| ||
I. В ВОЗДУШНОМ ШАРЕВ 1883 году, осенью, воздухоплаватель Берг совершал в Москве полеты на монгольфьере, и первый раз я имел удовольствие подниматься с ним. Шар, из какой-то серой материи, напоминающий тряпку, был небольшой и не внушал доверия. Вместо корзины под шаром были обручи, переплетенные веревками с дощечками вместо дна, тоже связанными веревками и редко положенными одна от другой. Вышина корзины — до колена. Приходилось стоя держаться за веревки, а сесть было некуда. Помню, что был очень туманный вечер, уже темнело, а шар плохо наполнялся. Публика, собравшаяся массой на дворе пустыря Мошнина, в Каретном ряду, где теперь сад Щукина, выражала недовольство и требовала полета. Берг, маленький старичок, страшно волновался и вызывал желающих подняться — но охотников не было. Я в это время работал в "Московском листке" и был командирован редакцией описать полет и пришел с опозданием, когда публика уже сердилась: шар был готов к полету, а Берг искал пассажира. Как это случилось — теперь не помню — но я изъявил желание полететь, вскочил в корзину, Берг последовал за мной, и, может быть, боясь, чтобы я не ушел, сразу скомандовал отпускать шар. Рабочие отдали веревки, и шар ринулся вверх, но как-то метнулся в сторону, низ корзины задел за трубу — к счастью, только самым краем, и все обошлось благополучно. Первый момент слышались приветствия толпы, и сразу все смолкло. Я не чувствовал полета вверх, а только видел, что Москва с ее огнями быстро проваливается и, наконец, совершенно исчезла: холодный туман окутал шар. Это было делом нескольких секунд. Было холодно, сыро и совершенно тихо. Впечатление полета осталось навсегда: и до сих пор, закрыв глаза, я могу себе ясно представить первый момент отрыва от земли. Это самое сильное. И не хотелось спускаться на землю — так хорошо было в мертвой тишине воздуха, даже в этой ужасной корзине, не дающей точки опоры. Впрочем, может быть, в этом и была главная прелесть. II. ПОЛЕТ Д.И. МЕНДЕЛЕЕВАПолное солнечное затмение наблюдалось в Московской губернии 8 августа 1887 года, и местом для научных наблюдений был избран г. Клин, куда я и прибыл с ночным поездом Николаевской железной дороги, битком набитым москвичами, ехавшими наблюдать затмение. В четвертом часу утра было еще темно. Я вышел с вокзала и отправился в поле, покрытое толпами народа, окружавшего воздушный шар, качавшийся на темном фоне неба. — Совсем голова из оперы "Руслан и Людмила". На востоке небо чисто, и светились розовые, золотистые отблески. А внизу было туманно. Шар окружен загородкой, и рядом целая баррикада из шпал, на которой стояли аппараты для приготовления водорода и наполнения им шара. Кругом хлопотали солдаты саперного батальона. Весь день накануне наполняли шар, но работе мешала буря, рвавшая и ударявшая шар о землю. На шаре надпись: "Русский". Среди публики бегал рваный мужичонко, торговец трубками для наблюдения затмения, и визжал: — Покупайте, господа, стеклышки, через минуту затмение начинается. В 6 часов утра молодой поручик лейб-гвардии саперного батальона А.М. Кованько скомандовал: — Крепить корзину! В корзину пристроили барограф, два барометра, бинокли, спектроскоп, электрический фонарь и сигнальную трубу. С шара предполагалось зарисовать корону солнца, наблюдать движение тени и произвести спектральный анализ. В 6 часов 25 минут к корзине подошел, встреченный аплодисментами, высокий, немного сутулый, с лежащими по плечам волосами, с проседью и длинной бородой, профессор Дмитрий Иванович Менделеев. В его руках телеграмма, которую он читает: "На прояснение надежда слаба. Ветер ожидается южный. Срезневский". Менделеев и Кованько сели в корзину, но намокший шар не поднимается. Между ними идет разговор. Слышно только, что каждому хочется лететь, и, наконец, г. Кованько уступает просьбам Менделеева и читает ему лекцию об управлении шаром, показывая, что и как делать. Менделеев целуется с Кованько, который вылезает из корзины. Подходят профессор Краевич, дети профессора и знакомые. Целуются, прощаются... Начинает быстро темнеть. Г. Кованько