| ||
|
Вся наша критика переживает глубокий кризис. Еще так недавно она была насквозь «путеводительна». Она только и делала, что устанавливала те общие положения, на которых «построяется» современная словесность. Правда, зачастую оказывалось, что словесность «построялась» совсем на других основаниях, чем предполагал критик-путеводитель, но это наших критиков не смущало. Они продолжали гнуть свою линию, и были откровенно тенденциозны, и в этом была их правда. Пора признать, что если критика и имеет какой-нибудь смысл, то только критика тенденциозная. Иначе она или пустое занятие, или нечто самодовлеющее, т.е. самостоятельное литературное творчество, интересное, как показатель художественного таланта критика, но мало связанное с тем, что он критикует. Недавно один из наших слишком популярных поэтов, К. Д. Бальмонт, обрушился на критику вообще (см. Золотое Руно, № 11/12 07). Когда начинаются рассуждения о литературе и поэтическом творчестве — говорит он — мною одолевает мучительная скука и тоска. Критик, как критик, есть всегда или разбойничающий журналист, или смешной подслеповатый воспитатель, которого не могут слушаться никакие воспитанники. Рассуждающие создают ряд бессодержательных и тяжеловесных кличек. Будто бы формулы, а под формулы эти ничего не подведешь. Жонглерство словами. Фехтовальная школа. В творчестве единственно, что важно, это талант, притом талант своеобразный и находящийся в свойственной ему обстановке. А чем сильнее талант, тем цельнее все клички, все формулы и рассуждения. После этих вводных рассуждений, Бальмонт, по образцу разбойничающего журналиста, отщелкал всех современных поэтов. Но это не важно, мне хотелось лишь отметить его отношение к задачам критики. Мне кажется, что Бальмонт говорит устаревший, провинциальный вздор. Это все плоды наивной самовлюбленности таланта, обижающегося на то, что таланты нынче подешевели. Ему идеальный строй новых Афин представляется как «общество поклонения талантам». С одной стороны, на горных вершинах, — избранники. Им все позволено, самым существованием своим они благодетельствуют мир. В туманных долинах толпа. Она должна непременно сознавать свое ничтожество, и вечно курить фимиам избранникам. Без фимиама им в их одиночестве скучно. Рассуждать об избранниках — толпе строго воспрещено. Творчество и рассуждения — вещи несоизмеримые. Благоговейное созерцание — единственный удел толпы. Все это мы знаем, и больше нас на эту удочку не поймаешь. Надоело нам бессмысленно преклоняться и млеть. Довольно. Сами с усами. И что бы Бальмонт ни выкрикивал, критика все-таки будет существовать, и именно критика-путеводительница, т.е. критика тенденциозная, критика «подслеповатых воспитателей», потому что ни один современный сознательный человек перед современными «Божьей милостью»... поэтами — лежать на брюхе не желает, потому что все хотят не лежать, а идти, и знать путь, по которому идти. Наконец, и талант не игрушка. Нельзя относиться к нему с таким благоговейным презрением, как того требует Бальмонт. Такое отношение чисто мещанское. Оно господствует на западе. Где-нибудь в Париже последний буржуй читает Верлена, вешает у себя на стене литографии Карьера и спорит о том, кто лучше из молодых композиторов: Дю-кас или Дебюсси. Лучше в том смысле, что кто из них доставляет ему больше удовольствия. Искусство входит в условия современной комфортабельной жизни. В квартире должен быть телефон, ванна, стильная мебель, декадентские литографии на стенах и партитуры Дебюсси на рояле. Иначе современный буржуа жить не может. Слушать раз в неделю Вагнера для него то же самое, что ежедневно чистить зубы. Неужели же Бальмонт не чувствует, сколько бездонного презрения в этом буржуазном преклонении перед талантами и искусством? У нас когда-то провозглашали, что «сапоги выше Шекспира» и это очень жалко, но зато нигде, может быть, искусство и не уважалось так, как у нас. Наша литература никогда не была «словесностью»; она всегда выплескивалась из эстетического аквариума. Толстой и Достоевский были не только гениальными писателями, но и учителями жизни, критики наши были не только профессорами гастрономии, тонко описывающими свои вкусовые ощущения от только что проглоченной поэмы или повести, но и нашими воспитателями. Если Достоевский, в конце концов, учил нас мракобесию, а Толстой пассивному неделанию, если Белинский и Писарев кормили нас слишком наивной философией, с которой теперь нечего делать, то не потому, что их отношение к литературе или к задачам критики было неправильно, не потому, что их метод был не верен, а потому что их миросозерцание оказалось слишком узким, и мы его теперь переросли. Метод же их был верный и благой. Все они смотрели на искусство не как на объект созерцания, а как на источник действия. Тенденциозная критика есть критика, которая обращается не только к разуму, но и к воле. В этом ее сила и ее правда. Призыв к сознательной воле может вытекать только из определенного миросозерцания. А у нашей критики такое миросозерцание всегда было (ложное или истинное, это уже другой вопрос), она в него верила, а потому она имела право и обращаться к воле. Современная же критика (один из ее самых ярких представителей — г. Чуковский) потому, по-моему, бесплодна, что у нее нет никакого миросозерцания. Есть только созерцание, а не миросозерцание, поэтому она вся сводится к сообщению мимолетных впечатлений критика. В статье о Бальмонте Чуковский (см. его книгу «От Чехова до наших дней») отмечает влияние города на форму современной литературы. Неглубокость и легкость чувства сделались теперь, по его словам, свойством городского человека. На минуту влюбился, на минуту рассердился, на минуту обрадовался. Но это замечание относится не столько к Бальмонту, сколько к самому Чуковскому. Все его статьи — это минутные впечатления талантливого человека. С ними нечего делать. Минутных впечатлений у нас всех и без того слишком много. Мы жаждем иного. Мы жаждем целостного миросозерцания, которое помогло бы нам разобраться в хаосе впечатлений. Не впечатляться хотим мы, а действовать, мы требуем, чтобы обращались не к нашим ощущениям, а к нашей воле. Но для этого критику необходимо иметь определенное миросозерцание. Есть ли оно у Чуковского? Сомневаюсь. Пока еще нет. Поэтому он и не критик, а даровитый фельетонист. Новейшая западная философия отлично поняла связь миросозерцания с действием. Только та философия, по мнению этих так называемых «прагматистов», истинна, которая связана с действием, только то действие правильно, которое связано с миросозерцанием. В своих лекциях о прагматизме знаменитый американский философ-психолог Вильям Джэмс говорит: «Есть люди, и я принадлежу к числу их, которые утверждают, что практически самая важная вещь в человеке — это его миросозерцание. Для хозяйки, которая сдает комнаты, очень важно знать доходы нанимателя, но еще важнее знать его философию. Для полководца важно знать количество войска у своего врага, но еще важнее знать его философию. По моему убеждению, вопрос вовсе не в том, влияет ли миросозерцание человека на окружающую его среду, а скорее в том, влияет ли на эту среду что-нибудь иное, кроме миросозерцания». И вот, сдавая Чуковскому комнату в критическом пантеоне, мне бы очень важно было знать его миросозерцание. Доходы у него есть, в форме таланта и успеха, это мы знаем. Но этого нам мало. Мы хотим критики-путеводительницы. Если старый путь оказался ложным, то указывайте нам путь новый. Но не оставляйте нас в хаосе минутных и случайных впечатлений. Впервые опубликовано: Столичная почта. 1908. 7 (20) февраля. № 231. С. 3.
Дмитрий Владимирович Философов (1872-1940) — русский публицист, художественный и литературный критик, религиозно-общественный и политический деятель. | ||
|