Т.И. Филиппов
Три замечательных старообрядца

СОДЕРЖАНИЕ

I.

II. Письмо о. Павла Прусского

III. Письмо Иллариона Егоровича Ксеноса

IV. Письмо И. Е. Ксеноса

V. Записка о. Павла Прусского

I

На значение клятв 1667 года мой взгляд всегда был один в тот же; но окончательную уверенность в истинности моего взгляда я получил после знакомства с Павлом Прусским, с которым имел по этому вопросу четырехчасовую беседу.

В 1866 году, после довольно продолжительной разлуки с Москвою, я имел случай там быть и познакомиться с иеромонахом Пафнутием, бывшим старообрядческим Коломенским епископом, который только что перешел в православие и, по распоряжению митрополита Филарета, помещен был в келии Чудовского монастыря для собеседований со старообрядцами. Познакомился я с ним при посредстве двух московских купцов, Петра Васильевича Медведева и Василия Васильевича Борисова, бывшего спутника старообрядческого архимандрита Геронтия по пути в Белую Криницу и описанного П.И. Мельниковым в его романе «В лесах» под видом Василия Борисовича, тогда уже единоверца. Пафнутий принял нас очень любезно, посадил меня на диван, на который и сам сел; спутников моих поместил по обеим сторонам дивана, а какие-то два его посетителя сели в некотором отдалении от нас, ниже приступочки, которая была в келье. Эти гости о. Пафнутия были в русском платье и имели вид русских людей как бы более обыкновенного. Разговор наш начался и продолжался и шел до конца об одном предмете: о радости недавнего обращения к Православной Церкви видных белокриницких деятелей. Говорил почти я один. У меня отверзлись уста, речь моя лилась складно и одушевленно, и я вскоре стал замечать, что один из гостей о. Пафнутия с явною жадностью вслушивается в мои слова. На лице его часто появлялась одобрительная и радостная улыбка, глаза его часто освещались огнем; одним словом, я чувствовал, что речи мои доходят до его сердца. Беседа наша продолжалась немного менее четырех часов, и когда она окончилась и я со своими купцами вышел из келий о. Пафнутия, он пошел проводить меня в коридор и тихонько сказал мне:

— Тертий Иванович! купцов-то мы отпустим, а вы, хотя на малое время, вернитесь в мою келью; ведь это сидит у меня Павел Прусский.

Мы познакомились, любезно поцеловались и затем простились.

Когда после нас вышел из кельи Павел Прусский со своим спутником Иваном Цветковым, казанским начетчиком-беспоповцем, то, проходя по двору Чудовского монастыря, Павел спросил у Ивана Цветкова:

— Ну, что же Иван, идешь? (Т.е. идешь ли в Церковь?)

Цветков отвечал:

— Нет, я не согласен.

— Ну а я иду, брат, прощай!

Об этом разговоре я узнал впоследствии от самого Цветкова, который, прочитав мои рассуждения о нуждах единоверия, приехал из Казани нарочно для свидания со мной, напомнил мне о беседе в кельи о. Пафнутия и о ее влиянии на настроение Павла Прусского.

По знакомстве с Павлом Прусским я на другой же день поехал сказать о нем графу А.П. Толстому (бывшему обер-прокурору Святейшего Синода, жившего в ту пору в Москве без службы), который немедленно отправился к нему и после обстоятельного объяснения с ним выразил мне удивление, что Павел Прусский совсем готов перейти в Церковь, но претыкается о какие-то, как выразился граф, клятвы. «Что бы ни значили эти клятвы, все-таки Павел Прусский должен бы понимать и, конечно, он понимает это не хуже нас с вами, что он вне Церкви и что вне ее ограды спасение сомнительно».

Через некоторое время я возвратился в Петербург, а за мною вслед прибыл туда и Павел Прусский по пути в Пруссию, куда он отправлялся, чтобы заявить о своем решении соединиться с Православною Церковью. Он посетил меня, и во время нашей весьма продолжительной беседы он с особенною ясностью и убедительностью раскрыл предо мною свой взгляд на смысл клятв 1667 года, которые многим старообрядцам, чувствующим и понимающим свое неправильное религиозное положение, препятствуют соединиться с Церковью. После его присоединения к Церкви я получил от него очень трогательное письмо, в котором он говорит об обстоятельствах первого нашего знакомства и с благодарностью упоминает о моей беседе. «Ваши слова и доныне лежат посреди моего сердца».

После этого видеться нам не пришлось долго, но встретились мы с о. Павлом в литературе по следующему случаю. В моих сочинениях о болгарском расколе я проводил ту мысль, что для уничтожения этого раскола нет другого способа, как созвание представителей всех православных автокефальных церквей на общий собор. Настаивая на этой мысли, я упомянул и о том, что на этом соборе, если бы Бог судил ему состояться, могли бы быть рассмотрены весьма многие другие вопросы, требующие неотложного решения. В числе этих вопросов указан был и вопрос о клятвах 1667 года, которые полагают претыкание искренним душам многих старообрядцев, и в примере затруднений, которые они испытывают, я прямо указал на о. Павла, испытавшего такие затруднения при своем переходе, и что, следовательно, более слабые души остаются зачастую вне Церкви и подвергают себя опасности. Немало я испытал удивления, когда в ответ на мои об этом слова я прочитал в «Современной Летописи» (1870 г.) отповедь о. Павла, который заявил, что я в этом ошибаюсь, что если бы он — Павел — так думал о клятвах, то он и не присоединился бы к Церкви, а присоединился уже он после того, как Бог открыл ему, что эти клятвы наложены за противление Церкви. О способе сделанного ему Богом откровения он никакого объяснения не предложил. Одно ясно, что его решимость вступить в церковную ограду состоялась еще в ту пору, когда на значение клятв он имел совершенно одинаковый со мною взгляд.

