| ||
|
Это было в июле 1852 года. Экзамены в Академии (Московской Духовной) кончились; большая часть студентов разъехались, не заботясь о судьбе, которая должна была решиться на конференции под председательством митрополита (Филарета). С самого начала Академии Филарет был единственным ее ревизором, каждый раз, впрочем, по особенному назначению от Синода. Он присутствовал на экзаменах, иногда даже на частных, а на публичных всегда; в иные года обхаживал здания Академии с целию обозреть «хозяйственное» состояние; но главное, решающее внимание к успехам и порядкам Академии оказываемо было ревизором на конференции, собиравшейся под его председательством после экзаменов. На ней читались студенческие диссертации, как краткие, экзаменические, род экспромптов, которые задаваемы были на русском и латинском языке пред экзаменами всем студентам, так особенно диссертации на ученую степень, поданные оканчивающими курс. Не все диссертации обоих курсов читались, и тем более не каждая вполне. Обыкновенно митрополит, взяв список выпускаемых студентов, приказывал прочитывать сначала экзаменические экспромты. Экспромты бывали коротки, редко доходили до одного письменного листа, но по ним уже можно было судить о даровании писавшего. Затем брались диссертации на магистерскую степень и читались в выдержках, та страница и другая. Введения к каждой диссертации прочитывались, впрочем, всегда целиком; они давали судить, как автор принялся за тему, с какой точки подошел к предмету. Диссертации представляемых к степени магистра проходимы были таким образом все. Смотря по тому, какими находил их ревизор, следовали его заключения: или он соглашался с представлением Академии и утверждал список студентов, составленный ею, — это бывало чаще всего; или же требовал изменений: отказывал студенту в степени, повышал или понижал его в списке, обращал диссертацию к исправлению. Диссертации магистерские просматривались вообще строго. Они проходили несколько рук. Начать с того, что они и писались под непосредственным руководством преподавателя, к кафедре которого относились по своему предмету. Затем прочитываемы были одним из членов конференции, если первоначальный руководитель студента не состоял ее членом. Диссертация вносилась тогда на домашнее собрание, в котором участвовали не одни официальные члены конференции, но и все преподаватели, на долю которых приходилось читать диссертации. Здесь происходила проверка. Просматривавший диссертацию докладывал о ее содержании, читал из нее отрывки, давал ей общую оценку. Следовал обмен мнений, и в результате — назначение места студенту в списке. Промытые таким образом в нескольких водах диссертации и список, составленный коллегиальным обсуждением достоинств каждого студента, представлялись затем уже на обсуждение конференции, собиравшейся под председательством митрополита, точнее сказать, представлялись митрополиту; сама конференция являлась в этом случае подсудимого и ответчицею. Этим мытарство диссертаций, однако, еще не оканчивалось; они шли потом в Синод, тот рассылал их по архиереям, и когда уже получались и от них отзывы, утверждал или отказывал в просимой степени. В числе диссертаций, заданных и просмотренных мною на XVIII курсе, выходившем из Академии в 1852 году, была «О полемике православных богословов против раскола в XVIII веке» (официальное заглавие было несколько иное). Это была повторительная тема. С нею возился я уже прошлый курс; по обширности задачи студент, хотя и отличный (С.Н. Терновский), не мог тогда ее осилить и остановился только на пороге к XVIII столетию. Не осилил и продолжавший исследование в следующем курсе студент И.А. Вениаминов: диссертация успела захватить только, помнится, Димитрия Ростовского с Питиримом (не считая Прокоповича и Яворского). А мое намерение было: рядом последовательных диссертаций разработать руками студентов полную историю борьбы с расколом. Конференция под председательством митрополита собралась. Я, как младший преподаватель (бакалавр), не состоял членом конференции и, следовательно, не участвовал в собрании. Мое дело было подготовить диссертацию и дать о ней отзыв. И.