| ||
|
Главное качество К.И. Чуковского — громадный здравый смысл. Из этого качества проистекают все недостатки молодого критика. ______________________ * К. Чуковский "От Чехова до наших дней" изд. III, т-ва М.О. Вольф, ц. 1 р. 25 к. СПБ. 1908.
______________________ Здравый смысл — великий разрушитель. Насмешник, для которого нет ничего святого. Ведь всякая тенденция, как определенное устремление воли, в конце концов, противна здравому смыслу, потому что одностороння, фанатична, ограничивает многообразие жизни. И у г. Чуковского нет никакой тенденции, никто не знает, чего он хочет. Многие на него за это сердятся. Я сам на него как-то сердился в печати. Но теперь я с ним помирился. Нельзя требовать от человека того, что он дать не может. А дает г. Чуковский все-таки много. Недаром и неслучайно же его маленькая книжка вышла третьим изданием. Во-первых, он прекрасно пишет, хорошим, простым русским языком. Всегда весело, остроумно, метко. По нынешним временам — это громадное качество. Во-вторых, он не мудрствует лукаво. Не выдумывает своей хитрой эстетической теории и не живет на чужой идейный счет. Марксисты стоят, как известно, за свою идейную, направленную критику. Все тезисы у них уже готовы, придуманы немцами. Они их только иллюстрируют русскими примерами. Странное, вообще, самообольщение у марксистских критиков. Они воображают, что звание "марксиста" дает гарантию ума, таланта и знания, что, купив в ближайшей лавочке марксистскую "поваренную" книгу, они сейчас же могут изготовить требуемое критическое блюдо. Вот недавно, например, испекли они по таким рецептам целую книгу: "Кризис театра"*. Идея в ней есть. Притом великая идея, которую можно или обожать или ненавидеть. Относиться нейтрально к этой идее нельзя. Но, Боже, что с ней марксистские эстеты сделали. Только враг мог так ее скомпрометировать! Г. Шулятиков и г. Стеклов договорились до таких нелепостей, что даже г. Луначарский не вытерпел и попросил читателей твердо помнить, что есть марксисты и марксисты**. ______________________ * "Кризис театра". Сборник статей Ю. Стеклова, В. Базарова, В. Шулятикова, В. Горского и В. Фриче. М. 1908 г.
______________________ Единственная серьезная статья в этой книге (как впрочем и во всех последних сборниках этого типа) принадлежит перу г. Базарова. Все остальное — сплошная труха. И когда от высоко "идейных" статей гг. Шулятиковых переходишь к "безыдейным" статьям г. Чуковского — то прямо отдыхаешь. При этом надо принять во внимание, что марксистские эстеты почему-то воображают, что "идея" обязывает их к полному игнорированию русского языка. Просто замучаешься, прежде чем поймешь их жаргон. Так напр., г. Ст. Иванович сочинил следующую характеристику моей литературной деятельности: "Философов дал общий литературно-философский конспект процесса буржуазной европеизации интеллигентской идеологии" ("Вершины" стр. 284). Из десяти — восемь иностранных слов подряд. Да каких! А ведь г. Иванович читал свою статью в петербургском "литературном" обществе и вообще притязает на некоторое понимание русской литературы. Нет, Бог с ними, с такими критиками. Идею их мы давно знаем, знаем, что эта идея чужая, а что касается до их собственного "творчества", то исполним просьбу г. Луначарского и поскорей согласимся, что есть марксисты и марксисты. Чуковский любит литературу, и, в сущности, его едкие характеристики для литераторов вполне безобидны. Разве можно обижаться на здравый смысл? Когда Чуковский называет Мережковского "тайновидцем вещи", а Брюсова "поэтом прилагательных", когда он дает Сологубу кличку "поэта-сквознячка", то он, конечно, не касается самой сущности этих писателей. Он берет их, так сказать, феноменально, а не нуменально. Но ведь Чуковский и не претендует на то, чтобы постигнуть "вещь в себе", так же как и Аристофан, когда высмеивал Сократа с точки зрения "здравого смысла" — не воображал, что спорит с великим философом по существу. Здравый смысл — вечен, и особенно ценен он в эпоху угара, идейного брожения. До того все запутались, заговорились, замечтались, реальная жизнь до того разошлась с литературой, что голос здравого смысла становится особенно нужным. Он освежает атмосферу, ставит вещи на место. Свою миссию выливания ушатов холодной воды г. Чуковский исполняет блистательно. С юмором, талантом, веселым остроумием. Подлинных писателей он не "изничтожит", да такой цели он себе не ставит. Он выливает им на голову холодную воду, которая может их только освежить. А что он навек "убил" таких "литераторов", как Дымов, Юшкевич, Годин, Рославлев и т.