В 1872 году начались, в 1873 году продолжались и в 1874 году окончились мои чтения о нуждах единоверия в с.-петербургском Отделе Общества Любителей духовного просвещения. В подтверждение своего взгляда на значение клятв 1667 года мною были приведены такие доказательства, которые добросовестные исследователи дела опровергать не будут. На московских собеседников со старообрядцами — Пафнутия и Павла Прусского — мои чтения произвели совершенно различное впечатление.

Пафнутий недоумевал и, поверя быстро разнесшимся сплетням, заподозрил меня в неискренности и в желании такою постановкою вопроса кому-то угодить. В таком настроении я застал его в 1873 году, когда пришел в его чудовскую келью, но чрез полчаса или час нашей с ним беседы он отбросил эти подозрения и с тех пор явно присоединился к моим воззрениям и в таком смысле повел свои объяснения со старообрядцами на кремлевских площадях, что нередко ставило его в значительное затруднение. Мне помнится один такой случай, Однажды о. Пафнутий беседовал со старообрядцами, стоя на ступенях Ивановской колокольни. В недалеком от него расстоянии стоял я, и когда о. Пафнутий произнес несколько слов в смысле моих чтений о нуждах единоверия, то стоявший тут же какой-то молодой старообрядец, возвысив голос, сказал ему:

— Постой, постой! Как же ты прежде говорил совсем иное?

— Послушайте, господин, — сказал он, обратясь ко мне, — вот как он прежде об этом думал и нам передавал. Отчего же такая перемена?

Положение было затруднительное, ибо и некоторые из предстоящих старообрядцев, бывавшие на прежних беседах о. Пафнутия, подтвердили показание молодого старообрядца. Тогда о. Пафнутий совершенно особым оборотом речи сумел увернуться кое-как от этих обличений.

О. же Павел Прусский возмутился моими чтениями и написал ко мне письмо, в котором мне за произведенное в Церкви смущение грозил евангельским судом.

В ответ на это я написал ему приблизительно следующее:

«Мне такая угроза странна. Зная по собственному опыту мою ревность к Православной Церкви, Вы не можете заподозривать моих чтений в намеренном желании принести ей вред. Все намерение моего труда состояло в искреннем и беспристрастном рассмотрении спорного вопроса. Если и предположить, что я в этом деле ошибся, то и в таком случае я менее всего мог бы бояться суда именно евангельского; всякий другой суд мог бы покривить душою и сам сбиться с пути и приписать мне намерение, которого я не имел. Евангельский суд ошибиться не может и, зная искренность моих суждений и чистоту побуждений, несомненно смягчил бы свой приговор надо мною и в том случае, если бы нашел мой взгляд ошибочным. Вместо того, чтобы пугать евангельским судом, пред которым мне предстать не страшно, я прошу вас собрать всю свою братию (он был игуменом Никольского единоверческого монастыря в Москве), назначить мне день и выслушать меня, предложив мне свои возражения. На петербургских прениях перевес оказывался на моей стороне, но мне этого было мало. Хотя мои соперники — о. Иосиф Васильев, И. Ф. Нильский, Чельцов и Чистович — представляли, и каждый из них сам по себе, а тем более в совокупности, очень внушительную силу, но так как они родились в Православной Церкви и вопросы старообрядства изучали книжно, а не на собственной своей душе, то я затем и приехал в Москву, чтобы объясниться со старообрядцами, которые примирились с Церковью, и прежде всех имел в виду вас и о. Пафнутия».

В назначенный о. Павлом день я прибыл в Никольский монастырь, где были собраны некоторые члены братии; встретил меня сам о. Павел, и в его кельи я нашел о. Филарета, бывшего члена белокриницкой иерархии, и некоторых других, в точности их имен не помню, кроме слепца Шашина, в ту пору вновь вступившего в число братии Никольского монастыря послушником. Я ожидал важных возражений по существу вопроса, мною возбужденного, но о. Павел коснулся лишь некоторых подробностей, которые не имели значения; другие присутствующие, и притом немногие из них, ограничились тоже частностями, для решения главного вопроса не имеющими значения. О. Филарет, начитаннейший из всех присутствовавших, изучивший вопросы старообрядства и книжно, и на своем собственном опыте, все время просидел молча, не проронив ни одного слова. Беседа не клеилась. Я начал уже сожалеть, что мое посещение и длинная дорога (от Девичьего поля, где я жил, до Преображенского кладбища верст пятнадцать) пропали даром. Наконец слепенький послушник Шашин обратился ко мне с такою приблизительно речью.

