| ||
|
Хвалить вообще труднее, нежели порицать. И это не только потому, что глубоко внедренные в нас чувства самолюбия и зависти, без нашей воли и сознания примешивающиеся ко всем отправлениям нашей внутренней жизни, поставляют изъявлениям нашей хвалы и признательности общую глухую преграду, но еще более потому, что недостатки и пороки составляют и самое обычное и для всех нас близко и по опыту известное явление, к изображению коего у нас всегда готовы живые и соответственные их роду краски, между тем как область добродетели и духовного подвига знакома нам большею частью по слуху, или по редким отрывочным проявлениям их в нашей собственной жизни, с помощью коих мы можем только несколько приближать к нашему сознанию высокие черты чужой души, причем естественно и в изображении этих черт у нас является вялость линии и бледность красок. Эта общая причина еще более, чем мои почти не перемежающиеся недосуги, не допускала меня до сих пор до изложения и обнародования того, что я мог бы сказать в воспоминании о почившем в прошлом году гр. Александре Петровиче Толстом, поминать которого значит почти то же, что хвалить его. Сверх того, к исполнению моего искреннего желания почтить его память представлялись и другие, по-моему, весьма важные затруднения, — это сложность и особая самобытность внутреннего образа покойного графа, в котором строгие и важные черты так оригинально переплетались с нежными и привлекательными свойствами его нрава и сердца, и самые недостатки составляли большею частью только изнанку его достоинств, что надлежащим образом уловить это замечательное сочетание черт, по-видимому, противоположных и истинное соотношение между его высокими свойствами и слабостями способен только художник. За всем тем, так как в течение полугода, минувшего со дня его блаженной кончины, никто другой из близких ему людей не выразил желания посвятить часть своего времени и труда на исполнение обязанности, несомненно лежащей на переживших его свидетелях его деятельности, и так как я тоже принадлежу к числу сих свидетелей и некоторое время моей жизни был к нему ближе многих, то я решился, презрев все трудности, покориться призыву долга и высткпить, наконец, с моим малоискусным словом перед обществом, не особенно склонным ценить те именно свойства, которые составляли лучшее украшение высоко настроенной души почившего. И пусть несоответственна будет с предметом хвала, пусть, вместо живого и цельного образа, предстанут пред читателем беспорядочно набросанные и общею художественною мыслью не совокупленные в едино черты, — все же это будет лучше предосудительного молчания. И я не сомневаюсь, что те, которым особенно близка и дорога память отшедшего и которые без сомнения желали бы видеть более достойное предмета изображение, не вменят мне моей решимости в вину и простят мне слабость моего очерка ради тех побуждений, коими я руководился, приступая к его составлению. Гр. Александр Петрович родился 28 января 1801 г.; воспитание получил домашнее и, очевидно, не законченное, судя по тому, что на 18-м году он поступил уже в службу юнкером (в гвардейскую артиллерийскую бригаду). Затем, через два года, он был произведен в офицеры, а еще через два года переведен в кавалергардский полк и назначен адъютантом к Дибичу. В 1824 г. был отправлен в экспедицию для обозрения берегов Каспийского и Аральского морей и для истребления морских разбойников, которая была снаряжена под начальством полковника Берга (недавно скончавшегося графа, наместника Царства Польского) и в которой он пробыл 1825-й и часть 1826-го года, принимая участие в зимних походах отряда и во всех его военных действиях. По возвращении оттуда он оставил военную службу и в конце 1826 г. был определен в ведомство иностранных дел и причислен к нашему посольству в Париже, во главе которого стоял в то время знаменитый Поццо-ди-Борго. В следующем году он отправлен с важным дипломатическим поручением в Константинополь, откуда ездил, как сказано в послужном списке, "в окрестные страны для военно-топографических описаний и с секретными поручениями"; из Константинополя возвращался в Париж — чрез Сербию и австрийские владения, — с поручением составить на пути