| ||
|
Федот Ильич не был человеком с характером, как это казалось его окружающим, — он просто обладал упорством несокрушимым, — Что заладил, тому и быть! А заладил он после смерти своей жены, что духовного завещания никогда составлять не будет и что все его состояние должно перейти только законному наследнику. — Воля моя непреклонна! — любил он повторять в беседах с друзьями. С единственным сыном у него были не то лады, а не то нелады. Сын, многосемейный работник, ушел после женитьбы от отца и вел свое небольшое дело. Между отцом и сыном стояли капиталы первого, но все-таки они взаимно любили друг друга. Как-то, последние дни, отец даже был у сына в гостях на даче и говорил: — Вот рай истинный! — И ласкал внучат. Одиноко жил он, видаясь изредка с двумя-тремя стариками, приятелями далекой юности, да окруженный разными бедными родственницами, а иногда проходимцами разных полетов, охотившимися за его капиталами, нажитыми упорным, честным трудом ремесленника и приумноженными старческой скупостью. Но кремень был старик, деньги держал в бумагах, нисколько не интересовался последним падением курса, а видел только одну наличность: резал купоны и приобретал на них новые и новые бумаги, да еще радовался, что рента стала дешевле, а купоны все то же стоят. О будущем не думал, наличность ощущал, по привычке экономил до скаредности и не понимал, что у человека могут быть иные потребности. — Квартирка тепленькая, одежа-обужа есть, на рюмочку хватает — чего еще?! Не биться, не колотиться и на поклон к людям не ходить! Был у него в давние времена приятель — поп старый, его прихода, — да умер. Бессребреник поп! А на его место поставили молодого, новой формации, обделистого, из ходовых, отца Евсея. Этот и попечительство, и церковные школы, обо всем старается и всеми способами. Так и мечется по приходу, особенно по богатеньким да по вдовам-старушкам. Вечером ко вдове, утром ко владыке. — Ваше преосвященство! Еще жертвовательницу боголюбивую нашел на благоустройство приюта вашего имени, дозвольте вам представить. — Отрадно, отрадно. Что же, веди! А от владыки ко вдове едет, и под широкополой шляпой волосы встают в ожидании, что на них скоро камилавка залиловеет... Долго он и за Федотом Ильичом неотступно ухаживал. Чувствует старик это приставание, а возразить не в силах, будто загипнотизирован. — Владыка вас, любезнейший Федот Ильич, самолично желает видеть, наслышан, что искра божья теплится у вас в груди, и заглушать ее не следует... Года-то ваши, года-то... Потом вскидывал руки к небу и начинал описывать прелести рая. — Сколь прекрасен рай-то, сколь он великолепен! Благорастворение воздухов, блаженство праведных, плоды... — А рябина растет там, в раю-то? — совершенно серьезно спросил его Федот Ильич как-то, и надолго прекратились разговоры о рае. Засосал его поп! Чувствует старик, что сил нет избавиться от него, и даже уже не тем голосом начал повторять свое любимое: — Моя воля непреклонна!.. А поп все пути в Царство Божье указывает, говорит о верблюде, который скорее пройдет в игольное ушко, чем богатый в Царство Небесное. Федот Ильич даже нарочно ходил в зоологический сад смотреть верблюда и попу об этом рассказал, а тот опять свое, и медаль на шею золотую примеривал, и о меню обеда у владыки рассказывал. Замучил старика. Стал он пропадать из дома с утра, а вечером, если встретит его поп в переулке, прямо в трактир спасался, зная, что духовной особе туда идти не подобает. Наконец извелся до того, что свой дом, насиженное гнездышко, наскоро продал и на другой конец города из своего прихода переехал. А поп на другой день поздравить с новосельем