждости Виргилиеву духу и этого воспитанного на античности поэта. Однако не будем торопиться с выводами. Несомненное психологическое несродство, далекость не исключает любви. Дух ищет чуждого для собственного преодоления. Все живое нуждается в преодолении. Если русская культура была не узконациональной, а вселенской, если она развивалась в противоречиях необычайного размаха, то в ней должно найтись место и Виргилию. И оно в ней, действительно, нашлось. Тень Виргилия — может быть, незримо — стояла над Русской Империей. В классическую эпоху ее мощи латинский гений проявляется уже зримо. В холодных и пышных залах Эрмитажа, в помпейских фресках на стенах Николаевских дворцов, в мерной тяжести «Истории Государства Российского» — звучит Виргилиева медь. «Tu regere imperio populos, Romane, memento»*. ______________________ * «Римлянин! Ты научись народами править державно...» («Энеида», VI, 851). ______________________ Классичен был самый замысел Империи. Дело Петра — Николая I повторяет дело Августа: соединить сонм народов под водительством народа-венценосца, просвещенного чужой культурой — «excudent alii»*, — но верного своим религиозным святыням: пенатам мистической Трои. Удивительно ли, что зенит Империи совпадает с веком классицизма в России: Батюшкова, Дельвига, Пушкина? Стих Пушкина понятен только на фоне латинского стиха. Парни, Вольтер и Байрон его не объясняют. Как Овидий звучит в строфах «Евгения Онегина», так Виргилий в Пушкинских одах, в том высоком ладе его, который был подхвачен Брюсовым. Сам Пушкин, конечно, более обязан Овидию и Катуллу, нежели Виргилию. Весь юный круг Александровского классицизма был в плену у Августовской эротики и сквозь нее томился тоской по Греции — тоской, которую насытил до конца лишь в наши дни Вячеслав Иванов. Но голос Виргилия начинал звучать всякий раз, когда сентиментальный или романтический поэт подходил к теме Империи. ______________________ * «Смогут другие создать изваянья...» («Энеида», VI, 847). ______________________ Странно сказать, но еще ранее русской музы пошла в школу Виргилия русская церковь. В долгий век Киевского «засилья» латинская школа — от Виргилия до Фомы — воспитывала русское духовенство. Лишь в 1820-е годы русский язык заменил в семинарии латынь. Сейчас русская церковь вспоминает об этих днях как о латинском пленении. Но мыслим ли без Виргилия чеканный гром Филаретова слова?* Еще до средины прошлого века каждая страница русской духовной литературы свидетельствует о благородстве этой латинской школы. С середины века вырождение языка идет неудержимо. Гибель латинской духовной школы почти совпадает с угасанием дворянского галлицизма, тоже взошедшего на старых латинских дрожжах. В итоге — то одичание, та варваризация русской речи, которую застал символизм в начале XX века. ______________________ * Филарет (В.М. Дроздов; 1782—1867) — митрополит Московский, замечательный проповедник и церковный оратор. ______________________ Согласимся, что для православия школа Виргилия была, действительно, одеянием странным и неуместным, — не то, что для Русской Империи, которой она почти адекватна. Иное дело — католицизм. «Благочестивый Эней», живущий откровениями богов, и торжествующая воля человека, в трудах, борьбе и подвиге власти, — исчерпывают смысл римской идеи. С гибелью Русской Империи сохранился ли для нас какой-либо смысл Виргилия? Попробуйте перечитать его, и вы увидите, насколько ближе, благодатнее для нас стала его, казавшаяся холодной, муза. Сейчас, в неизбывной тоске о потерянной отчизне, мы впервые слышим тоску Энея. Мы понимаем, что «Энеида», как всякий великий эпос, — песнь о гибели, вместе с обетованием спасения. «Потерянная и возвращенная родина». Можно ли теперь без глубокого волнения читать вторую песнь — о пожаре Трои, о последней, безнадежной борьбе Энея? Vidi Hecubam centumque nurus Priamumque per aras. Sanguine foedantem quos ipse sacraverat ignes*. ______________________ * Видел Гекубу и сто невесток ее, и Приама, —
______________________ Да, мы видели Приама, убитого на крови собственного сына. Да, мы бежали с пожарища со старцем Анхизом и святынями Пергама. Это мы дрались с гарпиями за скудные остатки пищи. Это мы съели наши «столы». Мы миновали счастливо Циклопов и Сциллу, но скольких старцев мы схоронили, скольких товарищей недосчитались, унесенных волнами. Palinurus in undis!* Quae regio in terris nostri non plena laboris?** ______________________ * «Палинур в волнах!» Федотов здесь создает выражение, соответствующее эпизоду V книги «Энеиды»: кормчий Палинур смыт с корабля морскими волнами (V, 833—871).