записки об этих странах в политическом, статистическом и военном отношениях. Затем, по объявлении в 1828 г. Турции войны, он вновь вступил в военную службу и в 1829 г. назначен флигель-адъютантом; до окончания кампании 1828 г. и во все продолжение кампании 1829 г. был во всех делах, в коих находился гр. Дибич, и сверх того при отрядах, которые овладели Айдасом, Бургасом и пр. По окончании войны он думал вновь продолжать службу по министерству иностранных дел, куда и поступил в 1830 г.; но назначение его секретарем нашей миссии в Греции, которое так соответствовало бы впоследствии сложившимся его стремлениям и вкусам, в 1830 г. возбудило в нем (как я слышал от одного из товарищей его юности) сильное неудовольствие, побудившее его переменить ведомство и вступить в министерство внутренних дел, коим управлял в ту пору гр. Закревский и в котором ему было предоставлено управление хозяйственным департаментом*. В 1834 г., по собственному его желанию, он был назначен губернатором в Тверь, где испытывал замечательную встречу, которая оказала решительное влияние на его внутреннее настроение за весь последующий период его жизни и о которой речь будет ниже. В 1837 г. переведен военным губернатором в Одессу, где и оставался до 23 февраля 1840 г. и где заключился первый период его служебной деятельности. ______________________ * Причиною этого неудовольствия и отказа могла быть незначительность предложенной ему должности, которую он мог принять за знак недостаточного расположения гр. Нессельроде иметь его в своем ведомстве. ______________________ С тех пор до 1855 г. гр. Александр Петрович оставался в стороне от всякой общественной деятельности; в мае же 1855 г. был назначен начальником нижегородского ополчения, с которым был в походе, не далее, впрочем, Киева. 20-го сентября 1856 г. последовал Высочайший указ о назначении его обер-прокурором Святейший Синода; в этом звании он пробыл около 6 лет (до 28-го февраля 1862 г.) и затем был назначен членом Государственного Совета, но обязанностей, с этим званием сопряженных, почти вовсе не исполнял: ибо, по расстроенному здоровью, числился постоянно в продолжительном отпуске и приезжал в Петербург лишь изредка, по особенно важным случаям. Этот краткий очерк служебной деятельности гр. Александра Петровича, составленный по его послужному списку, я привел отчасти для удовлетворения любопытства многих его почитателей, коим оставалось неизвестно его прошедшее до вступления в должность обер-прокурора, и отчасти для того, чтобы указав на прежнюю довольно разнообразную службу, сопряженную с важными поручениями, обозначить сколько-нибудь степень общей служебной его подготовки к занятию важнейшей из бывших его должностей — обер-прокурорской, о которой я и буду преимущественно говорить, в качестве человека, многому из совершившегося в течение означенных пяти с половиною лет бывшего личным свидетелем, а кое в чем призываемого и к предложению своих мнений. Вообще же я буду говорить почти исключительно о том, что было с графом Александром Петровичем с тех пор, как я его узнал. Я познакомился с ним в 1852 г., в первых числах того самого февраля, в 21-й день которого скончался живший в его доме Гоголь. В это время гостил у него приезжий из г. Ржева (Тверской губернии) протоиерей Матвей, который имел весьма важное значение как в его, так и в моей собственной жизни, и которого на тот раз я пришел навестить вместе с одним кимерским крестьянином, искавшим опоры против уловлявших его в свое согласие старообрядцев и вообще желавшим услышать слово назидания из уст вдохновенного проповедника. Среди завязавшейся между нами беседы неожиданно вошел к нам в комнату граф и своим появлением сначала смутил было моего деревенского товарища; но его привлекательная улыбка, осветившая несколько строгие черты его лица, и вообще изящная простота, с которою он приветствовал нас обоих и в которой я сразу усмотрел следы не одной внешней благовоспитанности, но и внутреннего смиренного настроения, тотчас же возвратила нашему маленькому собранию на миг стесненную свободу и непринужденность. Он пробыл с нами недолго и, уходя, выразил мне свое желание, чтобы наше знакомство с ним на этом не