| ||
|
Трудно сейчас о русской Церкви говорить: хочется кричать — вместе со всем миром. Мир закричал, — немножко поздно, — но и то, слава Богу. Трудно говорить, но, может быть, все-таки нужно. Может быть, пригодится кому-нибудь мой спокойный рассказ о том, как воспринимают данное положение Церкви и что думают о нем русские люди в России. Не привожу ни одной цитаты. Мои сведения отрывочны и загадочны. Но я имею возможность привести их к стройности и сделать понятными — для всякого, кто ранее уделял хоть малейшее внимание вопросу. Так как это лишь рассказ о мыслях и чувствах людей "тамошних", — я оставляю за собой право моих собственных мнений пока вовсе не касаться. Что такое "Живая Церковь" и ее представители — "живцы", как зовут их в России? Если бы Антоний Волынский, небезызвестный деятель Карловицкого Собора (циник, сквернослов, властник, карьерист, чуть не насильно постригавший в монахи петербургскую академическую молодежь, прибавлю от себя) — так вот, если бы этот Антоний не попал случайно за границу, а остался бы в России, он без всякого сомнения был бы сейчас "живцом". Соперничая с Антонином, восседал бы не на Карловицком, а на Большевицком соборе. Ибо в существе нет разницы между этими двумя Соборами, как нет ее между заграничным Антонием и московским Антонином. География даст разницу детальную и словесную, — и словесную даже едва-едва: не возглашают ли они одинаково, то идут "против всех, кто не приемлет Богом данной власти..." советской, говорит Антонин; самодержавной, говорит Антоний. Действуют же они совершенно, как близнецы: лизанье пяток предержащему начальству и доносы на непокорных... это практика Антонинов в настоящем, практика Антониев в прошлом и — надеются они — в будущем. Есть, впрочем, еще одна разница между ними, касающаяся разницы между самодержавием и "советами", но о ней скажу ниже. Антонин и Антоний — одно потому, что оба они принадлежат не к Церкви, а к той трухлявой, но века державшейся на Церкви корке, которая темнила и давила ее, обволакивала и стягивала. Ныне корка стала отваливаться, кусками. Куски, попавшие за границу, — это Антонии Волынские. В России — это "живцы". Никогда кристалл русской Церкви не был столь чист, как сейчас в России. Не вернулись, — в новом виде воскресли первые века христианства. Беспримерная, неодолимая сила духа; кровь мучеников; катакомбы. Да, катакомбы. Самые реальные, как кровь Вениамина, Буткевича, тысяч других... Русская Церковь очистила свой кристалл. И только через него, сквозь него глядя, можно гадать о ее будущих судьбах*. ______________________ * Я понимаю это так, что, рассматривая Пр. Церковь, надо исходить из этого кристалла, и его уже принимать или отвергать. ______________________ Русская Церковь за границей не состоит, конечно, из одних Антониев Волынских, из этой корки внешней. Но здешние не Волынские — часть Церкви в том виде, в каком она была раньше. Верные — и неподвижные, с затемненным кристаллом. В России, силою вещей, уже нельзя просто пребывать. Там нельзя не делать выбора, нельзя ждать. Здесь — можно. Не разорвана сущность Церкви, и процесс очищения кристалла, происшедший в России, происходит здесь; но не совпадает темп времен, и незаметен оттуда здешний процесс. Многим "оттуда" кажется, что и нет его и что русская Церковь в изгнании страдает не теми — другими страданиями. Чистый кристалл Церкви по-новому воспринимается русскими людьми, и между ними и здешними есть почти неуловимая разделяющая черта — взаимного непонимания. (Может быть, и напрасная, — не знаю.) Но вот главное: на самую борьбу советской "власти" с Церковью люди в России смотрят иначе, нежели здесь; иной в ней видят смысл. Отсюда кажется, что вот "власть" гражданская, государство, борется с Церковью. И мы удивляемся — не изуверству, а глупости и "непрактичности" большевиков: им, до зарезу нуждающимся в Европе, все это в