Т.И. Филиппов
О деятельности и литературных заслугах Н.Ф. Щербины

Славянский Комитет не может остаться равнодушным к потере, которую понес он, а с ним и вся русская литература со смертью Н.Ф. Щербины. Обнимая своим сочувствием все замечательные проявления общественной жизни в славянском мире, он естественно должен считать своею утратою потерю каждого замечательного славянского, а тем более русского писателя, даже в том случае, если бы этот писатель и не служил прямо тем ближайшим целям, которым Комитет посвящает свою деятельность, лишь бы только он не становился вразрез с этими целями и не противодействовал бы высокой и спасительной идее славянской взаимности и развитого в русском обществе сознания пренебрегаемых им обязанностей к родственным славянским племенам и к своей собственной народности. Тем глубже должна быть скорбь нашего Комитета при утрате такого деятеля, который с несомненным и давно всеми признанным литературным дарованием соединял глубокую и вполне искреннюю, не одними словами, но и самым делом доказанную любовь к своему народу и к нашим соплеменникам.

Поэтому я смею выразить надежду, что Славянский Комитет отнесется благосклонно к моему намерению почтить недавно отшедшего от нас, высоко одаренного и высоко честного деятеля словом сочувственного воспоминания и что даже недостаточность моего слова искупится на его суде ценою предмета, которому оно посвящается.

Быть может не всем вам, мм. гг., известно, что то направление, которому покойный Н.Ф. следовал в последний период своей литературной деятельности и которое роднит его с нашим учреждением, было им усвоено не сразу. Была пора, когда он не только не чувствовал себя расположенным примкнуть к деятельности славянофилов, но даже относился к ней с легкою ирониею, которая нашла свое выражение в его не всем, вероятно, известных, может быть, и им самим под конец забытых юмористических произведениях, которые никогда ни проникали в печать. Особенно замечательно, по моему мнению, то обстоятельство, что отрицательное отношение к тем вопросам, в высокое значение которых он впоследствии так горячо уверовал и на служение которым он смотрел как на единственное достойное русского писателя дело, продолжалось во все время его пребывания в Москве, и что истинный смысл этих вопросов открылся ему только по переселении его в Петербург.

Я узнал Н.Ф. в начале 50-х годов, вскоре после прибытия его в Москву с Юга России, откуда он явился с запасом своих греческих стихотворений, отмеченных признаками замечательного поэтического дарования и доставивших ему общую известность в литературе. Мимоходом замечу, что, несмотря на свое полугреческое происхождение, Н.Ф. не получил строгого классического образования, и высочайшие образцы древней греческой поэзии никогда не были изучаемы им по подлинникам, с полною основательностью. Тем, по моему мнению, удивительнее представляется его творческая чуткость, которою он угадывал существенные черты этих бессмертных образцов, и которая помогла ему в создании таких превосходных им подобий.

Стихотворения свои Н.Ф. печатал в "Москвитянине", который был в то время единственным периодическим изданием, служившим делу русской народности и славянства; но, несмотря на то, что он находился у самого источника народного и славянского направления, он оставался ему чужд, и даже встречи с такими людьми, как Киреевский, Хомяков, Самарин, Аксаковы, которые хотя и не принимали в "Москвитянине" тех годов прямого участия, но следили за ним с теплым сочувствием и были с ним в постоянных сношениях, не произвели на Н.Ф. такого действия, чтобы привлечь его к служению русскому и славянскому делу.

Для того чтобы в уме его совершился спасительный переворот, ему нужно было переехать в Петербург и сойтись лицом к лицу с теми наиболее видными из здешних литературных деятелей, которых слава составляет стыд наш: близкое знакомство с истинным характером и целями их деятельности само собою совершило то, чего не могли произвести прямые влияния Московских идей.

Перемена образа мыслей облилась Щербине не дешево: петербургская критика, прежде столь к нему благосклонная, с яростью опрокинулась даже на восхваленные ею самою Греческие его стихотворения, а затем, по обыкновению своему, коснулась в нем и того, что для людей, не утративших до конца чувства чести, остается навсегда неприкосновенным не только в литературном противнике, но даже и в личном враге.

