| ||
|
...Кажется, что во сне, а сердцу больно, как наяву.
Катрин проходила по жизни, как по сну. Впрочем, и по снам она проходила, как по жизни. Была в снах легкая, быстрая, упрямая, то веселая, то сердитая — совсем как наяву... В раннем детстве даже не отличала снов от яви. Куда девался ежик? Мама в саду его поймала, обещала подарить... Ей объяснили, что это она видела во сне, что «вправду» ни мамы в саду, ни ежика не было. Не понимала. Сердилась. Упрямилась. Упрямство в ней так и осталось. Что-то от связи снов с явью тоже осталось. Рано пристрастившись к чтению, она встречалась теперь в снах с людьми, которых не видала в жизни — знала из книг. Только случалось с ними не совсем то, что в книге: среди них была Катрин, и она требовала, чтобы все было по-иному, «по-лучшему». Колдун из «Страшной мести» опомнился, каялся, его прощали. Начальник Акакия Акакиевича дарил ему новую, теплую шинель. Словом, чтобы все «по-справедливому». Если кто-нибудь не хотел — Катрин, грозила уйти и уходила — просыпалась. Наяву она тоже хотела все «по-справедливому». Это слово нашла (и уже не забывала), когда над ней самой стряслась «несправедливость». Случайная подруга, девочка Лида, тайком добыла какую-то грязную книгу (Катрин книги и не видела), списала оттуда неприличные стихи, а когда список нашли у нее под матрасом — солгала, что это Катрин ей диктовала. И все поверили Лиде — все, все, как ни плакала бедная Катрин, уверяя, что неправда. Было ужасно — целых два дня. И только он один, — папа — вернувшись из отлучки, все изменил: сразу поверил Катрин, по первому слову увидел, что к ней несправедливы. Потом и другие увидели, но уж когда объяснилось: а важно ведь сразу видеть правду, сразу верить. Катрин, в несчастные дни свои, все хотела «уйти», совсем, как уходила из снов. Ей бы помнить, что есть он, отец (недаром же она так любила его): он — есть, и он навсегда справедливый. Когда отец умер — Катрин заболела и так долго была больна, что и мать, и тетя Софи (папина сестра), стали за нее бояться: ослабела, совсем перестала спать. Только в Финляндии, куда увезла ее тетка, начала приходить в себя. И раз утром улыбнулась тете: «А я и сегодня видела папу. Живой». Хотела еще сказать, но не сказала, про себя опять подумала, отчетливыми словами: «Я его прежде только днем видела, а теперь ночью буду. Вот и все равно». Училась дома. Кончив уроки — читала. Никто не следил за ней теперь, мать находила в ней странности, но предпочитала ее не трогать: это пройдет. И Катрин, еще девочка, жила по-своему. Свободно перечитала всю отцовскую библиотеку. Когда чувствовала, что не понимает, — боялась. «Ну, потом увижу. Надо все узнавать». * * * Мать позвала Катрин. Тут была и тетя Софи. «Ты уж большая девочка. Мы решили тебе сказать... Скоро в дальний путь. Потому что... ты знаешь Никиту Васильича. Это такой друг. И тебя так любит. У него дела во Владивостоке. А я... мы решили с ним пожениться». Катрин не произнесла ни слова. Вздохнув, мама прибавила: «Там и тебе будет хорошо, ты увидишь. У тебя будет новый...». Катрин не дала кончить: «Нет, нет. Подожди, мама, не говори. Нет, я ничего. Пусть ты и Никита Васильич... я не знала, но ничего. Только я не поеду. Не буду с вами. Я лучше уйду». «Куда? — изумилась мама. — Где же ты будешь жить?». Катрин долго задумалась: где, в самом деле? Но тотчас улыбнулась, взглянула на тетю Софи: «У тети буду. Тетя, ведь вы хотите? Да? Там я все равно не буду». В конце концов, так оно и вышло. Тетя Софи, когда началась война, уехала с Катрин и с маленькой дочкой своей Гретой, — в Швецию, к дальней родне. А потом, после, они основались в Милане. Катрин, с годами, все больше напоминает тете Софи любимого брата, но чем? Она похожа на прежнюю девочку: тонкая, черномазенькая, с быстрыми движениями. Тетя Софи нежно любит ее; подолгу задумывается над ее «странностями»: «Ведь взглянуть — будто, как и все. Книгами, правда, уж очень занята, лекции какие-то вечно... Но и веселая. Сколько людей видит, со всеми мила, — а ни тени кокетства. Что-то в