окончилось. Вследствие того я был у него однажды после отъезда о. Матвея (в тот самый день — в пятницу на Масленице, когда Гоголь слег, чтобы более уже не вставать) и провел с ним около получаса, но особенного впечатления это второе свидание во мне не оставило и я не удержал в памяти ничего из этой первой нашей беседы с глазу на глаз. Затем разыгралась драма с Гоголем, которая заняла надолго все внимание впечатлительного домохозяина, пораженного этою до сих пор не вполне разгаданною и как будто умышленною кончиною; а потом, месяца через три, если не ошибаюсь, последовала кончина тестя гр. Александра Петровича, знаменитого лысковского владетеля кн. Г.А. Грузинского, которая потребовала переселения графа в осиротевшее Лысково, и я перестал уже думать о моем новом знакомстве, причислив его к приятным, но мимолетным и не оставляющим глубокого следа встречам, каких немало бывает в жизни каждого человека. Случилось, однако, иначе. Граф не забыл нашей встречи и в первый же приезд свой в Москву отыскал меня и возобновил со мною прерванное на время знакомство, которое с тех пор продолжалось уже без перерыва до самой его кончины и о котором я сохраню до конца моей собственной жизни самое драгоценное и поучительное воспоминание. Причина, по которой граф, так мало зная меня, искал моего знакомства, заключалась, по всем вероятиям, в каких-нибудь преувеличенных отзывах обо мне нашего общего духовного отца (протоиерея Матвея), который, как выше уже замечено, играл в истории нашей внутренней жизни весьма важную роль и о котором я считаю необходимым войти, по настоящему поводу, в некоторые подробности, как для того, чтобы уяснить происхождение того душевного состояния гр. Александра Петровича, которое ниже будет изображено мною с достаточною подробностью, так и для того, чтобы одному из замечательнейших людей, встреченных мною на жизненном пути, воздать наконец своею позднею хвалою хотя малую частицу лежащего на мне безмерного и неоплатного долга. О. Матвей (родился в 1792 г., ум. в 1857 г.), сын священника села Константинова, Новоторжского уезда Тверской губернии, воспитанник тверской семинарии, где кончил курс вместе с П.А. Плетневым (с которым в 50-х годах и возобновил свое давнее знакомство при моем посредстве), поступил дьяконом в с. Осечно (ныне известное по железнодорожной станции) Вышневолоцкого уезда, откуда по прошествии семи лет был переведен, по особому распоряжению архиепископа Филарета (впоследствии митрополита Московского), священником в карельское село Диево, Бежецкого уезда, помещиков Демьяновых, с которыми он был связан теснейшими узами дружбы и признательности, а оттуда через 13 лет переехал того же уезда в древнее село Езьско, упоминаемое в одном из исторических документов XII века в числе новгородских владений, где пробыл три года, до своего перевода во Ржев (1836 г.), который состоялся не без участия в том гр. Александра Петровича, бывшего в ту пору тверским губернатором. Смолоду наклонный к подвижнической жизни и способный перенести всякое самое тяжкое лишение, восторженным чувством художника любя великолепие православного богослужебного чина, в котором он не позволял себе опустить ни единой черты, и, что всего важнее, — обладая даром слова, превосходящим всякую меру, он, с первых же лет своего служения церкви, сделался учителем окрест живущего народа, и везде, где ни приходилось ему действовать, делался центром, около которого собиралось все, искавшее христианского пути и имевшее нужду в исцелении душевных язв, в восстановлении упадших сил и в ободрении на внутренний подвиг. В свою очередь и он, по собственному его признанию, был бесконечно обязан тому низко между нами поставленному, но пред Богом высокому обществу, среди которого протекли первые 24 года его учительской и пастырской деятельности. Он навсегда сохранил живое воспоминание и с восторгом и неподражаемым художеством речи передавал нам, позднейшим его ученикам, о тех поразительных проявлениях живого и деятельного благочестия между его деревенскими духовными друзьями, которых он был свидетелем, а отчасти и виною, и которые так и просились на страницы четьи минеи. О. Матвей не раз сообщал мне с некоторым даже удивлением