Как ни отвратительно было само по себе это "уськанье, гайканье и улюлюканье", мы не можем, однако, не признать за ним некоторой услуги: не оно, конечно, породило, но нет сомнения, что оно возбуждало и поддерживало то сатирическое вдохновение Щербины, которому мы обязаны созданием его превосходных эпиграмм, большею частью не обнародованных, но повсюду распространенных и всеми с жадностью перечитываемых.

Здесь не у места было бы вдаваться в подробный разбор этих замечательных произведений, из коих иные предназначены, по моему убеждению, сделаться украшением нашей литературы; притом же они, вероятно, всем вам, больше или меньше, известны, и потому в настоящем случае вполне достаточно будет воздать честь высокому нравственному и гражданскому их значению. Эпиграммы Н.Ф., поражая все недостойное в нравах литературных и общественных от низости продажных гликерий нашей журналистики до вольной или невольной измены народному делу со стороны лиц, призванных охранять его и служить ему на высоте общественного положения, с особенною меткостью бичевали пороки и заблуждения того ложно-либерального направления петербургской журналистики, которое господствовало известное время над всем печатным словом в России и, благодаря количеству в унисон вопивших голосов, заглушало долгое время всякий протест здравого смысла и честного чувства.

В настоящее время это направление низложено... Я не говорю, чтобы у него не было никаких надежд впереди. Нет! Как прежнее его господство было естественным последствием ложной системы, налагавшей тяжкие узы на цепкое свободное проявление общественной мысли, так и в будущем ему расчищается широкий путь газетою "Весть" и тем, что скрывается за этою вывескою. Не дивитесь, что я свожу вместе эти два, по-видимому, диаметрально противоположные направления; их близость и родство, при всем наружном различии, несомненны по закону соприкосновения крайностей (les extremes se touchent), они служат одной и той же цели, каждое в своей форме одинаково препятствуя делу свободы и истины. Это древние ассирияне и египтяне, враждовавшие и между собою, но более всего и прежде всего враждебные Израилю, на которого они нападали с равным ожесточением, только с различных сторон и с различными приемами в тактике.

Но, предоставляя наше будущее охранению тех самых сил, которые в недавнем прошедшем спасли нас от грозивших нам бед, мы можем считать пока господствовавшее в начале текущего десятилетия направление побежденным.

Честь этой победы принадлежит главным образом двум московским изданиям, которые в минуты общего шатания мысли устояли в истине и из которых одно, самое чистое и возвышенное по направлению и самое близкое и родственное нашему Комитету по духу, давно уже безмолвствует...

Затем соразмерная доля этой чести должна принадлежать и всем тем литературным деятелям, которые так или иначе послужили делу восстановления утраченного нашим обществом здравого смысла и поражению угнетавших его сознание злых сил; в ряду этих деятелей видное место должен занять Н.Ф. Щербина, как творец эпиграмм и как составитель "Пчелы".

Вам опять может показаться странным сближение столь несходных, по-видимому, предметов. Какая, подумаете вы, связь между написанною на нашего доморощенного Бабефа или Теруэн д'Эмерикур эпиграммою и составлением книги для чтения народа? А между тем связь есть, и весьма близкая, хотя и не сразу заметная: как составление упомянутой книги было плодом заботливой любви к русскому народу, которому, на первых шагах обновленной жизни, расставлены были многоразличные сети и соблазны, начиная от настежь растворенных дверей кабака до подметных грамот, так и создание эпиграмм, поражавших с особою силою соблазнителей народа, было выражением той же заботливости о народе и стремления уберечь его от разнообразных попыток к его насильственному растлению. Эти эпиграммы были шагом той самой "любодельной" "Пчелы", которая облетела все поле родного слова, чтобы из лучших его цветов собрать сладкие и благоухающее соты и предложить их в снедь и наслаждение русскому человеку.