— Тертий Иванович! Мне с вами говорить не в силу; вы видите, я человек убогий, вы же ученый, знаете даже по-гречески; стало быть, вам меня опрокинуть не трудно, а только вот что выслушайте. Родился я в старообрядстве, в Нижегородской губернии, и имел близкого друга в том же селении Дмитрия Ивановича, с которым мы часто беседовали о прежней вере и он мне прочитывал многие книги, которые касались занимающего нас предмета, и мало-помалу дочитались мы до того, что неправильное положение старообрядства стало нам открываться. По мере того, как мы усиливали наши совокупные исследования, расширяли и круг чтений, учащали наши беседы и, наконец, убедившись в неправоте раскола, приняли решение присоединиться к Православной Церкви. И вот Бог меня сподобил. Вы видите, что я теперь состою в единоверческом монастыре, а Дмитрий Иванович, прочитав ваши рассуждения о нуждах единоверия, поколебался в своем намерении и вот теперь стоит в недоумении, и в церковь нейдет. Больше этого я вам ничего не могу сказать». Я ответил ему:

«Если вам нечего больше по этому вопросу сказать, то должен вам заметить, что рассказ ваш вовсе меня не смутил. Друга вашего я не знаю, но, во всяком случае, думаю, что если мое изложение предмета могло его остановить в принятом решении и ввело его в некоторое сомнение, то это во всяком случае лучше, что он испытал это сомнение до перехода в Церковь. Если бы он к Церкви присоединился и недоумение его постигло потом, то с ним могло бы случиться полное духовное крушение. Повторяю вам, что я души вашего приятеля не знаю, и если он, как вы говорите, есть истинный искатель правды, то за судьбу его души я не опасаюсь и смело вверяю ее промышляющему о Своей Церкви Богу».

На этом кончилось собеседование и чрез несколько времени я простился дружественно с о. Павлом и с прочими собеседниками и возвратился на Девичье поле.

Через несколько дней мне докладывают, что меня желает видеть какой-то мелкий торговец или приказчик. Я гулял в саду и попросил гостя в сад.

— Что вам угодно? — спросил я у пришедшего незнакомца.

— Я, — говорит, — Тертий Иванович, тот самый человек, о котором в Никольском единоверческом монастыре у о. Павла мой приятель послушник Шашин говорил вам и говорил в том смысле, что я остановлен был от присоединения к Церкви прочтением ваших статей. Действительно, статьи эти меня приостановили, и я решился для разъяснения дела отправиться в Калугу, к Иллариону Егоровичу Ксеносу. С вашими чтениями он уже был знаком, и на мой вопрос: что же мне делать? — он ответил мне:

«Дмитрий Иванович! поезжай к Тертию Ивановичу и, как он тебе скажет, так и поступи».

Я должен сказать, что Иллариона Егоровича я до той поры лично не знал, и заочное знакомство наше состояло в том, что я послал ему свои чтения о нуждах единоверия и получил от него в высшей степени замечательное письмо, которое здесь и приведу целиком.

Этот случай для меня был поразителен. Судьбу души смущенного моими чтениями Дмитрия Ивановича я смело вверил Богу, а Богу угодно было решение этой судьбы отдать в руки мне. Дмитрию Ивановичу я отвечал таким образом:

«Если бы мои мнения могли помешать вступить в Церковь, то они не позволили бы мне и оставаться в Церкви; а так как я в ней не только остаюсь, но в ней вижу и единую надежду на свое спасение, то ответ мой краток и ясен».

Вскоре за сим Дмитрий Иванович присоединился к Православной Церкви.

Личное мое знакомство с Илларионом Егоровичем Ксеносом произошло через три года после этого случая. В 1876 году я получил от Государственного Контролера С.А. Грейга поручение обревизовать некоторые из контрольных палат, в том числе и калужскую. Илларион Егорович жил еще там, при старообрядческой молельне, и я отправился к нему. Не застав его дома, я остался ожидать его возвращения, и с причетником этой часовни, имя которого не помню, вел довольно продолжительный разговор, которому дала повод моя книга, причетнику тоже известная. Прошло более часа; стали спускаться сумерки. Наконец мой собеседник сказал: «Вот уже возвращается Илларион Егорович».

Описать ту радость, которую испытал Илларион Егорович от свидания со мной, мне очень трудно. По лицу его побивали крупные, радостные слезы, и он настоятельно пожелал поцеловать ту руку, которая писала рассуждения о нуждах единоверия; уступив движению его сердца, я дал ему свою руку и в свою очередь поцеловал его руку. Сам я тоже испытал особенную радость от этого свидания. Чистота и сила чувств, обнаруженных Ксеносом, его замечательная простота и художественная речь, самая наружность Иллариона Егоровича привлекли к нему сразу мое сердце. Долго мы пробеседовали. На другой день он пришел ко мне и я, воспользовавшись происшедшим уже между нами сближением, позволил себе спросить его:

«Ради Бога, Илларион Егорович, объясните мне. Я вижу полную искренность ваших убеждений, полное знание старообрядческого вопроса, знакомство с церковными законами. Как же вы можете признавать правильною австрийскую иерархию? Этого я никак не могу одного с другим примирить».

— Да я ее и не признаю, — ответил он.

— Тогда как же вы живете без всякого окормления?

— Так и живу, ввергая себя в пучину милосердия Божия, ожидая того радостного дня, когда вопрос старообрядческий, столь запутанный двухсотлетними состязаниями, будет решен согласно с правдою и когда церковная власть вступит на единственный правильный и верный путь, разрешит узы клятв 1667 года и тем предоставит старообрядству с радостною и светлою совестью вступить в лоно Церкви и избавить нас от неизбежного двоедушия, в которое впадают присоединенные ныне единоверцы.

С той поры я не видал более Иллариона Егоровича, но переписка его со мною продолжалась до самой его кончины, последовавшей в 1881 году,

Этот человек имел чистое сердце, возвышенный ум и литературные дарования. Посылал я ему на просмотр мои рассуждения о болгарском расколе, на которые он сделал несколько замечательных объяснений. Из писем его особенно важно было одно: о приготовлении нашими школами противников власти и о противопоставлении такому направлению наших училищ способа воспитания старообрядческих отроков и юношей.

II. ПИСЬМО О. ПАВЛА ПРУССКОГО

Ваше превосходительство, возлюбленный о Господе Тертий Иванович.