А. Вениаминов (теперь уже покойный) был отличных дарований юноша, с проницательным умом и художественным чутьем, притом добросовестный, трудолюбивый и вдобавок прекраснейшей души, благороднейший характер, возвышенные идеалы. Истинно, это был бриллиант. Нечего говорить, что каждое слово диссертации (по обширности ее на конференцию представлена была только часть) было продумано и проверено: ни одного слова лишнего, ни одного слова не у места, ни одного не оправданного. Изложению придана объективность, возвышавшаяся до художественности. Все старание было приложено к тому, чтобы, не сказав от себя ни слова, словами раскольников, с одной стороны, православных богословов — с другой, изобразить диалектику самой истории. Помимо требований предмета, признавалось такое изложение и более безопасным ввиду предстоявшей двойной проверки, от митрополита и затем от Синода. Я был вполне покоен за диссертацию и успокоил студента; придирок не будет, и не может их быть, не к чему. Случилось, однако, нечто неожиданное, не с диссертациею, а по ее поводу. После конференции, окончившейся благополучно, приглашает меня к себе ректор, в тот же или на другой день. — У вас эта книга митрополита Платона, о которой вы мне говорили? — Какая это, Ваше Высокопреподобие? Я не помню. — А вот та, в которой он говорил, что с раскольниками не должно спорить. —А, это вы говорите о раскольнической рукописи, на которой Платон положил собственноручную резолюцию? У меня. — Принесите мне ее; Владыка ее требует. Я попросил объяснения и узнал, к немалому огорчению своему и удивлению, следующее. Когда на конференции дошли до чтения диссертации Вениаминова (помнится, он был шестым студентом), Филарет выразил неудовольствие на то, что нет «обличений». Ректор (тогда им был Алексий, недавно скончавшийся архиепископом Тверским) не нашелся, что ответить. Сам он диссертации не читал и о существе задачи имел смутное понятие, хотя на домашней конференции и докладывано было мною о ней подробно. В науке Алексий вообще был недалек и несилен. А.В. Горский, присутствовавший на обеих конференциях, мог бы дать удовлетворительный ответ: он о содержании диссертации знал и дело понимал. Но то было бы нарушением субординации; кафедра моя принадлежала к богословию, профессором которого был ректор; профессору истории нестать было забегать вперед прямого ответственного лица. Нужно было бы сказать, что задача диссертации есть не обличение иль критика раскола, а историческое изложение. Алексий же ответил: — Да бакалавр говорит, что митрополит Платон не велит спорить с раскольниками. — Что такое? Где? — гневно спросил Филарет. — Подай книгу. Где это он говорит? Добрейший, святой Александр Васильевич Горский пожимал плечами, передавая мне эту историю, когда я к нему обратился с просьбою объяснить подробно, как происходило дело. Само собою разумеется, он не мог ни на минуту предположить, чтобы я ли, митрополит ли Платон могли вывалить такую нелепость. Я представил ректору требуемую книгу. Она была рукописная (полуустав), в четвертку, озаглавливалась: «О преданиях церковных», принадлежала библиотеке Вифанской семинарии и вместе с другою подобного содержания («Ответами» Пешехонова) взята была для пользования, как прямо относящаяся к моей кафедре. Историю этой книги необходимо рассказать; она была своего рода поворотным пунктом в истории раскола. Исправлены богослужебные книги, в том числе изменены некоторые обряды, обычные Русской церкви. Последовал протест, обратившийся потом в прямой раскол. На какой точке зрения стояли исправители, на какой протестовавшие? Едва ли многим известно, что первоначально представители церковной интеллигенции стояли на той самой точке, которую потом усвоили раскольники. Должно исправить книги, должно исправить обряды, потому что утвердившийся текст есть новый, искаженный, несогласный