Противодействие, оказанное нашим обществом и литературою развращающим народ влияниям, было замечательно слабо; наша литература не может похвалиться обилием книг, изданных с целью укрепить в народе те основные начала его духовной жизни, в сохранении и правильном развитии коих заключается единственное условие будущего преуспеяния нашего Отечества и даже его целости. Но если книг такого направления вышло вообще не много, то такой книги, какова составленная Н.Ф. Щербиною "Пчела", не появилось ни одной.

Она замечательна как по разнообразию и высокому литературному достоинству вошедших в нее образцов родного слова, так и по чрезвычайно умному их подбору, вполне соответствующему воспитательной задаче, которую имел в виду ее составитель.

Извлеченные частью из первоначальных источников, частью из творений лучших отечественных историков повествования о происхождении и первоначальной судьбе русского народа, о просвещении его христианством, о замечательнейших событиях, как скорбных, так и радостных, его 1000-летней истории, не только ознакомят русского простолюдина-читателя с прошедшею судьбою его земли, о которой он так мало знает, но в то же время осмыслят, укрепят и возвысят живущее в нем безотчетно чувство любви к ней. Затем статьи общеславянского отдела "Пчелы" должны расширить пределы его политических симпатий, которые ограничивались до сего времени своею родною землею и нашими восточными единоверцами, указав им на наших кровных братьев, которые преданы злою судьбою в горькую неволю турка и немца и от нас одних чают своего избавления и о которых не только народ наш, но даже наше образованное общество и самая литература до самого последнего времени ничего не знала и знать не хотела. Те из вас, Мм. Гг., которые следили за журналистикою 40-х годов, конечно, помнят, что ни одной книжки толстых петербургских журналов того времени не выходило в свет без каких-нибудь пошлых выходок против Хомякова, Языкова, К. Аксакова... и против тех идей, которые вносились в область нашего сознания этими высокими деятелями.

Наконец, духовно-нравственный отдел, особенно замечательный по разнообразию и достоинству предложенных в нем статей и чрезвычайно искусно приноровленный к понятиям и вкусу нашего народа, ознакомит читателя с назидательными и пленительными по своей простоте рассказами о священных для русского человека местах и о подвигах наиболее чтимых в нашем народе святых, а также с высокими образцами поучений древних великих учителей вселенской церкви и некоторых отечественных проповедников. Там же читатель-простолюдин найдет ряд весьма полезных для него статей о расколе, с которым русский человек встречается в настоящее время почти на каждом шагу и которому он удобно подчиняется, предоставленный собственным умственным и нравственным средствам, лишенный своевременной и разумной помощи.

Таким образом, составленная Щербиною книга предназначена содействовать не только умственному развитию народа расширением круга его познаний, но и воспитанию в нем религиозно-нравственных и патриотических стремлений, и, наконец, возбуждению в нем эстетического чувства, не производя при этом никакой смуты или тревоги в его внутреннем устроении, а только возвышая и очищая в его сознании те вечные и непреходящие истины, которые он и ныне чтит, но не столько разумом, сколько своим неясным чувством.

Я кончаю... хотя сказал, как вы сами, конечно, это чувствуете, далеко не все, что можно было бы сказать о деятельности Щербины; но я не хотел употребить во зло вашей снисходительности: для моей цели довольно того, что в среде высокочтимого самим покойным учреждения, ему, как общественному деятелю, художнику-поэту, остроумному сатирику и наставнику народа принесена дань хвалы и признательного воспоминания.

Да будет в мире место его и покой его — честь!

Читано в заседании Славянского Благотворительного общества 27 апреля 1869 года.
Впервые опубликовано в книге "Первые 15 лет существования С.-Петербургского Славянского Благотворительного Общества". СПб. 1888 г. С. 11-14.

Тертий Иванович Филиппов (1825-1899) — российский государственный деятель, сенатор (с 1 января 1883 года), действительный тайный советник (с 9 апреля 1889 года), Государственный контролёр России (с 26 июля 1889 до 30 ноября 1899 года). Кроме того — публицист, православный богослов и собиратель русского песенного фольклора.