______________________ Это мы у ног Дидоны повторяем легендарную уже повесть о гибели Трои и ни на какие чары чужеземной красоты не променяем образ воскресшей родины. Наша скорбь острее, потому что мы не можем, подобно Энею, оторваться от родной земли. Не можем на одних «пенатах» строить Пергам. Наша Гесперия на Востоке. Мы обречены, как тени, возвращаться к дымящимся развалинам, и ужасы последней ночи не изглаживаются из памяти. Но если бы мы отважились хоть раз в наших странствованиях с Виргилием перешагнуть через почти непереходимый порог VII песни, мы, быть может, нашли бы источник мужества в трудах и борьбе героя, поднимающегося над страданием... Образы будущего уже вытесняют прошлое: чаемый Рим — дымящуюся Трою. Тысячелетнее вино Виргилия подобно колдовству Ауербахова погреба: каждый пьет в нем напиток себе по вкусу, — но не рискует обжечься. Таков по природе классицизм: Виргилий, Пушкин, или белый солнечный луч. У нас редко кто читает «Буколики», «Георгик» — почти никто. Это понятно: «Энеида» не заменима Гомером, но мы предпочитаем Гезиода и Феокрита их латинскому ученику. Однако кто не читал «Буколик», тот не может представить себе, сколько нежности и лиризма таила юношеская муза Виргилия, прежде чем заковать себя в броню долга и труда. Любовные жалобы пастухов помогают нам лучше расслышать приглушенные стоны Энея и Дидоны. Они дают ключ к загадочной судьбе Виргилия. Загадочность ее не во внешней ткани событий — его жизнь необычайно бедна событиями, — а в трудности усмотреть личные родники этой объективной, национальной поэзии. Виргилий неотделим от Рима, и поэтический труд его — от политического дела Августа. Слишком легко отмахнуться от этой загадки модным словом: «социальный заказ». По заказу Поллиона поэт воспевает аркадскую любовь, по заказу Мецената — италийское земледелие; по заказу Августа — благочестие и подвиг Энея. Земледелие, благочестие и подвиги легионов были равно необходимы для воздвигаемого здания Империи. Но неужели Виргилий только искусный работник, только римский Брюсов, как вола погоняющий мечту? Есть болезненная двойственность в самой его личной судьбе, которая, может быть, объясняет судьбу его музы. Крестьянский сын из окрестностей Мантуи, неуклюжий, робкий провинциал, он навсегда сохранил любовь к земле, и Меценат не ошибся, поручая ему воспевать труды и дни земледельца. С итальянской землей, с италийскими богами навеки связано величие Рима. На крестьянском патриотизме Август-реставратор строит духовный идеал своей Империи. Но странно: этот плебей не выносит воздуха северной Италии. Слабый здоровьем, он стремится на юг — «Calabri rapuere»* — в Кампанию, Сицилию, священную землю Великой Греции. Едва ли одно насилие Августовских ветеранов согнало его с берегов Минчио. Его тянула на юг тоска по Греции Феокрита, по блаженной, небывалой стране любви и песен. Томление по Греции было романтической раной в груди у ломбардского мужика. Ей он приносит последнюю жертву — своей жизнью, когда, больной, едет в заветную страну, чтобы сгореть под палящим солнцем Мегары. — Ей и Трое, ибо путешествие на Троянские берега было его последней целью. Но что для него руины Трои, как не романтический призрак Востока, встающий — и для него, и для нас — за тенью Эллады? Так романтик Виргилий открывается в победоносном классике. ______________________ * Из эпитафии Вергилию, по преданию, им самим сочиненной. В пер. С.