с древними подлинниками, и обряды вроде двоеперстия и сугубого аллилуйя суть обряды нововнесенные. Исправление возвращает и текст, и обряды к подлинной древности, к истинному преданию. Вот как рассуждали исправители. Протестовавшие челобитчики стояли на другом, не на этом археологическом основании, а на догматическом. «Вы вносите ереси»: такова главная мысль первых челобитных. «Духа истиннаго отставили», толковали, например, по поводу того, что в молитве «Царю Небесный» вместо прежнего призывания Душе истинный напечатано, согласно с греческим текстом молитвы и с текстом Евангелия, Душе истины. — Вы что? У вас Дух Святый «из стены», — скажет и теперь раскольник (если он не начетчик) или раскольница баба. Это первый момент раскола; он повторяется доселе в единоличных отпадениях. «Они что? Они в Духа Святаго не веруют, Исуса Христа отвергают!» — Как не веруют, как отвергают? Из чего это видно? — «А вот из того и видно, что молитву Духу Святому переменили, да и молитву Сыну Божию отменили (вместо Сыне Божий читают Боже наш), да придумали Иисуса вместо Исуса». — Такими доводами и теперь проповедники и проповедницы раскола начинают совращение. Так рассуждали и первоучители раскола. Каждую букву они брали отдельно, независимо от связи речи и тем менее сверяясь с древними рукописями, а только сличая с тем, как читалось доселе. Ход умозаключении был таков. То, что читалось вчера, — было православно; оно отменено, стало быть, отменена православная вера, стало быть, введена ересь Ариева, Македониева, Евтихиева, все равно, но ересь. С этим выступил раскол, и на этой стадии он действительно заслуживал наименования невежеством, чем его и встретили. «Невегласи, не знающие грамматики, не разумеющие диалектики!» Подобными выражениями и приветствовал расколоучителей первый их обличитель, Симеон Полоцкий в «Жезле правления». Но интеллигенция церковная имела здесь перед собою не одно невежество, а, кроме того, еще особенное отношение к вере, особенный культ, для которого слово церковной книги есть не выражение только логической мысли, имеющей связь с другими, выше и ниже поставленными, и обряд есть не символ только догмата; нет, и обряд, и каждая буква, притом взятые независимо от своего смысла, суть вещественные носители духовной благодати; посягательство на них, помимо всего, есть, так сказать, восстание против Духа Святаго. Вот бессознательное воззрение, с которым приходилось иметь дело первым ратователям против раскола. Оно не умело сказать о себе и приискивало основания, чтобы себя осмыслить. Нововведения в вере, которые прежде бывали, назывались ересями. Следовательно, и теперь ересь, «погрешение в догматах». Понятно было негодование богословов против этого магизма, сопровождавшегося притом фанатическими действиями и хулами на Церковь. Негодованием и полны «Жезл правления», и особенно Димитрия Ростовского «Розыск», Димитрий Ростовский яснее других понимал, точнее сказать — он первый и понял, сущность противостоявшего воззрения, и потому своей книге предпослал общий трактат о том, что такое Вера, разбивая главное основание, на котором стоял раскол. Но взаимное положение скоро изменилось. На месте Никиты, Лазаря, Аввакума стали другие вожди, не столь невежественные, которые разумели, что такое догмат и ересь, и поняли справедливость упреков, к ним обращенных. Они переменили позицию. Искать арианства или евтихианства перестали и не придирались невежественно к словам, минуя грамматический и логический смысл. Расколоучители стали на ту самую позицию, которую первоначально заняли исправители. «Мы стоим за предание; мы следуем примеру, оставленному нам святыми угодниками Божиими; мы держимся того, что начертано в древнейших харатейных книгах, изображено на иконах, писанных первосвятителем Петром и даже самим Евангелистом. Мы сомневаемся, мы опасаемся». Эпоху в этом отношении составили «Поморские ответы». С неумолимою логикою, шаг за шагом разобраны в них главнейшие пункты разногласия, и хронологическим