выскакивает из корзины и командует солдатам: — Отдавай! Шар рвануло кверху, и, при криках "ура", он исчез в темноте... Как сейчас, вижу огромную фигуру профессора, его развевающиеся волосы из-под нахлобученной широкополой шляпы... Руки подняты кверху, — он разбирается в веревках... И сразу исчезает... Делается совершенно темно... Стало холодно и жутко... С некоторыми дамами дурно... Мужики за несколько минут перед этим смеялись: — Уж больно господа хитры стали, заранее про небесную планиду знают... А никакого затмения и не будет!.. Эти мужики теперь в ужасе бросились бежать почему-то к деревне. Кое-кто лег на землю... Молятся... Причитают.,. Особенно бабы... А вдали ревет деревенское стадо. Вороны каркают тревожно и носятся низко над полем... Жутко и холодно. III. ПЕРВЫЙ АЭРОПЛАНПосредине скакового круга стоял большой балаган на колесах, с несколькими навесами из парусины. Просто-напросто балаган, какие строят по воскресеньям на Сухаревке. Так казалось издали. Это я видел с трибуны скакового ипподрома. До начала полета Уточкина было еще долго — и я поехал в парк и вернулся к 7 часам. Кругом ипподрома толпы народа — даровых зрителей. "Поднимается! Сейчас полетит... Во-вот!" — слышны крики. Входя в членскую беседку, я услышал над собой шум и остановился в изумлении: — Тот самый балаган, который я видел стоящим на скаковом кругу, мчится по воздуху прямо на нас... — Как живой! Конечно, я шел сюда смотреть полет Уточкина на аэроплане, конечно, я прочел и пересмотрел в иллюстрациях все об аэропланах, но видеть перед собой несущийся с шумом по воздуху на высоте нескольких сажен над землей громадный балаган — производит ошеломляющее впечатление. И посредине этого балагана сидел человек. Значит — помещение жилое. Несущееся по воздуху! Что-то сказочное! Оно миновало трибуны, сделало поворот и помчалось над забором, отделяющим скаковой круг от Брестской железной дороги. И ярко обрисовалось на фоне высокого здания. В-профиль оно казалось громадной стрелой с прорезающим воздух острием... Еще поворот, еще яркий профиль на фоне водокачки — и летящее чудо снова мчится к трибунам... Снова шум, напоминающий шум стрекозы, увеличенной в миллионы раз... И под этот шум начинает казаться, что, действительно, летит необычная стрекоза... А знаешь, что этим необычным летящим предметом управляет человек — но не видишь, как управляет, и кажется: — Оно само летит!.. Но Уточкин показывает, что это "нечто летящее в воздухе" — ничто без него. Все время приходится бороться с ветром, и, наконец, кажется, на шестом круге ветер осиливает, и быстро мчащийся аэроплан бросает на высокий столб претив середины трибун. Многие из публики заметили опасность: еще несколько секунд — полет окончен, аппарат — вдребезги. — Наносит на столб!.. — Сейчас разобьется! Но тут исчезает у зрителей летящее чудо, и вырастает душа этого чуда: человек, управляющий полетом. И в самый опасный момент Уточкин делает движение рукой. Прекращается шум. Летящий предмет на секунду останавливается в воздухе: — Сейчас упадет! Но еще движение рукой, снова шумит мотор, который на секунду остановил Уточкин на полном полете, и направление меняется. Аэроплан делает движение влево, мимо столба, и поднимается кверху. Уточкин смотрит на публику. — Ничего! Летим дальше... И снова взмывает выше, и снова делает круг. И впечатление еще сильнее: он прямо летит над зрителями на высоте крыши трибуны и от членской беседки снова несется влево... Он, наверно, слышит несмолкаемые аплодисменты и крики одобрения и удивления... Еще два круга — всего 9 — описывает аэроплан и опускается плавно и тихо на траву ипподрома. Уточкин выходит под гром аплодисментов перед трибуной. Чествуют победителя над воздухом. * * * На зеленой траве круга стоит большой балаган на колесах с несколькими навесами из парусины. И будет стоять до тех пор, пока не придет человек и не заставит его полететь по воздуху. Опубликовано: Русские ведомости. № 216. 1887. 8 августа.
Гиляровский Владимир Алексеевич (1855-1935) — писатель, журналист, бытописатель Москвы. | ||
|