ней замороженное. Никого, пожалуй, не любит. Отца любила, теперь на других не хватает». Может быть, и так. Катрин никогда не говорит с тетей Софи о «своем», о том, что в книгах ищет, что в жизни находит и узнает. Знает уж много: с каждым днем узнает больше, и все такого... нестерпимого. У ворот виллы — сторожка; в ней живет «Миша хромой»: отбился когда-то от добровольческой армии, везде плутал, оказался в Милане и как-то прижился в теткином доме, садовником. Часто идет Катрин или к сторожке, или туда, где Миша под акациями копается. Молчат; а то заводят обычные разговоры, все о том же — о несправедливости. Миша так хорошо все понимает, что и объяснять нечего: «Я, Катерина Александровна, вашей заботой сам болел. Мальчишкой, по пятнадцатому году, как сбег в армию, — что я был, ничего не видавши, без понятия, конечно; зато уж потом — навидался». «Все-таки, Миша, убивать побежали». «Ну, это... я ничего. Не отдавать же дьяволам. Да только и наши... офицерье это... и кутят, и меж собой не согласны. Сейчас видать — не будет толку. Другие, конечно... да разве им верили?». «Не верили? А потом как было», — жадно расспрашивала Катрин. Вдруг она сказала: «Давайте, Миша, уйдем с вами и будем всем говорить, что так нельзя, что они плохо живут, надо по-другому. Вы про себя расскажете, а я... я, правда, сама ничего не видала, да я понимаю». Миша не удивился, но покачал головой: «Такой народ повсюду... Пойти — отчего не пойти. А только мы с вами, Катерина Александровна, эдак бел-свет не исправим. Хорошо, коль вам, либо мне одна душа поверит. А одну-то душу и так повстречать можно». —Одну? — задумчиво повторила Катрин. — Это вы верно, Миша. Мне хоть одну бы... А то живу будто даром, ни на что не пригодная. Понимаете, Миша? Миша понимал. Катрин замужем. Тетя Софи прийти в себя не могла, когда Катрин объявила, что выходит за графа Джулио Мадженти. —Да почему за него? Да ведь он гораздо старше тебя? И вы едва две недели знакомы! Ты все где-то витаешь, а ведь надо разузнать о нем. Кажется, состоятельный, но и ты не бесприданница. Ах, Катрин, не знаешь ты итальянских мужей. О чем разговаривать с ним будешь. —Мы уж разговаривали. Он мне о войне рассказывал... Тетка махнула рукой. —Делай, как хочешь, упрямица. Тебя не разберешь. Могла бы все-таки подумать. Ведь тебе не тринадцать лет. —Отчего, тетя? Я всегда одинаковая. А что ж думать. Там, потом, виднее будет. Представительный Джулио Мадженти занимал в Риме видное и, как говорили, влиятельное положение. «Не знаешь ты итальянских мужей», — говорила тетя Софи. Катрин не знала, — да и не узнала, не поняла, хотя в Джулио много было от такого мужа. В римском «обществе» она откровенно скучала; своеобразных условностей этого общества и не приметила; если ее видели на прогулке, или в музее с кем-нибудь вдвоем, хотя бы со старым миланским знакомым, — недоумевала, почему Джулио недоволен? Впрочем, с Джулио бывало и хуже: он вдруг сходил с ума. Раз, когда закричал: «Я тебя убью», Катрин бросилась за доктором. Да и потом искренно считала эти припадки ревности — болезнью (ведь ранен был!). И когда они случались (теперь все реже) — кротко успокаивала его, гладила по голове: «Не бойся, это сейчас пройдет». Оно и действительно проходило, без дальнейших объяснений. Ближе сошлась Катрин с семьей профессора Андреа Марколетти, давнего друга Джулио. Джулио не раз говорил, что их дружба «спаяна кровью»: вместе были на войне, и Андреа вынес его, раненого, из огня. Катрин любила этот рассказ: как хорошо сделал Андреа и как хорошо, что Джулио это помнит и верит дружбе, хотя они такие разные: Джулио занят своими ответственными делами, а Марколетти весь в своих лекциях, в книгах (у него большая библиотека — радость Катрин). Живут скромно; пожилая синьора Ванда отдала себя сыну; Гвидо с юности параличный, без ног, его возят в кресле. Рим... В него Катрин влюбилась с первого дня. В какой? В весь сразу, и даже в Рим всех времен: ведь Тибр, он и сегодня тот же Тибр «всех времен». Только Рим «людской», как она говорила, и сегодняшний — отделяла; не нравился. Знала его хорошо — от Джулио: он как раз в этом Риме жил, действовал и о нем постоянно рассказывал. Слушала молча, сдвинув темные брови; порой становилось тошно, хотелось уйти, не слушать... нет, надо все знать. И еще знать — не спрашивая! — что думает сам Джулио. Но этого она не знала. * * * Катрин все еще похожа на девочку: такая же худенькая и так же косы вокруг головы. Только веселость стала терять последнее время. Сердце в ней тяжелеет, и словно каждый день падает на него еще одна свинцовая капля. Катрин нетерпеливо сердится, не хочет думать. Ах, все равно ничего нельзя понять. И другие не понимают. Но вот это могли бы, наверно могли бы, что живут как не надо, — надо по-другому. Из маленькой верхней лоджии (Катрин очень ее любит) виден почти весь Рим: и черно-зеленые деревья вилл меж остриями церквей, и шапка Петра. Но сегодня — а вечер такой нежный, такой прозрачный — Катрин смотрит рассеянно, без радости, и на милый Рим в желто-розовом закате. Скучно... или что? Никогда не вспоминает прошлого: что от него осталось — почему тетя Софи? Она далеко, в неуютном Париже. А Маргарита уж большая, учится в консерватории... Да что ей, Катрин? Она здесь, в Риме. Одна. Одна? Вот подъехал бесшумный автомобиль (ей видно из лоджии). Это Джулио. Сошла вниз, к обеду, приветливая, как всегда. Сразу заметила, что муж хмурится. «Ты чем-нибудь озабочен?» — спросила, когда подали кофе. «Да. Неприятно». Помолчав, прибавил: «Андреа должен быть выслан». —Что? Марколетти? Куда? Зачем? А синьора Ванда? А Гвидо? —Ах, точно, ты во сне живешь, — поморщился Джулио. — Ведь знаешь, как обстоят дела. Они евреи. Андреа и родился в Риме, но происхождение у него и у жены — еврейское. Катрин, бледная, молчала. Джулио закурил сигару. —Очень мне жаль, это зарез для них. Средств нет, параличный на руках, жена. Куда он поедет? В Америку? Во Францию? А что там делать? Чему ты смеешься? Катрин не смеялась, только улыбалась. —Я о тебе думала. Ведь ты же не потерпишь... постой, я знаю, другие все терпят. А ты не можешь, тебе нельзя, чтобы к твоему Андреа... такая несправедливость. Вот и пригодилось такое положение... как ты сам говорил — влиятельное. Вот и пригодилось. —Ты хочешь, чтоб я за Андреа хлопотал. Нет, право, ты как во сне, carina [дорогая (ит.)]. Сообрази: ведь это общее распоряжение правительства. Если бы я даже мог... ну, задержать, отсрочить высылку — всякие шаги мои будут риском: вернее, что ничего не добьюсь, собственное же мое положение пошатнется. —Пошатнется? Так что ж? Я не понимаю. С Джулио вдруг соскочила вся его сдержанность. Слишком медленно изменяла его жизнь с Катрин. В нем проснулся давний Джулио, простой, страстный, честолюбивый. —Pazza, pazza! [Сумасшедший, сумасшедший! (ит.)] — закричал он, бросая недокуренную сигару. — Чтоб из-за женского каприза я испортил свою и твою жизнь. —Моя не испортится. Сядь, успокойся, я не капризна. Джулио сел. —Вижу, ты просто не поняла. Мне жаль Андреа, но как же быть? Я должен думать о себе и о тебе. —Да, подумай. Если ты Андреа не поможешь, не попытаешься помочь, во что бы то ни стало — мне здесь нечего делать. Уеду с ними. Сказала с таким холодом и таким новым тоном, что Джулио еще не слышал его от своей кроткой Катрин и растерялся. Тотчас опомнился, впрочем, что за нелепости? Хотел закричать или рассмеяться, — она остановила: —Это не все. Если и согласишься, но ради меня, а не сам поймешь — я все равно от тебя уйду. Вот заранее говорю — и так будет. Вышла из комнаты, быстрая, легкая — словно и на сердце тяжести уже не было. * * * Андреа Марколетти еще в Риме. Высылка его пока задерживается. Катрин уехала в Париж. Сказала, впрочем, что вернется... может быть. Впервые опубликовано: Последние Новости. Париж, 1939. 12 августа. № 6711. С. 2. Рассказ продолжает тему, начатую в рассказе «Несправедливость»
Гиппиус, Зинаида Николаевна (1869-1945) - русская поэтесса и писательница, драматург и литературный критик, одна из видных представительниц "Серебряного века" русской культуры. | ||
|