перечнем свидетельств доказывалось, что древность на стороне раскола. Силу особенную «По-морским ответам» дали притом фальсификации Питирима, который в своей «Пращице», не стесняясь, ссылался на сфабрикованные «Деяния Собора против Мартына Армянина» и на «Феогностов Требник». Подложность той и другой рукописи доказана в «Поморских ответах» и исторически, и филологически*. ______________________ * По чьему наущению составлен этот подлог? Есть намеки, что по повелению Петра. В одной из его письменных заметок, по крайней мере, читается приказание составить какую-то против раскольников книжку «и приписать тое Ростовскому». Стало быть, такой прием водился за Преобразователем. ______________________ Позиция православными полемиками была, таким образом, потеряна. Ссылаться на древность стало им до времени невозможно. Оружие, приготовленное в виде «Деяний на Мартына» и «Феогностова Требника», переломилось в их руках. Они приняли новое положение: «Древне ли, ново ли, это до веры не касается». Первый уже Димитрий Ростовский раскрывал эту мысль; затем подробнее Феофилакт Лопатинский в «Обличении неправды раскольнической». «Розыск» и «Обличение» были ударами глубокими. Раскол не мог не почувствовать их силы, тем более что перемена позиции дала возможность богословам перейти из обороны в наступление. Не усиливаясь особенно доказывать правоту исправления, православные обличители пустились в разбор самого раскола, чему сам-то он верует, как учит, как живет. Возразить расколоучители ничего не могли против общих оснований, с которых начали их бить; не могли вожди раскола отрицать и собственного нестроения. Оставалось им плакаться на порицания против них, рассыпанные в «Розыске» и «Обличении». И к этому они прибегли, не переставая даже до наших дней принимать этот тон казанского сироты, причем забывают вникнуть, что их-то сторона, в лице Лазаря и Аввакума, изрыгала еще большие хулы на Церковь. В теоретической же области расколоучителям оставалось отбиваться только от частностей: пусть вообще обряд безразличен к вере, но безразличны ли те, на которые посягнуло исправление? В ответе на этот вопрос старообрядство само раскололось и продолжает раскалываться до нашего времени. По одним, обряды, тронутые исправлением, столь существенны (некоторые по крайней мере, вроде двоеперстия), что с видоизменением их Церковь теряет благодатную силу и таинства лишаются в ней своего действия (беспоповцы); другие (поповцы) находят, что таинства в Церкви и при новых книгах сохранились. Здесь не место перечислять, как эти два воззрения в расколе, движимые внутренними противоречиями, стали, в свою очередь, дробиться. Но православная полемика после Феофилакта если не отступилась от своей точки зрения, то переменила тон. Из запальчивого, негодующего, презрительного, она перешла в отечески увещательный, сердобольный, и это была заслуга митрополита Платона. «Кривотолки, мужики, и веры-то в вас настоящей нет, и выдумали какого-то "равноухого" вместо Иисуса». «Спроси бабу деревенскую», или «от иного, горшего черта ты узнал это». Вот какие речи раздавались от Димитрия Ростовского и Феофилакта. Теперь, наоборот, послышался, по выражению самих раскольников, «жалостный и болезненный глас». «Скажите вы, именующиеся староверы, вопрошает вас Святая Христова Церковь, скажите: почто вы от нас отлучаетесь?» Разве вы и мы не тому же веруем? Мы исповедуем Троицу тремя перстами, и вы исповедуете тоже тремя перстами: мы двумя исповедуем два естества во Христе, вы тоже. Только персты разные; справедливо ли ради этого разлучаться? А Церковь готова вас принять, она ждет вас, простирает вам объятия. Вроде того говорило «Увещание Вселенской Церкви ко всем отлучившимся ея», составленное митрополитом Платоном, и на него-то ответом явилась книга поповщинского инока Никодима «О преданиях церковных», которую ректор велел мне принести для показа митрополиту. «Ежели вы о некоторых Церкви нашей обычаях сумнитесь и соблажняетесь, — приглашало «Увещание», — то