д., и т.д., которые захлебнулись в холодной воде г. Чуковского, так об этом, право, жалеть нечего. Беспринципная и безыдейная книжечка г. Чуковского сделала свое скромное, но и полезное дело. И до какой степени она полезнее, культурнее и значительнее другой книжки о современной литературе, г. Гофмана. Сборник Гофмана и марксистский "Кризис театра" — два сапога пара. И тут и там — идеи. И тут и там идеи чужие. "Кризис театра" — комичен своей бездарностью и беспомощностью, "Сборник" г. Гофмана столь же комичен и по тем же причинам. Здравого смысла Чуковского тут нет и в помине. Тут все нездоровые туманы. Простая мысль окутывается в громкие ультрасовременные фразы. Современные поэты в истолковании г. Гофмана и его сподвижников становятся для нас далекими, ненужными и непонятными. Мистические воскурения критика умаляют наших поэтов, придают им дурной запах вышедших из моды духов прошлого сезона: уже забытые духи "мистического анархизма", "соборного индивидуализма", "мифотворчества" и тому подобных петербургских измышлений. Книжка открывается вводной статьей общего характера: "Романтизм, символизм и декадентство". Такой абракадабры мне давно читать не приходилось. Автор статьи, г. Гофман, имеет очень смутное понятие о предмете. Кроме жалких слов, он так-таки ничего и не сказал. Вот как автор определяет романтизм. "Романтическим в истории является такой период, который кладет резкую грань между двумя соседними враждующими и непримиримыми эпохами, которые он соединяет в себе тем, что находится еще под властью прошлой и предчувствует будущую, мечтает о ней..." "...Романтизм такого рода был во все времена, у всех народов. В русской истории впервые он сказался в повести летописца об испытании вер..." "Романтизм X века положил грань между языческою и христианскою эпохами русской истории, как романтизм XVII века положил грань между Москвою XVII века и петербургским периодом XVIII века". Во всяком затрапезном учебнике по истории литературы вы найдете более толковое определение романтизма. Ребяческие фантазии о романтизме Владимира святого и вообще вся лжеэрудиция автора могут вызвать, конечно, только улыбку. Но досадно, когда такие праздношатающиеся эрудиты, берясь не за свое дело, вводят в заблуждение читателей и тем наносят им ущерб. Конечно, романтизму давали и дают самые различные определения. Но характерный его признак все-таки художественный индивидуализм, полное освобождение творческого Я. Не борьба с классицизмом, не реставрация средневековых идеалов, не свобода метрической формы характерна для романтизма начала XIX века. Г-жа де Сталь утверждала, что так как история литературы распределяется между язычеством и христианством, югом и севером, древностью и средними веками, рыцарством и античной гражданственностью, то романтизм, в противоположность классицизму — по необходимости тяготеет к рыцарству, северу и христианству. Это все верно, но взято с внешней стороны. Война с классицизмом велась во имя свободы проявления личности и ее субъективных переживаний. "Вертер", "Адольф", "Дон-Жуан" — чистейшая лирика, личная исповедь, Я, переживания которого признаются объективно-ценными. И если романтизм в чем-либо существенном противоположен классицизму, так это именно в отрицании основного положения, выдвинутого классицизмом, а именно, что условие совершенства художественного произведения лежит в его безличности. Современное нам "декадентство" глубоко связано с романтизмом. Как романтизм начала века был реакцией против "безличности" классицизма, зашнурованного в александрийский стих, так и декадентство конца века было реакцией против безличного натурализма. Определив столь примитивным образом романтизм, г. Гофман, естественно, не смог разобраться в символизме и декадентстве. С большой самоуверенностью он отмечает "совпадение" свое во взглядах с Андреем Белым. Но это иллюзия. Совпадения нет, есть лишь внешнее, чисто словесное, сходство. Весь спор А. Белого с Вяч. Ивановым о символизме, спор весьма существенный, глубокий и интересный* — остался для г. Гофмана не раскрытым. Он не дал себе труда вникнуть в него по существу. ______________________ * См. их статьи в "Весах" и "Золотом Руне" за 1907-1908 гг. ______________________ Белый, так же как и Вячеслав Иванов, утверждает, что настоящий художник всегда символист, что символ всегда реален, что подлинно-художественное творчество всегда разоблачает внутреннюю и сокровеннейшую правду о вещах, что, в конце концов, истинный символизм есть истинный реализм. Эти общие им обоим утверждения — тот перекресток, на котором они сошлись. То место, где они начали спорить. Для Белого символ, символическое творчество есть преобразующее соединение жизненного хаоса с высшей, религиозной ценностью. Неоформленный, бессмысленный хаос становится только тогда, когда он освещен определенным "именем", т.