о том впечатлении, которое его рассказы об этих высоких явлениях духа в нашем народе производили на Гоголя, слушавшего их, по библейскому выражению, отверстыми устами и не знавшего в этом никакой сытости. Мне это было понятнее, чем самому рассказчику, который едва ли вполне сознавал, какую роль в этом деле, кроме самого содержания, играло высокое художество самой формы повествования. Дело в том, что, в течение целой четверти века обращаясь посреди народа, о. Матвей с помощью жившего в нем исключительного дара умел усвоить себе ту идеальную народную речь, которой так долго искала и доныне ищет, не находя, наша литература и которую Гоголь, сам великий художник слова, так неожиданно обрел готовой в устах какого-то в ту пору совершенно безвестного священника, никому, кроме небольшого, сравнительно говоря, числа его духовных детей и провинциальных почитателей, ненужного и, как я вполне уверен, этой собственно стороне своего дарования (т.е. внешней, стилистической, если бы можно было так выразиться) не знавшего надлежащей цены. Тот же склад речи лежал и в основе церковной проповеди о. Матвея, хотя сюда по необходимости входили и другие стихии слова (как, например, церковнославянская), которые он умел необыкновенным образом между собою мирить и сливать в единое, цельное и исполненное красоты и силы изложение. Я знал во Ржеве лиц, которым, по их образу мыслей, вовсе не было нужды в церковном поучении и которые однако, побеждаемые красотою его слова, вставали каждое воскресенье и каждый праздник к ранней обедне, начинавшейся в 6 часов, и, презирая сон, природную лень и двухверстное расстояние, ходили без пропуска слушать его художественные и увлекательные поучения. О. Матвей не мог привлекать или поражать своих слушателей какою-либо чертою внешней красоты; он был невысок ростом, немножко сутуловат; у него были серые, нисколько не красивые и даже не особенно выразительные глаза, реденькие, немножко вьющиеся светло-русые (к старости, конечно, с проседью) волосы, довольно широкий нос; одним словом, по наружности и по внешним приемам это был самый обыкновенный мужичок, которого от крестьян села Езьска или Диева отличал только покрой его одежды. Правда, во время проповеди, всегда прочувствованной и весьма часто восторженной, а также при совершении знаменательных литургических действий, лицо его озарялось и светлело; но это были преходящие последствия внезапного восхищения, по миновании коих наружность его принимала свой обычный незначительный вид. Интонация и движения, коими сопровождались слова о. Матвея, при всей их выразительности были совершенно естественны и свободны и всегда вполне соответствовали внутреннему содержанию его речи. Ясность его изложения достигала до того что даже самые возвышенные и тонкие христианские истины, которых усвоение в пору философствующему уму он успевал приближать к уразумению своей большею частью некнижной аудитории, которая вся обращалась в слух, как только он выходил за аналой, и молчание которой прерывалось по временам только невольным ответным возгласом какой-либо забывшей, где она, старушки, или внимательного отрока, пораженного проникающим словом. Одним словом, его поучение было совершеннейшею противоположностью тому виду церковной проповеди, в каком она предлагается в Казанском и Исаакиевском соборах очередными столичными проповедниками и в каком, за весьма редкими исключениями*, она остается совершенно бесплодною для народа, который каждый раз однако теснится около кафедры в томительном ожидании, не попадет ли в его засохшие от духовной жажды уста хоть капля освежающей и живительной воды. ______________________ * Самое блистательное из этих исключений о. Иоанн Никитич Балисадов. ______________________ Говорить о. Матвей мог, по-видимому, без конца; он не писал и даже не приготовлял своих слов и никогда не знал, куда увлечет его наитие минуты, которому он вверял себя без всякого опасения за то, что мы называем фиаско. Каждый праздник и каждое воскресенье он говорил и на ранней, и на поздней обедне: на первой — во время причастного стиха, а на последней, которую постоянно сам служил, в обычное время, пред третьим: "буди Имя Господне", и тотчас после этого, вследствие чьего-нибудь вопроса, предложенного по поводу только что произнесенной проповеди, или по какому бы то ни было случаю, могло вдруг родиться и вылиться новое столь же продолжительное и красноречивое слово. И при всем этом неистощимом обилии никогда, во всю долгую жизнь о. Матвея, ни единый раз грубость не осквернила его проповеднических уст. По назначении своем губернатором в Тверь гр. А.