Имел я счастье достопочтенное Ваше письмецо получить и премного Вас благодарю за Ваше ко мне благоволение. Я весьма Вас благодарю и за первое Ваше ко мне страннему приветствие. А паче за благие советы Ваши, ибо Ваши слова, сказанные мне, что Бог ради церкви оставил небо, признаюсь, они так сильно подействовали на меня, что я их даже и теперь памятую, и они у меня лежат среди сердца. Бог да воздаст Вам. Благодарю Вас, что Вы изъявили желание или соизволение участвовать в братстве нашем, но, к сожалению, это братство наше еще не получило утверждения, потому и не принимается никто ни за какую деятельность, а по утверждении лениться братству, кажись, будет нельзя, ибо во извет лености сказать будет нечего. Письмо Ваше Его Сиятельству г. Толстому, как Вы писали для доставления, передал отцу Иллариону. Намерение мое есть, ежели Бог поможет, побывать к старым знакомым около Ковны и Вильны, и когда буду в Петербурге, желательно видеться с Вами, не оставьте своим приветствием и беседою.

Молитвами Св. Отец да будет милость Божия и Бо-жие благословенье на Вас.

Вашего Превосходительства покорный слуга
Настоятель иеромонах Павел.
2 октября 1869 г.

III. ПИСЬМО ИЛЛАРИОНА ЕГОРОВИЧА КСЕНОСА

Блажени хранящие суд, и творящие правду во всяко время.
(Псалом 105, 3)

Твердый и непобедимый поборник истины Тертий Иванович!

Первым долгом поставляю просить у Вашего Превосходительства извинения за медленность, невежество и ненаучение мое.

Приятный дар Ваш (протоколы 6, 7 и 8 заседаний 1873 года в Пет. Отд. Об. Люб. Дух. Пр.), с драгоценнейшим надписанием от 22-го Августа прошедшего года, я имел величайшее удовольствие чрез Дм. Ив. своевременно получить, за что в душе моей всегда благодарю Вас, великодушнейший благодетель! Неимение же Вашего адреса лишило меня возможности письменно возблагодарить Вас.

И, на сих днях известившись чрез приказчика г. С.Т. Большакова, что присланные в минувшему Апреле месяце 6 №№ «Гражданина» суть дары Вашего Превосходительства, коими изволили утешить и обрадовать худость мою. Итак, сугубое благотворение Ваше понуждает меня послать чрез того же г. Большакова (за неимущем адреса) сие убогое начертание.

Примите, достолюбезнейший благотворитель мой, искреннейшую и душевную мою благодарность за Ваше внимание и любовь ко мне недостойному. Да воздаст вам Всеблагий Господь Бог воздаянием благостынным! Да усугубит дни Ваши и увенчает Вас цветущим благоденствием, милостью и щедротами и да подаст Вам слово премудрости и разума противу всех ополчений академических, да не возмогут противитися вси проявляющееся Вам!

Замечательнейшие статьи чтения Вашего — в отношении клятв Московского собора 1667 года — я почитаю по совести и убеждении моему вполне справедливыми и непреоборимыми. Они наполнены правоты, беспристрастного исследования, здравого рассуждения и светлого взгляда на вещи. Читать оные и слушать отрадно, сладостно и превожделенно. О! если бы эти мысли и рассуждения разделяли Верховнейшие члены Богоучрежденной светской и духовной власти и не тормозили бы некие из писателей, велику бы пользу учинили для расточенных и распуженных многочисленных душ, за них же Христос пострада и Божественную кровь свою пролия.

Начатые при Никоне и завершенные Московским собором 1667 года клятвы и анафемы на содержащих дониконовский церковный обряд и последующий взгляд светской и духовной власти, совокупно и полемические приемы, совмещавшие гаждения и жестокос-ловные порицания на вещи, не подлежащая хулению, не собирают со Христом, но расточают, и произвели в народе велие смятение, возмущение, ожесточение о конечное разделение.

Блаженный Августин Иппонийский1 в послании 10-м к Иерониму2, воспоминая о некоем Епископе, определившем чести в подвластной ему церкви перевод его — Иеронимов — свидетельствует: «Некоторый брат наш епископ, егда определи чести в церкви сущей во власти своей твой перевод и произнеся ничто много иначе от тебе положенное во Ионе пророке, неже было во всех памяти и чувствах углублено и чрез толиких лет прешествие затверждено: сотворися толико смятение в народе... что более? принужден бе (епископ) аки ложное исправити, хотящ, по велием злоключении, не остатися без паствы» (предисловие к Библии, изд. при Александре I).

И аще убо едино чтение превода толико знаменитого мужа (Иеронима), иначе изложенное, неже было во всех памяти углублено и чрез долгое время затверждено, можаше в народе смятение сотворити: кольми паче обнесете еретичеством до Никона многодетно существовавшего церковного обряда, клятвы же и анафемы на содержащих оный; засим преследование, цепи, изнурительные пытки, земляные — нижегородские и боровские — глубокие ямы, костры и плахи естественно могли произвести в нашем русском народе все то, что было и есть в настоящее время, т.-е. разъединить и расточить овцы словесного стада Христова и поселить в оных непокорение и совершенное недоверие к пастырям, хотевшим вразумить их помянутыми средствами — «властью, наказанием и наруганием» (Иезекииля 34, 4) и поддержать авторитет свой изобретением соборного деяния на Мартина армянина и Феогностова требника, — с тем, чтобы объересить всю древнеправославную церковь свято-русскую, невзирая на то, что в ней многочисленный сонм святых подвизався угоди Господеви и ныне ликует в торжествующей церкви. Но к унижению и к вечному бесславию изобретших и приводивших во свидетельство оные документы, они ясно оказались жалкие подлоги, которыми православная церковь Христова ни в каком случай руководствоваться не может.

