| ||
|
Никакого "человечества" нет. Пора сказать это прямо. Пожалуй, и пора прошла: кому сейчас интересно, есть оно или нет? Вопрос без резонанса. Если, из любезности или добросовестности, и выслушают мое утверждение, то возразят: а когда же это самое "человечество" было? Были страны, племена, народы, нации, слои, классы, партии, группы, индивидуумы, и всегда, как теперь, были они друг против друга, благодаря разности интересов. Собственно же человечества (уж не с большой ли буквы?) никогда не существовало. В мечтах разве? В воображении? В идее? Да, да, и тут вся перемена, — громадной важности. Не было — но могло быть, к тому шло. Мечта, воображение, идея, — есть предварительная стадия бытия чего-нибудь. Во всяком случае, единственная возможность бытия. Пока "человечество" жило в идее, оно могло реализоваться. А если "погасить идею в уме?". С ней, естественно, гаснет воля, что же остается? Ничего, меньше пустого места. Подозрительно быстро гаснут в наше время всяческие "идеи". "Человечество" — только одна из целого ряда, не менее важных. Вообразительное бытие ценностей, — т.е. идеи, — имеют громадное влияние на реальность. Когда они отмирают, гаснут — это немедленно отражается на всех явлениях жизни, изменяет ее облик, существенно изменяя облик самого человека. Стоит представить себе: без воображенья, без воли, идущей далее настоящего момента, — разве будет человек похож на то, что мы привыкли называть этим именем? Если и "похож" — не очень... Угасание идей есть начало (долгого, правда) пути к перерождению человека в "человекообразное". Вступили ли мы на этот путь? И такой ли он роковой, нет ли с него обратного поворота? Трудно ответить. Я не решусь. Фактические признаки известного перерождения, однако, уже есть. В большом или малом, в общностях и частностях, в одной области жизни или другой — все эти факты говорят о том же. Не всегда их легко обнаружить и определить. Идея погасла — но соответственное "слово" еще держится, переживает ее. Так, мы повторяем слово "культура". Культура имела тоже лишь "вообразительное бытие". И она может лишь "становиться", — при условии существования ее идеи. Слово осталось; но что под ним разумеется? Не сузилось ли, незаметно, понимание "культуры" до "технических достижений"? А в общем не свелось ли к понятию чисто количественному, и, наконец, к "рекорду"? Задача "культуры" превращается, понемногу, в задачу произвести наибольшее количество движений в наименьшее количество времени, или обратно. Какого рода движения, — это уже все равно. И только одни "рекорды", — всевозможные количества в круге техники и физики — еще вызывают чувства восхищения, возмущения (скорее досады) и удивления. Способность возмущаться и удивляться решительно гаснет. Это понятно. Когда слабеет воображенье, вместе с ним слабеет и память. Не с чем сопоставить, не с чем сравнить данный, настоящий момент. Содержание его и принимается, как данное, просто; и если непосредственно, сейчас, не затрагивает, — не забавляет, не досадует, — то и не интересует. Старых слов осталось порядочно. И "наука", и "политика", и целая куча других. Но почти в каждом можно найти червоточинку, если присмотреться. Вот, хотя бы такая мелочь: никто не удивился, приняли и к "науке" отнесли африканскую экспедицию, снаряженную советским правительством для вывоза специальных обезьян: советы приготовили у себя, в Сухуме, питомник и собираются там делать, "научным способом", попытки получения новых подданных, скрещивать обезьян со старыми — с "людьми". В Марсели обезьяны остановились для отдыха. Публика забавлялась, рассматривая будущих производителей и сопроводителей — советских "ученых". Немножко забавлялась и нисколько не удивлялась, — "научный опыт"! Многим известны здесь результаты всяких советских "опытов", известны — и неинтересны. На толстых обезьян, удрученных недавней морской болезнью, поглазеть — да, отчего ж? И только. Хотя бы удивился кто-нибудь, зачем советам эти научные опыты и новые производители. Без них дело почти сделано. Тысячи беспризорных обезьянят носятся по городам СССР-ии, только, вот, не в шерсти еще, и еще болтают они с прохожими членораздельно: "Дай копейку, не то укушу, а я венерик!". И кусают. Маленькие будущие полуобезьяньи самочки, пожалуй, и не дойдут до совершенства своих сестер, "человечьих" девочек-проституток, не станут, пьяные, шататься по московским улицам... Разве особой системой приучат. Пока же, за неимением подлинных шершавых обезьянок, и девочки лет 8-ми "быстро разбираются к ночи советскими любителями", как рассказывает свидетель-москвич равнодушно. И он