П., как человек государственный, не мог оставить без внимания вопроса о состоянии раскола во вверенной ему губернии и, очень хорошо понимая, что раскол и отчуждение от церкви в значительной части нашего народа поддерживались небрежением клира и продажностью чиновников, вошел в соглашение с бывшим архиепископом Тверским Григорием о том, чтобы в те места, где жители наиболее склонны к расколу, ему посылать самых испытанных в честности чиновников, а архиерею поставлять безукоризненных по жизни и учительных священников. Задача для обоих была нелегкая, и я не знаю, как было в других местах, но по отношению ко Ржеву, в бедных старицких и зубцовских, не предназначавшихся для такой специальной цели, а преосвященный Григорий перевел туда из села Езьска о. Матвея, назначив его к приходской церкви Преображения, окруженной старообрядческим населением, и тем дал дальнейшему ходу раскола во Ржеве совершенно иное и для православия весьма благо-приятное направление*. ______________________ * За двадцать лет пребывания о. Матвея во Ржеве в городе произошла в этом отношении замечательная перемена, благодаря отчасти общему влиянию времени, но прежде всего благодаря проповеднической деятельности о. Матвея. И победа его была бы еще благотворнее, полнее и чище, если бы в последнее время своей жизни он не принял прямого и усердного участия в преследовании раскола, о чем будет сказано подробнее в своем месте. ______________________ В этой-то церкви и произошла первая встреча графа Александра Петровича с о. Матвеем, за которой последовало сперва предпринятое графом из любопытства знакомство, а потом и тесное взаимное между ними сближение, продолжавшееся до самой кончины о. Матвея (1857 г.). Рассказывают ржевские старожилы, бывшие тому, будто бы, свидетелями, что когда в средине обедни, совершаемой о. Матвеем, вошел в церковь граф, и сопровождавшие его местные чиновники, пролагая ему путь, произвели неизбежный, при их усердии, шум и смятение, то о. Матвей в произнесенной им за этою обеднею проповеди не оставил этого обстоятельства без смелого и для всех присутствовавших весьма внятного, хотя и не прямо на лицо направленного, обличения и что это именно обстоятельство, само по себе весьма естественное, но, по нашим нравам, необычайное, и поселило с первого же раза в гр. Александре Петровиче особенное уважение к о. Матвею. Мне никогда не случалось проверить этого рассказа спросом действующих лиц, но я нашел возможным упомянуть о нем, почитая его, по аналогии с другими случаями из жизни о. Матвея, вполне вероятным: так как и проповедник в обличениях своих никогда не принимал в расчет человеческого лица, и скромный граф, как невольная причина происшедшего в церкви беспорядка, был вполне способен без ропота принять полезный для него на будущее время урок. Как бы то ни было, но с этой поры между ними устанавливается духовный союз на всю жизнь. Я не могу сказать, было ли уже в душе гр. Александра Петровича, еще до встречи с о. Матвеем, готовое расположение к усвоению строгих правил христианской жизни, которые он впоследствии исполнял с такою покорностью, или же эта встреча породила в нем первую мысль о обязательности этих правил для всех, следовательно, и для него самого; но то несомненно, — так как я знаю это уже от самого графа, — что в лице о. Матвея ему впервые представился никогда до знакомства с ним не виданный им образец такой именно веры, которая выражается не в одних только благочестивых размышлениях, но во всем составе жизни, в каждой подробности действий, в ежеминутном ощущении присутствия и заступления промышляющего о своем создании Бога, в совершенном изгнании из сердца всякого человеческого страха и всякой житейской заботы, и которая одна только и заслуживает своего высокого именования. О том, что