А посему благовременно бы ныне ученейшим Архипастырям и мудрым писателям поприлежнее взглянуть на дело и, вняв гласу беспристрастного рассуждения вашего — гласу вопиющая истины, — совокупно с восточными патриархи, грозные клятвы и прещения глаголемого великого собора и прежде оного на двое-перстное сложение и на прочие обряды частно произнесенные разрешить и разрушить. Понеже и в древние времена случались проклятия и анафемы, но вселенский учитель — Павлова уста и Христова уста — Божественный Иоанн Златоустый возбраняет анафематисати верные. «И яко же соборный свиток в царство Константина багрянородного и патриарха Алексея, со анафемою сложенный, отвержен бысть» (Матвей правил., в объятии всех...), тако в гремящие клятвы оны, заряженные железом, камением и тимпаном, направленные против содержащих обряд дониконовский и касающиеся сынов грекороссийской церкви (приемлющих от нее все таинства и молящихся двоперстно), должно соборне уничтожить, упразднить и яко небывшие вменить, и полемические изощренный стрелы, пущенные в порыве гнева и запальчивости на двоперстие и прочее святочтимые обряды (бывшие в употреблении в период дониконовский во всероссийской церкви), притупить и самые луки сокрушить и всеконечно положить оружье, заповедав соборне: ктому не ратовати на обряды и дозволить желающим совершать оные, если бы таковые были в из сынов грекороссийской церкви. Тогда бы и единоверие имело правильный и последовательный ход, а теперь оно поставлено в двусмысленное положение: поелику клятвы собора 1667 года еще не отменены, и доныне существует совместно благословенье и клятва на одни и те же предметы, как свидетельствуют исторические факты и очень ясно и справедливо в чтениях своих вы доказали, великий оратор! За что да будет вам от всех беспристрастных читателей заслуженная, искреннейшая и вечно-достойная благодарность!

Повторяя при сем мою душевную признательность, пребываю к Вам с достодолжным уважением.

почитающий Вас Вашего Превосходительства всенижайший слуга
Убогий Ксенос.
10 июля 1874 г.

IV. ПИСЬМО И.Е. КСЕНОСА

Ваше Превосходительство достолюбезнейший и сладковещайнейший Тертий Иоаннович!

Первым долгом поставляю благодарить Вас за Вашу любовь и великодушие, яко изволили посетить меня недостойного в толиком отдалении от Вас отстоящего чрез добродушного Н.Я. Соловьева, с которым я пошлю Вам ответное начертание и экз. Окружного послания. Ныне же по чувству уважения к Вашей Высокочтимой особе сообщаю мою мысль:

Ужасно жаль! Что в наше время, то тамо, то онамо произростает революционная пропаганда: и цареубийцы то на берегах Невы, то в Париже, то в Берлине на жизнь298

Монархов покушаются! Хотя десница Всевышнего и не допущает им достигать своих целей, но зло, очевидно, растет и усиливается, как это ясно доказуют события в Одессе, на Садовой3 и в прочих местах. Очень странно, что между ученою молодежью участвуют женские лица; к чему эти жалкие люди стремятся? в на что решаются? и что это наука их до сего безумия доводит? или развращенная нравственность помрачивши во глубину погибели порывает. Против этого зла, поставленным на страже и представителям высших наук необходимо нуждно принять надлежащие меры, и противодействовать, елико возможно, дабы не отравлялось Русское юношество тлетворным влиянием Запада.

У нас в старообрядческом Русском неученом мире, благодаренье Господу Богу, сего зла не обретается; юноши, следуя примерам праотцев, изучив Русскую грамоту, читают Священное Писание и разные отеческие поучения, в коих часто напоминается: что Власти от Бога учинены, и что царей почитать и бояться необходимо нуждно. Внимая учению Писания и гласу совести, у них о революции и прилог помысла не касается. Для наглядного понятия о чествовании Царей, при сем осмеливаюсь послать Вам 5 экз. всеподданейшего письма, препровожденного Государю Императору в 1863-м году, во время польского восстания, из коего можете видеть неизменные верноподданические чувства старообрядцев последователей, Стоглавого собора и первых пяти Всероссийских Патриархов или, что тоже: всей Древлерусской церкви, начиная от Царя и до земледельца.

Прилагаемый адрес, хотя грубо написан, и с научной стороны не заслуживает внимания, но зато по чувству искреннего и непритворного убеждения составлен: и сильно ратует против всех революционеров, так нагло вооружающихся против Богопоставленных Царей!

При сем прилежно молю: соблаговолите прислать через почту труд Ваш о греко-болгарском вопросе, коего с нетерпением ожидаю.

Вашего Превосходительства Всенижайший слуга У. Кс. И.
14 сентября 1878 г.

V. ЗАПИСКА О. ПАВЛА ПРУССКОГО

Несколько слов по вопросу о клятвах Собора 1667 г: подлежат ли они упразднению или только разъяснению?

