| ||
|
Есть странные вещи: их как будто все знают, до такой степени, что даже и говорить о них стыдно. И в то же время как будто никто не знает, и говорить, хоть стыдно, а нужно. Беседую с X, Y, Z. Разные индивидуальности, конечно: но меня интересует в данный момент их общее. Все это люди, "причастные" к литературе, и мы, естественно, кружимся около одной темы. Ничего, круги довольно широкие. X говорит: — Не понимаю, как можно писать прозу, "статью", — для себя, не по нужде и не к сроку. Стихи — другое дело. И стихи, конечно, всегда "не то", но статьи пишешь с заведомым "полу-отвращеньем", и уж без всякой компенсации, которую получаешь от стихов. В этих словах очень много содержания. Прежде всего, они опять напомнили мне: есть в стихах, в стихосложении, для молодых наших современников, — какая-то отрава. Поэзия представляется "высшей сферой", а поэт — "первым чином". Отсюда усиленный карьеризм (не в плоском смысле), и недостигающий цели, так как забыта азбука: человек — сначала, поэт — после. Не каждый человек — поэт, но каждый поэт непременно человек. Поэты выбираются из людей. X, однако, свое: — Дурной человек не может написать хорошее стихотворение. Правда? Правда-то правда, только не в том смысле, в каком разумеет X, ибо для него: всякий, написавший настоящее "поэтическое" стихотворение, тем самым уже есть настоящий человек. (Пример неверного отношения к верному положению.) Словом, поэзия становится высшим критерием. Бог, не имеющий права быть Богом, — идол. Идол поэзии так же противен, как всякий другой. И "полуотвращенье" к прозе, к "статье" — знак интересный. Можно, конечно, писать статью и не с "полу", а с совершенным отвращеньем; но другая пишется с не меньшим "захватом", чем стихи. Разница, впрочем, есть. К прозе человек обращен одной стороной своей души, к стихам — другой. К прозе — умственной (мужественной); к стихам — чувственной (женственной). Но душа-то одна, и не любить чувственно свою мысль ("полуотвращение") можно или мало ее ощущая, или ее не имея. Неприязнь к "прозе" очень часто объясняется отсутствием общих идей. Это немалая беда нашей современности и современных "служителей искусства". Среди них существует даже тенденция (до сих пор!) возвести названное отсутствие в принцип... Не говорю, впрочем, об X и остальных. У них отсутствия общих идей, пожалуй, и нет. Но другая беда, если они присутствуют... в полном беспорядке. Порядок, или, иначе говоря, твердая внутренняя иерархия ценностей так важна, что уж лучше иметь ее ложную, чем не иметь никакой. Выбирайте любого идола, если иначе не можете, но — выбирайте. Идол поэзии? Пожалуйста. Только устройте ему крепкий пьедестал. По идолу, конечно, вас и будем судить, но суд — другой вопрос. Суд — потом. Сделать "принцип" из беспорядка — довольно трудно. За то он "нравится". Нежная привязанность какая-то; пассивная, — но верная, — влюбленность в собственную неверность. Этим душевный беспорядок, — состояние в сущности ненормальное, — только и держится. Едва "разонравилось", начинаются поиски порядка, и вдолге ли, вкоротке ли, худой ли, хороший ли — он всегда бывает найден. Откуда все это, однако? Откуда у одних — уверенность, что искусство требует отсутствия общих идей, у других — преклонение перед "чином" поэта, безвольная любовь к душевному беспорядку или, по крайней мере, довольное с ним сожитие? Откуда, наконец, у всех — такое отталкиванье, до презрительного трепета, от самого слова "идеология"? Не особенно трудно добраться до истоков. Не особенно трудно и точное название найти: это — атавизм. Попробуйте вникнуть в страх перед словом "идеология": атавистическая природа его тотчас обнаружится. Вы увидите, что "идеология" как-то пристегивается к "тенденции"; тенденция — рассудочность, умышленность, поучение; а поучение и т.д. — посягательство на свободу "свободного искусства", которое... ну и пошла писать старая губерния. Да еще какая старая! Именно атавистические навыки эти и "реакцинизируют" искусство сегодняшнего дня. Было некогда: молодые писатели и поэты взбунтовались против захвата искусства старыми "идейниками", в руках которых оно стало увядать. Вспыхнула борьба — в своем роде — "отделение церкви от государства". Никакой бунт, даже идейный (а это был идейный бунт) не обходится без перегибов. В процессе освобождения искусство, подчеркивая свою свободность, объявило себя самодовлейным, оторванным даже не от тех или других форм жизни, не от тех или других идей, а от всяких. Лозунг "искусство для искусства", искусство как самоцель, родился в борьбе, естественно; и был, вероятно, нужен. Самый перегиб в безыдейность до бессмыслия, до отрицания содержания во имя формы, — и тот был нужен: он послужил к расцвету формы — тела искусства; научил владеть орудием — словом. Все это было. И прошло. Борьба успешно закончилась. Процесс дифференциации — всегда промежуточный, — завершен. Но почему в