| ||
|
3 марта 1859 Господи, благослови! Начинаю свой дневник, который давно собираюсь вести. Сейчас был у меня М.А. Максимович и передал мне, что на прошлой неделе запрещена петербургская польская газета «Слово». — «Вот опять, — сказал он, — оттолкнули поляков от России лет на двадцать». — «За что запретили?» — спрашиваю я. — «Да, — говорит, — за то, что похвалили Лелевеля. Ну да как же не похвалить Лелевеля! Вот, бывало, в царствование Николая нельзя было слова произнести "Мицкевич", а теперь целая книга вышла: Адам Мицкевич. А Лелевеля-то, старика умирающего, не велят похвалить, да и слова о нем сказать нельзя!» Грустно действительно до крайности, какому удивительному безумию отдаются. Замечу между прочим от себя: как видится, правительство, то есть та дребедень, которая стоит около Государя, начинает приобретать смелость. Отставка Крузе, потом запрещение «Паруса», потом запрещение «Слова». Очевидно, что каждый подобный поступок самим им наподдает смелости. Сначала-таки, кажется, они порядочно понапугались и «Колокола», и общественного мнения. Они береглись крутых мер. А теперь видят: ничего, проходит. Да и совесть обмозоливается, и стыд теряется. Ругай, как кто хочет, дескать. Это все, однако, ужасно. Добро бы была вера в себя, или какая определенная система твердо поставлена. Ничего этого нет. Мелкие, самые низенькие страстишки, да потом какие-то отрывки или осколки старой системы, ничем не связанные, — вот что, кажется, составляет существо этих господ и смысл всех этих запретительных распоряжений. Боже мой, ни одной живой души, ни одного живого голоса около Государя! Патриотизма, очевидно, ни на грош ни у кого. Живо я представляю себе всех этих господ, тупых или отупевших до крайности, и в то же время постоянно злящихся на то, что около них и пред ними пробивается жизнь, к которой они чувствуют себя неспособными и которой достоинства, сравнительно с собственной мертвечиной, они не могут, однако, не оценить. Припоминаю сказанное Хомяковым. Он сказал, как сам передал, такие слова Муханову: «Вы защищаете Государя, которого не любите, от нас, которые Его любим». Слова довольно глубокие, но тоже не вполне, во второй половине, справедливые. Правда, приятели мои любят Государя, но все-таки не так, как бы мне хотелось, и не таким чувством, которое, по моему мнению, заслуживало бы вполне их любви. Но, впрочем, об этом после. А Муханов, действительно, кажется, одна из самых отвратительнейших гадин. Все самое сквернейшее, кажется, в нем есть, и ничего, ровно ничего, что бы давало хоть тень любви к общественному благу. Мне кажется, мне еще придется поговорить об нем в своем дневнике. Он колесо, изрядно задевающее теперешний государственный ход: так неудивительно, что он еще сделает какую-нибудь гадость вроде Bureau de la presse [Учреждение, руководящее прессой, направляющее ее деятельность в пользу правительства (фр.)] или запрещения «Слова». (Максим<ович> говорит, что это он виноват). Так мне еще придется поговорить тогда о нем поподробнее. К этому Максим<ович> сообщил мне сведения о Репнине, Николае Григорьевиче, которого я доселе не знал. Сведения, для меня весьма интересные. Но, впрочем, тоже оставившие чрезвычайно грустное впечатление. Репнин был вице-королем Саксонии (без сомнения, во времена войны союзников). Потом сделан был генерал-губернатором Полтав<ским>, Черниг<овским> и Харьковским. Максим<ович> говорит, что сначала князь давнул было Малороссию, а потом сам полюбил ее, увлекся. Человек был весьма образованный и вообще личность великолепная. Одна глава в истории Бантыш-Каменского принадлежит даже его перу. Две в особенности замечательные вещи сообщил мне Максимович: первое о тяжбе Репнина с Гурьевы<м>, об этой, как сказал М<аксимович>, «исторической тяжбе». Гурьев — хотел казаков присвоить казне; а Репнин разъяснил ему исторически несправедливость подобного нарушения самых святых прав. — «И Репнин одолел?» — спросил я. — «Как же не одолеть, — отвечал он. — Впрочем, — говорит, — и теперь обратили же казаков в государственных крестьян, — казаков, почти то же, что дворян». Вторая замечательность: это — ополчение 1835 года. Репнин чрезвычайно одушевил казаков и на свой, т.е. ихний, счет вооружил десять полков. Энтузиазм, говорит, был чрезвычайный. М(аксимович) рассказывал это к тому, что, говорит, хотел было напечатать речь Репнина казакам-ополченцам, которую он сказал тогда, — краткую, но чрезвычайно пришедшую к месту, времени и лицам. Но, говорит, пожалуй, черт их возьми, подумают, что какое-нибудь возбуждение. Ужасны, однако, последствия этого одушевления. Казаков довели до Белоруссии, и потом отвели назад и — поворотили их всех, добровольных-то ополченцев, и на собственный счет вооружившихся, в солдаты! Стали протестовать, но в ответ на это прогоняли сквозь строй до смерти. Я не мог удержаться от невольного содрогания, когда выслушал это, и, признаюсь, удивился, что Николай так поступил. Ведь, однако, во всяком случае он был человек благородный! — «А при Александре-то? — сказал Максимович, — было то же самое, с тою, однако, разницею, что тогда, т.е. при Алекс<андре>, вооружались они хотя на свой счет, но лошади пожертвованы дворянством. А тут все свое, даже и лошади». «Ну, а как последнее ополчение?» — спрашиваю я. — «Ну что, нечего и спрашивать, — говорил он. — Тут просто из крестьян брали, да и то каких старались отдавать, — самых дрянных, пьянчуг и т.п. Нет, — говорит, — Малороссии — баста, совсем отпала. Я был, — говорит, — в последнюю войну: никакого одушевления. Приди хоть кто хочет, — ничего. И теперь, приди австрийцы или кто другой, просто скажут: владей нами. Русское чувство совершенно истребилось вследствие этого ужасного обращения с патриотическим чувством». Однако о Репнине. Николай потом его отставил. В Киеве генер<ал>-губернатором был Левашов. Он был в неприятностях с Сакеном, и тот упросил Николая взять его. Государь взял Левашова, поставил на место Репнина в те губернии, а Репнина отставил совсем. Страшно, однако, и ужасно как-то вспомнить о покойном Государе. Неужели в самом деле Герцен прав? Не хочется никак думать. А между тем видишь, как он обращался с лучшими людьми земли. Как, в самом деле, александровских-то людей он третировал. Вот один пример — Ермолов. Вот другой — Репнин. Какая, в самом деле, ошибочная система! Но это бы еще ничего. Какая тут является жестокость, какая бездушность, какая возмутительность. Доканчиваю свою нынешнюю заметку упоминанием о форме азбук. Азбуку у Троицы не пропустили (Максимовича, я ее возил) потому что есть лишние молитвы. «Меньше, — говорит Петр Спиридон<ович>, —можно, а больше — нельзя. Форма есть для молитв». Чему удивляться? Глупости или безрелигиозности Св. Синода? Впервые опубликовано с пропусками в статье князя Н. В. Шаховского «Годы службы Н.П. Гилярова-Платонова в Московском цензурном комитете. 1859 год»: Русское обозрение. 1898. Т. 49, янв. С. 130—132.
Гиляров-Платонов Никита Петрович (1824 — 1887) — мыслитель, писатель и публицист. | ||
|