Некоторые писатели, говоря о клятвах Собора 1667 года, выражают мнение о необходимости снятия или уничтожения силы клятв и, в доказательство правильности такого мнения своего, между прочим, приводят мои слова, что особенно сильным препятствием к соединению с церковью служили для меня именно клятвы Собора 1667 года. Если, рассуждали они, для Павла Прусского соборные клятвы казались таким важным препятствием ко вступлению в церковь, то, конечно, еще большим препятствием служат они для прочих старообрядцев, а посему и надлежит оные снять, упразднить. Я не имел бы нужды входить в пререкание с сими писателями, и мнение их, как и следует, предоставил бы вполне суждению и решению церковной власти; но когда они в подтверждение своего мнения приводят слышанное ими от меня, то обязанным себя почитаю сделать пояснение моих слов, раскрыть, по каким тогдашним убеждениям моим находил я в соборных клятвах сильное препятствие ко вступлению в св. церковь. Сделать такое пояснение считаю тем более необходимым, что дело касается не меня одного, не моего только прежнего понятия о клятвах, но с моим о клятвах понятием писатели (справедливо) поставляют в связи таковые же понятая и всех именуемых старообрядцев.

Какое же понятие имел я первоначально о клятвах Собора 1667 года, и почему они казались мне сильным препятствием к соединению с церковью?

Если бы я, как утверждают некоторые в своих сочинениях, всю силу и важность усвоял тому только, что клятвы, положенный Собором 1667 года, продолжают существовать; доселе не уничтожены церковью: это не могло бы служить для меня препятствием к соединению церковному. Нет, не то меня удерживало от присоединения ко св. церкви, что все еще существуют и не отложены доселе соборные клятвы, а самое наложение сих клятв Собором 1667 года, — то самое, что они были в то время положены церковью: ибо, рассуждал я, произнесением клятв на древние обряды церковь грекороссийская пала, лишилась благодати Святого Духа. (Что таковы были в прежнее время мои понятия о клятвах Собора 1667 года, это я не в первый раз теперь высказываю, но говорил и прежде, чему доказательством служат написанные мною беседы с отцом Онуфрием, с Семеном Семеновичем, и другие сочинения, в которых я касался сего предмета). Так разумел я в прежнее время значение клятв, произнесенных Собором 1667 года; такое же о них понятие имеют и все вообще старообрядцы, не только беспоповцы, но и заимствующиеся от св. церкви крещением и священством поповцы: одни говорили и говорят, что тогда на Соборе 1667 года, положив клятвы на святочтимые обряды, церковь вовсе лишилась благодати Святого Духа, другие придумали, что тогда в церкви благодать Св. Духа изменилась на несвятость и только оживлялась в оживляется барствующими попами и ныне существующим австрийским архиерейством.

Если бы глаголемый старообрядец и убедился уже в древности начертания имени Христа Спасителя Иисус, в святости четырехконечного креста, и прочие мнимые нововведения признал не нововведением, а древним обычаем, и только оставался бы в недоумении относительно соборных клятв, и тогда препятствием к соединению с церковью для него будет служить не то, что клятвы Собора еще не сняты, существуют доселе, а то, что церковь, по его мнению, чрез наложение соборных клятв на именуемые старые обряды подпала тяжкому греху хуления святоотеческих чтимых обычаев, лишилась чрез сие благодати Св. Духа, сама пребывает в связании, и еще требует исправления и очищения.

Вот в чем состоит укоренившееся в старообрядцах понятие о значении соборных клятв. Оно-то и удерживало и меня от присоединения ко св. церкви (да и многих других, известных мне, удерживает доселе), — и при таком понятии одного снятия, или упразднения клятв Собора, если б оно и последовало, как само собою понятно, не могло быть достаточно, чтобы убедить меня и подобных мне ко вступлению в церковь. Тогда только соборные клятвы перестали служить для меня препятствием к соединению с церковью, когда изменил я самое понятие о сих клятвах, когда уразумел наконец действительное их значение. И случилось это таким образом: во-первых, Бог помог мне понять, что церковь, изъяв из употребления так называемые старые обряды, не отвергла самого учения догматического, с сими обрядами соединяемого, как, например, образование двумя перстами двух естеств во Христе она не отметает, но точно иными перстами оные повелевает образовать, в молитве Иисусовой заповедала соборне говорить Боже наш, а не Сыне Божий, не потому, чтобы Сыном Божиим Христа не признавала (ибо и сама в песнопениях соборне всегда славословила и славословит Христа Сыном Божиим), а по иным уважительным причинам. Но это был только еще первый шаг к устранению обретаемого в соборных клятвах препятствия к церковному соединению; совершенное же устранение сего препятствия последовало тогда, когда я выразумел, что Собор 1667 года, при произнесении клятв, имел в виду лица раз-дирателей церковных и хульников, также людей, хотя не отделившихся еще от церкви, но не признававших ее уставов и злые порицания износивших на ее обряды, о чем и самый Собор, прежде изнесения клятв, ясно засвидетельствовал; на такие же личности, которые бы св. церковь не хулили и обряды ее уважали, а только за привычку просили бы у церкви дозволения содержать обряды времен прежних патриархов московских, — на такие личности Собор в своем определении не указывает и на них приговор свой с проклятием не простирает; посему на таковых блюстителей именуемого старого обряда возводить соборные клятвы значило бы поступать несогласно с волею и решением Собора. Убедясь таким образом, что соборные клятвы положены не за содержание именуемых самых обрядов, тем паче не на самые обряды, а на людей похуливших церковь из неразумной ревности по обрядам, что притом они вызваны дерзкими хулениями этих людей на церковь и ее уставы, я уже не видел в сих клятвах препятствия к соединению с церковью; это наконец усвоенное мною и, по моему разумению, вполне согласное с самым существом дела понятие о соборных клятвах и отворило мне дверь ко вступлению в православную церковь.