не интересуется. Он допускает, между прочим, что из "научного" опыта с обезьянами, при удаче, может получиться особо крепкая порода существ, приспособленная к делу перманентного убийства людей в закрытых помещениях. Теперь эту работу делают рожденные "людьми", а потому не все выдерживают больше пяти — шести лет: то с ума сошел, то повесился. Какой-нибудь сын орангутангихи и комсомольца надежнее. Когда это будет, никто не удивится: данное! В так называемой "политике" столько этого не удивляющего, хотя и нового "данного", как данное принятого, что не знаешь, за который факт взяться. Межгосударственная торговля телами, например, вошедшая в обычный "политический" порядок. Она идет от "института заложников", — но какие там институты, к чему эти фиговые листы! Просто торговля телами (именно телами, а не "душами", ведь политика-то "реальная"!). Если сделка между новыми торговцами живым товаром не успевает состояться — живой товар превращается в мертвый: набирают новую партию. Одного сорта товар котируется выше, другого ниже... да и всякие бывают операции, самые разнообразные, отнюдь не только мена по головам и косякам. Эта коммерция называется "политикой". Почему бы ей и не называться, раз принято, как "политика", и такое, например, положение: правительство одной страны объявляет правительствам других: "Я существую, чтобы вас уничтожить. Или я — или вы. Давайте, поговорим. Чем вы мне посодействуете?". Ему отвечают: "Что ж, поговорим. Конечно, вы существуете для уничтожения нас. Но это ваше дело. Мы в чужие дела не вмешиваемся". И говорят... о посторонних вещах. Произносят разные слова — часто старые, под которыми уже нет прежних понятий, да и не может быть. Реальных последствий произнесение слов или не имеет, или имеет какие-то довольно неожиданные. Это в зависимости от местоположения, от храбрости или трусости страны, которая разговаривает с правительством державы, намеревающейся ее уничтожить. "Если вы... такие-сякие, — вдруг кричит последняя, — не дадите мне, чего требую, — не хочу больше разговаривать! Не желаю! И вот увидите!.. Вы меня знаете!". Противник ничего не знает (что знал, то забыл), но смутно боится потерять "данное", и если очень боится, "любезно идет навстречу...". 5 июля 1920 года, в понедельник, во всех польских газетах было напечатано официальное сообщение правительства (Пилсудского) о том, что Польша борется не против России, а против ее правительства — большевиков, и должна бороться, т.к. большевики по существу суть враги не только польского народа и государства, но враги (притом сами себя таковыми признающие) и всех других европейских народов и государств. Кончалось воззвание призывом к борьбе до конца за общую свободу ("нашу и вашу вольность"). В августе 1927 года то же правительство того же Пилсудского той же Польши так же официально объявило, что русским людям в Польше запрещается даже словом тронуть дружественную власть большевиков (тех же), под угрозой высылки и закрытия газет. Одновременно, для острастки (или из предупредительности?), выслали в трехдневный срок нескольких человек, ни в чем еще, правда, не замеченных, но неугодных новым "друзьям". А так как друзья этим не удовлетворились, то через самое малое время, по их указаниям, была выслана следующая партия русских "за антисоветскую пропаганду", притом опять ни к какой запрещенной "политике" касанья не имевшая *. ______________________ * Я уж не говорю о полпредстве-застенке посреди Варшавы, где чекисты убили польского гражданина Тройкевича и остались "неприкосновенными"... ______________________ Что же случилось? Ведь люди-то те же самые, те же эмигранты-русские, тот же Пилсудский и те же самые, так же действующие, большевики. И политический строй остался везде как будто тот же. Перемена, очевидно, произошла очень тонкая, на большой глубине, но очень действительная и общая. Не потеря ли это, и здесь, во-первых, памяти и, во-вторых, воображения? Требовать, чтобы, скажем, Польша вспомнила слишком старую "политику", когда Франция подумать не смела выгнать Мицкевича и польских беженцев, запретить Мицкевичу "антирусскую пропаганду", — требовать этого просто смешно. Где уж! Но ослабление памяти столь быстрое, на глазах, — признак весьма грозный. Уж не поколения меняются, — те же люди переворачиваются, оборачиваются в кого-то, или во что-то, — другое... Опускание происходит не везде равномерно, конечно. Если я останавливаюсь на области так называемой "политики" — то потому, что здесь, на мелочах, виднее, как потеря памяти подбирается даже к потере здравого смысла. О господах наших беженцах из "Соц. Вестников" я говорить не буду. Эти и осмысленную речь забыли. Услышав, что в Париже на панихиду по 20 убитым в Чека собрались люди "разных политик", — люди "вообще", — они залепетали, заповторяли единственные два слова, сохранившиеся у них в памяти: "мо... монархисты. Де... демонстрация. По... мо... мо... нархистам...". Оставим, это пример слишком исключительный, темп падения слишком ускоренный. Но вот обыкновенные наши с-ры. Те же самые люди, "боевая организация" которых не в прошлом веке действовала. Считалась их "красой и гордостью", и слава "героев" жила, не умирая. "В борьбе обретешь ты право свое!" гласил их многолетний лозунг. И вдруг перестал гласить. Уж оказывается, что дело не в "праве", и не в "борьбе", а в какой-то "выжидательной выдержке". Герои-то героями, конечно... вот Ненжессер и Коли тоже герои, притом не "вспышкопускатели"-террористы, вроде Коверды. Лично он заслуживает снисхождения, и хорошо, что Польша запрятала его в вечную тюрьму, а не повесила; но "политически" Коверда вреден, — нецелесообразен... Сазонов, Каляев — были они целесообразны? Об этом не говорится, а смутно упоминается, что Коверду можно извинить единственно по младости лет. Ведь подумайте, — он еще действовал на чужой территории, против "представителя дружественной державы!". Ну, а план с-ровской боевой организации в 11 или 12 году, — покушения на царя в английских водах? План сорвался по случайности (измена матроса). Да, плотно забыто, совсем из памяти вон; точно и вправду ничего никогда не было... Объяснить такую новую "политическую" позицию с-ров только и возможно, что физическим угасанием памяти. Ведь не станем же мы их подозревать в соображеньях вроде следующего: при царе, мол, можно, ничего, а большевики — с ними лучше не шутить, они построже... Если б, с другой стороны, это была сознательная перемена принципов, то и было бы, конечно, заявлено открыто: мы пришли к отрицанию прежних форм борьбы и к ним не вернемся. Отныне право обретается выжиданием. Ничего такого мы не слышали, а потому ясно: и в этом уголке, в этой маленькой группе людей, происходит тот же процесс ослабления памяти, наряду с потерей воображения. Я мог бы привести еще длинную цепь примеров, и отнюдь не только из нашего эмигрантского "захолустья". И не только из области, которую ныне зовут "политикой". Грозные знаки перерождения "человеческой" материи — повсюду, в каждом "случае", т.е. в отношении ко всякому случаю. Я говорю: "грозные" знаки... Но почему грозные? Почему, спросят меня, это плохо, если все "идеи", вплоть до идеи "человечества", погаснут в уме человечества? Допустим, что оно окажется несколько иным, но вполне похожим на человеческое; но жить без памяти и без воображения очень можно. Еще вопрос, что значит "жить"; прежде уверяли, что это значит "мыслить и страдать"; а если нет? Если просто — кормиться, драться, плодиться и забавляться? Память и воображенье бесспорно "умножают скорбь". Неужели звание "человека" стоит, чтобы за него держаться при явных невыгодах? Беда в том, что всегда останутся "атависты", т.е. люди; и непременно они удрученные памятью и воображеньем, полезут к человекообразным с обличеньями, увещаньями, с требованьем "покаяться". Боюсь, что это непрактично, и "пророки" успеха иметь не будут... впрочем, не желая им подражать, я ничего не предсказываю. Я ничего не знаю; я знаю, как пойдет и как будет развиваться далее этот процесс. Он только в начале, хотя можно сказать, что и начало недурно. Для меня, как неисправимого "атависта", хранящего память и страдающего воображением, для меня, ясно видящего абсурдные перебои, опустошенные слова и бессмысленные жесты современности, — это все, конечно, определенное принижение жизни. Как-никак — а "гибель" человека... Среди советских обезьян, привезенных в Сухум с научными целями, особенно веселы две, громадные, — "собакоголовые". Может быть, недалеко время, когда "люди" вступят в переговоры с этими собакоголовыми, или с их отпрысками. И называть будут переговоры "политикой", а то еще как-нибудь. Тогда не вправе ли мы, атависты, сказать: нет, не люди, — это человекообразные разговаривают с собакоголовыми? Люди погибли. И все-таки — вольному воля. Кто, будучи еще человеком, веселой ногой вступает на путь человекообразия, — оставьте его. Захочет опомниться, сам воротится. Впервые опубликовано: Новый Корабль. Париж. 1927. № 2. С. 20-24; под псевдонимом Антон Крайний.
Гиппиус, Зинаида Николаевна (1869-1945) — русская поэтесса и писательница, драматург и литературный критик, одна из видных представительниц "Серебряного века" русской культуры. | ||
|