без всякой опасности требуйте от духовного Церкви правительства или от других, каких хотите пастырей, чтобы ваши сумнения они разрешили и утишили бы беспокойства вашего соблазны». И далее: «и сие рассуждение наше покажется вам аще не довольно, то позволительно вам желание свое изъяснить духовным пастырям письменно или словесно, да не только позволительно, но и просим и молим вас без всякого опасения прийти к пастырям церковным и свои сумнения предложить. Будьте надежны, что на все ваше недоумение даны будут ясные рассуждения со всякою христианскою тихостию». Часть поповцев не могла не быть тронута отеческим тоном «Увещания», в числе их особенно инок Никодим, и теоретически уже убежденный собственными разысканиями в несостоятельности Церкви без полной иерархии, каковым было старообрядческое, хотя и поповщинское, общество. Но возбуждалось новое сомнение и о господствующей Церкви именно тем равнодушием к обряду, которое теперь исповедалось, сомнение тем более естественное, что богословы исповедуемым безразличием становились в противоречие собственным своим книгам. Изложению этих противоречий главным образом и посвящено сочинение Никодима. Составлено оно мастерски. Феофилакт Лопатинский в своем «Обличении», положим, пишет о монашеском клобуке: что за важность такой или иной? «Сколько клобуком покрыешися, столько возможно и рогожею или иным чем». С ядовитою почтительностью Никодим напоминает, что по книгам, принимаемым самою Церковью, клобук, и вообще облачение монахов (идущее, по преданию, от св. Пахомия, а ему внушенное ангелом), имеет не одно практическое назначение, но и духовный смысл. Или: Феофан Прокопович в своей книге «О блаженствах» (внушенной, судя по содержанию, Петром) употребил такой довод. Христос говорит: блаженны, когда поносят вас, и проч. Поэтому, «аще кто за истину правоверия пойман и мукам предан будет, должен убо страдати мужественно, призывая Бога помощника, но со всякою кротостию, не укоряя нимало судию мучителя». А раскольники не безропотно переносят гонения, напротив, укоряют власть; поэтому они не истинные христиане и не правоверные. Книга «О преданиях церковных», в возражение против этого, напоминает о Четиих Минеях Димитрия Ростовского и выписывает из них длинный перечень злословных выражений, с которыми обращались св. христианские мученики к своим мучителям: «мерзкий свиние, смердящий псе, прескверне, пребеззаконне, бесстудне, волче, проклятая главо»* и проч. Не умолчано и более глубокое противоречие по самому существенному вопросу, разделяющему старообрядство от господствующей Церкви. О перстосложении, которое представлено в «Увещании» безразличным, не далее как «Жезл правления», и именно против старообрядцев, утверждал, что оно идет от самого Христа, который, по словам евангелиста, возносясь на небо, благословил учеников; а благословил-де, конечно, своим именем, ибо в Писании говорится, что о имени Его благословятся все языки земные. Так рассуждал «Жезл» и отсюда выводил именословное благословение, установленное в новых книгах. — Да мы на этом и стоим, возражает книга «О преданиях», отсюда и ведем перстосложение, от Христа, возносившегося на небо; а какое было им тогда употреблено, об этом свидетельствует сам евангелист, повествующий о Вознесении. Евангелист Лука писал икону Тихвинской Божией Матери, а на ней изображен Христос, благословляющий двуперстно. Именословно, то есть изображением букв имени, не мог благословить Христос, потому что в числе благословляемых были не одни греки, а евреи и римляне; апостолы же все были евреи. На еврейском и римском перстами изобразить имя Исус-Христово даже совсем невозможно; введенное новыми книгами благословение притом изображает буквы и не греческие, а славянские, потому что греческое c есть иное, нежели изображаемое именословным перстосложением. ______________________ * Для курьеза выписываю этот перечень. Упомянув сначала, что св. мученики обращались к мучителям со словами «смердящий псе» и «сосуде сатанин», Никодим далее читает такое поминание: «прескверне, пребеззаконне, бесстудне, мерзкий свиние, непреподобне, пагубный человече, слуго диаволь, сосуде сатанин, диаволов друже, сыне диаволь, главо диаволя, сродниче бесов, враже Божий, проклятая главо, наследниче геенны, отчуждение благ небесных, обетшалый змию, потемнение злобою, помрачение, заблуждение, нечувственне, губителю слепый, лукавый льстителю, бесный пес и нечестивейший, окаянне, коварне, несмысленне, ослепление, безумие, нечестиве, бог «Зорче, волче, прелестниче, наследниче тартара».