И не со мною одним так было, но и со многими присоединившимися ко св. церкви в разных местах России и по разным губерниям, как то: в Москве, в Петербурге, в Казани, в Ярославской губ., Костромской, Симбирской, Саратовской, Самарской, Пензенской, Харьковской, в Житомире, в Витебской губ., Псковской, Ковенской, Виленской, в Пруссии, в Австрии; из сих в разных местах присоединившихся старообрядцев есть личности весьма начитанный, и все они сделались верными сынами церкви и ревнителями православия единственно с таким же, как и мое, убеждением о клятвах Собора 1667 года, т. е., что оные положены на противников церкви, из неразумной ревности по именуемым старым обрядам отделившихся от общения церковного. А снятие или упразднение клятв Собора без такого убеждения не только не привлекло бы их к св. церкви, по еще подало бы им довод заключать, что, видимо, церковь и в самом деле проклинала не противников и раздорников церковных, а самые святоотеческие, чтимые нами обряды, и чрез сие впала в грех, лишилась благодати... Не снятия или упразднения соборных клятв желают все присоединившиеся ко св. церкви сведущие и рассудительные люди, а только того, чтобы сделано было соборное разъяснение клятв в таком смысле, что оные положены и лежат на хулителях церкви, из-за обрядов воздвигших и поддерживающих раздор церковный; да еще все они желают того, чтобы уничтожены были слишком резкие выражения о именуемых древних обрядах, допущенные частными писателями в полемических сочинениях.

Здесь для лучшего разъяснения занимающего нас вопроса не лишним полагаю изложить одну беседу о значении соборных клятв, которую имел я не с беспоповцем и не с кириловцем, или так наз. раздорником, а с защитником окружного послания, покойным Семеном Семеновым. Когда я свиделся в Чудовом монастыре с о. Пафнутием вскоре после его присоединения к церкви, тогда была молва, что единоверцы ходатайствуют об упразднении клятв Собора 1667 года При разговоре с о. Пафнутием была у нас об этом речь, и, между прочим, он сказал мне: «Я слышал от Семена Семеныча, что и его от присоединения к церкви удерживают также одни только клятвы Собора 1667 года». Вскоре же пришлось мне увидеться с Семеном Семенычем в доме покойного Елисея Саввича Морозова, и я, желая точнее узнать, каких именно держится он понятий о клятвах Собора 1667 года, спросил его: «Скажите чистосердечно, Семен Семеныч, как вы полагаете, можно ли будет присоединиться к церкви, ежели, как слышно, Собором упразднены будут клятвы 1667 года?» С.С. ответил: «Ежели и упразднены будут клятвы, не присоединюсь я к церкви, пока она не введет в употребление старые книги и старые обряды». Я еще спросил: «А когда и клятвы будут уничтожены, и старые книги будут введены в употребление, тогда согласны ли будете присоединиться к церкви»? С.С. ответил: «Не присоединюсь еще и тогда; а пусть церковь сначала признает, что предки наши и мы неизменно соблюли древнее благочестие и раздорниками не были, как она думает, и что она несправедливо и незаконно взнесла на нас клятвы». Я еще спросил: «А ежели и это все будет исполнено, тогда, наконец, согласны будете идти в церковь»? С.С. ответил: «И тогда еще не пойду; а пусть греческие и российские архиереи попрощаются у наших за свои на старые обряды дерзости, — хоть ослаби, остави прочитают: когда получат от наших архиереев разрешение, тогда и будем с ними воедино».