данный момент крайне невыгодно. Да, невыгодно. Но в России думают, что они не властны не только прекратить борьбу "на данном фронте", но даже смягчить ее. Почему? Да потому что борется не государство с Церковью, а одна церковь — с другой. По строению, по самой материи своей, большевицкая организация, составляющая ядро "советской власти", не государственна, а скорее церковна ("церковь" берется, конечно, в первом своем, безотносительном понятии). И такая организация не может существовать с другой, подобной, да еще по содержанию полярно противоположной: она экскоммунитивна. "Живцы" этого не понимают; вернее — предпочитают не понимать. Если, мол, можно было пристроиться к самодержавию, то не штука пристроиться и к Коминтерну — оба "власть". Угождай — и власть будет тебе покровительствовать. Как бы не так! Коминтернская церковь не потерпит около себя и этого, собственными руками грубо сляпанного, подобия христианской церкви, нужного ей сейчас как орудие борьбы. Да ведь откровеннее большевиков и нельзя быть: в лицо говорят этим самым "живцам", что и вас, мол, уничтожим "по миновании надобности". Чем бы, значит, ни кончилась борьба церквей — "живцы" провалятся все равно; если они стараются этого не знать, в эту сторону не смотреть, то ведь действительно: им ни хода, ни выхода больше никуда нет. Не начать же цепляться за давно провалившуюся "аполитичность" Церкви? О принципе "аполитичности" Церкви можно спорить; но мы говорим о фактах, а не о принципах. Факты очень знаменательны. Кто сейчас, даже самый горячий сторонник "аполитичности" Церкви, сможет послать ей и ее представителям в России совет: "Да будьте же аполитичны! Будете — и все устроится!". Думаю, никто. Всякий чувствует, что это было бы издевательством и нелепостью. Не всякий знает — почему. В России знают: потому что не в политике дело, потому что, если угодно, оба врага уже аполитичны. Борьба идет не политическая, а церковная. Неравная, может быть? В руках церкви Коминтерна — вся физика, все внешние средства убийства и уничтожения. Она, однако, неспокойна. "Что мы ни делаем, рост религиозности увеличивается", — признался на днях сам Троцкий. И вот, церковь Коминтерна изыскивает средства другого порядка, хитрит, пытается разлагать, создает "живцов", заманивает, развращает молодежь; не останавливается ни перед чем, зарывается и — на глазах изнемогает. Борьба неравная: "советская церковь", дробя свое стекло, гранит алмаз народной веры. Большевики не остановятся. Вряд ли смогут они себе тут и передышку устроить, но если и смогут — она будет коротка. Не остановятся. В России не знают сроков и меры страданий, которые еще предстоят, но крепость и чистоту кристалла своего знают и в исходе "борьбы церквей" не сомневаются. Не все, конечно (это я прибавлю уж от себя), умеют так ясно определять происходящее; но, кажется, громадное большинство в России именно таким его чувствует, — если чувствует, — именно это знает бессознательно. Ошибаются? Не ошибаются? Я не сужу. Только рассказываю. От себя прибавлю еще вот что. Не сделает ли русская политическая эмиграция теперь, когда религиозный вопрос в России обратил на себя внимание мира, большую политическую ошибку, продолжая его игнорировать? Это, во-первых, отъединило бы ее в известной стороне от России; во-вторых — и для широких и смешанных эмигрантских кругов, вопрос имеет громадное значение. Если эти широкие круги еще не определили себя, находятся в брожении, то ведь мы знаем, что деятелями известного сорта они не забыты. И разумно ли, а, главное, милосердно ли, оставлять их тут на исключительное попечение Антониев Волынских? Впервые опубликовано: Последние Новости. Париж. 1923. 5 мая. № 932. С. 2.
Гиппиус, Зинаида Николаевна (1869-1945) — русская поэтесса и писательница, драматург и литературный критик, одна из видных представительниц "Серебряного века" русской культуры. | ||
|