психологии сегодняшних молодых писателей он все еще как будто продолжается? Бунта, конечно, нет (да и против кого теперь идейно, за свободу поэзии, бунтовать?) но все перегибы, свойственные моменту бунта, и только ему, — остались почти в неприкосновенности. Не они ли дают себя знать и в отталкивании от "мысли", и в пристрастии к "свободе" беспорядка, и в трепете перед идеологией, и в общем утверждении изолированности искусства? Только атавизмом можно объяснить это стремление молодых писателей спрятаться от идеологии — в засохшие кусты. Впрочем — идеология не простая вещь, она страшит даже тех, у кого никаких кустов нет, некуда и для виду спрятаться. Страшит все слабые сердца: с идеологией хлопотно и неудобно. Она — порядок, а порядок мало устроить, — за ним надо следить. Перестраивать и дополнять (это приходится делать, если человек растет) — тоже не легкая работа. Среди беспорядка никакие перемещения, случайные, незаметны: беспорядок однообразен. Но если не куча камней, а целое здание, то вынуть из него камень и заменить другим, или прибавить новый, — дело серьезное и ответственное. Да, вот центр всех страхов: ответственность. За идеологию надо отвечать, а всякому втайне хочется ни за что, ни перед кем (даже перед собой!) не отвечать. Какое, в сущности, ребячество! Добром или неволей, но все равно за что-нибудь да отвечаешь, и за беспорядок не менее, чем за порядок. _________________ Изменение времен, — атмосферы, духа времени, — очень загадочная вещь. Какие события и каким образом влияют на известный момент времени, делают его тем или другим? Люди ли творят время, или время — людей? Бесконечный спор. Но вот бесспорное: для каждого времени есть его, именно ему соответствующие, и люди, и дела, и мысли. Не непременно новые дела и мысли. Те же дела могли делаться раньше — и не удавались. Те же мысли могли быть высказаны раньше — и не понимались. Но вдруг наступает момент, и эти же самые мысли делаются — не то что понятными, но как бы для всех своими, общеизвестными и несомненными до такой степени, что даже начинают казаться прописями. Не прописные ли истины все, что я говорю об отсутствии и присутствии общих идей, о порядке и беспорядке, об идеологии и о новых, более человечески широких путях, которые современность требует от искусства? Все Иксы, все Игреки, великолепно, не хуже меня, это знают. Одно только надо помнить: у многих знание это — пока лишь накожное; психофизиологически они еще атависты. Потому и чувствуют себя недурно в беспорядке и в "авсяческом" искусстве, а иногда и против своего же знания восстают, старые позиции защищают, повторяя старые им оправданья. Это не важно. Все-таки все знают сегодня, что "искусство не отрицает разума", что "поэты выбираются из людей", что "идеологическое опустошение ведет к опустошенному искусству" и т.д., и т.д. Пусть X еще относится к своей мысли с "полу-отвращеньем", увлекается чувственной данностью стихов, мирно сожительствует со своей внутренней беспорядочностью, вяло защищает самодовлейную изоляцию искусства и брезгливо трепещет перед словом "идеология". Ничего. Если в нем, — или в Y, Z, — есть поэт современный, — его накожное знание должно сделаться подкожным, т.е. войти в его психику и физиологию. И "чувство со знанием" не замедлит подсказать ему, что даже для стихов, сегоднезавтрашних, уже мало данного, что они стремятся включить в себя должное, что искусство не терпит статики... Прекрасный, но не менее Св. Елены уединенный, остров, куда поместили искусство, — давно уже ему тесен. Насильственно оторванное от полноты жизни, от истории, от действительности, принуждаемое служить только самому себе, как бы стать змеей, кусающей свой хвост, — оно не может не захиреть и не завянуть, в конце концов. Его новое положение не менее опасно, чем было в свое время старое, когда художники и писатели подняли освободительный бунт. И — кто знает — не близится ли час второго бунта, современного, опять за свободу искусства? Ибо у свободного искусства есть свое место среди других общих ценностей и есть свое дело. Это дело, — по давним словам Вл. Соловьева, — не только отображать действительность, но ее улучшать. Не в том глупом смысле (неужели оговариваться?), что художник должен ее идеализировать, показывать в обманно-улучшенном виде. Прямое дело, — или, по принятому, не точному выражению, — задача искусства — действительно улучшать действительность, подталкивать ее вперед, содействовать изменению реальности. Задача эта — вечная. Но более или менее сознательно она впервые ставится нашей современностью. Поэтому и можно ее назвать задачей современного искусства. Впервые опубликовано: Новый Дом. Париж. 1926. № 1. С. 17-20 под псевдонимом Антон Крайний.
Гиппиус, Зинаида Николаевна (1869-1945) — русская поэтесса и писательница, драматург и литературный критик, одна из видных представительниц "Серебряного века" русской культуры. | ||
|