е. когда художник носит в сердце своем имя определенного Бога. Иванов же идет по пути мифотворчества, т.е. от символизма, как разоблачения сокровенной, мистически-реальной правды о вещах к чаемому, но неведомому Богу. Не от Бога (или высшей ценности, по определению Белого) к хаосу для постижения реальности, а от реальности к Богу. Белый упрекает Иванова в уклончивости, в нежелании назвать определенное имя. Бог Иванова — неизвестен. "Кто он, — спрашивает Белый, — Христос, Магомет, Будда или сам Сатана?" Иванов поднял перчатку и откровенно признал, что он идет от реального к реальнейшему, что для него важно не что (или, вернее, кто), а как. "Я подобен тому, говорит, — кто иссекает из кристалла чашу, веря, что в нее вольется благородное вино, может быть, священное вино". Для него Дионис не определенное имя, а тот круг внутреннего опыта, где равно встречаются разно верующие и разно учительствующие эллины, исламиты, христиане, а порой даже ницшеанцы. Такой путь от видимой реальности и через нее к более реальной, внутренней и сокровенной реальности, он признает единственно жизненным, творческим, и в свою очередь, он нападает на Белого, утверждая, что для него символизм превращается из ценности мистически реальной в ценность эстетическую, что он изменяет реализму, впадает в идеализм и иллюзионизм. Белый, говорит Иванов, символизует реальность и в итоге получает систему символов, тогда как действительность есть уже символ, а отнюдь не материал для символизации. "Андрей Белый, как поэт, хочет реализма и не может преодолеть идеализма". Я нарочно обострил позицию противников и по мере сил старался выяснить ее простыми, "комнатными" словами. Внешняя ошибка спорящих, как мне кажется, в том, что они спорят для себя, а не для других. С одной стороны, как художники, они не хотят подчиниться общему, школьно-философскому языку, с другой стороны, как философы-мистики, говорят недостаточно понятно для среднего читателя. От этого их страшно значительный спор не выходит из пределов "кружковщины", а если и выходит, то в извращенном виде*. ______________________ * Прежде всего Белый и Вяч. Иванов должны издать свои статьи отдельной книгой. Свой спор они вели на страницах слишком недоступных журналов. Я их за это не виню. Такова трагедия всего оригинального и творчески самостоятельного. Ни один интеллигентский "толстый" журнал не рискует печатать рефераты не только Иванова и Белого, но даже Блока, рефераты, которые они читали и в Петербурге и в Москве, при переполненных аудиториях, рефераты, которые вызывали самые жгучие прения. Волей-неволей они ютятся в "Золотом Руне". Нельзя без грусти видеть статьи Иванова и Блока рядом с вялой и неинтересной порнографией гг. Городецкого и Кузмина. (См. "Золотое Руно", 1909 г. № 1.) ______________________ Даже г. Гофман, который мнит себя человеком "понимающим", сделал идеи Белого и Иванова донельзя плоскими и все-таки непонятными. Мне кажется, что оба теоретика символизма договорятся до примирительной формулы и спор их послужит на пользу общую. С одной стороны, новый сборник стихов Белого "Пепел" — есть уже некоторое достижение реализма, что и отметил Вяч. Иванов (см. "Критическое Обозрение" 1909 г.). С другой стороны, Иванов все определеннее и определеннее называет имя своего бога (см. статью его "Русская идея" в "Золотом Руне", 1909, № 1). Правда, верный ученик Иванова и лютый враг Белого, Сергей Городецкий старается углубить их несогласия (см. его статью "Идоло-творчество" в "Золотом Руне" 1909 г. № 1), но эти старания довольно безуспешны. Они покоятся скорее на полемическом задоре, чем на существе дела. Само собой разумеется, что тема: символизм, особенно в постановке Иванова и Белого, почти неисчерпаема. Но вопрос поставлен ими очень определенно, и раз г. Гофман издает книгу о современных поэтах, где почетное место уделено и Белому и Иванову, раз он пишет специальную вводную статью о "романтизме, символизме и