| ||
|
Георгий Адамович. "На Западе" Говорят, будто стихи — пышная одежда, которой человек себя приукрашивает, и о нем подлинном, об его чувствах и мыслях, ничего по стихам узнать нельзя. Какая неправда! Именно в стихах и дает нам автор самый верный свой облик, открывает свою сущность, — хочет того или не хочет. Не о всех пишущих стихи (даже хорошие) идет речь; и не о всех стихах, конечно, а лишь о тех, в которых есть магия. Что же такое стихотворная магия? Откуда она берется? Ни музыкальность (ох, уж эта музыкальность!), ни одушевление, ни тонкая мысль — ее еще не создают. Она в неожиданно-счастливом сочетании слов, когда сами слова, в отдельном значении, гаснут, тают, отступают, обнажая то, что за ними. И это "за ними" дает читающему известный душевный толчок, т.е. действует как настоящее магическое заклинание. У каждого поэта своя магия, своя собственная, единственная, как единственна его личность. Поэтому-то нельзя, — не нужно, не должно, — заниматься сравнением поэтов. Никто не больше, никто не лучше; всякий хорош, велик и мал по-своему. А если кому-нибудь один поэт ближе другого, — пусть скажет просто: этот поэт мне больше нравится. Критику слово "нравится" не позволено. Ему надо взять поэта в совершенной отдельности. Надо всмотреться в него, понять кто он и что такое его стихи; есть ли в них подлинное отражение его существа (магия) и если есть — в какой мере, в какой полноте? Так хочу я подойти к поэту Георгию Адамовичу, к маленькой книжке его стихов: "На Западе". Стихотворений не много. Сюда не вошли, вероятно, петербургские, из ранних книг Адамовича, да не все и здешние, в разное время печатавшиеся в парижских журналах. Теперь стихи собраны вместе, и это удивительно подчеркнуло их своеобразие. Своеобразие? Его "не поймет и не заметит чуждый взор" равнодушного к поэзии читателя. Под своеобразием он привык разуметь оригинальность, да и ту, как изыск и вычуру. Любители подобной "оригинальности" напрасно будут искать ее в форме, или в содержании стихов Адамовича (как будто форма и содержание разделимы, различимы в подлинной поэзии!), или в выборе тем. Впрочем, и своеобразие поэтов мало сказывается в выборе тем. Темы у всех поэтов были и будут одни и те же: любовь, жизнь, смерть, надежда, страдание, спасение, гибель... Отличает поэта, делает каждого "единственным", его отношение к теме, и в каких сочетаниях слов и звуков он это свое — необщее — отношение выражает. Вот одна своеобразная черта стихов Адамовича: недосказанность. Не туман, не путаница, не нарочитая или невольная невнятица: стихи просты. Простота бывает и своего рода изысканностью, но в этих стихах она прямо, просто (и сознательно) проста. И недосказанность, — как бы замирание голоса, остановка на полуфразе — полуслове, — отнюдь не внешняя манера: за нею чувствуется настороженное, не совсем доверчивое к слову отношение. Поэт как будто все время помнит, что слишком легко оборачивается слово — ложью, становится "праздным"; а он за слова свои (в стихах) отвечает и ни одного "праздного", неоправданного, произнести не хочет. Лучше недоговорить, лучше умолчать. О, если правда, что в ночи...
Недомолвка, — но все ясно. И нигде эти недомолвки не затуманивают, не скрывают сердцевинного смысла стихотворения. А порою несказанное говорит больше сказанного. Много недомолвок в стихах о России. Тут они кажутся чем-то особенно нужным, каким-то праведным целомудрием любви. Когда мы в Россию вернемся...