препожаловал, пирог принес. — Матушка испекла! И рябиновки посудину из-под рясы вынул и на стол: — Матушка настояла... два года для вас выдерживала! А там еще в запасе в чулане есть!.. Не устоял старик против любимой рябиновки! Сидят за графинчиком и беседуют. — Семьдесят-то годков есть? — Восемьдесят, батюшка, восемьдесят сегодня минуло! — С днем рождения! Вот не знал, вот в какой счастливый день привел господь... Ну, помолимся... И опять за рябиновку. — Да, года большие... Все под Богом ходим... А завещаньице-то есть? — Зачем? У меня законный наследник есть... Сын... — Так оно... Только нонешние, знаете, люди-то... О душе пещись надо... Рай-то, рай-то какой! Блаженство, плоды всякие, рябина-то во-о какая... Старик сидел, клевал носом и шептал: — Моя воля непреклонна... Рябина моя... я... Каждый день то с пирожком, то с рыжичками... Еще четверть принес... Пришлось послать за доктором. Прописали лекарство, диету, ежедневную прогулку. В это время, отрезвившись, старик к сыну на дачу съездил денька на два. Приезжает домой, а письмо от попа на столе. Все о том же, да еще с прибавлением, что владыка хочет с ним познакомиться. Не велел старик попа принимать, а он к нему с просвиркой пришел врасплох и черновичок духовного завещания набело переписанный принес. Соловьем залетным пел ему священник; всю элоквенцию семинарскую в ход пустил, чокаясь стаканчиками до позднего вечера, и уговорил, наконец, на другой день к нотариусу... А сам уж и домик подыскал для школы, и процент изрядный за продажу с домовладельца выговорил. Проснулся старик рано, с головной болью, одышка, глаза не смотрят. Приказал подать парадный сюртук, часы надел золотые, что делал только в самые торжественные дни, и сел за чай. Налил из стакана в блюдечко, долго дул, сделал глоток, да и встал из-за стола. Вынул из кармана черновик завещания, развернул его, опять положил в карман и крикнул кухарку: — Дай-ка пальто! Ежели кто спрашивать будет, скажи, к нотариусу пошел. — Ладно, батюшка Федот Ильич, стало-ть, к... как его? — К нотари-у-су! — протянул старик. — К мат... мат... — Ну да, к мат... мат... молчи уж, скажи, что по делам ушел... Давай-ка новое пальто! Оделся, стал застегиваться, да и закашлялся. Потом оправился, ощупал карман, посмотрел, тут ли бумага с завещанием, и начал надевать калоши. Сапоги были новые, и калоши лезли плохо. Старался, кряхтел, топал, — наконец пришлось нагнуться, поправить калошу рукой. Нагнулся. Голова закружилась. В глазах потемнело. У владельца дома для поминовений был обычай никогда не топить свои громадные палаты. — Народом нагреется, ко второму блюду еще жарко будет! — говаривал он гостям. — Да ведь ноги замерзли! — А вы валеночки, валеночки надевайте... Эй, сви-цар, принеси-ка ихные калошки!.. И кто послушался хозяина, чувствовал себя прекрасно. Еще за молчаливыми блинами со свежей икрой, вместе с постукиванием ножей о тарелки, слышался непрерывный топот, напоминавший, если закрыть глаза, не то бочарное заведение, не то конюшню с деревянным полом, И наследник, поместившийся на почетном месте, против духовенства, усердно подливавший вино, изредка тоже притопывал. — Во благовремении и при такой низкой температуре оно на пользу организму послужить должно! — басил, прикрякивая, протодиакон, отправляя чайный стакан водки в свой губастый, огромный рот. Он заметно раскраснелся и весело развязал язык. — А то давеча за закуской хозяин рюмочку с наперсток так наливает и говорит: "Отец протодиакон, пожалуйте с морозцу..." Это мне-то да наперсток!.. — Это верно-с, отец протодиакон, маловата для вас посудина одноногая. — Конечно. Я и говорю ему: не протодиаконская