Я заметил С. С—чу: «Ты хочешь теперь, чтоб от ваших архиереев грекороссийские приняли разрешение; а греческий митрополит Амвросий от какого архиерея получил у вас разрешение, когда вступил к вам и сделался родоначальником ваших нынешних архиереев»? С.С. не знал что ответить. Но не в этом дело; здесь важно для нас, собственно, то, как рассуждал о снятии соборных клятв и какое усвоял ему значение один из знаменитых старообрядских начетчиков, принадлежавший к партии так называемых окружников. Он не только не допускал, чтобы по снятии клятв старообрядцы легко могли присоединиться к церкви, но еще приходил к тому заключению, что по снятии клятв сами церковные должны присоединиться к старообрядцам, подвергнув себя исправе. И если бы действительно последовало снятие или упразднение клятв, чего желают и некоторые литераторы, а не разъяснение только, тогда старообрядцы в полемике с православными непременно приняли бы новый оборот: держась того мнения, что клятвы положены, собственно, за употребление именуемых старых обрядов, они никак не удовлетворятся одним только снятием оных, а без сомнения пойдут по стопам Семена Семеныча, будут требовать еще, чтобы церковь признала себя погрешившею чрез произнесение клятв и очистилась от этого греха, т.е. чтобы посредством неправы сама к ним присоединилась. В этом удостоверяют и существующие во всех старообрядских сектах чиноприятия, посредством которых они принимают приходящих к ним от великороссийской церкви: ибо и самые окружники, по общему мнению, ближайшие к прав, церкви, без навершения крещения миропомазанием, или, по снисхождению, возложением рук, православных к себе не принимают. При таком воззрении старообрядцев на клятвы Собора 1667 года, повторю опять, невозможно надеяться, чтобы чрез снятие сих клятв были отворены им двери к соединению церковному, напротив, оно дает им еще новое орудие действовать против церкви. Скажут (и говорят некоторые): пусть Собор 1667 года положил клятвы собственно на укорителей и хулителей церкви; но церковь по человеколюбию должна снять с них клятвы, дабы старообрядцам отворить двери к соединению церковному. На это мы скажем: церкви надлежит быть с немощными яко немощной, но только ежели есть предусмотрение — да немощные приобрящет; а ежели, как мы выше показали, того не предвидится, но еще поставлены будут в затруднительное положение хотящие трудиться в проповеди слова истины глаголемым старообрядцам, то какая будет польза ста снятия соборных клятв? В Христ. Чтении, в книжке за месяц май 1870 года, автор статьи «О единоверии» излагает даже и самые слова, коими бы, после такового, по милосердии сделанного снятия клятв, можно было отвечать старообрядцу на его недоумение, почему клятвы были положены прежде, когда теперь сама же церковь признала их ненужными. Вот эти слова: «Когда-де ревнители мнимой старины при исправлении книг и обрядов в патриаршество Никона упорно восстали против церкви в защиту этих книг и обрядов, не чуждых погрешностей; когда на перемену даже одной буквы в этих книгах они стали смотреть как на перемену веры, как на ересь; когда при том исправленные обряды и книги начали поносить самыми «хульными» именами, а церковь, принявшую эти исправления, обзывать «оскверненною ересьми многими и антихристовою скверною», вследствие чего «мнози христиане отлучишася церковного входа и молитвы и о гресех своих покаяния, и исповедания, и причастия тела и крови Христовы лишишася»; когда, наконец, вожди восставших против церковного исправления провозгласили потерявшею истину и православие не только церковь русскую, но и греческую (доп. к А. Истор., т. V, стр. 449 и 459), и таким образом впали в ложную еретическую мысль, будто истинная церковь, вопреки слову Основателя своего, прекратилась на земле, — Собор Московский 1667 года строго судил такое неправильное мудрование, и на защитников его, как еретиков и непокорников, наложил проклятие. До зде из Христ. Чтения. Слова эти правильно объясняют происхождение соборных клятв; но желательно знать, от чьего же лица они должны будут провозгласиться старообрядцам? Ежели от самой церкви, то как церковь, выражая столь решительно, что клятвы Собора положены на еретиков и непокорников, обозвавших ее оскверненною ересьми многими и потерявшею православие, похуливших имя Христа Спасителя Иисуса, и св. крест Христов, четырехконечно изображенный, и Св. таинство Тела и Крови Христовых,— как она таких же хулителей и в том хулении пребывающих, не покаявшихся, будет разрешать от клятвы? на каком основании и на какую потребу? Недоумеваю.

Если бы даже соборне сняты были клятвы только с присоединившихся от старообрядства ко св. церкви, и в таком случае возникает вопрос: зачем это делать, когда, по словам самого автора статьи о единоверии, клятвы положены только на хулителей св. церкви, а они уже более не хулители? Скажут, что прежде, быв старообрядцами, они были хулителями церкви, на которых и положена клятва: посему, обращаясь к православной церкви, они нуждаются в том, чтобы сия клятва была снята с них. Но не напрасно ли таковым вторично требовать сложения клятвы, когда клятва снята с них самим Собором 1667 года? ибо Собор постановил на таковых дотоле точно лежати клятвам, доколе пребудут во упрямстве своем.

Таким образом, из слов самого автора статьи о единоверии мы убеждаемся, что есть нужда не в снятии клятв, а только в разъяснении оных, на кого и за что они положены, на кого простираются и на кого не простираются. Если же церковь сняла бы клятвы без всякого разъяснения, объяснение же, на кого и за что оные положены, написанное автором статьи о единоверии, стали бы объявлять старообрядцам частные лица, то старообрядец не затруднился бы тогда заметить такому частному лицу: «Это говоришь ты, а церковь, сложившая клятвы, очевидно, не с хулителей церковных слагала их, но просто с употребляющих старые обряды: значит, она признала, что Собором 1667 года клятвы положены были именно за употребление святоотеческих обрядов и теперь, слагая сии клятвы, она сама созналась, что клятвы положены были неповинно и незаконно». За сим старообрядцы сумеют подвести и правила, которым подлежат незаконно износящие клятву, а наконец, сделают заключение, что церкви не нас-де следует увещевать к соединению, а прежде себя очистить неправою за незаконно произнесенную Собором 1667 года клятву и искать общения с нами. И произойдет, таким образом, новая бесполезная борьба.

Вот что может последовать за снятием или упразднением соборных клятв.

Мы это пишем не в предостережение церковной власти, о котором и помыслить не дерзаем, мы твердо веруем, что церковь, окормляемая Духом Святым, не может погрешить в своих определениях; но только самих себя и прочих частных лиц желаем вывести из затруднения к лучшему рассуждению. Я вполне соглашаюсь, что по вопросу о клятвах Собора 1667 года необходимо церковное решение; но не в том должно состоять оно, чтобы клятвы сии соборне были сняты или упразднены, а чтобы только соборне разъяснен был смысл оных: за что и на кого они положены, кто подлежат им и на кого они не простираются; да еще необходимым признаю, чтобы церковною властью уничтожены были слишком резкие выражения, смущающие чтителей глаголемых старых обрядов в некоторых полемических сочинениях. Все сие необходимо для того, чтобы избавить великого труда проповедующих старообрядцам слово истины и слову их подать силу и чтобы самим старообрядцам угладился путь к соединению с церковью.

Опубликовано: Т. И. Филиппов. Три замечательных старообрядца. СПб., 1899. С. 3—36.

Тертий Иванович Филиппов (1825—1899) — российский государственный деятель, сенатор (с 1 января 1883 года), действительный тайный советник (с 9 апреля 1889 года), Государственный контролёр России (с 26 июля 1889 до 30 ноября 1899 года). Кроме того — публицист, православный богослов и собиратель русского песенного фольклора.