было между графом и о. Матвеем со дня первого их свидания до моего знакомства с графом я распространяться не буду, как потому, что подробности их сношений за это время мне недостаточно известны, так еще более потому, что дело не в них, а в том нравственном итоге, к которому они привели графа Александра Петровича и который ясен будет и без того из описания внутреннего настроения графа за время последующее*. ______________________ * Заговорив об о. Матвее, я считаю почти неизбежным сказать хотя два слова о его отношении к Гоголю. Говорили, будто бы "Переписка с друзьями" была последствием того влияния, которое имел на Гоголя о. Матвей. Это совершенно неверное предположение. Гоголь не имел с о. Матвеем, до издания "Переписки", никакого сношения и ни разу не видал его в лице. Самое знакомство между ними, на первый раз заочное, началось тем, что Гоголь, подавленный бременем обрушившихся на него за издание "Переписки" оскорблений, послал свою книгу к о. Матвею во Ржев, при письме, в котором просил его суда над собою и над своею книгою. Имело ли последнее свидание Гоголя с о. Матвеем влияние на его предсмертное настроение — сказать наверное не могу; но считаю его весьма вероятным, сопоставляя роковой случай с другими ему подобными и мне известными, в которых такого рода влияние о. Матвея не подлежит сомнению. ______________________ Я узнал графа в такое время его жизни, когда он был совершенно свободен от всякого обязательного труда и, следовательно, имел полную возможность весь свой досуг употреблять по своему личному вкусу и усмотрению. И все его дни, один как другой, были посвящены непрерывным заботам о внутреннем усовершенствовании, о победе над остатком не усмиренных еще страстных движений сердца, о стяжании дара молитвы. Для достижения этих целей он ежедневно и помногу упражнялся в изучении св. Писания, знаменитых его истолкователей, а также в чтении бессмертных произведений великих отцов церкви, из коих особенно любил Св. Василия Великого, как одного из величайших учителей вселенной и недостижимо высоких художников слова. К той именно поре, о которой я говорю, относится появление в свете замечательнейших творений древних подвижников — Иоанна Лествичника, Иоанна и Варсонуфия, Исаака Сирина, Аввы Дорофея и иных в славянском (Паисия Величковского) и русском переводе, изданных усердием и трудами благочестивой Оптиной пустыни. Граф с жадностью вчитывался в эти возвышенные произведения, в коих открываются разнообразнейшие пути и способы внутреннего деяния, примененные к мере и духовному возрасту всякого, и изображаются особенные, чрезвычайные душевные состояния, бывающие плодом и мздою одержанной в подвиге победы. Он усердно исполнял все постановления церкви и в особенности был точен в соблюдении поста, которое доводил до такой строгости, что некоторые недели великого поста избегал употребления даже постного масла. На замечания, которые ему приходилось нередко слышать о бесполезности такой строгости в разборе пищи, он обыкновенно отвечал, что другие, более высокие требования христианского закона, как, например, полной победы над тонкими, глубоко укоренившимися от привычки страстями, он исполнить не в силах; а потому он избирает по крайней мере такое простое и ему даже доступное средство, чтобы выразить свою покорность велениям церкви и не поругать трудов и забот о нас тех великих учредителей христианского общения, которые, многократно собираясь со всех концов Вселенной, обдумывали все способы к его благоустроению и в числе их указали на пост, поставив его на ряду с молитвой. При таком настроении он поневоле должен был избегать частых и не вызываемых нуждою встреч с людьми иного настроения, и в этом иногда не соблюдал даже меры; но зато он с необыкновенным любопытством осведомлялся о всяком доходившем до его слуха проявлении христианского подвига и тщательно разыскивал тех лиц, — без различия их состояния, — о благочестивой жизни коих получал от кого-нибудь сведения. Поэтому у него в доме можно было встретить людей весьма разнообразных, большею частью низменных званий и общественных положений, которых он принимал, соображаясь единственно с их внутренним, иногда действительным, а