эта посудина и не протодиакону из нее пить, а воробья причащать!.. Ну, и, конечно, стаканчик... Пожалуйте-ка сюда вон энту мадерцу. — А вот покойный рябиновочку обожал... Помянем душу усопшего рябиновочкой... Отец Евсей, пожалуйте по единой! — предложил церковный староста, друг покойного. — Нет, уж я вот кагорцу... Я не любитель этой настойки. Виноградное — оно легче... — И чокнулся с наследником. А потом потянулся через стол к нему, сделал руки рупором и зашептал: — Воля покойного была насчет постройки церковноприходской школы и приюта для церковнослужителей... Завещаньице уж было готово, и я избран душеприказчиком. Вы изволили ознакомиться с завещаньицем? — Да, читал... Не угодно ли рябиновочки? Позволите налить? — Я кагорцу. — А я вот рябиновочки. Она лучше, натуральнее, и притом наша русская, отец Евсей. — Не любитель я... Виноградное больше... У владыки всегда виноградное за трапезой, я и приобык... — А ведь рябиновочку тоже вы, Маланья кухарка мне сказывала, любили с отцом пить... — Конечно, попивал, но так, для компании... а я виноградное. — Вот лисабончику пожалуйте. Когда обносили кисель, топот прекратился, резкое чоканье стаканов прорезало глухой шум трехсот голосов, изредка покрываемых раскатистым хохотом протодиакона, а отец Евсей под шумок старался овладеть вниманием наследника и сладко пел ему о пользе церковноприходских школ и святой обязанности неукоснительного исполнения воли покойного. Прислушивался незаметно к этим речам церковный староста, и умный старик посматривал на наследника, которого еще ребенком на руках носил и с которым дружил и до последнего времени. — Так как же-с, что изволите сказать на мои слова, Иван Федотович: благожелательно вам будет исполнить валю вашего батюшки?.. Конечно, можно за это через владыку удостоиться и почетного звания, и даже ордена... "Тут не пообедаешь!" — улыбнулся про себя церковный староста. — А вы бы рябиновочки, отец Евсей... Давайте-ка по рюмочке... Помянем отца!.. — Я бы хереску... — Нет, уж сделайте одолжение, рябиновочки со мной выпьем. — Ежели уж такова ваша воля, — наливайте! Выпили. И опять ладони рупором, и опять разговор. Отец Евсей раскраснелся от выпитого, глаза его горели, голос звучал требовательно. Наследник молчал и крутил ус. — Ну-с, так позвольте узнать решительный ответ: угодно вам исполнить волю... Но он не договорил. Задвигались стулья. Протодиакон провозглашал вечную память. — Ве-е-е-чная па-а-мять... Ве-е-еч-на-я па-а... — Еще раз и последний беспокою вас, благоволите ответить, — нагнулся через стол отец Евсей. — Извольте... Мы с моим покойным отцом относительно церковноприходских школ совершенно разных воззрений, и полученное мною по закону наследство я употреблю по своему усмотрению. — Позвольте, — а воля покойного? Ведь ваш батюшка имел уже в кармане черновик духовного завещания и скончался, как вам известно, скоропостижно, надевая уже калоши, от разрыва сердца... — Да... да... К сожалению, я знаю... — И конечно, исполните волю вашего батюшки для успокоения его души? — Я вам говорил уже, что на этот предмет я совершенно другого взгляда и на церковноприходские школы не дам ни копейки. — То есть, как же это?.. — Да так, ни ко-пей-ки! Считаю наш разговор оконченным. А теперь помолимся. — Ве-ечная память... ве-ечная память... — гремело по зале. Отец Евсей сверкнул глазами и, сделав молитвенное лицо, начал подтягивать протодиакону. — Однако! — сорвалось у него на половине недопе-той им ноты. И еще раз повторил он: — Однако! Опубликовано: сб. рассказов "Были". М. 1909.
Гиляровский Владимир Алексеевич (1855-1935) — писатель, журналист, бытописатель Москвы. | ||
|