______________________ Рукопись, столь убедительная с точки зрения раскола и столь затруднительная для православного увещателя, была поднесена митрополиту Платону. Общий смысл ее выходил таков: вот, Ваше Высокопреосвященство, вы говорите, что все равно, а по вашим же книгам не все равно. Мы судим на основаниях, вами же признаваемых. Как же быть и чему верить? Прочел митрополит Платон книгу, почувствовал ее жало и на первом ее листе, перед заглавием, начертал: «Церкви Христовой пастырю, и самому просвещенному, невозможно иметь с раскольниками прение и их в заблуждении убедить. Ибо в прениях с обеих сторон должно быть едино начало или основание, на котором бы утверждались все доказательства. Но ежели у одной стороны начало будет иное, а у другой другое, то согласиться никогда будет невозможно. Бого-просвещенный христианский богослов для утверждения всех истин веры Христовой не иное признает начало, как едино Слово Божие или Писания Ветхого и Нового Завета; а раскольник, кроме сего начала, которое и мало уважает, ибо мало понимает, признает еще за равносильные Слову Божию начала и всякие правила соборов, и всякие писания церковных Учителей, и всякие повести, в книгах церковных обретаемые, да еще их и более уважает, нежели Слово Божие, ибо они для него понятнее. Но как и правила соборов или относились к тем временам, или писаны по пристрастию и непросвещенному невежеству; и в писаниях церковных Учителей много погрешительного, и с самими собою, и с Словом Божиим несогласного; а в повестех и зело много басней, небылиц и безместностей: то и следовало бы правила и Отцев, и повести не иначе принять, как когда они согласны с Словом Божиим и служат тому объяснением. Но раскольник сего не приемлет и почитает хулою, когда б ему открыть, что соборы или Отцы в иных мнениях погрешили, а повести многие невероятны. "Как, — вскликнет он, — Отцы Святые погрешили? Да мы их святыми почитаем, они чудеса творили, их писания суть богодухновенны". Что на сие богослов? Легко может возразить, но не посмеет, дабы не только раскольников, но и своих малосмысленных не соблазнить и не сделать зла горшего. "Вот, — провозгласят, — Отцев Святых не почитает, соборы отвергает, повестем церковным смеется!" Итак, богослов богопросвещенный, молчи, а раскольник — ври и других глупых удобно к себе склоняй». Об этой любопытной резолюции знаменитого иерарха я сообщал ректору и даже читал ее. Должно быть, в его голове переломилась она особенным образом, и он понял так, что с раскольниками не нужно спорить. Книга представлена: ректор отнес ее к митрополиту. Чрез несколько дней он снова меня приглашает и возвращает книгу. — А знаете ли, что наш старец сделал? (Так иногда называл Алексий заочно митрополита). И ректор засмеялся свойственным ему тихим смехом. Я посмотрел вопросительно. Ректор развернул начало книги, и я увидал, что лист, на котором было начертано мнение митрополита, вырезан, и притом очень аккуратно, так что верхняя полоска бумаги, где не было Платоновой руки, осталась. — Владыка мне выносит книгу и говорит: «Ну, извини, а я книгу-то урезал, щадя память митрополита Платона». Неизвестно мне, что сталось далее с вырезкою, сжег ли ее митрополит или приобщил к секретным документам, которые он имел обыкновение, запечатавши, сдавать куда-нибудь на хранение (между прочим, в библиотеку Вифанской семинарии). Что, однако, так встревожило «владыку» в откровенном признании Платона? Чем