иногда, впрочем, и мнимым, достоинством. При этом не обходилось, конечно, без разочарований, иногда довольно неожиданных и прискорбных; и если бы в мою задачу входило возможно подробное жизнеописание гр. Александра Петровича, то я мог бы без труда припомнить несколько случаев чрезвычайно характерного надувательства (которому подвергала его излишняя доверчивость и щедрость), весьма пригодных для наглых даровитых юмористических рассказчиков. Но с другой стороны, между смиренными посетителями графских палат встречались и такие возвышенные образцы нравственной чистоты, которые оставляли по себе воспоминание на всю жизнь и появление коих только и можно объяснить существованием какой-то нам незримой, таинственной учительной силы в народе, идущей от древнего, доселе не иссякающего предания и по временам неожиданно и как бы совершенно случайно проявляющейся в этих безвестных миру, но Богу ведомых и ценных подвижниках веры. Помышления графа обращались весьма часто и на общее состояние православной Церкви и на определение той задачи, которая по отношению к ней предназначена нашему отечеству. В последние годы своей жизни, после собственного участия в управлении делами русской церкви и после бедственных событий на Востоке, совершившихся не без нашей вины, он приходил, как известно его близким, к самому горькому и безотрадному заключению о том, что такое мы для Церкви и чего она может ожидать от нас вообще. Но в первые годы нашего знакомства он не только не был чужд надежды на постоянную верность России ее высокому всемирному призванию, но даже усваивал нам первенствующую роль в будущих судьбах православия, как единственному великому в православном мире народу, которого внешнее могущество предназначено было, по его убеждению, в орудие Божия о церкви промышления. Впрочем, это были только временно посещавшие его душу надежды, в которых он искал отдохновения от глубокого и постоянного сокрушения о несообразном с нашим призванием ходе нашей общественной жизни и о заброшенном и уничиженном положении нашей церкви. Иногда это сокрушение переступало даже меру и ввергало его в безотрадное уныние, которое требовало врачевания, и я помню, что как-то раз по этому поводу о. Матвей очень долго говорил ему о вреде подобного настроения и в заключение привел вразумительные слова, обличавшие неумеренность подобной же скорби о судьбах и путях древнего Израиля одного из ветхозаветных пророков: "Зло ты во ужасе ума твоего сотворился еси ради Израиля. Или возлюбил еси его паче, неже Сотворивый его?" К православному Востоку гр. Александр Петрович и в то время питал глубокое сочувствие, весьма естественное в человеке такого настроения, и приходившие с Востока братья наши всегда находили в нем опору и готовность щедрой вещественной помощи, но никакой явно преобладающей склонности в пользу одного какого-либо из единоверных нам народов, какая впоследствии сложилась в его душе в пользу греков, тогда еще не замечалось, и он в своем вместительном сердце находил и отделял для каждого из них отдельный уголок. Он усердно посещал церкви не только в праздники, но и в будни, и как человек, одаренный глубоким поэтическим чувством, горячо и сознательно любил красоту и великолепие нашего богослужебного чина, совершено справедливо почитая его повсеместное почти разорение одним из величайших народных бедствий и одною из главных причин беспрерывно усиливающегося уклонения народа в раскол. "Как можем мы, — говаривал он, — силою одного приказа принудить народ уважать то, к чему сами въявь, на его же глазах, показываем такое откровенное презрение?" Но преобладающею, над всеми другими возносящеюся и особенно для меня, по крайней мере, трогательною чертою благочестивого настроения графа была его неподражаемая благотворительность. По разным случайностям моей жизни мне приходилось иметь множество разнообразнейших встреч с людьми, готовыми делиться своими избытками с ближним; но никогда ни прежде, ни после знакомства с графом Александром Петровичем, мне не привелось видеть такого идеального, прямо евангельского способа благотворения, какого держался он. Некоторое время он очень часто обращался к моему посредству между своими благодеяниями и