А всего совершеннее дана эта ясность несказанного, магия недоговоренного, в 9-ти строчках стихотворения, которое надо выписать целиком: Там, где-нибудь, когда-нибудь,
Своеобразную прельстительность этих строк вряд ли можно не почувствовать. _____________ Не скрыты недомолвками и душевные противоречия, которых — кто не знал? Кто не думал — "О том, что мы умрем. О том, что мы живем. О том, как страшно все. И как непоправимо..."? Да, "ни Бога, ни счастья, ни вечности нет"... Нет? Но ведь "настанет искупление... и там... все объяснится нам, все, что мы любим и чему не верим...". А может быть, и не настанет: "Все обман. Бога нет, и в мире нет закона". Обман? Все равно: "Ничего не забываю, ничего не предаю. Те же звуки, то же «к раю» и к «иному бытию»...". В таких и в тысяче других противоречий погибал Блок. В самом деле, как сделать выбор между двумя противоположными, обратными "истинами", если обе кажутся истинными? Блок говорил: "Стою перед стеной. Ничего не понимаю, не могу сделать выбора...". Внутренние терзания переживал он трагически; и более, кажется, глубоко, нежели Адамович... Но тут следует кое-что вспомнить. (Я не сравниваю двух поэтов, два дарования: мы говорим сейчас о другом.) Адамович — не совсем блоковского поколения, а какого-то позднейшего... полупоколения, если можно так выразиться. Это не были "дети страшных лет России", тех, о которых писал Блок; им нечего было "забывать", а того, что ждало их впереди — они не знали. Вокруг них создалась, рядом с трагически-напряженной ("блоковской") атмосферой десятых годов, — другая, удивительно легкая. Может быть, так было нужно; нужен им был запас легкости перед тяжким опытом войны, беспримерной революции; и тягчайшим — изгнания. Его Блок не узнал. Как он принял бы его? Неизвестно. Запаса легкости у него не было, и жил он совсем не в той атмосфере, о которой, не без умиления, вспоминает Адамович: Без отдыха, дни и недели,
Да, это "пламя", может быть, и дало детям новых "страшных лет" силу пережить первые катастрофы. Но испытание длится. Помнить о давней "легкости" можно, — только зачем? Не нужнее ли было бы вспомнить теперь Блока, с его тяжестью, с его серьезностью?.. Но из всего нашего "западного" полупоколения один Адамович все-таки чем-то близок Блоку. Его притягивает самое ценное, что было в личности Блока: необыкновенная правдивость, связанное с нею чувство ответственности, — и не за одни слова писаний своих: в простой беседе Блок останавливался перед тем или другим словом; его медлительная речь была полна недоговоренностей, недомолвок, шла иногда будто "около слов" (совсем как у Адамовича... в стихах). Правда, все это у него было природное; он не думал об опасности слов, об осторожном с ними обращении, и глубины своих трагических переживаний не мерил: он был бессознательнее Адамовича. Но вернемся к Адамовичу-поэту. Не во всех его стихах недосказанность. Есть другие, в них уверенность чувства находит и уверенные слова. Эти стихотворения можно бы назвать лучшими... если б не казались и недоговоренные тоже "лучшими". И если б одно из них, первое, не было так резко не в тоне всей книги. Оно как будто не имеет права быть "договоренным". Похожее на проповедь или на программу, оно не убедительно, даже не своеобразно. А тут же, почти рядом, — другое, внутренно с первым связанное, но несравнимое: так просто, с таким словесным целомудрием оно написано (кто-то назвал его даже "гениальным"). Жаль, что не им начинается книжка "На Западе": За все, за все спасибо. За войну,
Пленяет здесь и параллель с Лермонтовым. Не подражание, — Адамович абсолютно свободен от подражательности; но параллелям его поэзия не чужда: две вместе идущие и несходящиеся линии. В этом бывает много очарования. Самое договоренное стихотворение, где все слова сказаны — и все нужны, это — "Граф фон дер Папен". Поэт, с такой недоверчивостью относящийся к слову, может спокойно отвечать за каждое в девяти этих строках о неискупимости измены. Не многим дано сознание ответственности за свои слова. Есть мнение, что поэзии оно вредит: музыке, "свободному полету вдохновения"... и всяким таким вещам. Не будем спорить. Заметим, что ответственности никто не любит: к чужой равнодушны, своей бегут, боятся. Страх понятный: такое чувство не приносит счастья. Блок это хорошо знал. Но Блок и свою автобиографию хотел начать словами: "Был человек, который искал не счастья, а правды...". Если чувство ответственности не дает счастья, зато спасает от великого несчастья — от самодовольства. Оно страшнее, оно, как проказа, обезображивает человека и все дела его, все, к чему бы он ни прикоснулся. Лучше совершать ошибки, даже преступления... Их можно искупить, простить — "За белое имя спасенья, за темное имя любви...". Самодовольство и слов таких, имен любви и спасенья, не знает. О чем и как писал бы "самодовольный" поэт, если б можно было его вообразить? Человеку свойственны широкие, даже дерзновенные желания: стать святым, или, поэту, написать (после долгих испытаний) "хоть пять — шесть строк" таких, чтобы "они прошли по странам и морям тоскующей земли...". Но чем шире желания — тем острее чувство ответственности: и тем дальше проказа самодовольства. Если бы у Адамовича, в стихах (а, может быть, и в глубине его человеческого существа), не было чувства ответственности, — не было бы и книжки "На Западе", такой, как она есть. Была бы другая, другие стихи. Лучше или хуже — пусть гадает кто хочет. Мое дело — рассказать об этих, именно об этих стихах, об этой поэзии, и о том, что я в ней вижу. Не все, быть может, досказано, не все договорено... это уж влияние поэта: его строгой меры слов. Впервые опубликовано: Последние Новости. Париж. 1939. 9 марта. № 6555. С. 3 под псевдонимом Антон Крайний.
Гиппиус, Зинаида Николаевна (1869—1945) — русская поэтесса и писательница, драматург и литературный критик, одна из видных представительниц "Серебряного века" русской культуры. | ||
|