оскорблялась память знаменитого иерарха? Какое пятно ложилось на нее? Если сказывался в резолюции оттенок протестантства, то протестантские воззрения еще яснее выражались в печатных сочинениях Платона, в его Катехизисе и Богословии, о чем сам Филарет в кругу нашем говаривал с усмешкою, что Платон понемножку прибавлял таинств, сначала довольствовавшись только двумя. В Катехизисе самого Филарета долгое время не говорилось о преданиях; только при Протасове, после неприятностей из-за «Истории ересей» Руднева, исправлена была и эта книга, и в Катехизис внесена глава о преданиях (вместе с учением о блаженствах). Кроме того, мнение, что проверкой преданию должно служить Писание, оставалось собственным мнением Филарета до последних дней, и он его неоднократно высказывал публично на экзаменах. Вырезанная резолюция, прежде еще, чем книга «О преданиях церковных», попала мне в руки, успела быть списанною, и между прочим Леонидом (Краснопевковым, скончавшимся в сане архиепископа Ярославского), когда он был профессором Вифанской семинарии и, кажется, библиотекарем. В его бумагах должна остаться рукописная книга в четвертку, куда вносил он разные выписки и изречения. Остается досказать о судьбе самой книги и ее автора. К которому году относится поднесение рукописи Платону и его резолюция, не могу сказать утвердительно; но сношения митрополита со старообрядцами и его желание привлечь их к Церкви примирительным воззрением на разности между старыми и новыми обрядами не кончились его признанием в безуспешности прений; равно и на раскольников не осталось без действия сердобольно-мягкое к ним отношение. Тот же Никодим, при содействии Румянцева и Потемкина, ходатайствовал, чтобы старообрядцам даны были законным образом священники, которые бы совершали богослужение по старопечатным книгам. Хотя не без затруднений*, ходатайство было уважено: в 1785 (сам Никодим до этого не дожил) разрешено было в Стародубе открытое старообрядческое богослужение, с «благословенными» священниками. Это было фактическим учреждением так называемого теперь «Единоверия», на которое намекалось уже в «Увещании». А затем, в 1800 году, часть московских старообрядцев представила митрополиту Платону «правила», на которых могло бы состояться примирение их с Церковию, и митрополит на каждом из пунктов положил свои резолюции, частию с оговорками, частию безусловно соглашаясь на предлагаемое единение. Эти резолюции и служат доселе основанием условий, на которых принимается «Единоверие». ______________________ * Затруднения, впрочем, поставлялись не верховным правительством и не Синодом и истекали не из догматических или канонических оснований. Старообрядцам хотелось оставаться с благословенным священником в старом гнезде, в Стародубе. А Потемкин пылал желанием заселить скорее Новороссию, и туда приглашал старообрядцев, обещая свободу. Поэтому всесильный фаворит, хотя вообще расположенный лично к Никодиму и к его ходатайству о разрешении старообрядческого богослужения, находил интерес тормозить исполнение просьбы Стародубцев. ______________________ Не мешает пояснить в заключение, что новое учреждение, образовав дальнейшую стадию в отношениях старообрядства к господствующей Церкви, породило и новые возражения: не вступила ли Церковь, учреждая Единоверие, в противоречие с собою, ввиду того что собором 1667 года (или, как раскольники любят ссылаться, 1666 года) положены клятвы на соблюдающих обряды по старопечатным книгам? Единоверец, присоединяясь к Церкви, не подвергает ли себя этим клятвам, пока они не сняты властию, канонически равною с собором 1667 года? Недоразумение это продолжается до сегодня и служит главным препятствием или предлогом, почему часть старообрядцев, признающая в господствующей Церкви благодать сохранившеюся, не воссоединяется с нею даже на условии сохранения старых обрядов. Впервые опубликовано: Русь. 1884. 1 окт. № 19. С. 33—41.
Гиляров-Платонов Никита Петрович (1824 — 1887) — мыслитель, писатель и публицист. | ||
|