В. Шервинского:
______________________ И однако, его вечная жизнь связана именно с этой победой классика. Виргилий принес свои мечты на алтарь национальных богов. Он убил в себе жалость к грекам — врагам Энея. Он прощает Августу захват отцовской земли, как прощает ему Италия похищение свободы. Вместе со своим народом он видит в Цезаре и Августе богов, даровавших, после стольких бедствий гражданской войны, мир и славу. Гений Рима оживает в его душе, и он посвящает свою жизнь, без остатка, служению римской идее. То, что не удалось его взысканным музами современникам, Овидию, Горацию: преодоление эпикурейства, беспечной эротики, безответственного скептицизма, то совершил в себе крестьянский поэт, по-иному, чем Гораций, связанный с родной землей. Вот почему он мог стать воспитателем не только последних сыновей Рима, но и нового Израиля, поделившего Римскую землю. Не хочется быть назойливым, но как не сказать, что судьба Виргилия полна вещего значения для судеб русской культуры и именно ее сегодняшнего дня? Но несомненно: если бы за щитом и латами классицизма не билось мистическое сердце, чуткое к голосам и предчувствиям, разве мог бы Виргилий стать Сивиллой, пророчествующей о Христе? Смущающая тайна четвертой эклоги, в буколическом ее окружении, может быть разгадана лишь в непреодоленном романтическом томлении, открытом для вещих снов. Jam redit et Virgo, rcdeunt Saturnia regna* ______________________ * «Дева грядет к нам опять, грядет Сатурново царство» («Буколики», эклога IV, 6; пер. С.В. Шервинского). ______________________ Политические идеалы, ожидание Августовской Pax Romana* причудливо сочетаются с эсхатологической мечтой о Золотом Веке, примиряющем природу и человека, уничтожающем следы старого греха, sceleris vestigia nostri**. Не произвольно и не искусственно патриотические и средневековые теологи связали пророчество Виргилия с Вифлеемским Младенцем. Виргилий выразил всю тоску древнего мира об Искупителе, все смутные ожидания, сгустившиеся в век Августа в напряженный мистический зов. Уставно-обрядовое благочестие Энея, в конце концов, лишь рабочая трансформация белого угля четвертой эклоги. ______________________ * Pax Romana (лат.) — Римский (Августов) мир — культ божества мирного времени, учрежденный Августом.
______________________ Воскреснет ли когда-нибудь Виргилий для России? Боюсь, что нет. Наш путь иной — широкий, столбовой путь истории, с которого мы так непокорно свернули — еще в Московские времена. Наш путь ведет не через Трою-Рим, но через Грецию, которая дала нам слово, дала молитву и — в самый последний час нашей истории — открыла таинственную глубину своей вещей и вечно возрождающейся красоты. Пусть поэт, который воскресил для нас мистическую Грецию, сам изменил ей ныне для Рима. Он только показал нам, что отречение от Греции есть отречение от России: Виргилий не заменит нам Гомера, сладостные строфы которого, в русском гекзаметре, с детства баюкают наш слух. Но в час сурового подвига, когда от нас потребуется отречение от кровного и родного, от самой красоты, мы можем почерпать вдохновение в трудах героя, по всем морям и землям скитающегося в поисках погибшей родины. О patria, о divum domus Ilium et incluta bello Moenia Dardanidum!
1930 Впервые опубликовано: Числа. Кн. 2-3. Париж. 1930.
Федотов Георгий Петрович (1886 — 1951) — русский историк, философ, литературовед, религиозный мыслитель и публицист. | ||
|