теми, кто в них имел нужду, так что я могу свидетельствовать об этой черте его, как очевидец, и почитаю за истинную для себя радость, что, по отшествии его из нашей среды, когда всенародное оглашение его дел не может уже ни оскорбить его скромности, ни ему повредить, а нам оставшимся может доставить поучение и отраду, и на меня, в числе других, пал жребий сего свидетельства. При всем преобладании в уме графа религиозной идеи, занятия его не ограничивались исключительно теми предметами, которые прямо отвечали этой именно потребности его духа; как человек, одаренный весьма тонким и изящным умом и в высокой степени любознательный, он еще смолоду старался загладить и пополнить недостатки своего первоначального воспитания усиленным чтением замечательных произведений человеческого ума по разным отраслям знаний и живым личным общением с людьми, достойно представлявшими ту или другую часть человеческого ведания, к чему имел все средства как по своему высокому общественному положению, так и по значению, которое имел в самых высших сферах его отец, гр. Петр Александрович. Живые встречи с такими разнообразными представителями умственной и политической деятельности, каковы Гумбольдт и гр. де-Местр, Карамзин и гр. Капо-д-Истрия, Жуковский и гр. Мордвинов, Поццо-ди-Борго и гр. Сперанский, Пушкин и Гоголь, митрополит Филарет и протоиерей Горский, Хомяков и Киреевский (с последним он познакомился, впрочем, только за год до его смерти, последовавшей в 1856 г.) и многие другие, исчислять коих по именам было бы затруднительно, не могли не оставить глубоких следов в его впечатлительном и способном к самым тонким постижениям уме. Наконец, и его прошедшая разнообразная служебная деятельность, и приближение измлада к тайнам правительственных сфер, которые, благодаря его не прерывавшимся сношениям с людьми, в правительстве участвовавшим, не были от него вполне сокрыты, и во время его личного удаления от дел, все это давало ему поводы и способы судить о совершавшихся на его глазах государственных и общественных делах самостоятельно. И хотя в его воззрениях на ход этих дел было много такого, что не только шло совершенно вразрез с моими о них представлениями (которые в ту особенно пору не Бог знает чего и стоили), но нередко становилось в явное несогласие с главными руководительными началами его собственного образа мыслей, и что объяснялось только привычкою к исстари сложившемуся предубеждению, — за всем тем остается несомненным, что в этих мнениях, всегда мужественно и вслух всем им выражаемых, не было даже тени какого-либо личного соображения, и что они были внушены ему только заботою о благе и достоинстве родной земли, которые он понимал по-своему. Мы встретимся еще в дальнейшем изложении с некоторыми из его воззрений на общие дела, когда я перейду к воспоминаниям о его службе в Святейшем Синоде. Теперь же, в заключение моего неполного и слабого изображения почившего, в том его виде, в каком он представлялся мне во время своего досуга от дел государственных, и в устранение возможных нареканий на излишнюю идеальность моего рисунка, я приведу весьма выразительный отзыв о нем человека, который сам представлял собою образец идеальной нравственной чистоты и возвышенности помыслов и который, дорожа честью своего слова, никогда не обращал его в орудие похвал незаслуженных или излишних. Летом 1855 г. мне пришлось, чрез заочное посредство, познакомить графа с И.В. Киреевским, от которого, по возвращении моем в Москву, вместе с благодарностью за устроенное мною знакомство, я услышал следующие навсегда сохранившиеся в моем сердце слова: "Легче становится жить после встречи с таким человеком, как граф Александр Петрович". (Окончание будет)*. ______________________ * Окончание рукописи не было опубликовано (прим. Ред.) Впервые опубликовано: "Гражданин", 1874. № 4. 29 января. С. 108-113.
Тертий Иванович Филиппов (1825 — 1899) — российский государственный деятель, сенатор (с 1 января 1883 года), действительный тайный советник (с 9 апреля 1889 года), Государственный контролёр России (с 26 июля 1889 до 30 ноября 1899 года). Кроме того — публицист, православный богослов и собиратель русского песенного фольклора.
| ||
|