декадентстве", он был обязан отнестись к этой теме с большей серьезностью, не отделываться ничего не значащими фразами о творческом и религиозном характере символизма. Запутав понятие романтизма, не выяснив понятия символизма, г. Гофман пришел и к самому туманному определению декадентства. Главное отличие декадентства от символизма состоит, по мнению г. Гофмана, в том, что форма-образ не соединен в декадентстве с содержанием, является пустым, "бледным и ничего не выражает". Декадент, в противоположность символисту, не верит в то, что форма, реалистический образ, может передавать что-нибудь духовное (?), соединяться с ним. "Типическим выражением декадентства, по мнению г. Гофмана, всегда будет служить известный стих Тютчева "Мысль изреченная есть ложь". Вооружившись таким определением декадентства, г. Гофман начинает искать признаки его во всех русских писателях: у Гоголя, у Льва Толстого, у Тютчева, у Владимира Соловьева. "У Гоголя оказалось только больше художественного чувства и разборчивости, — скромно прибавляет г. Гофман, — и вот почему его декадентские произведения были сожжены, тогда как декадентские произведения Толстого были напечатаны (sic!)". Таким образом, декадентство становится просто известным дефектом творчества, присущим всем великим писателям, а потому и теряет, как понятие, всякий смысл. Понятно, что столь блестящая и глубокомысленная вводная статья лишает всякого интереса остальные статьи сборника, посвященные характеристике отдельных поэтов*. ______________________ * Отмечу еще невозможный стиль автора. На стр. 31 мы встречаем такие перлы: "Мы отказываемся предсказывать". Или: "И когда поэт почувствует только реальность чего-нибудь существующего, когда он почувствует живое дыхание жизни и начнет чувствовать чужую одушевленность и т.д. (курсив мой)". ______________________ Одна из них посвящена Н.М. Минскому — смесь Хлестаковщины с Ноздревщиной, панегирик, лишенный смысла и чувства меры. Автор этой статейки навеки погубил "мэонизм" г. Минского, придав ему характер чего-то донельзя комичного. Минский, как оказывается, не только открыл нам "синие дали религиозной морали". Он сделал куда больше. "На весах разума, которые держала Совесть, взвесил поэт все, что он нашел у небес и у земли, у людей и у зверей, взвесил вечное и тленное, бесконечное и конечное, добро и зло, красоту и безобразие, добродетель и порок, взвесил и узнал великую истину": Нет двух путей добра и зла,
От таких похвал не поздоровится. Неужели же автор не видит, до какой степени он делает смешным г. Минского, обрекая его на взвешивание небес и земли? Единственное достоинство книги — это приложенные к ней автографы одиннадцати поэтов. В них есть кое-что любопытное*. ______________________ * Внешность книги приятная. Все украшения текста принадлежат известному немецкому рисовальщику Фогелеру. Пусть только читатель не думает, что художник сделал свои рисунки специально для сборника г. Гофмана. Все эти заставки и титул-блаты украсили некогда один из выпусков журнала Отто Бирбаума, d. Insel и были в свое время перепечатаны в журнале "Мир Искусства", как образец современной графики. ______________________ И вот, пусть все строгие судьи безыдейного Чуковского прочтут книгу г. Гофмана, ничем не отличающуюся по своему убожеству от марксистских рассуждений на тему: "искусство и литература". Они тогда оценят здравый смысл, искрящийся стиль, веселую улыбку Чуковского. Ложное глубокомыслие г. Гофмана, напущенные им туманы — наводят скуку, отвращают читателя от современной поэзии. Есть целебные, но не вкусные лекарства, которые дают больным в шоколадной оболочке. Г. Гофман поступает обратно. Он обволакивает сладость современной русской поэзии в невыносимую горечь и безвкусицу своих комментариев. Надо иметь слишком много доброй воли, чтобы, не испугавшись гофманской оболочки, приступить к ознакомлению с рекомендуемыми им поэтами. На такую добродетель наш читатель не способен. И он глубоко прав. Или серьезный разговор о серьезном, или "здравый смысл". Или спор Белого с Ивановым, или Чуковский. И то и другое ценно и поучительно. Бутафорские же туманы г. Гофмана, банальные, претенциозные фразы о вещах небанальных и глубоко серьезных — никому не нужны. Впервые опубликовано: Московский еженедельник. 1909. № 12. С. 46-54.
Дмитрий Владимирович Философов (1872-1940) — русский публицист, художественный и литературный критик, религиозно-общественный и политический деятель. | ||
|